В справке Шверника о «деле Тухачевского» утверждается: «…Никаких достоверных доказательств о наличии заговорщиков среди руководящих военных кадров не было». «Суд не истребовал никаких объективных документальных доказательств и свидетельств, необходимых для оценки правильности тех или иных обвинений, не вызвал никаких свидетелей и не привлек к рассмотрению дела авторитетных экспертов». «Никаких объективных доказательств совершения вредительских актов обвиняемыми в материалах дела нет». Иными словами, Сталина совершенно не интересовала доказательная сторона тех обвинений, которые чекисты предъявили Тухачевскому.

Со времени той трагедии прошло много десятков лет. Но общей позиции в отношении того, был «заговор военных» или его не было, устоявшегося мнения среди историков и публицистов до сих пор не выработано. Есть исследователи, и их немало, кто считает, что заговор военных был. Так, С. Рыбас в дилогии «Сталин. Судьба и стратегия» по этому поводу меланхолично замечает: «До сих пор в историографии главенствует мнение, что в действительности никакого заговора не было, а имел место некий «протозаговор», то есть встречи высокопоставленных военных руководителей, выражавших недовольство политикой сталинской группы, а также конфликт Тухачевского, Уборевича, Якира с Ворошиловым. Другие историки базируются на материалах следствия и косвенных уликах и считают, что заговор все‑таки был»[1].

Некоторые авторы подходят к делу еще проще: «Но был ли заговор? Сталин считал: был. И это означает, что в той политической реальности заговор действительно имел место».

Так, известный писатель Владимир Карпов в двухтомнике «Генералиссимус», в разделе «Военный заговор» утверждает, что, по его мнению, заговор был. Опираясь на протоколы допросов арестованных военачальников, Карпов пишет: «…Документы и сами подсудимые дают однозначный ответ – заговор был. Это не значит, что у них были членские билеты какой‑то организации, что велись протоколы ее заседаний.

А что же было? Были конкретные заговорщические дела и планы по «дворцовому перевороту», устранению Сталина и его соратников. Власть! Власть!»

Автор двухтомника в доказательствах своих выводов много не мудрствует, а по‑простому советует читать протоколы допросов. «А что касается военного заговора, – пишет он, – тем, кто еще сомневается в нем, нелишне перечитать приведенный выше отрывок из стенограммы судебного процесса. Никаких пыток – спокойный диалог. Нет намерения оговорить Тухачевского, лишь деловое изложение обстоятельств: существует план «дворцового переворота», намечены даты и силы, которым предстоит его осуществлять, определено, кого убивать в первую очередь»[2].

В. Карпов исходит из того, что отношение Сталина к Тухачевскому было всегда сугубо отрицательное еще с 1920 года, со времени провала наступления на Варшаву. Но на самом деле отношение генсека к Тухачевскому было всегда сложным. И даже после расстрела маршала. Уже во время Великой Отечественной войны Сталин возродил многие военные идеи Тухачевского, хотя никогда не признавался в этом.

В апреле 2010 года я попросил высказать свое мнение об этой ситуации человека, который давно и профессионально интересуется историей России (СССР) и к мнению которого я давно отношусь с уважением, – одному из бывших руководителей Главного разведывательного управления Генерального штаба, генерал‑лейтенанту… назовем его Леонидом Михайловичем [привожу нашу беседу по диктофонной записи].

«– Как вы считаете, существовал ли на самом деле заговор Тухачевского?

– (После паузы. ) Я думаю, что заговора как такового не было. Да и быть не могло. И не только по политическим причинам, а по причинам личного, психологического, характера. Тухачевский в принципе не был заговорщиком.

И хотя в его биографии была пара темных пятен, и он постоянно находился под наблюдением советских спецслужб, но фактов, свидетельствующих о наличии заговора, никто и никогда представить так и не смог.

– А что вы имеете в виду под «темными пятнами»?

– Побег из плена, например. До сих пор ведь так и остается неизвестным, как он бежал из плена. Может быть, там были какие‑то причины личного характера, о которых Тухачевский так никогда никому и не рассказал. Может быть, это было специально кем‑то устроено таким образом, что Тухачевский не мог об этом рассказать без того, чтобы не навлечь на себя подозрения в потере офицерской, а может быть, и дворянской чести. Но этот эпизод в жизни маршала так и остался тайной, о которой он никогда и никому не рассказал.

– Кем‑то устроен? Вы имеете в виду, что германские спецслужбы устроили будущему маршалу побег с компрометирующими его лично обстоятельствами и «посадили его на крючок»?

– Нет, в это я не верю. Тухачевский, на мой взгляд, не мог быть ничьим информатором. Это была совсем другая натура.

Он был человеком широких взглядов. Красивый, статный, маршал, на скрипке играл, был вхож в столичный бомонд, где был своим и очень уважаемым и авторитетным. Ворошилова как личность рядом с ним и поставить‑то было невозможно. Поэтому Ворошилов, Щаденко, Мехлис просто ненавидели его.

А Сталин побаивался. Но и многому у него научился. Если бы Тухачевский не был уничтожен, а вооруженные силы страны развивались по его замыслам, мы бы не потерпели в 1941 году катастрофу.

Эту катастрофу я объясняю двумя причинами. Первая – это полное уничтожение командного состава РККА (95 % командиров дивизий было уничтожено во второй половине 1930‑х годов). В 1940 году было развернуто полторы сотни военных училищ с ускоренным обучением. Кого они за полгода могли подготовить? Офицеров на уровне младших лейтенантов. А они в 41‑м командовали уже не взводами, а выше. Вот и ввалились вооруженные силы в катастрофу.

Вторая причина – отсутствие связи в войсках. Мы ведь вступили в войну практически полностью без связи. Тухачевский только начал внедрять саму мысль о необходимости разворачивания связи в войсках. Но с его расстрелом все прекратилось. И в 1941‑м войска вступили в бои практически без связи. А нет связи – нет и управления войсками. Вот оборона и развалилась. Сталин уже потом, в ходе боевых действий в срочном порядке стал развивать идеи Тухачевского по внедрению средств связи в войсках.

И третья причина – отсутствие тыла в армии. Тухачевский эту идею сформулировал, но материализовать не успел, был расстрелян. Ведь наши части снабжались с колес. Лишь с 1941 года начала возрождаться идея Тухачевского о создании тыловых частей. Американцы, те вообще только после Второй мировой войны по нашему образу и подобию стали создавать тыловые части.

Я уже не говорю об идеях Тухачевского о механизированных корпусах, танковых армиях и других идеях.

Маршал обладал редким среди военных качеством – он не очень образованный был, конечно, но обладал колоссальной интуицией полководца и мог на основе этой интуиции формулировать организационные идеи и потом воплощать их в жизнь в промышленности и в войсках.

Если бы он не был выключен из жизни армии, а вслед за ним не были бы репрессированы больше 40 тысяч командиров всех звеньев управления в армии, Великая Отечественная война совсем по‑другому развивалась. И не мы потеряли бы около 30 миллионов человек, а Германия…»

Разумеется, мнение Леонида Михайловича – это всего лишь одно из существующих на этот счет. К нему есть что добавить.

Сравнительно недавно на прилавках книжных магазинов появилось фундаментальное исследование профессионального военного контрразведчика генерал‑лейтенанта А. А. Здановича[3], написанное на базе изучения уникальных материалов Центрального оперативного архива Федеральной службы безопасности РФ, Государственного архива РФ, РГАСПИ и большого количества документальных публикаций и закрытых диссертаций по изучаемой теме. Так вот, в принципе Александр Александрович по казусу Тухачевского приходит к тому же выводу, что и цитированный выше источник.

Отмечая наличие в среде комсостава РККА «образования и функционирования «групп интересов», выступающих на практике как «группы давления», А. Зданович пишет: «Руководители и члены «групп давления» не ставили перед собой в качестве цели приход к власти в стране, в отличие от политических групп и партий. Эти группы давления из числа военных деятелей, прежде всего высшего звена, безусловно, хотели обозначить перед политико‑административными центрами выгодную им «повестку дня» в той или иной исторической обстановке, непосредственно участвовать в разработке внешне– и внутриполитических вопросов и добиваться выгодных для себя решений.

Такое поведение высокопоставленных военных деятелей в условиях ведения страной войны было бы во многом объяснимо. Другое дело в межвоенный период, когда роль армии в обществе естественно снижается и ей уделяется меньше внимания. Все это сказывается на общегосударственном статусе военных, бьет по самолюбию командиров, привыкших к почету и вниманию со стороны руководства страны и партии…

Однако лоббирование должно иметь свои пределы. Особенно жестко данный вопрос стоял в условиях «диктатуры пролетариата», фактически же диктатуры большевистской партии, а затем и диктатуры одной личности – генерального секретаря ЦК ВКП(б) И. Сталина. Здесь очень важна та грань, тот Рубикон, перейдя который «группы давления» расцениваются уже как претенденты на власть, а стало быть, приобретают образ врага в глазах вождей существующего режима»[4].

В этом свете крайне интересной выглядит приведенная А. Здановичем позиция Сталина по поводу Тухачевского, высказанная им еще в сентябре 1930 года.

В августе 1930 года ОГПУ арестовало по подозрению в заговоре против власти бывших старших офицеров Генштаба, преподавателей Военной академии Н. Какурина и И. Троицкого, входивших в самый узкий круг доверенных людей Тухачевского. Арестованные дали компрометирующие сведения о Тухачевском. Председатель ОГПУ В. Менжинский доложил о полученных сведениях Молотову, но тот, что называется, «лег под корягу», то есть промолчал. Тогда 10 сентября Менжинский направил доклад отдыхавшему на юге Сталину, предложив арестовать всех фигурантов. Сталин молчал две недели, а потом ответил, но не Менжинскому, а члену политбюро Орджоникидзе и попросил его оценить протоколы допросов Какурина и Троицкого.

«Материал этот, как видишь, – писал Сталин, – сугубо секретный, о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из ряда правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено»[5].

Менжинскому Сталин предложил решение об аресте Тухачевского отложить до середины октября, с тем чтобы обсудить его в узком кругу членов политбюро. Но фактом остается, что сомнения у генсека в отношении виновности Тухачевского появились уже тогда. В 1937 году эти сомнения укрепились, и «Красный Бонапарт» был арестован.

Колебания Сталина в 1930 году, считает А. Зданович, «можно объяснить только одним: в конце 1930 г. Сталин не хотел избавляться от столь популярной в армии фигуры, как М. Тухачевский, и порождать у других крупных командиров РККА сомнения в их дальнейшей судьбе, что, несомненно, повлияло бы на политическую лояльность последних. Генсек не дал также указания развернуть уже имевшиеся показания на С. Каменева и Б. Шапошникова».

В принципе не оспаривая мнение Здановича, считаю возможным добавить, что в 1930 году Сталин еще не чувствовал за собой силы для схватки с военными. К 1937 году он эту силу набрал.

Размышление № 1. Ситуацию очень сильно осложняло то обстоятельство, что большинство высшего состава военных командиров вырастали до своих командных высот в одно время и вместе с политическим ростом Сталина. Многие военные командиры высшего звена, вышедшие из Гражданской войны, не чувствовали пропасти, разделяющей их и Сталина. Многие из них лично знали Ленина, и Сталин для них был политической фигурой, которая качественно была неравной Ленину, но где‑то почти равной каждому из них. А воспринимая Сталина почти как равного себе, они его не боялись. И интриги они против него плели (во всяком случае, в кулуарных разговорах), не отдавая себе отчета в том, что их и Сталина разделяет пропасть, и эта пропасть называется «политика». Это неощущение дистанции между старыми большевиками и вождем (уже вождем!) доходило до того, что в 1932 году на одной из вечеринок «победитель Колчака», как его все называли, герой Гражданской войны И. Н. Смирнов произнес: «Только не говорите мне, что ни один человек в стране не способен убрать его!»[6] Наутро Смирнов был арестован, а потом арестованы и расстреляны его жена и дочь.

Военные слишком поздно осознали наличие этой пропасти. Слишком поздно они поняли, что Сталина нужно было бояться, ну, или хотя бы воспринимать его всерьез.

В исторической литературе нередко можно встретиться с тезисом о том, что Сталин в 1930‑х годах подверг так называемой чистке военно‑командные кадры РККА исключительно в целях укрепления своего положения на вершине политической власти. Вот типичный образчик такой позиции. «В 1936–1938 годах Сталин развернул кампанию массового террора», потому что «хотел быть уверенным, что угроза его диктатуре не возникнет даже в случае, если в ходе военного конфликта страна вдруг окажется в критическом положении»[7].

С моей точки зрения, такое суждение является глубоко ошибочным. Как мне представляется из нынешнего, исторического по отношению к Сталину, далека, его борьба за личную власть – это только внешняя канва действительных событий того времени. Настоящая причина много глубже. Генсек считал, что если оппозиция устранит его, то под вопрос будет поставлено дело, которому он посвятил всю свою жизнь, – а таковым он считал (правильно или нет – это вопрос другой) возрождение российского государства в форме Российской империи.

Для него даже строительство социализма в СССР было всего лишь средством для возрождения сильной мировой державы, величие которой он отождествлял только с самим собой. Для достижения этой цели генсек шел даже на открытую конфронтацию с Лениным, которого между тем всю жизнь для окружающих подавал как своего единственного настоящего Учителя с большой буквы.

22 мая 1937 года Тухачевский был арестован. Как свидетельствует один из руководителей зарубежной разведки РККА Вальтер Кривицкий (Гинзберг Самуил Гершевич), в 1938 году бежавший на Запад, нарком внутренних дел Н. Ежов, сам производивший арест Тухачевского, спросил Сталина, можно ли применить к маршалу пытки при допросах. Вождь ответил: «Сами решайте, но Тухачевский во что бы то ни стало должен все рассказать. Не верится, что он действовал один»[8].

Что же касается конкретного вопроса по поводу заговора военных, то у меня складывается впечатление, что никакого заговора Тухачевского в собственном значении этого слова на самом деле никогда в действительности не было.

В 2012 году в издательстве «Алгоритм» вышла книга «М. Н. Тухачевский. Как мы предавали Сталина», авторы которой почему‑то предпочли скрыть свои имена. В книге собраны из разных источников и опубликованы некоторые протоколы допросов Тухачевского. В том числе и первое заявление самого Тухачевского от 26 мая 1937 года наркому внутренних дел Н. И. Ежову. Этому краткому заявлению (9 строк и собственная подпись маршала) предшествует краткая запись безвестных авторов книги, где сообщается: «22 мая 1937 года Тухачевский был арестован в Куйбышеве, 26 мая после очных ставок с Примаковым, Путной и Фельдманом дал первые признательные показания». Здесь же публикуется подпись под этим заявлением: «26.5.37. Заявление отбирал: Пом. нач. 5 отдела ГУГБ, капитан госуд. без. Ушаков (подпись)».

Авторы книги, по‑видимому, убеждены, что Тухачевский сам, мирно, полтора суток пообщавшись с таким «милым» человеком, как Ушаков, дал, как они пишут, добровольное признание, «написанное четким, ровным почерком со всеми знаками препинания, абзацами и примечаниями. В этих показаниях М. Н. Тухачевский поэтапно и скрупулезно вскрывает мельчайшие детали заговора»[9].

Между тем капитан безопасности Ушаков – это ведь тот самый Зиновий Маркович Ушаков (Ушамирский), которого справка Шверника характеризует устами очевидцев и свидетелей как палача, не знающего никаких моральных и нравственных границ при пытках подследственных, как «зверя с человеческим лицом». И читателя эти безвестные авторы пытаются убедить в том, что этот «зверь» всего лишь мирно побеседовал с Тухачевским, и тот сразу же назвал два десятка военных командиров, якобы вовлеченных им с 1932 года в возглавляемый им военный заговор?!

Расстрел верхушки военных производился в большой спешке. Авторы дилогии «Сталин. Судьба и стратегия» утверждают, что Сталин, опасаясь волнений в войсках, предложил свернуть судебный процесс. «Это решение Сталина поддержали Молотов, Каганович, Ворошилов, Калинин, Микоян, Хрущев. В тот же день был вынесен приговор: расстрел».

«Ульрих внятно прочитал приговор… Якир впал в истерику и стал кричать: «Я не виновен! Дайте мне бумагу – я напишу Сталину и Ворошилову!» Члены суда стали говорить: «Надо дать!» Ульрих нехотя согласился. Якиру дали бумагу и ручку. Он быстро написал два письма и отдал их Ульриху для передачи. Записки тут же послали по адресам».

Письма И. Якира. Первое письмо. «Родной близкий тов. Сталин. Я смею так к Вам обращаться, ибо я все сказал, все отдал, и мне кажется, что я снова честный, преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей – потом провал в кошмар, в непоправляемый ужас предательства… Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства. Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».

Второе письмо. «К. Ворошилову. В память многолетней в прошлом честной работы моей в Красной армии я прошу Вас поручить посмотреть за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной. С такой же просьбой я обратился к Н. И. Ежову».

…На письме Якира появились следующие резолюции:

«Подлец и проститутка. И. Сталин ». «Совершенно точное определение. К. Ворошилов ».

«Мерзавцу, сволочи и бляди – одна кара – смертная казнь. Л. Каганович »… Ворошилов оставил простую резолюцию: «Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще»[10].

«Серов, комендант судебного присутствия, свояк Хрущева (они были женаты на родных сестрах), видный чин в НКВД, громким голосом давал команды. Рядом, зло сжав губы, стоял Блюхер. Именно ему было предложено Сталиным командовать расстрелом, но он категорически отказался, заявив, что для этого есть другое ведомство. Все было проделано быстро… Прогремел выстрел из нагана Ворошилова… Получив пулю в затылок, Якир мертвым лег на бетонный пол. За ним вызвали Тухачевского… Поставленный к стенке, он крикнул: «Вы стреляете не в нас, а в Красную армию!» …грянул второй выстрел, из нагана Буденного – и бывший маршал тоже рухнул на пол… Осужденные… подходя к расстрельной стенке… (кричали) яростную брань по адресу Сталина, называя его «предателем революции», «мерзавцем», «ублюдком», «палачом», «фашистом», «злобным убийцей», «шпионом охранки», суля ему и всему его потомству, и всем его присным страшное народное возмездие…». Только Якир успел крикнуть «Да здравствует товарищ Сталин!».

Расстрелянных… отвезли на Ходынское поле… сняли здесь с машины, опустили в заранее вырытую яму, засыпали негашеной известью, закопали; а землю плотно утрамбовали»[11].

Арестованные военачальники даже на допросах не скрывали своего негативного отношения к наркому. Так, на судебном заседании 11 июня 1937 года И. Уборевич за несколько часов до расстрела хоть и признал себя виновным в «военно‑троцкистском заговоре», тем не менее про Ворошилова сказал так: «Мы шли на политбюро ставить вопрос о Ворошилове, по существу договорившись с Гамарником, что тот резко выступит против наркома». Откровенно высказался и Примаков: «Ворошилов, кроме стрельбы из нагана, ничем не интересуется. Ему нужны либо холуи вроде Хмельницкого (помощник по особым поручениям), либо дураки вроде Кулика. Ворошилов не понимает современной армии, не понимает значения танков и авиации».

До сегодняшнего дня ни один крупный руководитель спецслужб того времени, ни живой, ни ушедший в мир иной, не нашел в себе сил покаяться в содеянном. Им, правда, многим и времени на это не давали, по инициативе Сталина руководителей ГПУ – НКВД слишком быстро сажали и расстреливали после того, как они выполняли распоряжения генсека. Но ведь были и те из репрессивного аппарата, следователи 1930‑х годов, такие, например, как родной брат Я. М. Свердлова, кто дожил до наших времен. Но никто не раскаялся за содеянное.

Исключением стал только генерал‑лейтенант Павел Анатольевич Судоплатов. Лишь он, отсидев 15 лет во Владимирском централе, сумел многое переосмыслить и сказал «городу и миру», и прежде всего самому себе, громко и вслух, что служил, как он считает, правому делу, но при этом слишком часто использовал методы, которые были преступными. В конце своей жизни он сказал слова, которые никто другой из того времени сказать так и не решился.

«Сознательно или бессознательно, – пишет он в своих мемуарах, – но мы позволили втянуть себя в работу колоссального механизма репрессий, и каждый из нас обязан покаяться за страдания невинных. Масштабы этих репрессий ужасают меня. Давая сегодня историческую оценку тому времени, времени массовых репрессий – а они затронули армию, крестьянство и служащих, – я думаю, их можно уподобить расправам, проводившимся в царствование Ивана Грозного и Петра Первого. Недаром Сталина называют Иваном Грозным ХХ века. Трагично, что наша страна имеет столь жестокие традиции».

А потом была финская война, с ноября 1939 по март 1940 года, которая выявила профессиональную неспособность оставшихся в живых, после репрессий, советских генералов вести современную войну.

Запуганный репрессиями, сам побывавший под арестом, неспособный ни на что командующий Ленинградским военным округом командарм 2‑го ранга К. Мерецков попросил у Сталина на всю финскую операцию 2 недели и силы одной (7‑й) армии, состоящей из двух корпусов, усиленных танками. Сталин, несмотря на возражения опытного маршала Шапошникова, который истинную цену Мерецкову знал, план командующего ЛВО утвердил.

На деле война продлилась 105 дней (с 30 ноября 1939 до 13 марта 1940 г.). Началась военная операция силами 21 дивизии, а заканчивали военные действия 62 дивизии.

Финская зимняя военная кампания стала позором для РККА и подорвала военный авторитет СССР в мире. Именно после этой кампании Гитлер принял принципиальное решение о нападении на Россию.

Финская кампания стоила нашей стране 131 476 убитых, пропавших без вести и скончавшихся от ран[12]. Финляндия потеряла 26 600 человек убитыми, 40 тысяч ранеными, и 1000 человек оказались в советском плену. Советский официоз не только скрыл цифру потерь РККА, но и вообще ничего не сказал о советских пленных. А пленные были. Их оказалось 5465 человек. В апреле 1940 года на железнодорожной станции Вайниккака произошел взаимный обмен пленными. Финские солдаты поехали по домам, а советских пленных Сталин, стремясь скрыть от народа значение своих политических ошибок в 1937–1938 годах, приказал всех (всех!) этапировать в воркутинские лагеря[13].

В 1960‑х годах мои охотничьи скитания не раз приводили меня в северные края Вологодской области и Республики Коми, на железнодорожные станции Вожега, Харовск, Ухта, Печора, Инта, Воркута. На глухих полустанках в районе этих станций еще были живы железнодорожные обходчики, работавшие там в 1940 году. Вечерами за чашкой чая они рассказывали мне о том, как по их участкам проходили на север железнодорожные составы, где в так называемых «телятниках» (зарешеченные вагоны для перевозки скота) под усиленной охраной стрелков‑конвоиров гнали эшелоны с нашими пленными солдатами, возвращавшимися из финского плена. Из этих вагонов раздавались крики. Кричали о том, что они солдаты, бывшие в плену в Финляндии, что их уже пятые сутки не кормят, не дают даже воды, умоляли обходчиков бросить им хоть корку хлеба. Некоторые выкрикивали свои имена, фамилии, адреса и просили сообщить родным по этим адресам, что они живы и надеются вернуться домой. Многие выкрикивали, что они не виноваты, что их предали и т. п. Если крики были очень громкими и настойчивыми, охрана открывала огонь из винтовок по окнам вагонов. Эмоционально рассказы бывших обходчиков разнились, но равнодушных я не видел: сочувствовали, переживали, возмущались…

В 1938 году репрессии в армии пошли на убыль. Но на военных их факт воздействовал разлагающе. Генерал‑лейтенант авиации, закончивший школу военных летчиков и хорошо показавший себя в небе Испании (стал Героем Советского Союза) И. И. Проскуров, назначенный в апреле 1939 года заместителем наркома обороны маршала С. К. Тимошенко, в мае 1940 года на совещании в Москве с тревогой заявил с трибуны: «Как бы ни тяжело это сделать, я должен прямо сказать, что такой расхлябанности и такой низкой дисциплины нет ни в какой другой армии, кроме нашей (голоса с мест: «Верно!»)»[14].

Генерал Проскуров, по‑видимому, сравнивал дисциплину в РККА с Республиканской армией Испании, где он с сентября 1936 по май 1938 года командовал бомбардировочной авиабригадой. А уж там‑то, по всем отзывам свидетелей, царила полная анархия в воинских частях. Правда, и сам Проскуров, командовавший перед войной 7‑й армией ВВС и 5‑м (разведывательным) управлением РККА, показал себя далеко не с лучшей стороны: его части в первые же дни войны в июне 1941 года практически перестали существовать. Сталин не простил ему ошибок. 27 июня 1941 года он был арестован, в конце октября расстрелян.

Вообще говоря, тема взаимоотношений политических лидеров и армии всегда и в любом обществе очень непроста. В любом государстве и во все времена военные всегда были (и всегда будут) особой кастой. Армия всегда была (и будет) мощным инструментом политических игр по той причине, что остается самой организованной и дисциплинированной силой в государстве и обществе, причем силой, способной подчиняться приказам.

Справедливости ради надо сказать, что военные в этом совсем «не виноваты»: такова сама природа их труда и образа жизни. В кризисные периоды от позиции армии нередко зависит и судьба политической власти в обществе. Сталин не только был хорошо знаком с ролью генералов в свержении Николая II[15], но отлично знал и о том, с чего началось целенаправленное разрушение Российского государства – с развала армии.

Плюс к этому при жизни Ленина Сталин воочию наблюдал, как Троцкий, воспользовавшись болезнью вождя, попытался конвертировать власть председателя Реввоенсовета в политические компетенции. С новой силой это было продолжено Троцким после смерти Ленина. У «демона революции» из этого ничего не вышло, но только по одной‑единственной причине: на его пути оказался Иосиф Сталин, про которого в 1968 году лапидарно, но предельно точно сказал британский биограф Сталина Роберт Пэйн: «На протяжении всей его жизни все недооценивали его до того момента, когда было уже слишком поздно».

В принципе, как всякий диктатор, генсек в борьбе со своими политическими оппонентами оригинален не был и пользовался веками проверенной методикой: «если враг не сдается, его уничтожают» (эту максиму ему услужливо подсказал великий пролетарский писатель Максим Горький). Но были у него и индивидуальные особенности в поведении: в сравнении с другими политиками он был более скрытным, более дальновидным, более решительным и более жестоким. По‑видимому, исходил из провидческого убеждения, что тот, кто в политическом плане недооценивает роль военных в мирное время, во время войны будет платить за эту недооценку собственной жизнью.

Один из самых крупных современных британских историков Алан Буллок, сравнивая Сталина и Гитлера, написал об этом так:

«После неудавшегося покушения германских военных на Гитлера 20 июля 1944 года, когда бомба, заложенная полковником фон Штауффенбергом в портфель, не убила фюрера, Гитлер с запоздалой горечью сказал министру вооружений и боеприпасов Альберту Шпееру, что теперь он понял, что, убрав Тухачевского, Сталин поступил очень дальновидно. Гитлер, – пишет А. Буллок, – после этого покушения готов был перестрелять и пересажать всех немецких генералов, но в той ситуации, которая к этому времени сложилась на фронте с СССР и в Нормандии с англо‑американским военным десантом, начавшимся в июне того же года, Гитлер не мог себе этого позволить. Без опытных военных кадров продолжать войну было просто невозможно. Поэтому фюрер предпринял все меры, чтобы скрыть от народа раскол между ним и армией, арестовав и казнив всего 200 генералов и офицеров.

Единственное, на что он пошел, было решение направить во все воинские штабы политработников национал‑социалистической партии, использовав еще одно изобретение русской практики, которой Гитлер теперь восхищался».

Сталин же на массовые репрессии командных кадров РККА пошел в мирные 1930‑е годы, исходя из того, что от его действий зависит и сохранение самого политического режима.

Но у Сталина был еще один период мирной жизни, когда он, почувствовав угрозу созданному им в стране политическому режиму, еще раз воспользовался опытом 1930‑х годов. Это были 1949–1953 годы.

[1] Рыбас С. Ю., Рыбас Е. С. Указ. соч. Кн. 2. С. 129–130.

[2] Карпов В. Генералиссимус. С. 164.

[3] Зданович А.А . Деятельность органов ВЧК – ОГПУ по обеспечению безопасности РККА (1921–1934). Научное издание. М.: Кучково поле; Продюсерский центр «Икс‑Хистори», 2008. 798 с.

[4] Зданович А.А . Указ. соч. С. 105.

[5] Зданович А.А . Указ. соч. С. 395.

[6] Монтефиоре С. Сталин: двор Красного монарха / Пер. с англ. С. Манукова. М.: ОЛМА‑пресс, 2005. С. 116.

[7] Соколов Б. В. Иосиф Сталин: власть и кровь. М.: АСТ‑пресс, 2006. С. 17.

[8] Кривицкий В. Я был агентом Сталина. М.: Современник, 1996. С. 197.

[9] Тухачевский М. Н. Как мы предавали Сталина. М.: Алгоритм, 2012. С. 82.

[10] Лесков В. А. Указ. соч. С. 162.

[11] Лесков В. Указ. соч. С. 436–438.

[12] Рыбас С. Ю., Рыбас Е. С. Указ. соч. С. 231.

[13] Парламентская газета. 2005. 1 декабря.

[14] Сувениров О. Ф. Всеармейская трагедия // Военно‑исторический журнал. 1989. № 3. Март. С. 45.

[15] См. подробно историю этого вопроса в исследовании: Мультатули П.В . Николай II: Отречение, которого не было. М.: АСТ; Астрель, 2010. С. 201–216.