Мы все хотим, чтобы нами руководили люди достойные и профессиональные. Мы хотим, чтобы наша элита была меритократической, а не какой‑нибудь демократической. И в этом основная проблема и тот вопрос, на который, строго говоря, должны давать ответ философы, предпочитающие вместо этого сосредоточенно молчать. Но в России вообще давно уже перестали заниматься философией. Как‑то так получилось, что на современном этапе все философствование свелось к набору тостов и красивых фраз, но не к попытке осознать процессы, происходящие вокруг нас, и не к попытке дать на них ответ.

Совершенно неожиданно мы столкнулись с тем, что все демократические формы правления по сути своей являются обманом – они даже близко не ставят перед собой задачу дать народу возможность управлять. Даже в страшном сне невозможно себе представить, чтобы народ действительно стал управлять жизнью государства на высших уровнях.

Почему? Очень просто – потому что народ не знает ответа на большинство вопросов. Потому что если бы было проведено голосование, то Ной никогда бы не построил свой ковчег. Потому что иногда необходимо обладать специальными знаниями. А когда мы говорим, что народ есть источник власти, это правда – при модели голосования «один человек – один голос». И когда мы говорим, что народ есть воплощение мудрости и глас его – глас божий, это, конечно, тоже верно. Но при всем том голосование по ядерному проекту должно проходить среди профессионалов, которые понимают, о чем идет речь. И для участия в голосовании по налоговой реформе тоже, нравится это нам или нет, требуется определенный уровень образования. И так почти во всем. То есть ответы на профессиональные вопросы должны давать профессионалы.

В этом, в частности, и состоит смысл существования парламента – или Государственной Думы, назовите как угодно. Предполагается, что работающие там люди как раз и должны составлять корпус той самой меритократии, то есть управленцев высшего уровня, обладающих уникальными профессиональными качествами. Но вопрос в том, по каким принципам проходит отсев? Как сделать так, чтобы только лучшие занимались управлением государством? Какие механизмы должны для этого заработать?

Разные культуры предлагают разные ответы на эти вопросы, при этом каждая из них базируется на своей национальной традиции. Самым ярким воплощением является, бесспорно, китайский опыт, когда Дэн Сяопин фактически в одиночку выстроил систему сдержек и противовесов, поиска талантливых людей и присмотра за ними во время их профессионального и карьерного роста. Более того, были сформированы четкие критерии понимания, когда одно поколение должно будет смениться другим и как выбирать кандидатов из этого поколения. А главное, как быть уверенным, что тот, кого назначат пусть даже на самую высокую должность, не потеряет связи с обществом и стоящими перед ним задачами и не избежит необходимого контроля своей деятельности.

Но Дэн Сяопин базировался на конфуцианстве. У американцев выстроена собственная модель, тоже меритократическая, базирующаяся де‑факто на протестантской ментальности. Ее особенность в том, что Республиканская и Демократическая партии на самом деле не подпускают к процессу управления никого, кто не оказывается пришедшим изнутри определенной когорты людей. У них своя система сдержек и противовесов и свои критерии того, как отбирать перспективных кандидатов и на что обращать внимание – тут и образование, и предыдущий опыт… Весь отсев проходит внутри конкретной партии, Республиканской либо Демократической, человек последовательно прогоняется через разные управленческие уровни и везде смотрят на его качества и поведение.

Но в России нет ни того ни другого – ни конфуцианства, ни протестантизма. В России по‑прежнему живо представление, согласно которому вопрос, кто на какой должности оказался, целиком и полностью зависит от провидения. Иначе говоря, если так сошлись звезды, что есть возможность назначить конкретного человека на конкретную должность, и при этом ты когда‑то вместе с ним учился, женился, работал или ходил в походы – то ты считаешь, что этот человек, наверное, хороший или по крайней мере если и будет воровать, то в «семью». Исходя из таких соображений и делаются назначения. Но для управления гигантским государством этого, конечно, недостаточно.

На мой взгляд, это одно из проявлений перестройки. Перестройки всего. Мне часто говорят: что вы хотите, правление Ельцина закончилось аж в 1999 году, сколько лет прошло! Конечно. Лет прошло достаточно. Но ответ на главный вопрос мы так и не выработали, и опереться не на кого. Как уже говорилось, один из базовых вопросов, стоящих перед нами, – как, потеряв советскую систему поиска и подготовки кадров, создать новую, российскую? В чем она должна заключаться? Какие сдержки и противовесы должны в ней действовать? Потому что невозможно же, когда де‑факто правительство считает себя практически непогрешимым. Эта система не работает. И здесь нужно не тактические ходы делать, а решать большие стратегические задачи. Перестраивать весь аппарат – притом без насилия и репрессий. Но чтобы осуществить такую перестройку, надо опять же выработать подходы. А эти подходы возможно сформировать, только понимая соотношение человека и государства.

Для либералов государства нет. Для либерала в конечном счете каждый человек вправе сам выбирать, как ему жить, где ему жить, в какой стране. У него нет никаких обязательств перед страной. Он считает, что такие обязательства – это странно и глупо, потому что превыше всего личная свобода. Личная свобода – и все. Ради личных свобод можно пожертвовать чем угодно, включая Родину. Она вообще не важна.

Для русского человека такой подход неприемлем. Именно поэтому возрождение России началось с понимания того, что не то чтобы либеральные представления плохи – они есть и есть, это личное дело либералов. Проблема в том, что они не соответствуют нашему национальному характеру. А наш национальный характер, крепко связанный с православной традицией и ее преломлением и отражением в русской классической литературе, которую нам в школе преподавали, а нынешнему поколению, кажется, нет, – этот национальный характер говорит, скорее, о коллективном понимании. О том, что, цитируя Некрасова:

Не может сын глядеть спокойно

На горе матери родной,

Не будет гражданин достойный

К отчизне холоден душой.

Для нас Родина не пустой звук. Для любого человека, воспитанного в традициях не 90‑х годов и ЕГЭ, а в традициях классической школы, Родина – это определяющее понятие. И пожертвовать собой ради Родины для либералов кажется глупостью, а для нас – естественной частью любви к ней. Либерал не в силах понять, как может быть так, чтобы он, его желания, его жизнь не являлись центром Вселенной. Для нас является бесконечно странной такая точка зрения либералов. Здесь мы начинаем расходиться. И эти различия, постепенно накапливаясь, приводят потом и к гигантским страновым различиям. Они, оказывается, все о другом. Мы мыслим иными категориями.

Но вот эта наша способность мыслить иными категориями в последнее время начинает размываться. Дело в том, что образ мышления должен воспроизводиться в следующих поколениях. А это воспроизведение становится возможным лишь в единственном общественном институте – в том, который занимается образованием. Притом в классическом понимании этого слова. Образование – это формирование образа. Вот это формирование образа возможно только там, где учителя и врачи не видят себя работниками сферы услуг, как бы странно для кого‑то это ни прозвучало.

В 90‑е годы нам начали объяснять, что все эти люди оказывают услуги. Но это же неправда. Это колоссальная и очень опасная ложь. Учитель, педагог не оказывает услуги по приобретению знаний! Он вообще никаких услуг не оказывает. Учитель формирует личность. Учитель занимается образованием и воспитанием подрастающего поколения. Точно так же врач, который оказывает услуги по излечению, принципиально отличается от врача, который лечит. Здесь включается совершенно иной философский аспект.

Выяснилось, что мы по‑прежнему та страна, где невозможно перевести учителей в разряд тьюторов, где невозможно перевести медицину на уровень жесткого коммерческого отношения. Мы хотим другого. Мы хотим изначально иного подхода. И вот этот конфликт, который возник между сформированными за последние десятилетия социальными институтами и нашим глубинным представлением о них, в свое время почти задавленным, но теперь проявляющимся все более ярко, приводит к конфликту поколений и конфликту ожиданий. Ведь даже молодое поколение, по крайней мере те, кому повезло с семейным воспитанием, понимает: что‑то не то в стране происходит. И с образованием тоже что‑то не так. Причем проблема не только в потере конкурентного преимущества, но и в формировании образа. Поэтому глубинные их чувства неожиданно проявляются там, где, казалось бы, по плану все уже давно должно было быть вытоптано.

Отсюда, например, феномен «Бессмертного полка» – когда вдруг через семейную историю, через соотношение самого себя с подвигом своей семьи и всего народа ты ощущаешь глубочайшую преемственность, неразрывную связь с этой землей, со своей страной и своей семьей. И потом выходишь на шествие «Бессмертного полка», неся в руках портреты членов своей семьи, воевавших в Великую Отечественную.

У меня лично связана с этим очень эмоциональная история. Несколько лет я комментирую «Бессмертный полк» в прямом эфире телеканала «Россия». В 2016 году накануне Дня Победы я разместил в соцсетях краткую информацию, которая была мне известна об одном из моих дедов. Знал я очень немного – год рождения, фамилия, имя, отчество и что он пропал без вести. Буквально через несколько минут мне прислали его наградной лист. И я узнал, что мой дед после службы в армии, еще до войны, работал на заводе, потом оказался в тюрьме, попал в ГУЛАГ, призывался уже из лагеря в штрафбат, проявил себя геройски, был представлен к награде – приводилось описание подвига, за который его представили, – и, судя по всему, награжден. Во время выполнения очередного задания пропал без вести, а позже пришли сведения о его гибели. Это, наверное, было одним из самых сильных эмоциональных и душевных переживаний в моей жизни, – когда я читал эти документы об отце моего отца и передо мной открывались страницы семейной истории, которые я не знал. Помогли просто обычные люди, совершенно мне незнакомые.

С Великой Отечественной войной связано множество вещей, которые непонятны либералам. И в первую очередь то, что не только армия, а действительно весь наш народ совершил подвиг в ту войну. Либерал бы сказал: «Послушайте, ну надо было просто уехать, и все. Идет война – уезжайте! Зачем оставаться там, где опасно?» Но этот подход неприемлем для большинства граждан нашей страны. Мы совсем другие. Вот это понимание своей особенности, понимание, что мы другие, нам очень сильно помогает – и одновременно мешает. Мешает всему западному миру, потому что мы на них похожи и они искренне считают, что мы такие же, как европейцы, и не понимают, почему мы не встречали Гитлера с цветами, как встречала его Европа, недолго для вида посопротивлявшись. Ну, Париж ведь нацисты не разрушили. Так и нам не стоило упираться, – как они считают. Подумаешь, расстреляли бы евреев и коммунистов, какая разница! Зато остальные бы неплохо жили.

Для нас этот подход ужасен. Именно поэтому, когда оппозиционный телеканал «Дождь» попытался вдруг провести интерактивный опрос на тему, надо ли было сдать Ленинград немецкой армии, большинство людей, воспитанных в советское время, восприняли сам этот вопрос как кощунственный. Я уже не говорю о том, что журналисты «Дождя» не знают истории и не в курсе, что Ленинград в любом случае был приговорен к разрушению – для Гитлера это было делом принципа. Но сама идея того, что город мог быть хладнокровно сдан, вызывает у людей омерзение. Мы не такие. Мы совсем иные.

А какие мы? На этот вопрос ответа по‑прежнему нет. Хотя я думаю, что уже в течение ближайших лет будет как раз предпринята попытка этот ответ обрести. Беда в том, что мы пытаемся найти национальную идею примерно так же, как люди ищут потерянный кошелек. Нам все кажется, что вот сейчас мы будем проходить мимо во‑он тех кустов, на земле окажется оброненный кошелек, мы его откроем, а там будет бумажка, на которой написано, в чем наша национальная идея.

Но нет. Национальная идея требует общественного консенсуса, выработки коллективного понимания. Это серьезная дискуссия, которая должна вестись в обществе. А для того чтобы дискуссия состоялась, надо, чтобы было с кем ее вести. И здесь опять мы упираемся в вопросы образования и медицины. Два основных вопроса – получение хорошего образования и качественной медицины – это то, что определяет качество людей в грядущем времени. И если государство не обращает внимания на эти факторы, оно рискует навсегда оказаться на обочине исторического прогресса. Потому что сейчас совершать гигантские скачки, преодолевая накопившееся отставание, становится все сложнее и сложнее – слишком быстро сменяются технологические циклы и этапы общественного развития.

Распределение полномочий между государством и отдельными людьми – это всегда самый сложный вопрос. Понять, на чем они базируются. Что ради чего делается. Ведь невозможно воссоздать свифтовскую модель и поселить мудрецов на летающем острове, с которого они будут обозревать и контролировать свои владения. Это не сработает. Человеческий эгоизм таков, что при желании мы бы с радостью подмяли государство под себя, заставили бы его служить себе и только себе, ничего не отдавая взамен, считая, что нам все должны, а мы теоретически не должны ничего. Потому что всегда есть оправдание. Что значит «платить налоги»? В нашей стране? Да вы что! Это невозможно. У нас 14 миллионов человек непонятно где и непонятно чем занимаются, они просто выпали из поля зрения официальных органов. У нас в «сером» и «черном» секторе экономики столько людей, что если они вдруг выйдут из тени и мы узнаем правду, то может оказаться, что и налоги‑то нам всем надо платить совсем другие.

Но они не выйдут. Потому что не верят в то, что можно прокормить всю эту страшную ораву, которая приходит и кричит: «Дай, дай, дай!» – проверяющих, контролирующих, отбирающих. Но почему так происходит? Почему мы каждый раз сталкиваемся с каким‑то внутренним страхом, что любая попытка активности моментально будет пресечена? И почему до сих пор актуальна русская поговорка «От сумы и от тюрьмы не зарекайся»? Ответа нет.

Мы ведь по‑прежнему воспринимаем государство как нечто нам не принадлежащее, далекое и чужое. И в России так было всегда. Это часть нашей ментальности. Не только потому, что мы вождистская страна и готовы принимать правила игры, которые диктует верховный правитель. Именно поэтому меня умиляют разговоры о возрождении в России монархии. Да вы мне еще найдите ныне живущего монарха, у которого были бы такие полномочия, как у президента России после написания Конституции под Ельцина! Дело не в этом. Дело в попытке найти компромисс между тем, что человек принимает как правильное, и тем, что окружающие люди воспринимают как правильное. А для этого надо отказаться от дикого количества вранья.

Как создать современную элиту? О чем она? Как ей платить? Как дать почувствовать себя защищенной? Ну что, опять вводить звания и титулы? Наверное, но выглядит как‑то смехотворно и искусственно. Это не работает. Не наша традиция. Уже не наша. В этом и проблема – в том, что царскую традицию мы уничтожили, потом уничтожили и советскую – а ничего взамен не предложили. Вот мы и тычемся, как слепые котята, и пытаемся то восстановить обшитые золотом мундиры, то встать на американский путь, не понимая, что мы не американцы и страна у нас не протестантская.

Так есть этот путь или нет? В чем он? Китайцы мы? Нет. Европейцы? Тоже нет. Но наша ментальность все время требует к чему‑то прикоснуться. Когда ты спрашиваешь человека, кто он, это всегда удивительно. Мы почему‑то всегда должны выбирать: то ли мы с Европой, то ли с Азией, то ли с Америкой, – и никак не можем просто почувствовать себя самими собой. Почему‑то мы всегда находимся в положении, когда нам нужно чужое одобрение, надо, чтобы кто‑то нас погладил по голове, сказал: «Да ладно, ребята, все хорошо, вы такие же, как мы».

Но мы не такие же, как они! Мы не можем раствориться в Европе! Это Европа может раствориться в нас. Не по населению – там 500 миллионов, а у нас всего ничего. Мы не можем раствориться и в Азии – в Азии живут миллиарды. А у нас на гигантской территории – меньше 150 миллионов. При этом мы обречены тратить безумные в процентном отношении по сравнению с другими странами деньги на собственную оборону, на защиту границ, на поддержание режима безопасности. И так практически во всем.

Я как‑то разговаривал с руководителем Федерального агентства по рыболовству. Главный ужас в том, сказал он, что водных инспекторов нам не хватает катастрофически. У нас такая территория, что на одного инспектора приходятся тысячи квадратных километров, у него просто физически нет возможности объехать весь свой участок. Та же история с лесниками. Гигантская страна! Нам для того чтобы просто закрыть всю границу, уже нужны колоссальные деньги.

Чего американцам париться – у них с одной стороны Мексика, с другой – Канада. А дальше их защищает один воздушный океан сверху и два океана по бокам. Что они вообще знают о том, что такое агрессия, что такое война на своей территории? Для них это все «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». Что знают европейские страны о защите своих границ? Вот у них возник миграционный кризис, и выяснилось, что они вообще ничего не могут сделать.

Мы вынуждены решать в совершенно безумных климатических условиях, при дикой протяженности границы задачи, которых не решает ни одна другая страна. Мы должны платить безумные деньги за доставку всего на чудовищные расстояния. Что объединяет Владивосток и Калининград? Вот просто взять их и связать – как? За счет чего? Это же страшный перегон! Доставьте что‑нибудь с Дальнего Востока в Калининград – да у вас транспортные расходы уже окажутся сумасшедшие. А при, вежливо говоря, не самой большой загруженности аэропортов все только дорожает.

Людям, которые живут на нашем Дальнем Востоке, проще съездить в Токио, Гонконг или любой город Китая, чем доехать до столицы своей Родины, города‑героя Москвы, и посмотреть, какова она. Эта территория определяет и тип нашей психологии. Мы поэтому на всех смотрим и понимаем, что мы‑то к ним не идем – у нас своей земли сколько хочешь. А вот они к нам лезут постоянно. Причем ведь Россию никогда не оставят в покое. Это надо принять как должное и не обманывать себя. Не тешить себя иллюзиями. Надо думать о своих интересах и не бояться их формулировать.

В чем феномен Крыма? Начнем с того, что мы всегда понимали, что он наш. Ну просто там русские живут. И как было нашему человеку объяснить, что, мол, «вообще‑то это не ваше». Что значит – «не наше»? Что, Украина, что ли, его себе забрала? Ну отдали когда‑то Крым Украине внутри территории СССР. Да то же самое, что Рязанскую область бы отрезали, – что, она бы после этого стала украинской? Чушь какая. Кто в то время воспринимал Украину как независимую от кого‑то территорию? Какая там независимая Украина? У нас в исторической памяти нет никакой независимой Украины, не придумывайте. В нашей исторической памяти если что и есть до СССР, так это Российская империя. И до свидания. Мы по своей ментальности абсолютно имперские люди. С этим ничего нельзя сделать, это не хорошо и не плохо. Просто сама территория и расстояния задают нам эту ментальность.

Но эта ментальность требует совсем иного подхода, чем действует у нас сейчас. Она требует иной организации экономики, иной организации науки, иного понимания, что можно, а чего нельзя. Я неоднократно говорил, в том числе и в этой книге, о том, что такое медицина и образование. Для нас это – та же армия! Поэтому те люди, которые у нас занимаются медициной и образованием, не могут быть зависимы от региональных бюджетов. Они же воспринимаются как самые важные государевы люди, потому что где бы человек ни жил, он ощущает свое единство со страной по общему культурному коду и по заботе государства о нем. Это значит, что он должен быть хорошо образован и должен суметь дожить до преклонных лет. Это же трагедия, что, когда мир обсуждает возможность достичь неопределенного срока жизни (де‑факто около 500 лет) к 2050–2060‑м годам, мы сообщаем, что к 2025 году у нас средняя продолжительность жизни будет 76 лет.

В свое время Отто фон Бисмарк, когда создавал пенсионную систему, поступил очень хитро. На самом деле средняя продолжительность жизни тогда была существенно ниже, чем установленный пенсионный возраст. Но у людей появилось ощущение, что государство о них заботится. Мы потеряли интерес к таким фокусам. В отношениях человека и государства мы хотим от государства простейших вещей. Самых элементарных. И хотели бы, чтобы кто‑то их нам дал. Кто? Власть.

Чего мы хотим от государства? Во‑первых, защищенности – что крайне тяжело на такой гигантской территории. Во‑вторых, мы хотим высокого уровня образования для своих детей и для себя. В‑третьих, высокого уровня медицины. И, в‑четвертых, возможности реализации. Но под возможностью реализации большинство из нас понимают не частную активность. Мы готовы и это оставить в руках государства. Но мы хотим, чтобы эта возможность реализации состояла в востребованности государством результатов человеческого труда.

Почему нам так нравилась социалистическая модель? Ну так получилось, что процент активных предпринимателей в нашем народе достаточно мал. Все же не очень мы приспособлены к бизнесу. Наш народ больше заточен на защиту Родины, на служение, на то, чтобы каждый день ходить на работу. Но создать свой бизнес способен очень небольшой процент. И те из них, кому удалось создать действительно большой бизнес, чувствуют себя скорее министрами, потому что им приходится решать в условиях России такие задачи, которых нигде в мире больше решать не надо. У такого бизнеса бешеная социальная нагрузка. Потому что он должен, например, в Норильске, где человеку, строго говоря, вообще невозможно находиться, вдруг создать условия, при которых люди стали бы там жить и работать. Или Магнитогорск – раньше я приезжал туда и думал: «Господи, как вообще тут люди живут?» А сейчас смотришь – бешеные деньги вкладываются, чтобы люди в городе чувствовали себя нормально.

Классический бизнес, который должна волновать только прибыль, сказал бы: «Да идите вы!» Но в России, как только он это скажет, придет государство, отвесит магический пендель и заставит работать совершенно по‑другому. Нам говорят: «Ну вы что, не понимаете, что полноценное экономическое развитие можно реализовать только в условиях демократии?» Но довольно сложно, знаете ли, в условиях демократии заставить человека ехать на Крайний Север преподавать в маленькой поселковой школе или лечить в маленькой поселковой больнице. Он скажет: «Я не хочу». А вы ответите: «А, ну хорошо». Да? Или, может, большие деньги предложите? А деньги откуда возьмутся?

И все равно, если там, куда вы собираетесь направить человека на работу, отсутствует определенный уровень комфорта, вам придется очень постараться, чтобы достичь компромисса. Даже если вы назначите ему большую зарплату. Вы спросите меня: постойте, а как же Аляска, там‑то с комфортом люди живут. Ну да. Но сколько той Аляски? А в России такой климат на большей части территории, притом во многих местах еще и гораздо хуже.

Вообще Россия фактически обречена на то, чтобы так или иначе задействовать в своей жизни элементы социализма. Жизнеспособны ли социалистические идеи в принципе? В каком‑то виде да. Не факт, что они будут воплощаться так же, как раньше, но какие‑то из них уже внедрились в общественное устройство, и, по всей видимости, этим дело не ограничится. Ведь современный капитализм впитал в себя очень много социалистических идей – в тех же Скандинавских странах. Тамошние капиталисты в свое время посмотрели, что бывает, когда к власти приходит восставший пролетариат, и поняли, что надо договариваться. Жить‑то хочется. Они же не могли пойти путем уничтожения недовольных. А когда ты не можешь уничтожить, работают принципы Макиавелли – «если не можешь проявить абсолютную жестокость, проявляй доброту».

Можно стараться устроить так, чтобы в общественной жизни было больше демократии, но какая‑то форма государственной вовлеченности во многие дела необходима. Может ли, например, в нашей стране Академия наук быть частной? Вы скажете: ну вот же есть в других странах научные фонды, коммерческие компании вкладывают в них деньги… Да в наших условиях это ничто! Говоря реально – копейки. Только государство – и притом сильное государство – может себе позволить существование таких монстров, как Академия наук. Только сильное государство может себе позволить существование бесконечных границ. Только сильное государство может себе позволить вводить дотации, позволяющие сделать относительно комфортной жизнь в суровейших климатических условиях. Но для этого государству нужен многочисленный народ.

Суть в том, что страна начинает решать какие‑то масштабные задачи при достижении определенного количества людей и определенного уровня жизни. Как известно, чтобы экономика могла полноценно развиваться, чтобы инновационные разработки окупались, необходим емкий внутренний рынок – минимум в 250–300 миллионов человек. А у нас людей мало. У нас очень большая страна и очень мало народа. Нам надо прирастать гражданами. Это серьезнейшая проблема, которую надо решать. Значит, надо рожать, надо делать так, чтобы сюда приезжали, хотели становиться гражданами, оставались работать. Нам нужны высококвалифицированные специалисты, значит, нужно создать для них привлекательные условия. Вообще мы должны у себя выработать четкие критерии: кого мы выбираем, кого мы хотим видеть в России, а наша миграционная политика должна этим критериям соответствовать.

Впервые мы наблюдаем попытку возрождения страны с применением ненасильственного, сохраняющего население подхода. Что создает очень большие проблемы. Потому что все те люди, кто составлял прежние элиты, никуда не деваются. Значит, необходимо как‑то мягко находить им место. Необходимо давить желание кланов продолжать управлять потоками. Необходимо выращивать новое поколение, давать ему возможность опериться, поднимать его. И это тяжелейшая задача, которая нуждается, помимо всего прочего, в философском обосновании и во вполне конкретном практическом моделировании и наработке опыта применения сформулированных принципов. То есть надо понять, «как». Мы же зачастую ведем себя абсолютно как филин из анекдота про мышек.

Прибежали мышки к филину с криками:

– Филин, ты умный, помоги! Все нас обижают: и коты, и совы, и лисы. Как сделать так, чтобы нас все любили и никто не трогал?

– Очень просто, – отвечает филин, – станьте ежиками. У ежиков иголки, их никто не обижает.

Мыши обрадовались, пляшут, обнимаются, кричат:

– Ура, ура, мы станем ежиками!

И только одна мышь спрашивает:

– Филин, а как мы станем ежиками?

– Поди прочь, – говорит ей филин, – я великий стратег, а не какой‑то там мелкий тактик.

Но ведь это самый важный вопрос – как? Как осуществить необходимые преобразования? У нас на данный момент просто нет институтов, которые хотя бы задумываются на эту тему. Мы так боялись социального инжиниринга, что полностью от него отказались, хотя потребность в нем крайне велика. Перед нами стоит множество сложнейших задач: с одной стороны, необходимость встроиться в процесс зарождения и развития экономики знаний, с другой стороны, необходимость воспитания людей, которые способны творить, с третьей – необходимость сформировать креативное управление, для которого тоже надо не только воспитать кадры, но и создать систему, разработать концепцию работы и систему вознаграждения за участие в этом процессе. А самое главное, необходимо выбрать упор – на чем может базироваться эта пирамида? Где ее фундамент?

Поскольку мы говорим о государстве, мы понимаем, что фундаментом любого государства является конституция. А значит, не мешало бы внимательно перечитать Конституцию, по которой мы живем, и ответить себе на неприятные вопросы. Так ли она совершенна? Насколько она соответствует нашим амбициям? Насколько соответствует сегодняшнему дню? Не в плане каких‑то конъюнктурных моментов, а в плане сегодняшнего понимания того, каким мы видим государство в будущем. Не обязательно менять Конституцию целиком – но, может быть, имеет смысл ввести некую систему поправок?

Не случайно в американской Конституции такая система поправок имеется – и очень хорошо работает. Кроме того, представление, согласно которому Конституцию трогать нельзя ни в коем случае, как минимум странное. Это что, священная корова – Конституция? А что делать, если она перестала соответствовать уровню развития общества, если общество выросло из нее, как из коротких детских штанишек? Собственно говоря, у нас в стране Конституцию и так несколько раз меняли, когда было нужно, процедура смены понятна. Как бы то ни было, в обновленной Конституции должны быть и заложены необходимые идеологемы, которых сейчас нет, и решен до сих пор не решенный вопрос о распределении природной ренты, и четко обозначено, кому принадлежит то, что мы считаем народным богатством, но что по факту таковым не является.

Конституция, по которой мы сейчас пытаемся жить, писалась не в спешке, но непонятно под какое государство и под какую задачу. И действительно, все 90‑е годы наше государство было аморфным и бесцельным. Это было государство, в котором не сформулирована идеология, государство, в котором процветали настроения, озвученные Козыревым – «скажите, в чем наш интерес», государство, которое очень хотело стать каким‑то, но никак не понимало каким. Которое, будучи медведем, пыталось притворяться хомячком или белочкой. А мы не хомячки и не белочки. Мы медведи.

Все это нашло отражение в Конституции, которая была представлена народу и за которую народ думал, что голосует. Хотя, конечно, смешно всерьез ожидать, что народ может взять и выбрать себе Конституцию. Конституция требует вдумчивого чтения и понимания, что из чего следует и к чему приводит. Поэтому, конечно, это всегда дело Конституционного собрания. Как оно формируется – вопрос другой. Так вот, то, что мы получили в конечном итоге, закрепило, на мое более чем непросвещенное мнение, потерю суверенитета в ряде очень важных областей.

Например, финансы. Я не собираюсь сейчас говорить про Центробанк – он совершенно независим, а принцип, согласно которому Центральный банк не подчиняется правительству страны, представляя собой отдельный институт, распространен во многих странах. Но ведь дело в том, что вся наша финансово‑экономическая политика во многом определяется не нашими собственными хотелками, а тем, что мы привязаны Бреттон‑Вудской и Ямайской системами к доллару. И независимость нашей финансовой системы никак не нашла своего отражения в Конституции. То есть она просто тихо обойдена, – если я правильно понимаю то, о чем там говорится.

Зато бесспорное в представлении наших людей утверждение, что недра принадлежат народу, было сформулировано так хитро, что по прочтении соответствующей статьи становится ясно, что содержимое недр принадлежат народу, покуда оно не извлечено на поверхность. А как только полезные ископаемые на поверхность извлекаются, так сразу начинают принадлежать не совсем народу. Точнее – некоторым, очень, достойным, как наверняка кто‑то думает, представителям этого народа. Которые, впрочем, потом через разные системы принуждаются государством к тому, чтобы хоть часть полученных от продажи полезных ископаемых денег шла на государственные нужды через налоги.

С другой стороны, это приводит к тому, что налоги налогами, но когда ты видишь ценник на заправке, сразу все становится понятно. Мы – уникальная страна, где бензин делают не из нефти, а непосредственно из налогов: налоговая составляющая в цене топлива в России совершенно сумасшедшая. То есть фактически мы не видим никаких преимуществ того, что наша страна обладает колоссальными ресурсами нефти, газа и т. п., несмотря на то что налог со специальным названием «на добычу полезных ископаемых» собирается и куда‑то там распределяется.

Это все очень непрозрачная схема, ее нельзя даже сравнить со схемами, существующими во многих других странах, которые по‑другому отнеслись к представлению о том, что недра – это общее богатство. Но их опыт мы решили не учитывать.

Почему? Ясно, почему. Потому что Конституция помимо всего прочего также решала главную задачу: не построение нового государства, а уничтожение старого. Главная цель этой Конституции была, если угодно, обратной знаменитому ленинскому утверждению: необходимо уничтожить частную собственность на землю, потому что она ежеминутно, ежесекундно порождает капитализм. Поэтому Владимир Ильич настолько негативно относился к самой идее частной собственности на землю. Здесь же была предпринята, если угодно, обратная попытка – то есть попытка сделать все возможное, чтобы ни о каком возврате к социализму, особенно в вопросах собственности, речь не шла. Бежали впереди паровоза.

Мы решили, что у страны нет своего особого пути, – поэтому зачем нам «правящая» идеология? Нашли себе отмазку, что, мол, любая идеология не должна быть «правящей». Но идеология, действующая на государственном уровне, всегда должна быть! Она не обязана быть партийной – но все равно не может существовать государство, у которого нет цели, нет понимания, зачем оно существует. А у нас вся Конституция (или по крайней мере существенная ее часть) построена на ложных посылках, на заблуждениях, а главное – на ложном определении цели.

Затем мы решили, что будем бежать в Европу. Поэтому совершенно неожиданно возникла такая идея: «Собственные законы у нас не очень, поэтому мы, конечно, прописываем в Конституции статью 15 о том, что у нас законы есть, но хитро включаем пункт, что в случае чего международное право по ряду позиций будет стоять выше, чем наше». Минуточку! Как такое вообще может быть?

Как мне рассказывал некий очень высокий государственный муж, много лет находящийся у власти и имеющий прямое отношение к судебной системе, в момент, когда это положение на полном серьезе обсуждалось, в комнате для заседаний присутствовал один из американских федеральных судей. Который посмотрел на участников дискуссии как на сумасшедших и сказал: «Как вы себе это представляете? Если бы мне в моем суде кто‑то сказал, что я должен судить не по законам моей страны, а принять во внимание законы какого‑то другого государства или союза государств, я решил бы, что он идиот, и выгнал бы его из зала суда!»

Мы же вдруг решили, что мы такие плохие, что все, что мы можем придумать, тоже плохо, поэтому нам необходимо опираться исключительно на чужой опыт и чужие наработки. Мы так хотели в Европу, что сочли для себя высшим благом послушно следовать за ними в кильватере. По этим же причинам у нас появился мораторий на смертную казнь: раз Европа ввела его у себя, то и мы должны – мы же «не такие», мы цивилизованные. Всей душой мы стремились в Европу. Вот только Европа совершенно не стремилась и не стремится к нам.

Идем дальше. Какое у нас государство в административно‑территориальном смысле, что говорит Конституция? Опять территориальное деление по национальному признаку? Иначе говоря, все та же старая добрая бомба замедленного действия, которая была заложена еще ленинской и сталинской национальной политикой – о чем, кстати, говорил в свое время Путин. В Конституции это никак не было исправлено. То есть мы сохранили бомбу, заложенную под будущее России, не обезвредили ее, не решили вопрос. Более того, мы в дополнение еще и заложили ряд социально несправедливых норм, а также ряд норм, которые лишают нас суверенитета, в частности судебного.

А сейчас мы занимаемся чем угодно, вместо того чтобы сказать: погодите, давайте вычистим массив Конституции. Определим узкие места, проведем Конституционное собрание и путем голосования по той процедуре, которая у нас имеется, внесем в Конституцию поправки или другие изменения. Тем самым мы не будем резать эту священную корову, которая вовсе даже и не корова, а непонятная, чуждая нам зебра или жирафа, но путем продуманных поправок превратим ее в орловского скакуна.

Но в первую очередь мы должны понять, чего мы хотим от Конституции. Потому что если мы не определимся с этим базовым пониманием, с фундаментом, то все остальное не будет работать. И попытки найти суверенитет будут все время упираться в то, что мы колоссально зависимы от любых решений наших западных «партнеров». Но какое может быть партнерство с Америкой? Как можно с ней кооперироваться хоть в чем‑то, если она, случись что, может напечатать у себя столько денег, сколько захочет, и никто никогда не потребует у нее объяснений, почему она напечатала эти деньги и зачем ей столько.

Короче говоря, Конституция должна быть прописана таким образом, чтобы, опираясь на нее, можно было выстроить систему власти. При этом уже в Конституции должно быть заложено представление о том, каким мы хотим быть обществом. К слову, довольно наивно закладывать туда то, что сегодня представляется нам «общечеловеческими» ценностями. Если кто вдруг не знает – это те, что записаны в Декларации прав человека. Ну вот, например, одно из них: право на жизнь. Очень хорошо. Но если в Конституции указано право на жизнь, его надо как‑то реализовать на законодательном уровне. Как именно? Запретить болезни? Признать возбудителей заболеваний преступниками? Хорошо, а как будем их наказывать? Мы что, можем гарантировать это право? Чем? Как? Или такое замечательное положение: «Каждый рождается с правом на счастье». А что это за право, если мы даже не понимаем, что такое – счастье? Иначе говоря, получается, что весь этот набор хотелок и вдохновляющих призывов с юридической точки зрения довольно безграмотен. Он не дает ответа ни на один сущностный вопрос.