Третий из моих жизненно важных вопросов привел к рождению моего четвертого (и такого же драгоценного, как трое первых) ребенка, нашей дочки Фиби. Понимаю, что в это верится с трудом, но это правда.
Мы с Кэти с самого начала планировали троих детей, но потом Кэти изменила свое мнение. После рождения третьего сына Бена Кэти вдруг принялась твердить, что наша семья выглядит какой‑то неполной. На протяжении целого года всякий раз, когда она заговаривала об этом, я по своей наивности думал, что она шутит. Человека беспристрастного, дай ему понаблюдать за нашими тремя сорванцами, едва ли посетила бы мысль, что нашему семейству недостает полноты.
Итак, Кэти раз за разом возвращалась к этой теме и все твердила, что нашей семье чего‑то не хватает. По прошествии года я, наконец, сообразил, что она и не думает шутить. Тогда я поинтересовался: не потому ли это, что у нас одни мальчишки, а она хочет еще и девочку? Как мне помнилось, Кэти всегда лелеяла надежду использовать имя Фиби, переиначенное старинное Феба. Так звали дальнюю родственницу Кэти, которую в далеком прошлом обвинили в ведьмовстве, но позже, во время знаменитого процесса над салемскими ведьмами, оправдали. Дело совсем не в этом, отвечала мне Кэти. Ей вообще все равно, какого пола у нее дети, а в некоторым смысле еще один мальчик даже лучше, потому что от старших у нас осталась куча вещей. Просто она считает, сказала Кэти, что наша семья могла бы «потянуть» еще одного ребенка.
Я все еще думал тогда, что она шутит, в том числе и потому, что Бен, наш третий, дался нам легче всего, и я считал, что мы должны остановиться, учитывая, что мы уже и так «выполнили план». В попытке отложить предметный разговор на эту тему я выдвинул идею хотя бы подождать, пока сущий хаос в нашем бедном доме минует свой апогей. Для убедительности я напоминал Кэти, как выглядит наше обычное субботнее утро, когда часов в семь все трое наших отпрысков уже вовсю бодрствуют, да так, что двое успевают навести кругом адский беспорядок, а младшего вообще невозможно отыскать. К этому я всякий раз добавлял: «И знаешь, дорогая, что бы удачно довершило эту отрадную картинку? Новорожденный!»
Этим приемом мне удалось выиграть еще год. Но Кэти оставалась непреклонна. И становилось все яснее, что мы зашли в тупик, поскольку она уже все для себя решила и не собиралась отступать, как, впрочем, и я. Тогда‑то умница Кэти и задала этот блестящий вопрос: «Но можем ли мы хотя бы просто обговорить этот вопрос и обсудить, как еще один ребенок скажется на положении нашей семьи?» И мы заговорили с ней на эту тему, а потом говорили еще и еще. И спустя два года, пролетевшие для меня как‑то очень быстро, я наконец созрел. Через девять с небольшим месяцев созрела и Фиби, наша девочка. Кэти была абсолютно права. Теперь наше семейство невозможно представить без Фиби. Без нее нам и вправду чего‑то очень не хватало.
Подобно второму из моих жизненно важных вопросов, этот – «Можем ли мы хотя бы…» – не столько конкретный и законченный, сколько основа для вопроса, на которую нанизывается целая их серия. Независимо от разнообразия форм, в которые он может быть облечен, этот вопрос самим своим посылом поможет выйти из тупика. Это хороший способ преодолеть разногласия и отыскать точки соприкосновения с оппонентами: «Можем ли мы хотя бы согласиться, что…» Кроме того, такой вопрос помогает начать что‑то новое, когда ты еще не до конца уверен, куда вырулишь: «Можем ли мы хотя бы начать?» Вне зависимости от конкретной формулировки, вопрос, начинающийся со слов «можем ли мы хотя бы» – это способ добиться некоторого прогресса.
Начнем с того, что вопрос «Можем ли мы хотя бы…» удобен тем, что позволяет найти общие позиции. Ведь консенсус играет решающую роль в поддержании здоровых и продуктивных взаимоотношений, будь то политика, бизнес, брак или дружба. Задать вопрос «Можем ли мы хотя бы…» в разгар спора – хороший прием для того, чтобы немного охладить страсти, отступить с «передовой» и поискать какие‑нибудь области, где у вас с оппонентами мнения сходятся. После всего этого вам, возможно, всего‑то и надо, что сделать два шага вперед, поскольку именно так нередко и движется прогресс: шаг назад, два шага вперед.
Сегодня поиск областей согласия приобретает особенную актуальность. Шквал информации, обрушивающийся на нас из интернета и социальных медиа, теоретически должен облегчать нам контакт и взаимодействие с идеями, фактами и воззрениями, которые ставят под сомнение или опровергают наши собственные, а это, в свою очередь, должно развивать в нас терпимость и широту взглядов. В реальности все обстоит с точностью до наоборот.
Изучение социальных медиа, и, в частности, Facebook, показывает, что мы создаем виртуальные закрытые сообщества, где люди со сходными убеждениями всего лишь обмениваются информацией, подтверждающей их воззрения. Наш виртуальный мир так далеко зашел по пути сегментации, что сегодня мы даже можем выбрать разные виды трансляции одного и того же спортивного матча: одну – на канале, сочувствующем домашней команде, другую – на канале, болеющем за гостевую. Чем дальше, тем больше у нас возможностей выбирать те медиа, где говорят и показывают только то, что мы желаем слышать и видеть.
Это очень печально и опасно по причине феномена, который социологи называют групповой поляризацией. Когда люди сходных взглядов собираются на онлайн‑площадке или в реальной жизни, они усиливают прочность убеждений друг друга. Мало того, они еще и подталкивают друг друга, намеренно или неосознанно, занять более крайние позиции. Если, например, вам не нравится бейсбольная команда New York Yankees, а вы вращаетесь только в обществе тех, кто придерживается такого же мнения, вы еще больше утвердитесь в том, что Yankees – команда плохая.
Так вот, вопрос «Можем ли мы хотя бы…» даст шанс не скатиться к крайним точкам зрения, поскольку приглашает найти какие‑нибудь области согласия. Если отыскать общность взглядов хоть по каким‑нибудь пунктам со своими собеседниками, а особенно с теми, чьи позиции не совпадают с вашими, мир, скорее всего, будет видеться вам как место, более богатое оттенками смысла. В любом случае у вас будет меньше желания демонизировать людей, не согласных с вами.
Давайте вернемся к бейсболу. Возьмем две команды, ту же Yankees и Boston Red Sox. Игрок первой Дерек Джитер недавно завершил карьеру. Это был выдающийся талант, поклонники в равной степени восхищались им и любили его и за великолепную игру, и за поступки вне поля. Несколько позже, по окончании сезона 2016 года, спортивную карьеру завершил и Дэвид Отрис из Red Sox. Прозванный Биг Папи, Ортис ни в чем не уступает Джитеру, он такой же выдающийся игрок и так же горячо и заслуженно любим своими фанатами. Если нужно сделать так, чтобы болельщики Yankees и Red Sox нашли общий язык, достаточно просто завести разговор об их кумирах, Джитере и Ортисе, ведь оба противоборствующих лагеря в равной мере восхищаются и тем, и другим. Стоит только завести разговор о Джитере и Биг Папи, как это сразу же понижает градус любого раздора между фанатами Yankees и Red Sox.
Вопрос «Можем ли мы хотя бы…» так же безотказно работает в конституционных спорах, как и в бейсболе, что блестяще показал мой добрый друг Даг Кендалл11, с которым мы делили комнату в кампусе юридического факультета Виргинского университета. Либералы и консерваторы десятилетиями ломали копья в спорах о том, как надо толковать Конституцию. Консерваторы утверждали, что в толковании текста и идей Конституции судьи должны руководствоваться первоначально заложенными в ней намерениями, что бы ни хотели сказать ее создатели сотни лет назад, и что именно так и только так и следует интерпретировать Конституцию в наши дни. Но поскольку такой подход, как представлялось, делал невозможным развитие Конституции, либералы отвергали его и отстаивали идею «живой Конституции», позволяющей судьям приводить исходный текст в соответствие с требованиями современности. Консерваторы оспаривали это, указывая, что такой подход дал бы судьям слишком большую свободу действий, либералы, в свою очередь, утверждали, что идея консерваторов о первоначальных намерениях связывает судей по рукам и ногам, словно смирительными рубашками, сшитыми еще несколько веков назад.
Даг видел очевидные слабости в позициях обеих сторон. И еще он понимал, что патовая ситуация открывает ему возможность продвинуть собственные идеи. Либералов он попытался сдвинуть с места вопросом: «Можем ли мы хотя бы согласиться с тем, что всем нам следует озаботиться фактическим смыслом слов в тексте Конституции?» А консерваторов – вопросами: «Можем ли мы хотя бы согласиться с тем, что многие важные положения в Конституции допускают поправки и устанавливают скорее общие принципы, нежели конкретные и точные правила?» и «Можем ли мы хотя бы согласиться, что применение этих общих принципов со временем могло бы изменяться, как меняются обстоятельства, факты и исповедуемые ценности?» В самом деле, если вы взяли себе за принцип, например, есть только здоровую пищу, то нисколько не изменяете этому принципу, если корректируете свой рацион по мере того, как диетология совершенствуется и устанавливает, что ряд продуктов, прежде считавшихся пригодными в здоровую пищу, однозначно вредит здоровью, и наоборот. Даг утверждал, что так же работает и Конституция и что мы, безусловно, сохраним верность ее принципам, даже если их применение в свете новых фактов изменится.
Для продвижения своих принципов толкования Конституции Даг учредил в Вашингтоне инициативную группу Constitutional Accountability Center (CAC) – Центр ответственности перед Конституцией. CAC принимал участие в рассмотрении дел, составлял доклады по первоначальному значению ключевых положений Конституции, а со временем еще и получил право участвовать в назначении судей. За довольно короткий срок Даг и его коллеги‑единомышленники сделали голос CAC одним из ведущих в конституционных дебатах, чем помогли изменить ее дискурс. Адвокаты и судьи либеральных взглядов проявляют значительно больше интереса к первоначальному смысловому содержанию Конституции и влились в здоровые споры по этому поводу со своими коллегами‑консерваторами. В целом же пришло понимание, что сам текст Конституции – дополненный поправками за два столетия – эволюционирует во имя того, чтобы наряду с принципами свободы сохранять в неприкосновенности также и принципы равенства. Своими действиями Даг снискал уважение и авторитет у конституционалистов и либерального, и консервативного толка.
Несомненно, предпринятый Дагом ход в определенной мере носил стратегический характер. Он считал, что, если либералы вступят в действительную борьбу с консерваторами в вопросе подлинного смысла языка Конституции, они будут чаще одерживать верх. С этой точки зрения вопросы Дага «Можем ли мы хотя бы…» стоит рассматривать как призыв к противоборствующим сторонам определиться, в чем их позиции совпадают, и одновременно как первый шаг к победе в более крупном и важном сражении по поводу смысла Конституции. В известной степени подход Дага весьма схож с тем, которым руководствовалась Кэти, когда спросила меня, можем ли мы с ней хотя бы обсудить, что означал бы для нашей семьи четвертый ребенок. Даг и Кэти, хотя каждый и в своем контексте, считали, что поиск областей взаимного согласия с оппонентами послужит первым шагом к тому, чтобы склонить тех в пользу своей точки зрения. И надо сказать, и Даг, и Кэти мастерски справились со своей задачей.
Конечно, всех разногласий вопрос «Можем ли мы хотя бы…» не разрешит, однако позволит по крайней мере сузить саму область несогласия сторон. Иными словами, поиск точек соприкосновения помогает выявить истинные противоречия. Особенно полезен этот вопрос тем, что не позволяет сторонам, не согласным по какому‑либо конкретному пункту, тратить время на вопросы, ставящие под сомнение движущие мотивы оппонентов, что мы слишком часто наблюдаем в публичных дискуссиях. И здесь споры по вопросам образования, как ни прискорбно, представляют собой главный пример.
Может показаться, что люди, работающие в образовании, должны исходить из той посылки, что все, кто так или иначе причастен к этой области, прежде всего заботятся о благополучии детей. Ничуть не бывало: в дискуссиях об образовании непримиримые оппоненты то и дело ставят под вопрос мотивы друг друга. Например, стало уже общим правилом обвинять сторонников чартерных школ в том, что они желают приватизировать государственное образование и передать его в руки миллиардерам из хедж‑фондов12. Точно так же тех, кто поддерживает профсоюзы учителей, стараются очернить на том основании, что они якобы больше заботятся о благополучии учителей, чем детей, которых те учат.
Подобная манера вести дискуссии на темы образования, а она встречается сплошь и рядом, мало того, что отвратительна сама по себе, но еще и непродуктивна. Доказывать, что твои оппоненты непременно преследуют цели сомнительного или безнравственного свойства, по большому счету означает, что настоящей темы для дискуссии у тебя просто нет. Если бы вместо этого стороны начали с честного разговора о целях и ценностях, а потом определились бы, по каким из перечисленных ценностей и целей их позиции совпадают, думаю, дискуссии у нас в образовании наверняка приобрели бы более полезный характер. Еще раз подчеркну, я вовсе не берусь утверждать, будто вопрос «Можем ли мы хотя бы согласиться, что всеми нами движет забота о благополучии детей?» поможет устранить все разногласия между представителями разных лагерей в сфере образования. Зато подобным вопросом можно было бы хоть немного сбить градус язвительности в спорах и перевести их из деструктивного в конструктивное русло.
В дополнение к тому, что вопрос «Можем ли мы хотя бы…» приглашает оппонентов искать точки соприкосновения, он представляет еще огромную ценность тем, что помогает сделать первые шаги в каком‑либо деле, даже если ты еще не окончательно определился с планом действий. Как утверждала мудрая Мэри Поппинс, «хорошо начать – уже полдела сделать». (Ей, конечно, легко говорить, она волшебница и умеет передвигать вещи, не прикасаясь к ним, но это нисколько не умаляет ценности самого совета.) Это частый случай, когда мы – в силу пагубной склонности к прокрастинации, из боязни или стремления добиться невиданного совершенства – не решаемся взяться за какое‑нибудь домашнее или профессиональное дело, если не до конца понимаем, чем оно закончится или насколько растянется.
И все же порой самое важное решение, которое вы можете принять, – это решение начать. Приведу одну из своих любимейших цитат, которую часто приписывают Гёте: «Любое дело, которое тебе по силам или о котором ты мечтаешь, начни прямо сейчас! Смелость заключает в себе гениальность, силу и волшебство». В мудрости этого высказывания я не единожды убеждался и в личной, и в профессиональной жизни.
Мы с Кэти всегда мечтали, что вывезем наших детей на год пожить за границей. Мы считали, что им будут очень полезны смена обстановки и новые впечатления, к тому же жизнь в чужой стране сделает нас еще ближе друг другу и сплотит нашу семью. Однако судьба внезапно вмешалась в наши планы и несколько лет назад поставила нас перед дилеммой: мы исполняем наше намерение в ближайшее время или вообще отказываемся от него. Мы с Кэти сообразили, что на целый год уехать за границу не сможем, и уже собрались было совсем попрощаться с нашей идеей. Но потом подумали, что могли бы провести за границей «хотя бы» один семестр из моего академического отпуска и решились. Наш выбор пал на Новую Зеландию. И тут все пошло как по маслу. Я получил назначение на должность приглашенного профессора в Оклендском университете. Мы нашли для детей замечательную государственную школу. Потом для нас отыскались вполне приличный дом и автомобиль. В итоге наше пребывание в Новой Зеландии, пускай и не такое длительное, как мы изначально планировали, обернулось пятью месяцами самых чудесных впечатлений, открытий и радостей, какие только выпадали нашей семье. А все потому, что мы не стали с ходу отказываться от наших планов, увидев, что они неосуществимы, а вместо этого задали себе вопрос «Можем ли мы хотя бы…».
В пользе этого вопроса я убеждался и в ситуациях, когда надо было помочь детям преодолеть страх перед чем‑то новым для них. Лучший пример тому – горные лыжи. Сам я большой поклонник этого зимнего вида спорта и, признаться, из эгоистических соображений решил и детей поставить на лыжи: я надеялся, что они тоже заразятся моей страстью, и тогда я получу стопроцентную гарантию на осуществление любимых горнолыжных вояжей. Однако я не учел, что детям будут внове и само хитроумное горнолыжное снаряжение, и вся обстановка – горы и морозный воздух, на котором им придется долго находиться. У начинающего горнолыжника – какого бы возраста он ни был – все это вместе взятое может отбить энтузиазм. Еще раньше я обнаружил, что когда надо подзадорить детей попробовать что‑то новенькое, очень помогает вопрос «Можем ли мы хотя бы…». И потому, когда моих маленьких лыжников поначалу немного напугал кресельный подъемник, я снова обратился к испытанному средству и предложил: «Можем ли мы хотя бы подойти поближе и рассмотреть, как он устроен?» А когда они пугались спуска с какой‑нибудь горки, я предлагал: «Можем ли мы хотя бы подняться на эту горку и поглядеть, такая ли она высокая, какой кажется снизу?»
Можете быть уверены, срабатывал этот трюк не всегда. Будем учитывать, что вопрос «Можем ли мы хотя бы…» при всей своей ценности и пользе все же не панацея. Но, как я заметил, часто моим детям просто надо было услышать его из моих уст, чтобы решиться на следующий шаг. Бывает, что полезнее подойти и рассмотреть поближе нечто, что внушает тебе страх, чем пугаться этого в своем воображении. Задавая вопрос «Можем ли мы хотя бы…», вы сумеете подбодрить себя и других предпринять этот «отчаянный» шаг.
На профессиональном фронте в должности декана я ни разу не пожалел, что задавал вопрос «Можем ли мы хотя бы начать?», чего бы это ни касалось: нового проекта или инициативы. Совершенно в духе моего любимого высказывания, приписываемого Гёте, я обнаружил, что если твердо решил сделать что‑то, все необходимое для этого с какого‑то момента само поплывет к тебе в руки – ресурсы, идеи, помощь, – включая и то, на что ты даже не смел рассчитывать.
Кажется, лучшее подтверждение тому я получил два года назад, когда мы с коллегами по педагогической школе решили начать общефакультетский разговор на тему «Как обеспечить обещанное многообразие». На то у нас были две важные причины.
Во‑первых, в наших тринадцати магистерских программах не предусматривалось ни одного общего курса, что я считал прискорбным для такой профессиональной школы, как наша. Студентов разных программ ни разу не собирали, чтобы сфокусировать их внимание на определенном своде знаний, круге вопросов, представляющих общий интерес, или кластере конкретных навыков. Но как новоиспеченному декану мне не стоило с ходу менять устоявшиеся порядки. Зато я был глубоко уверен, что мы могли хотя бы поговорить на близкую всем тему многообразия, поскольку она так или иначе отражается в лекционных курсах, панельных дискуссиях, студенческих проектах и наших факультетских практикумах.
Во‑вторых, тема представлялась нам актуальной, поскольку мир образования – как и мир вообще – приобретает все большее многообразие, и мы считали, что важно подготовить студентов, чтобы, выйдя из наших стен, они могли продуктивно работать и успешно руководить на местах. Многообразие способно еще больше укрепить институты и организации, но в такой же мере оно может разделять и возводить барьеры. И потому целью задуманного нами разговора было обсудить и понять, как обернуть нарастающее многообразие в источник силы, а не разделения. Это подготовило бы почву для более непринужденного обсуждения трудных вопросов, касающихся расовой принадлежности, идентичности и равенства. Разговоры на подобные темы крайне необходимы, хотя их слишком часто оставляют на потом.
Кроме того, мое желание поговорить с нашими студентами о нарастающем многообразии мира было отчасти продиктовано личными мотивами, поскольку еще со времен учебы в Виргинском университете я накопил знания по этому вопросу. Мой хороший друг Тед Смолл, с которого я и по сей день беру пример, однажды обратил внимание, что у нас белые студенты‑юристы и афроамериканцы добровольно изолировались друг от друга, образовав два сообщества, и каждое предпочитало жить обособленно от другого. Тед, сам афроамериканец, столкнулся с подобными вещами, еще когда учился на первых курсах в Гарварде, но у нас в Виргинском университете эта добровольная сегрегация зашла намного дальше. Тед предложил нам организовать межрасовую группу из десяти наших однокашников‑юристов и собираться примерно раз в месяц, чтобы за обедом обсуждать вопросы, касающиеся расовой темы.
Свою группу мы назвали Students United to Promote Racial Awareness («Студенческое объединение за содействие расовому просвещению»), сокращенно SUPRA. А поскольку в латыни, языке юристов, есть приставка supra , аббревиатура воспринималась еще и как шутка юристов‑ботаников. Организуя группу, Тед мало представлял, как будут проходить дискуссии или к чему мы придем, но он был уверен – и я полностью согласен с ним, – что в той ситуации важно было начать делать хоть что‑то. По существу, Тед задался вопросом, «можем ли мы хотя бы» собрать группу из десяти студентов и просто поговорить на эту важную тему. Вдруг окажется, что студенты‑юристы разной расовой принадлежности вполне могут вместе обсуждать трудные вопросы? И как знать, вдруг эти дискуссии помогут им по‑настоящему подружиться? К моменту выпуска наша группа провела огромное количество совместных обедов и столько же общих разговоров: одни давались нам тяжело, другие заставляли критически осмыслять наши воззрения, но случалось, что весь обед мы просто дурачились и подшучивали друг над дружкой. Все это связало нас узами крепкой дружбы, а однокашники, глядя на SUPRA, заразились нашим примером, и на факультете образовалось немало подобных групп. Правда, тогда я еще не был готов до конца оценить всю значимость своего участия в SUPRA, но теперь могу утверждать, что она сыграла огромную роль в становлении меня как личности и обогатила ценнейшим жизненным опытом, который до сих пор служит мне ориентиром, в том числе и в нашем общефакультетском разговоре здесь, в Гарварде.
Наши общие дискуссии в педагогической школе дали смешанный результат. К положительным относится тот факт, что они привлекли огромный интерес к теме многообразия мира как у студентов, так и у преподавателей и сотрудников. Минусом стало то, что за год регулярного проведения подобных диалогов четко выявились организационные недочеты, поскольку мы не учли всех требований, какие предъявляет общая дискуссия на подобную тему. Некоторые студенты не без основания жаловались, что им нелегко уяснить, к каким выводам подводит разговор, и что самим обсуждениям не хватало упорядоченности. А еще они справедливо полагали, что этих дискуссий недостаточно.
В общем, мы решили продолжить подобные дискуссии и в следующем году. Мы придали обсуждениям больше последовательности, увеличили число приглашенных докладчиков, составили список рекомендованной тематической литературы, ввели в нашу программу более дюжины курсов на темы расовой принадлежности, многообразия и равенства. Общий разговор на тему многообразия привел к практическому результату в виде наших удвоившихся усилий внести больше многообразия в профессорско‑преподавательский состав и штат нашей школы. Благодаря этому преподаватели и сотрудники школы приложили усилия, чтобы на занятиях создавать для студентов строго инклюзивные условия обучения. Кроме того, дискуссии помогли нам задействовать прежде скрытые от нас таланты аспирантов, которые ведут у нас семинары и дискуссионные группы, а также факультетские практикумы.
За два года эта инициатива, начинавшаяся как несколько стихийный и неорганизованный разговор на выбранную тему, стала важным элементом облика нашей школы, причем как в плане образовательного процесса и привлечения педагогических кадров, так и в плане общей атмосферы, в которой работает наш коллектив. Разговор наш не окончен, и впереди еще много интересной работы. И как видите, наша решимость начать этот разговор позволила привести в действие силы, которые, и в этом я уверен, сделают нашу школу еще сильнее и помогут лучше готовить студентов к роли лидеров в учебных заведениях, где царят многообразие и равенство.
Я уделил столько внимания этому примеру, не собираясь убеждать вас, что нам в педагогической школе всегда удается все, за что мы беремся. Далеко не всё и не всегда. Но смею заверить, что даже откровенные неудачи и разочаровывающие результаты несут в себе что‑то, что полезно усвоить. Приступить к делу еще не означает, что успех у вас в кармане. Однако положенное начало гарантирует, что вы не будете мучиться сожалениями, что не воспользовались шансом попробовать, о чем мы поговорим в конце главы.
Задавая вопрос «Можем ли мы хотя бы…», вы фактически предлагаете собеседникам общими силами сделать что‑то конкретное, будь то шаги для решения проблемы или какое‑то новое дело. Не задаваясь этим вопросом, вы уменьшаете свои шансы решиться на попытку сделать что‑либо, а в будущем это несделанное может стать источником едва ли не самых горьких ваших сожалений – и, безусловно, именно поэтому я выбрал грех недеяния темой своей выпускной речи на второй год деканства в Гарварде. И, как я глубоко уверен, именно что‑то когда‑то нами не сделанное чаще заставляет нас терзаться и грызть себя, чем сделанное.
Разумеется, я далеко не первый и не единственный, кто это осознаёт. Бонни Уэйр, сестра‑сиделка, которая долгое время ухаживала за умирающими пациентами, выпустила книгу, где рассказала, о чем чаще всего сожалеют, по их словам, ее подопечные. Оказывается, о том, что не сделали того, о чем мечтали, – не решились осуществить свою мечту или хотя бы сделать первый шаг к ней.
Для меня источником горьких сожалений служит не несбывшаяся мечта, а обстоятельства кончины моей матери. В августе 2009 года мама упала и сломала шейку бедра. Вообще, для своего возраста, а ей был 71 год, мама выглядела очень молодо, но поскольку раньше она перенесла несколько серьезных заболеваний, ее здоровье было подорвано. За мучительные пять недель со дня падения маму одно за другим преследовали различные осложнения. И меня не раз посещала мысль, что, возможно, она не получает должного лечения. Однако по ряду причин я не решался давить на ее врачей, чтобы они предприняли еще какие‑то меры, и не рассматривал возможность сменить их или перевести ее в другую клинику. За пять недель она пережила несколько инсультов и угасла на руках у нас с сестрой.
Все вокруг уверяли, что врачи сделали для мамы всё, что только было возможно, и что я тоже не смог бы сделать для нее что‑то еще. Но мне в это не верилось. Врачей я не винил, я винил себя – за то, что не настоял, чтобы они попробовали еще какие‑то средства, и за то, что сам сделал меньше, чем мог бы. По большому счету, я грызу себя за то, что не задался вопросом: «Можем ли мы хотя бы получить мнение второго специалиста?»
Возможно, результат был бы точно таким же, но в том‑то и дело, что нам не дано этого знать, и эта неизвестность тяжким грузом давит на сердце. В этом и видится мне главное зло отказа от попыток сделать что‑то еще: ты никогда не узнаешь, каким бы мог быть исход. Даже если думаешь, что новая попытка ничего не даст, как и предыдущая, это все равно не слишком большое утешение. А когда речь идет о помощи родным или близким друзьям, больше всего тебе хочется верить, что ты испробовал все, что только было в твоих силах, чтобы им помочь.
Понимаю, моя история печальна, но она заставила меня еще больше утвердиться во мнении, что сама по себе попытка часто куда важнее, чем ее результат. Знаю по собственному опыту, что всякий раз, когда предпринимаешь попытку действовать – протянуть руку помощи, загладить вину или высказать наболевшее, – сразу становится легче: тогда окружающий мир и ты сам предстают перед тобой уже не в таком мрачном свете. Предпринимая действия, ты можешь совершить ошибку; разговаривая с кем‑нибудь, сказать что‑нибудь неподобающее. Но намного лучше, повторил бы я за Теодором Рузвельтом, терпеть неудачи, когда ты осмелился на великие дела, чем прозябать в серых сумерках, где нет ни побед, ни поражений. Если тебя постигла неудача, то часто худший исход – это что у тебя появилась забавная история, которой можно поделиться на досуге. Но что‑то мне не приходилось слышать ни одной забавной истории о нежелании попытаться что‑то сделать.
Вопрос «Можем ли мы хотя бы…» дает импульс движению вперед, поскольку помогает выйти из тупика или сдвинуться с мертвой точки, появились ли они из‑за несогласия, боязни, апатии или привычки вечно все откладывать на потом, порождено ли это препятствиями внешнего или внутреннего порядка. Это также вопрос, который открыто признаёт, что вы в начале долгого пути, и куда он приведет, пока неясно, что проблемы не решаются вот так сразу и что даже самые добросовестные и честные усилия не всегда могут увенчаться успехом. Но одновременно этот вопрос не оставляет сомнений, что все равно с чего‑то надо начать. Этот вопрос поможет вам и тем, к кому вы его обращаете, набраться мужества и выйти на старт. И еще этот вопрос, о чем уже говорилось в начале главы, лежит в основе любого прогресса, и по этой причине – что могут подтвердить маленькая Фиби и вся наша теперь уже полноценная семья – задавать его жизненно важно и абсолютно необходимо.
|
0%