К счастью для нас для всех, многие люди готовы и жаждут помогать другим, а некоторые посвящают этому карьеру и саму жизнь. Конечно, далеко не каждый горит таким желанием, и у большинства людей хотя бы время от времени бывают периоды, когда их занимают исключительно их собственные дела и ничьи другие. Биолог‑эволюционист или психолог могли бы заметить, что эгоистические интересы движут нами всегда и что наши старания помогать кому‑то продиктованы желанием поднять себя в собственных глазах. Однако, независимо от мотивов, огромное количество окружающих нас людей по первому зову бросается помогать коллегам, родным, друзьям, а то и вовсе незнакомым людям.
Желание помогать ближним достойно восхищения, но оно сопряжено с риском, что за ним могут стоять чисто эгоистические побуждения. Дело в том, что человек рискует стать жертвой психологического феномена, иногда называемого «комплекс спасителя» – и название это в точности соответствует смыслу. Иными словами, это такая внутренняя установка или взгляд на мир, когда ты всегда готов ринуться на помощь другим людям. Я назвал бы такое отношение к помощи ближним однобоким, поскольку «спаситель» свято верит, что ему одному известны ответы на все вопросы, он лучше других знает, что надо делать, и попавшие в беду или нужду только и дожидаются, когда же он придет их спасти.
Нельзя позволять, чтобы это душило в нас, наверное, один из самых человечных инстинктов, какие заложила в нас природа, – помогать ближнему. Вся штука в том, чтобы, помогая другим, не заблуждаться на собственный счет, будто ты их спаситель и лучше них знаешь, как им помочь.
Все это подводит нас к мысли, что характер помощи имеет такое же важное значение, как и сам ее факт , и поэтому, когда хочешь помочь ближнему, очень важно первым делом спросить: «Чем я могу помочь?» Это означает, что прежде чем что‑то сделать, ты просишь нуждающегося в помощи подсказать, какая именно поддержка нужна ему больше всего. Этим ты признаёшь, что он и сам знает, как ему будет лучше, и что ты предоставляешь ему возможность самому решать и отвечать за свою жизнь, даже если ты и помогаешь ему в чем‑то.
Недавно в радиошоу The Moth 13 я услышал замечательную историю, которая особенно ярко показывает, как это важно – спрашивать, чем вы можете помочь. В радиошоу The Moth , а к нему есть и подкасты, реальные люди со всего мира рассказывают истории из своей жизни. Их рассказы захватывающе интересны и часто трогательны. Как, например, история, которой в одном из недавних выпусков поделилась восьмидесятилетняя жительница Нью‑Йорка. Она рассказывала, что всегда дорожила своей самостоятельностью. Особую радость ей доставляло сознание, что она всю жизнь умела сама о себе позаботиться и что даже в свои 80 лет она была в состоянии себя обслуживать. А потом у нее случился инсульт.
Пока она лежала в больнице, соседи по многоквартирному дому, где она живет, на свой страх и риск сделали некоторые приспособления в ее квартире, чтобы ей легче было передвигаться с ходунками, а после перенесенного инсульта, сказали врачи, ей без них не обойтись. Поначалу инициатива соседей ее неприятно поразила и даже смутила, поскольку, хотя она и держалась с ними любезно, ни о какой близкой дружбе речи не шло. Но позже под впечатлением этого доброго жеста соседей она поняла, что некоторая зависимость от других могла бы добавить новых красок в ее жизнь, особенно если она в ответ тоже сделает для своих соседей что‑то доброе. И тогда женщина повесила на свою дверь объявление, что с удовольствием примет каждого, кому хочется поболтать. И теперь она по радио взахлеб рассказывала, как часто к ней заглядывают соседи, и с особенной признательностью говорила, что они всегда спрашивают ее, чем могли бы помочь ей. Этим, объяснила она, они уже помогают ей сохранять самостоятельность и достоинство.
А помимо того, что вопросом «Чем я могу помочь?» вы проявляете уважение к тому, кого хотите поддержать, вы еще и – что вполне объяснимо – делаете свою помощь более действенной и полезной. Моя Кэти всегда задает этот вопрос и внимательно выслушивает ответ, впрочем, так поступают все, кого я знаю. Я мог бы привести массу примеров, но, пожалуй, ограничусь всего двумя.
В 1996 году мы с Кэти отправились в длительный велопоход из столицы Кении Найроби к водопаду Виктория, это в Зимбабве. Наше путешествие длиной более чем в тысячу миль заняло примерно полтора месяца, и, поскольку все шло гладко, от начала до конца доставляло нам сплошное удовольствие. Конечно, мы путешествовали не в одиночку, а с группой, которая организовалась в Найроби, и нашими попутчиками оказались люди случайные, в большинстве своем британцы. В числе прочих там был один немного странный англичанин в возрасте за 60: долговязый и сухощавый, с необычайно бледной кожей и чудаковатыми манерами. Давайте назовем его Нельсоном. Его вид и манера держаться сразу подсказывали, что перед вами классический тип английского библиотекаря – собственно, он им и был. Когда мы достигли конечной точки нашего похода и разместились в отеле в окрестностях водопада Виктория, то решили в честь успешного окончания нашего приключения устроить праздничный обед. И вот мы заходим за Нельсоном, чтобы вместе спуститься в ресторан. Едва он появился на пороге номера, мы все сразу поняли, что он немного не в себе: Нельсон пошатывался и лепетал что‑то невнятное, попросту говоря, бредил.
Наверное, решили мы, он уже начал праздновать и немного перебрал, и потому мы оставили его в номере – пускай проспится. Мы отправились в ресторан, но весь обед Кэти не переставала беспокоиться о Нельсоне и, толкая меня в бок, все твердила, что с ним явно что‑то не так. И потому после обеда мы с Кэти решили проведать, как там Нельсон. Он открыл дверь, и Кэти сразу спросила: «Чем мы можем вам помочь? Похоже, вы чувствуете себя неважно». По той околесице, что мы услышали в ответ, сразу стало понятно, что что‑то не так. То была мешанина из каких‑то обрывков фраз и чисел, словно он играл в бинго14 или расставлял по полкам библиотечные книги. Но вот разум на миг вернулся к нему, и Нельсон произнес: «Мне плохо, все кружится, в голове пульсирует боль».
Кэти тут же потащила его в местную больницу и добилась, чтобы его без промедления осмотрел врач, что, учитывая местные порядки, само по себе тоже немалый подвиг. Выяснилось, что у Нельсона церебральная малярия, и это заболевание смертельно, если его вовремя не начать лечить. Доктор сказал Кэти, причем на полном серьезе, что она спасла Нельсону жизнь, вовремя доставив его в больницу, что еще чуть‑чуть, и все кончилось бы очень плохо. Нельсона на вертолете отправили в Хараре в больницу, где ему была предоставлена вся нужная медицинская помощь. А ведь не спроси Кэти Нельсона, чем мы можем ему помочь, реши она вслед за нами, остальными, что причина его состояния и так понятна, и бедный Нельсон тихо умер бы в своем гостиничном номере.
Вторая история несколько менее драматична. Она произошла совсем недавно на работе у Кэти, и она и ее коллеги приняли в ней самое живое участие. Кэти работает специальным поверенным по вопросам образования на юридическом факультете Гарвардского университета. Вместе с коллегами и студентами‑юристами Кэти защищает интересы плохо успевающих детей, которые имеют право на специальное образование, но не получают того, на что могут претендовать по федеральному законодательству и законам штата. И слишком часто бывает, что в подобных случаях врачи, представители школьной администрации или поверенные указывают детям и их родителям, в какой помощи те нуждаются. А вот Кэти с коллегами всегда дают себе труд уточнить, чего действительно хотят и в чем нуждаются дети и их родители, спрашивая: «Чем мы можем вам помочь?»
Один из их подопечных, назову его Робертом, обратился к Кэти, когда ему было 18 лет. Роберт вот уже два года не посещал занятия, и у него была лишь малая часть необходимых зачетов, чтобы окончить среднюю школу, но при этом он был одаренным учеником с очень высоким IQ.
Как выяснилось, Роберт страдал серьезной (хотя и не диагностированной) формой тревожности, и иногда страхи овладевали им до такой степени, что парализовывали волю. Когда Роберт был младше, ему часто приходилось пропускать занятия, а позже он вообще перестал ходить в школу, когда у его отца обнаружили прогрессирующую опухоль мозга. А поскольку мать Роберта работала с утра до вечера, все заботы о больном отце легли на плечи Роберта.
Школьная администрация сочла, что Роберт сознательно прогуливает занятия и просто не хочет учиться, а потому и посещать школу ему нет смысла. Представители администрации, считая, что помогают Роберту, посоветовали ему отчислиться и экстерном сдать тесты за среднюю школу. А поскольку для Роберта с его мозгами это не было бы трудно и его потом могли бы принять в муниципальный колледж15, это решение выглядело вполне очевидным благом.
Однако сам Роберт хотел вовсе не этого, что и выяснили Кэти с коллегами, внимательно слушая, что говорит парень. Сданные тесты за курс средней школы никак не помогли бы ему справиться с тревожностью. А кроме того, у Роберта были далеко идущие жизненные планы. Он хотел окончить среднюю школу с нормальным аттестатом и поступить не в двухгодичный муниципальный колледж, а в четырехгодичный, который дает полноценное образование. Он прекрасно понимал, что для него посещение школы станет трудным испытанием, поскольку он в свои 18 будет белой вороной среди гораздо более младших одноклассников. Однако Роберт был настроен крайне решительно.
Кэти и ее коллеги взялись за дело. Разобравшись, в чем камень преткновения, они убедили администрацию школы, что его пропуски занятий вызваны тревожным неврозом – заболеванием, которое необходимо лечить. В итоге Роберта зачислили в небольшую государственную школу, специально предназначенную для детей с эмоциональными отклонениями, и первый же учебный год он окончил на одни пятерки. И сегодня он уверенно идет к тому, чтобы с отличием завершить весь курс обучения. И все потому, что Кэти и ее коллеги спросили Роберта: «Чем мы можем тебе помочь?», – и не только спросили, но и внимательно выслушали его ответ и с уважением отнеслись к желаниям самого Роберта.
Если Кэти – натура чуткая, и природное чутье побуждает ее всегда спросить: «Чем я могу помочь?», то мне пришлось учиться постигать всю важность этого вопроса. Этот урок преподал мне один мой клиент, назовем его Патрик, камерунский журналист. Я работал юристом в Ньюарке в фирме Crummy, Del Deo.
Фирма учредила стипендии для студентов‑юристов, специализирующихся на делах, представляющих общественный интерес, и стипендиатам, а я был одним из них, позволялось самостоятельно работать по делам такого рода на общественных началах. Для меня это было просто находкой, поскольку я был вправе сам выбирать, за какие дела мне браться. А дело Патрика по‑настоящему увлекло меня.
Патрик добивался политического убежища в США. У себя на родине он однажды вел на государственном телеканале прямой репортаж о только что состоявшихся выборах и не побоялся сделать в эфире ряд смелых и довольно рискованных заявлений: ни много ни мало о том, что правительство позволило себе самые бессовестные подтасовки на выборах. Когда он добрался в студию, его уже поджидала полиция. Патрика арестовали и бросили в тюрьму, где многие месяцы подвергали жестоким пыткам. Несколько раз Патрик оказывался на грани смерти. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы мать Патрика каким‑то чудом не ухитрилась подкупить одного из тюремщиков, и тот позволил арестанту сбежать. А дальше началась одиссея по странам и континентам, и после долгих мытарств он по поддельному паспорту въехал на территорию США. На пункте паспортного контроля документ Патрика вызвал подозрения, и ему пришлось признать, что паспорт фальшивый. Как ни пытался бедный Патрик объяснить, что он покинул родину из‑за преследований и ищет политического убежища, его арестовали и отправили в центр содержания под стражей задержанных правонарушителей, расположенный в Ньюарке, где находились все нелегальные иммигранты, пойманные на границе США.
Одна правозащитная группа узнала о деле Патрика и взяла его под крыло, предоставив ему адвоката. Им, как вы догадываетесь, стал я. Я знал, что по закону претендент на статус беженца должен представить свидетельства своих «обоснованных опасений стать жертвой преследований». Я начал спрашивать Патрика, чтобы собрать факты и помочь ему выиграть дело. Работа шла медленно, да и сам процесс предоставления статуса беженца двигался черепашьими темпами. Процесс то и дело спотыкался о разные препятствия, и чем дольше он тянулся, тем больше Патрик впадал в уныние. Я‑то считал, что мы, хоть и медленно, но идем к цели, а для бедняги Патрика это была бесконечная череда беспросветно тягостных дней.
Во время одной из встреч с ним я заметил, что, отвечая на мои вопросы, Патрик отделывается всего парой слов. Тогда я прервал беседу и участливо заметил Патрику, что сегодня он выглядит особенно подавленным. А потом (наконец‑то) я спросил его, могу ли сделать что‑нибудь, чтобы помочь. Он сказал: «Мне надо во что бы то ни стало вырваться отсюда. Меня убивает мысль, что я проделал такой долгий и трудный путь только для того, чтобы снова оказаться за решеткой». Конечно, я понимал, что арестантская доля не самый предпочтительный вариант для Патрика, да и кто же в здравом уме захочет подобного? Но со своей колокольни я рассуждал, что это не такая уж высокая плата за желанный статус беженца. Однако слова Патрика всколыхнули меня, я вдруг понял, что он чувствует все это время. Я принялся наводить справки, и выяснилось, что претенденту на статус беженца не обязательно дожидаться рассмотрения своего дела в центре временного содержания, если найдется семья, готовая принять его. Мы с Кэти при всем желании не могли взять Патрика к себе, поскольку сами жили тогда с новорожденным сыном в крохотной квартирке, и еще один человек просто физически не поместился бы у нас. Зато моя коллега и ее семья вызвались дать Патрику кров, а я на время отложил работу по делу о статусе беженца и начал хлопотать об освобождении его из центра временного содержания.
За какие‑то две недели прошение Патрика об освобождении было удовлетворено, и он оказался на свободе в принимающей семье. Он прожил там несколько месяцев в ожидании, когда его дело будет наконец рассмотрено, а я тем временем пришел к верной мысли, что слушания в комиссии могут стать для Патрика – именно для него, а не для меня! – прекрасным шансом изложить свою историю. И с помощью коллеги мы стали готовить Патрика к тому, чтобы он убедительно рассказал ее.
В итоге Патрик получил статус беженца. Он нашел себе хорошую работу в Нью‑Джерси и зажил новой жизнью. Спустя несколько лет Патрик пригласил меня стать шафером у него на свадьбе. Я спросил Патрика, почему он выбрал именно меня, и он ответил: «Потому что здесь ты стал моим первым другом. Ты выслушал меня».
Вопрос «Чем я могу помочь?» полезен еще и тем, что приглашает других осмыслить и высказать все, что волнует их, взглянуть в глаза своим проблемам. Иногда это мучительно трудно; вспомним, как трогательно все это описал Атул Гаванде16 в своей книге Being Mortal («Что такое быть смертным»). Он рассказал, какой трудный выбор встает перед больными с последней стадией рака, когда они должны сами решать, как проведут остаток жизни. Человеку неописуемо тяжело принять мысль, что он скоро умрет, а поскольку естественное призвание врача – спасать жизни, врачу и умирающему пациенту невероятно тяжело обсуждать, искренне и открыто, как последний хотел бы окончить свои дни. Но, как верно отмечает Гаванде, именно онкологические больные и их семьи больше всего нуждаются в ком‑то, кто сочувственно и в то же время объективно направлял бы их, помогая пройти через предстоящее испытание. Когда я читал эту книгу, подумал: а что если в подобных обстоятельствах врач, прежде чем информировать пациента, какое еще лечение можно провести, задал бы вопросы, ответить на которые может только сам пациент: «Что вы сами хотели бы делать? Как хотели бы провести эти месяцы, возможно, последние в вашей жизни? Как вам удобнее всего принять такое решение – например, какие сведения помогли бы вам, кто еще мог бы участвовать в разговоре?»
Вопрос, чем вы можете помочь, так же хорошо срабатывает и в менее удручающих обстоятельствах, хотя и по тем же причинам. Спрашивая близких, чем вы можете им помочь, вы приглашаете их взять на себя часть ответственности за их проблемы. Именно поэтому такой вопрос полезно задавать друзьям, родным и коллегам. А особенную пользу приносит он, когда его задают детям и молодым людям, едва достигшим совершеннолетия, – в этом я убедился на собственном опыте.
Еще до учебы в школе права я одну зиму проработал в детской горнолыжной школе в Колорадо. А поскольку инструкторской подготовки я не имел, бо льшую часть времени моей основной обязанностью было помогать ребятам с бытовыми вопросами и снаряжением. На уличные занятия в качестве инструктора для новичков меня выпустили, только когда большинство штатных инструкторов разъехались по домам на праздники. Я помогал персоналу готовить и подавать обеды, детям – надевать и снимать лыжные костюмы, вытирал носы, искал куда‑то запропастившиеся перчатки и успокаивал родителей и детей. И еще чуть ли не бадьями готовил горячий шоколад. Наши ученики были совсем еще дети, и некоторые с трудом справлялись с новым и трудным для себя занятием, избытком новых необычных впечатлений и ощущений – совсем как мои собственные отпрыски, когда я начал обучать их горнолыжной науке. Мы, персонал школы, как могли старались помогать нашим ученикам, и часто это означало, что мы на все лады расспрашивали детей и строили разные предположения, что бы такого они хотели и могли сделать, чтобы почувствовать себя увереннее.
По большей части наши предложения принимались, хотя бывало, что подопечные, вместо того чтобы успокоиться, еще больше нервничали. Словно очевидная тщетность наших предложений заставляла их еще больше увериться в своей беспомощности и неуклюжести.
Вспоминается один особенно неподдающийся семилетний мальчуган, который страшно заупрямился и никак не желал после обеда идти на очередной лыжный урок. Я был заботлив, как наседка, в надежде сладить с его глупым капризом, я так и этак пытался убедить его одеться и отправиться на улицу: давай ты завяжешь ботинки, давай я помогу тебе натянуть рукавички, ну‑ка, а где твои очки, и давай‑ка обмотай шею шарфиком. Все было напрасно. С каждым новым моим предложением он артачился все больше и больше. Наконец, я совсем выбился из сил и устало сказал: «Ладно, будем считать, что тебе все это не подходит. Тогда, может быть, ты сам скажешь, чем мне тебе помочь?»
К моему удивлению, вопрос заставил мальчишку задуматься. Он растерянно посмотрел по сторонам и еле слышно вымолвил: «Я не наелся». Тогда я соорудил ему еще один сэндвич с арахисовым маслом и джемом и сидел рядом, пока он его уплетал. Оказывается, он действительно был голоден, этот мальчик, но я также подумал, что нужно было переключить его внимание. Сам того не ожидая, я своим вопросом, чем ему помочь, переложил груз ответственности на мальчишку: пускай сам определится, что ему не так и как устранить источник его беспокойства.
Я обнаружил, что это очень действенный вопрос, когда общаешься с детьми и когда работаешь с отстающими или неблагополучными студентами. В роли родителей (и педагогов) мы стараемся помогать нашим подопечным решать проблемы, малые и большие. И очень часто мы уверены, что лучше знаем, как нужно поступить, и предлагаем свой выход из положения, а то и целый букет разнообразных выходов и решений проблемы. Тем не менее бывают случаи, когда предложенные нами решения лишь усиливают беспокойство или неуступчивость со стороны ребенка или учащегося, точно так же, как было с тем мальчиком в горнолыжной школе. А попробуйте вместо этого терпеливо и не перебивая выслушать рассказ самого ребенка (учащегося) о том, что его беспокоит или огорчает, а затем спросите, чем ему помочь, и вы увидите, что разговор сразу повернет в другое русло. Во всяком случае, мои дети от такого вопроса обычно замолкают: они переключаются на размышления, могу ли я и вправду помочь им, и если да, то чем. Правда, в большинстве случаев они приходят к выводу, что ничего реального я сделать для них не в силах. Однако сам их ответ указывает, что они уже начали самостоятельно искать решение проблемы. Ведь они больше всего нуждались в том, чтобы дать выход своим чувствам, увидеть, что вы им сопереживаете, и самостоятельно придумать, как выйти из положения.
Не только дети нуждаются в том, чтобы излить душу. Например, моя кузина Трэйси, забавная и при этом по‑житейски мудрая, однажды поделилась со мной, что как‑то раз вернулась домой с работы после особенно трудного и нескладного дня и начала жаловаться своему бойфренду. А тот, не потрудившись до конца выслушать ее, полез с советами, что она должна сделать, чтобы решить свои проблемы. По словам Трэйси, это ее сильно взбесило. «Вот уж чего мне хотелось в последнюю очередь, – объяснила она, – так это чтобы он решал мои проблемы. Я всего‑то и хотела от него, чтобы он выслушал меня и посочувствовал, что у меня выдался такой паршивый денек».
Когда спрашиваешь друга, близкого человека или коллегу, чем ему помочь, то тем самым показываешь ему, что не пытаешься за него решить его проблему и не выдвигаешь предложений, как это сделать. Напротив, этот вопрос подтверждает, что у него действительно возникла проблема, и дает понять, что, если понадобится, вы готовы прийти на помощь. Это одновременно проявление и дружеского участия, и сопереживания, а порой только это человеку и нужно. Проще говоря, в некоторых случаях вы помогаете уже только тем, что спрашиваете, чем помочь.
И, наконец, спрашивая коллегу, друга или близкого человека, чем конкретно мы можем ему помочь, мы показываем, что находимся с ним в равном положении и в данном разговоре, и в отношениях вообще. Это настраивает нас на открытость, как и должно быть, а также на готовность признать, что у человека, которому вы предлагаете помощь, есть представление, как это сделать. По большому счету, вы просите его поделиться проблемами в той мере, в какой это нужно, чтобы вы могли оказать ему действенную помощь. В этом смысле вопрос «Чем я могу помочь?» – это своего рода приглашение завязать настоящие искренние взаимоотношения, которые строятся на равенстве и взаимности.
Сам я в полной мере оценил это свойство вопроса «Чем я могу помочь?», когда на несколько месяцев отправился волонтером в сельскую глубинку штата Кентукки как раз после работы в горнолыжной школе в Колорадо и перед поступлением на юридический факультет. Я записался в католическую волонтерскую организацию, воображая, как буду обходить дома в аппалачских деревушках и предлагать жителям свою посильную помощь. Сейчас уже не вспомню точно, что побудило меня податься в волонтеры, но уверен, что в определенной мере мной двигал тот самый комплекс спасителя. Стыдно признаться, но в то время я, видимо, искренне думал, что в свои 19 лет, не имея никакого опыта в этом деле, смогу чем‑то помочь сельским беднякам Аппалачей.
К моему удивлению, меня не послали ходить по домам с предложением помощи, а определили на работу в маленький приют для детей‑инвалидов. Большинство из них были еще совсем малыши и из‑за серьезных недугов не могли жить нормальной жизнью. Похоже, мало кому из них суждено было дожить до подросткового возраста. Тем разительнее выделялась на общем фоне энергичная и жизнерадостная девочка‑подросток с синдромом Дауна, назовем ее Синди.
Как только я переступил порог приюта, опрятного, светлого и уютного одноэтажного строения вроде ранчо, девочка Синди подбежала ко мне и схватила за руку. «Ты хорошенький», – сказала она мне. Я не нашелся, что ответить, и, пока стоял столбом, Синди сама продолжила разговор: «Знаешь, Джим, ты такой смешной». С тех пор каждое утро, когда я приходил в приют, Синди подбегала ко мне, хватала за руку и выдавала ту или иную разновидность своей исходной оценки моей персоны: «Джим, ты хорошенький. И ужасно смешной».
Бо льшую часть дня я занимался тем, что помогал ухаживать за малышами: купать, одевать, кормить и занимать. Малочисленный штат приюта с благодарностью принимал мою помощь, меня терпеливо обучали всему, что мне следовало знать и уметь. В целом малышам требовался довольно простой и несложный уход, если не считать одного мальчика, которого кормили через трубочку, и эту трубочку – зонд для искусственного кормления – надо было регулярно промывать. Одна из нянечек показала мне, как это делается, но в первый раз, когда мне пришлось самостоятельно заняться этим, я сильно нервничал, боясь, как бы не поранить малыша. Синди заметила мою беспомощность, подошла и принялась сама промывать трубочку. Я в удивлении оглянулся на находившуюся тут же нянечку, взглядом спрашивая, можно ли это, и она, улыбнувшись, утвердительно кивнула в ответ. А Синди в это время уверенно проделывала все нужные манипуляции и попутно объясняла мне, что это совсем не трудно.
Это тогда я вдруг обратил внимание, что Синди прекрасно знает, не хуже, чем приютский персонал, как и чем помогать каждому из малышей. Она знала, какую еду они любят, как удобнее всего для них поднимать их из инвалидных кресел, чтобы помыть или переодеть, как не сделать им больно, расчесывая волосы, какие песенки они любят слушать… Синди стала мне наставником и толково направляла мои действия. Малыши не умели или не могли говорить, и потому я не мог спросить у них самих, чем мне помочь им. Зато я всегда мог спросить об этом у Синди или просто следовать ее примеру.
Одна девчушка в приюте особенно тронула мое сердце, назовем ее Сьюзи. Совсем еще кроха (ей не исполнилось и двух лет), Сьюзи была чудо как хороша. Изумительные широко распахнутые синие глаза, милые ямочки на щеках, вьющиеся светлые локоны и приветливая улыбка каждому, кто посмотрит на нее. Из‑за травмы спинного мозга Сьюзи не могла сидеть. Вдобавок она страдала глухотой. Вообще же Сьюзи была очень тихой малышкой. Но стоило вам посмотреть на нее, как она сейчас же обращала на вас свой пытливый взгляд, словно желала как можно лучше изучить ваше лицо. Я не слишком хорошо понимал, чем развлечь или порадовать девочку. Однажды утром Синди заметила, что я стою возле кроватки Сьюзи, подошла, взяла мою руку и вложила в маленькие пальчики Сьюзи. Та схватила мою руку и принялась гладить ею свою щечку, радостно улыбаясь. «Ей это нравится», – пояснила тоже радостно улыбающаяся Синди.
Сказать, что в приюте я большему учился сам, чем приносил пользу своей помощью, означало бы сильно недооценить первое и несправедливо преувеличить второе. И хотя я пошел в волонтеры не за опытом, именно его я в результате и приобрел. В этом приюте я крепко усвоил, что нельзя недооценивать тех, у кого есть особенности развития, как у Синди. Эти особенности не помешали ей рассказать мне о малышах, которым я старался помочь, и она не только с готовностью взяла на себя роль моей наставницы, но и стала мне другом. Это воспитанники приюта и ухаживающие за ними сестры показали мне, что даже в обстоятельствах глубоко трагических всегда найдется место для хоть и маленьких, но радостей. За каждым приютским малышом стояла своя разрывающая сердце история, и тем не менее приют не производил впечатление места мрачного и унылого. Напротив, казалось, вся его атмосфера проникнута любовью и искренней заботой.
Пожалуй, главное, что открыла мне работа в приюте, – это что такое принятие и смирение. В моих силах было всего лишь развлекать и занимать малышей, помогать кормить и обихаживать их. Но сделать для них что‑то большее было не в моих возможностях. Я понимал, что мне не дано кардинально изменить их судьбы, как это не дано никому на свете. И потому я просто следовал примеру Синди и сосредоточивался на одном дне, нынешнем моменте и том маленьком воспитаннике, которому в данный момент старался помочь. Я старался чем мог облегчить им жизнь, и если удавалось, то скрасить ее маленькими радостями.
Этот урок дался мне мучительно, но в то же время раскрыл глаза на многое, о чем я раньше не имел представления; став частью меня, он с тех пор не отпускает меня. Не отпускает до такой степени, что я даже попросил своего друга Роджера, вместе со мной побывавшего волонтером в Кентукки, чтобы он на нашей с Кэти свадьбе прочитал стихотворение Роберта Фроста17 «Весенняя молитва» – там, в Кентукки, это стихотворение впервые попалось мне, и в нем Фрост, на мой взгляд, очень точно передает все то, чему научили меня добрая Синди и другие маленькие обитатели приюта.
Вот первая строфа:
Дай радость нам цветения садов,
Не дай нам тяготиться тем, каков
Созреет урожай, и сохрани
Весны недолгой беззаботной дни 18.
В следующих двух строфах поэт призывает читателя впустить в сердце прелесть цветущего сада и бесхитростные приметы весеннего дня, когда радостно гудящие пчелы собирают с цветков нектар, а быстрый стриж «что, выйдя из лихого виража, просыплет цвет, прорвет пчелиный рой и вновь замрет меж небом и землей»19.
Четвертая, заключительная, строфа звучит так:
Здесь всё любовь и только для любви,
Ее хранить нас Бог благословил,
Чьей волею в пути освящены,
Исполнить только это мы должны 20.
Иными словами, нам не дано знать, каков конечный смысл всего, с чем сталкивает нас жизнь; самая же важная наша задача – каждый миг подмечать и ценить красоту, которую являет нам наш бренный мир. Знаю по опыту, что когда предлагаешь ближним помощь и готов в ответ принимать ее от них, начинаешь лучше понимать, что, выражаясь строкой Фроста, «здесь всё любовь и только для любви».
По всем вышеупомянутым причинам я и отнес вопрос «Чем я могу помочь?» к разряду насущных, незаменимых и жизненно важных. Этот вопрос закладывает основу для добрых отношений. Этим вопросом вы выражаете заботу о тех, кому предлагаете помощь, и одновременно проявляете уважение к ним, готовность подчиниться их просьбам, а по большому счету этим вопросом вы признаёте, что и вам когда‑нибудь может понадобиться такая же помощь.
|
0%