Пятый и последний из насущных и незаменимых для жизни вопросов звучит так: «Что по‑настоящему важно?» Этим вопросом вы с одинаковой легкостью не дадите производственному совещанию потонуть в пустяках и пройдете через любые, даже самые ответственные и переломные, периоды личной жизни. Этот вопрос побуждает нас вникать в корень проблем, возникли они в учебе или на работе, и одновременно – в суть наших собственных убеждений, воззрений и жизненных целей. Этот вопрос помогает отделить зерна истинно важного от плевел житейской суеты; он помогает держать курс на главные цели, не отвлекаясь на пустяки и не размениваясь по мелочам.
Теперь, по прошествии времени, я понимаю, что этим нехитрым вопросом – «Что по‑настоящему важно?» – следовало бы задаться нам с Кэти и всем, кто оказался рядом с нами в то утро, когда на свет появился наш второй сын Сэм. Это очень поучительная история, и просто счастье, что для всех нас она закончилась благополучно. Обещаю, что это будет последний в моей книге рассказ о деторождении.
Когда Кэти носила нашего сына Сэма, все вокруг наперебой заверяли ее, что второй ребенок может родиться довольно быстро – в том смысле, что родовая деятельность часто бывает очень непродолжительной. Для Кэти это была отрадная новость, учитывая, как долго она мучилась во время первых родов. И потому, когда 29 ноября 1998 года Кэти проснулась в четыре утра, испытывая легкие предродовые схватки, я уже знал, что нам нельзя мешкать. Так случилось, что накануне у нас на ночь осталась подружка Кэти по колледжу, по профессии как раз акушер‑гинеколог, и теперь она подгоняла нас, чтобы мы срочно отправлялись в больницу. Однако Кэти с ее неискоренимой ответственностью решила, что перед отъездом надо оставить достаточно корма нашим питомцам: собакам, коту и двум лошадям. И еще она захотела принять душ.
Когда мы, наконец, уселись в машину, чтобы ехать, схватки у Кэти были уже достаточно частыми и болезненными. По дороге я гнал как сумасшедший и едва не сбил оленя. К моменту, когда мы подъехали к госпиталю, родовая деятельность у Кэти уже была в самом разгаре.
По причинам, которые я до сих пор не могу объяснить, за исключением того, что я, видимо, плохо соображал, я проскочил мимо входа в отделение экстренной помощи и заехал было на наземную парковку для посетителей. А поскольку еще было очень рано, шлагбаум на парковке был поднят и служителя рядом не наблюдалось. Мне тогда подумалось: если мы оставим здесь машину, с нас сдерут за парковку втридорога, потому что потом поди докажи, во сколько мы сюда заехали . Ладно, ладно, и сам понимаю, что свалял дурака.
Тогда я задним ходом вырулил с парковки и подъехал к другому входу, правда, там шлагбаум тоже был поднят, однако я все же решил воспользоваться шансом, тем более, что Кэти теперь уже довольно категорично повторяла, ЧТО РОДИТ ЭТОГО РЕБЕНКА ПРЯМО ЗДЕСЬ! Я попытался объяснить ей, что это не самая лучшая мысль. Припарковавшись, я бросился помогать ей выйти из машины, а она повторяла свою угрозу и еще на всякий случай предупредила меня, что по ее ощущениям, а они ее не обманывают, сама идти она уже не сможет. Я додумался поднять заднюю дверь нашего универсала Subaru, чтобы уложить Кэти, словно мешок, в багажном отсеке, и так с поднятой дверью медленно и осторожно двинулся к входу в отделение экстренной медицинской помощи – казалось, что он бесконечно далеко от нас, хотя на самом деле до него было рукой подать, всего каких‑то 400–450 м.
В конце концов мы с грехом пополам спустились по ступенькам, причем я то поддерживал Кэти, то тащил ее на себе – меня очень к месту угораздило припарковаться на втором уровне, – и тут она сообщила, что хочет немного отдохнуть, и улеглась прямо на тротуаре, через улицу от входа в отделение экстренной помощи. Я стал кричать и звать на помощь; к счастью, мой крик быстро услышали. И вот уже к нам бегут санитары, и Кэти, неловко усевшуюся в кресле‑коляске на колесиках, быстро доставляют в приемный покой.
К тому моменту Кэти изо всех сил крепилась, чтобы Сэм не выскочил из нее, как пробка из бутылки. Однако не знаю, почему ее нисколько не порадовало мое остроумное замечание, что наш Сэмми хотя бы не застрял, как его братец Уилл. Администратор в приемном покое поприветствовала нас и сообщила, что сначала нам нужно пройти «первоначальную сортировку»: пускай врач приемного покоя, прежде чем направлять Кэти в родильный зал, проверит, не ложная ли это тревога. Мы с большим чувством клялись и божились, что у Кэти настоящие родовые схватки и что, вскрикивая от боли, она вовсе не притворяется. Но женщина была непреклонна: тоном терпеливым, хотя и с легкими нотками угрозы, она раз за разом повторяла, что «сортировку проходят все, кто сюда поступает», неуловимо напоминая этой своей манерой старшую сестру Рэтчед из романа Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки». А любой, кто читал его, знает, что перечить сестре Рэтчед себе дороже, и потому я сказал: ладно, давайте, отправляйте нас на эту вашу сортировку. И побыстрее.
В итоге мы попали в руки несколько нерасторопного дежурного ординатора. Он вяло поздоровался, не выказывая ни малейших признаков озабоченности, словно ситуация не требовала безотлагательной помощи. В промежутках между вскриками Кэти мы кое‑как обменялись с ним любезностями, а потом он соизволил осмотреть ее. «Ух ты, головка‑то младенца уже показалась! Невероятно!» – не скрывая удивления, воскликнул он. И после небольшой паузы – видимо, в ожидании, что мы тоже оценим факт, что Кэти вот‑вот родит – добавил: «Думаю, что вас, наверное, надо было бы направить в родильный зал».
Спустя несколько минут мы оказались в родильном зале, все с тем же ординатором и акушеркой, явно более опытной, чем наш незадачливый эскулап. Кэти уже была совсем готова родить, как, впрочем, и десять минут назад – я имею в виду родить в самом буквальном смысле . Зато ординатор явно готов не был . Обернувшись к акушерке, он начал перечислять, что ему необходимо, чтобы принять роды: «Мне нужны защитные очки». Сестра скептически взглянула на его. «И еще бахилы нужны, – продолжил ординатор. – Да, и еще воды, попить». Акушерка взглянула на меня, иронически изогнув бровь, и я, приняв пас, учтиво обратился к ординатору: «Доктор, может, нам следовало бы на минутку сосредоточиться на том, что здесь происходит? Кэти вот‑вот родит».
К счастью, акушерка подхватила тему и учтиво высказалась в том смысле, что лечащий врач здесь рядом, в соседней палате. «Да, – встрепенулся ординатор, – предлагаю позвать его и проконсультироваться». Врач пришел сразу же. Он направился прямо к Кэти и, потратив на ее осмотр не более пары минут, заявил: «Порядок. Готовы ли вы рожать этого малыша?» В ответ Кэти злобно огрызнулась, что «это было бы чудесно». Спустя еще пять минут в этот мир пришел наш сын Сэм.
Оглядываясь назад, я с легкостью могу указать на все ненужные телодвижения, которые совершили участники этого приключения и от которых запросто можно было бы отказаться, задайся мы вопросом «Что по‑настоящему важно?». Для Кэти и Сэма единственным и самым важным было, чтобы роды прошли нормально и чтобы оба не пострадали. Тем не менее каждый участник этой истории разбазаривал драгоценное время на малозначащие пустяки. Конечно, в нормальной повседневной обстановке это очень похвально и здо рово – кормить лошадок и принимать душ, но не когда ты вот‑вот родишь. Выгадывать, чтобы поменьше заплатить за парковку? Эта цель достойна всяческого восхищения и в высшей степени благородна – таков, кстати, был жизненный принцип моего отца, – но, возможно, она немножко избыточна, когда жена у тебя вот‑вот родит. Неукоснительно соблюдать бюрократические порядки, может, и надо, но какое они имеют значение по сравнению с благополучным разрешением от бремени? И надеть бахилы, прежде чем отправляться принимать роды, тоже дело полезное и важное, однако вряд ли заслуживает внимания в экстренной ситуации, когда счет идет на минуты.
В общем, как показывают наши злоключения с Сэмом, слишком просто упустить из виду то, что в данной ситуации по‑настоящему важно. Иногда мы слишком погружены в рутину, чтобы осознать это. Иногда нам не хватает уверенности в своих способностях и мы суетимся по поводу незначительных мелочей, вместо того чтобы взяться за трудное и сложное дело, которое в данный момент требует нашего внимания. Иногда мы находимся в таком напряжении, что просто не в силах сосредоточиться и любая мелочь отвлекает нас. Во всех подобных ситуациях очень полезно спросить себя: «Что по‑настоящему важно?» Такой вопрос поможет вам вырваться из рутины, набраться отваги для трудного дела и вернуть себе достаточно самообладания, чтобы здраво оценить, что в данный момент действительно важно. К счастью, наше приключение закончилась благополучным рождением Сэма и через какое‑то время даже стало поводом для семейных шуток. Хотя готов признать, что Кэти (и ее родителям) потребовалось чуть больше времени, чтобы по достоинству оценить всю комичность наших идиотских поступков – ну, хорошо, пускай моих. Вскоре после рождения Сэма у нас в семье не раз заходил разговор об обстоятельствах его появления на свет, и я говорил что‑нибудь вроде: «А все‑таки согласитесь, это хоть чуточку, но забавно, что мне тогда приспичило сэкономить на парковке, а? Правда? Ведь правда же?»
На работе или в школе столь же полезно задавать себе и другим вопрос, что в сложившейся ситуации нам действительно важно. С его помощью мы не дадим себе отвлекаться на пустые рассуждения и сторонние темы и сможем фокусироваться на насущных и первостепенных задачах, которые требуют решения. Вспомним хотя бы акушерку, которая предложила вызвать лечащего врача, или самого врача, которому хватило всего две минуты, чтобы сориентироваться, что нужно делать. Определенно, и акушерка, и врач, когда оценивали обстановку, в той или иной формулировке задали себе вопрос: «Что по‑настоящему важно?»
Или вернемся к моему бывшему боссу, главному судье Верховного суда США Ренквисту, который умел не выпускать из виду главного. Как я уже писал в первой главе, вскоре после окончания юридического факультета я год проработал в канцелярии верховного судьи Ренквиста. Частью моих (и двух других клерков канцелярии) обязанностей было готовить главного судью (шефа, как мы между собой называли его) для выступления в прениях сторон. Для этого нам приходилось прочитывать многочисленные записки по делу, подготовленные адвокатами сторон, дополнительные документы и экспертные заключения, которые готовились для amicus curiae , «друзей суда» – так называются группы защиты интересов или представители правозащитных организаций, которые могут предоставить дополнительные или экспертные сведения по тому или иному аспекту разбираемого дела. В общей сложности по каждому делу набирались многие сотни страниц печатного текста, а судья и его помощники во время подготовки к часовому выступлению в прениях должны были проштудировать всю кипу материалов.
Большинство других судей просили своих помощников готовить к слушанию дел записки, или меморандумы судейской скамьи, где суммируются все факты и история разбирательства по делу, а также вкратце приводятся аргументы сторон, отраженные в его материалах. В заключительной части меморандума обычно дается анализ существа дела и возможные вопросы представителей сторон. А меморандумом судейской скамьи мы называли этот документ потому, что судьи брали его с собой на скамью, где должны были находиться во время прений. Как вы догадываетесь, меморандумы получались довольно объемные, и, чтобы составить их, требовалось потратить уйму сил и времени.
Зато наш шеф не требовал от нас составлять меморандумы судейской скамьи, что было одной из множества бесподобных и восхитительных сторон работы в его канцелярии. Вместо чтения меморандума главный верховный судья Ренквист готовился к прениям, совершая прогулки по ближайшему кварталу с клерком, ответственным за подготовку к рассмотрению соответствующего дела. Единственное, что в этом обычае шефа несколько нервировало нас, его сотрудников, так это что никогда нельзя было заранее знать, когда состоится прогулка. (Что касается меня, то существовала еще и очень реальная возможность выставить себя полнейшим кретином перед главным судьей Верховного суда США.) Нам сообщали только, к какой дате следует подготовиться для беседы с шефом о конкретном деле, но мы оставались в полном неведении, в какой момент, начиная с этой даты, раздастся звонок с приглашением пройтись с ним.
Судья Ренквист предпочитал прогуливаться вокруг резиденции Верховного суда – массивного, богато декорированного здания, расположенного позади Капитолия. Прогулки давали нам лишний повод убедиться, что широкая публика практически не знает в лицо почти никого из судей Верховного суда, включая и главного. Лишь однажды во время нашей прогулки Ренквиста узнал человек с улицы, и то им оказалась репортер из New York Times Линда Гринхаус, освещавшая работу Верховного суда. Между тем во время каждой прогулки нам встречались толпы туристов, направлявшихся на экскурсию в Верховный суд, и ни разу никто из них не узнал судью Ренквиста. Помню, как‑то раз нам пришлось буквально продираться сквозь толпу расшалившихся школьников средних классов, и шеф вежливо спросил их учительницу, нельзя ли попросить ее подопечных встать покучнее, чтобы они не перегораживали проход по тротуару. Та в ответ одарила его пренебрежительным взглядом, в котором легко прочитывалось: шел бы ты, дедуля, своей дорогой. Я улыбнулся и подумал: знала бы она, кто перед ней!
Во время прогулок, которые обычно длились минут двадцать, мы обсуждали дело и предстоящие прения. Беседа начиналась с того, что шеф просил сотрудника изложить свою точку зрения на существо дела, а затем начинал задавать вопросы. И вопросы эти неизменно попадали в самое яблочко. Мы не тратили время на обсуждение процессуальных деталей, от которых не зависел исход дела, а также на какие‑либо его аспекты, никак не влияющие на результат. Словом, то были одни зерна и никаких плевел, только вопросы по существу и ничего лишнего. Мы с шефом не всегда сходились во мнениях по поводу ответов на вопросы, ведь наши воззрения во многом разнились. И я хорошо помню, что в подобных случаях он настойчиво требовал подтвердить мою точку зрения: «Погоди, как ты сказал? Ты и правда так считаешь? Нет, ты это действительно всерьез?» И все же не оставалось сомнений, что он всегда задавал вопросы нужные и правильные, они во многом были схожи по типу с теми, что задавал на прениях судья Стивенс.
По общему признанию шеф обладал исключительной способностью быстро вникать в самую суть: из груды информации по делу он мгновенно выхватывал главное, выделяя ключевые вопросы и пункты. Уверен, что этот несомненный талант Ренквиста вкупе с другими его достоинствами немало способствовал его блестящей юридической карьере и назначению судьей Верховного суда. К тому же судья Ренквист был многоопытен в своем деле, не в пример ординатору, который попался нам, когда Кэти рожала Сэма. Когда я пришел на работу в канцелярию Ренквиста, он уже двадцать лет заседал в Верховном суде, так что у него была масса возможностей до блеска отточить свое мастерство. Талант и опыт, безусловно, помогали ему быстро определять, что самое важное и существенное в делах, которые он разбирал.
И все же важную роль играл и сам образ мышления Ренквиста. К своей жизни он подходил ровно с тех же позиций, что и к рассматриваемым делам. О какой бы из многочисленных граней его жизни ни шла речь, он всегда четко выделял то, что действительно значимо. Судья Ренквист не любил тратить время на пустяки. Спустя много лет после работы под его началом я наткнулся на любопытный пассаж в книге Тимоти Гайтнера, министра финансов в кабинете Барака Обамы. Мне сразу вспомнился наш шеф. Вполне естественно, что как глава министерства финансов Тим Гайтнер был обязан присутствовать на множестве различных совещаний, причем одни были настоящими и имели целью добиться определенного прогресса, другие же проводились только для галочки. Гайтнер взял за привычку, приходя на совещание, созванное не его ведомством, с ходу интересоваться: «Это у нас совещание по делу или для галочки?» Впоследствии Гайтнер жестоко корил себя за излишнюю нетерпеливость, однако я нахожу его вопрос одновременно и остроумным, и снайперски точным. Ясно, что Гайтнеру важно было делать реальное дело, а не создавать видимость. Наш шеф придерживался точно такого же взгляда.
Скорее всего, шефу так претило попусту терять время еще и в силу необычайной широты его увлечений и интересов, куда входили география, история, оперы Гилберта и Салливана21, плавание, метеорология, студенческий футбол, теннис, живопись и литература. Хотя он занимал одну из важнейших должностей на свете, судья Ренквист, хоть и относился к своей работе с огромной ответственностью, всегда умел выкроить время для увлечений и, кроме того, неизменно оставался глубоко предан семье. Ему всегда удавалось воспринимать обязанности судьи Верховного суда страны как всего лишь один из аспектов жизни – бесконечно важный, тут нет сомнений, но лишь один из многих. Столькими разнообразными и интересными вещами ему хотелось заниматься, что он просто не мог позволить себе терять время.
Об отношении шефа к жизни я раздумывал и когда в 2008 году слушал выступление Рэнди Пауша в Виргинском университете. Рэнди Пауш, профессор информатики в университете Карнеги – Меллон, в 2007 году узнал, что у него рак поджелудочной железы в терминальной стадии и что дни его сочтены. Вскоре после этого Пауш прочитал в своем университете последнюю общественную лекцию «Как исполнить мечты детства». Затем в развитие темы лекции Пауш написал книгу, сразу ставшую бестселлером. Выступление Пауша, на котором я побывал, как раз и посвящалось его книге.
Признаться, я ожидал услышать лекцию на глубоко философские темы о смысле жизни, тем более что выступал человек, который подошел вплотную к концу своего земного бытия. Но, к моему удивлению, профессор Пауш вместо этого посвятил речь вопросам сугубо практическим и подробно рассказал, как можно экономить время на работе. Его исходный посыл состоял в том, что рабочее время надо использовать с максимальной эффективностью, чтобы вне работы как можно больше посвящать себя всему, что ценно и не менее значимо, например проводить время с родными и друзьями, отдаваться своим увлечениям и осуществлять мечты. Его не интересовало, в чем они могут заключаться, и он не собирался поучать слушателей, что именно им следует ценить в жизни. Он рекомендовал постоянно задаваться вопросом, что для тебя по‑настоящему ценно, чтобы вырабатывать стратегии, которые помогут строить жизнь в соответствии с ответами на этот важный вопрос. Сначала лекция профессора Пауша разочаровала меня, но со временем я осознал всю ценность его совета и стал еще больше ценить пример, который подавал своим отношением к работе и жизни наш шеф.
Впрочем, необязательно быть верховным судьей, чтобы задавать вопрос, что по‑настоящему важно, или извлекать пользу из ответа на него. Мой отец, например, никогда не был верховным судьей, однако нашел ответ на этот вопрос: это была наша семья. Практически все, что бы отец ни делал в жизни, всегда диктовалось этим главным для него принципом. Он трудился на работе, чтобы содержать семью, а не потому, что сама работа доставляла ему такое уж большое удовольствие. Я и сейчас помню, как он покачал головой, когда я по своей детской наивности высказал надежду, что, когда вырасту, буду делать то, что мне по душе, и потом устало заметил: «Работу, знаешь ли, не зря называют работой». В свободное время отец обычно что‑нибудь чинил, мастерил, ходил на всевозможные школьные мероприятия, в которых участвовали сестра или я, и пытался научить меня навыкам мелкого домашнего ремонта, которые мне, кстати, не даются и по сей день. Помню, например, что отец учил меня, как установить новую электрическую розетку, но отказался от этой затеи, когда меня из‑за моей неловкости несколько раз ударило током.
А еще отец не жалел времени на импровизированные бейсбольные тренировки со мной у нас на дворе. Весной и летом мы проводили за игрой с ним многие часы: он в роли бьющего посылал мне битой мячик за мячиком, я же как полевой игрок должен был ловить их, и попутно, к случаю, отец давал мне какие‑нибудь полезные советы. Один раз его полезный совет состоял вот в чем: «Ничего страшного, просто отдай этот зубик мне и дуй назад на свою позицию», – это когда я оплошал и не смог поймать лайндрайв22. Помню, как потом он успокаивал маму (которая пришла в ужас от моей «кошмарной» травмы): «Подумаешь, это всего лишь молочный зуб».
С годами отец делался все более сентиментальным: крупные семейные события, например свадьбы или выпускные торжества, неизменно вызвали у него умиление. Он сказал мне, когда я окончил колледж, что всегда знал, что наши с ним бейсбольные упражнения на заднем дворе не могли не принести мне кое‑какой пользы. А в его глазах стояли слезы. Пускай это было сказано полушутя, но для меня слова отца прозвучали как горькое признание, что сам он так никогда и не окончил колледж, и как робкая надежда, что в меру своих скромных сил он все же хоть чем‑то, но сумел помочь мне в учебе.
Польза домашнего бейсбола стала для нас с отцом дежурной шуткой, и он вворачивал ее при каждом удобном случае, будь то получение мной диплома об окончании юридического факультета, новая работа или еще какое‑то важное событие в моей жизни. В 1997 году, за год до скоропостижной смерти отца, я получил предложение преподавать право в Виргинском университете. В то время мы с Кэти были еще начинающими родителями и нянчили годовалого сына. Когда я позвонил родителям сказать, что меня приглашают преподавать в университете, отец вполне ожидаемо первым делом заметил, что бейсбол с ним на заднем дворе, видимо, и правда не прошел для меня даром. А я вдруг подумал о нашем маленьком сыне. И вместо того чтобы, как всегда, отшутиться в ответ, сказал отцу, еще не зная тогда, что для меня это был последний шанс выразить ему свою благодарность за все, что он делал для меня: «А я ведь и правда многому научился у тебя, папа. Ты показал мне, что такое быть хорошим отцом». Я попытался добавить еще какие‑то теплые слова, но отец как‑то вдруг резко оборвал разговор, передав трубку маме.
Мой папа был далеко не единственным, кто на вопрос, что для него по‑настоящему важно в жизни, ответил себе, что это его семья. Думаю, большинство из тех, кто задумывался, что для них действительно значимо в жизни, обязательно упомянули бы семью, какой бы смысл ни вкладывался в это понятие. В сущности, пятый и последний из моих жизненно важных вопросов слегка отличается от четырех предыдущих тем, что ответ на него более или менее предсказуем, во всяком случае, на первый взгляд. Осмелюсь предположить, что почти каждый, кто задает себе этот вопрос, назовет среди важных для себя вещей семью, друзей, работу и еще, пожалуй, добрые дела.
Утверждаю это с определенной уверенностью, поскольку мне довелось читать массу воспоминаний, написанных о только что ушедших из жизни людях. Журналы по юриспруденции, которые я как преподаватель права регулярно читаю, обычно публикуют некрологи недавно умершим коллегам. Газеты тоже нередко откликаются на смерть выдающихся людей воспоминаниями на целый подвал, где знавшие их воздают им должное. После террористической атаки на Всемирный торговый центр газета New York Times посвятила много страниц рассказам о погибших 11 сентября мужчинах и женщинах. Я прочитал все эти воспоминания и долго оставался под впечатлением. Я нахожу эти истории настолько притягательными и поучительными, что всерьез убеждал всех, кто соглашался выслушать меня, что на кабельном телевидении необходимо создать специальный траурный канал. Впрочем, я отвлекся.
Что бросилось мне в глаза, когда я читал воспоминания об ушедших достойных людях, так это что их авторы обязательно затрагивают четыре вышеупомянутые грани жизни усопшего: семью, друзей, работу, а также добрые дела и благородные поступки. Конечно, такие материалы всегда воспринимаешь с легким скепсисом, поскольку объективной критики этот жанр не предполагает. К тому же при чтении всегда заметно, когда автор при всем желании не смог подобрать убедительный пример к какой‑либо из четырех обязательных тем некролога. Между тем каждый автор обязательно предпринимает такие попытки, что я расцениваю как безусловное свидетельство важности этих четырех сторон нашей жизни. И сам факт, что авторы некрологов и воспоминаний честно стараются обсуждать эти темы, говорит об их убежденности, что работа, семья, дружба и добрые дела действительно играют важную роль в жизни каждого человека. В конце концов, разве потратил бы автор столько времени на рассказ об этих сторонах жизни покойного, если бы считал, что они малозначительны?
Сказанное ни в коем случае не означает, что нет смысла задаваться вопросом, что для тебя по‑настоящему важно в жизни, раз ответы и так заранее известны. По всей вероятности, у вас есть еще что‑то, чему вы придаете такое же большое значение в жизни. Тут важнее другое: вам еще необходимо решить, что имеет наибольшее значение в каждой из четырех названных категорий конкретно для вас. Иными словами, только вы способны определить, что вам в действительности важно в вашей работе, семейных отношениях, дружбе и добрых делах. И еще вам придется самим решать, как сочетать эти интересы и как установить между ними разумный баланс, когда они приходят в противоречие или в открытый конфликт, – вспомните вечную необходимость совмещать рабочие интересы с интересами семьи.
Задать себе вопрос «Что мне по‑настоящему важно?», прежде чем им зададутся те, кто когда‑нибудь будет писать о тебе воспоминания, – отличный способ критически осмыслить жизнь и подвести некоторые итоги, и потому этот вопрос весьма уместно задавать себе под каждый Новый год. И это не самая плохая стратегия, если вам, как и мне, свойственно некоторое разгильдяйство по части выполнения данных себе обещаний. Главное – не отделываться простым перечислением всего, что значимо для вас в вашей жизни, а углубиться в каждую категорию и подкатегорию и определить, с чем у вас полный порядок, а что могло бы быть лучше и почему. Я, например, задумываюсь, как мне стать лучше в роли мужа, отца, друга и коллеги. А когда были живы родители, я задумывался и над тем, как мне еще лучше выполнять мой сыновний долг перед ними. Мне и сейчас еще есть над чем поработать в смысле моих обязанностей перед дорогими для меня людьми, и это одна из причин, почему я не перестаю задавать себе вопрос «Что для меня по‑настоящему важно?».
В завершение этого разговора хочу привести один пример. Он хотя и не дает исчерпывающего ответа на вопрос, что в жизни действительно важно, но наглядно показывает, почему полезно для начала признать, что семья – это, безусловно, важная часть жизни. Мама всегда была одним из главных людей для меня, и тем не менее прошло очень много времени, прежде чем я осознал, что она чувствовала себя страшно виноватой передо мной и ей было по‑настоящему важно получить мое прощение.
На протяжении почти всего моего детства и взрослой жизни моя мама не притрагивалась к спиртному: когда‑то она пила, но потом полностью излечилась от алкоголизма. Конечно, я не возьмусь спорить с общепринятым мнением, что, став алкоголиком, останешься им навсегда. Однако я сам живой свидетель, что мама окончательно и бесповоротно излечилась от алкоголизма, поскольку с тех самых пор она за всю свою жизнь ни разу не позволила себе вернуться к прежней слабости. Но чтобы изжить ее, маме пришлось на какое‑то время уехать из дома.
Когда мне было семь лет, отец уговорил ее отправиться в загородный реабилитационный центр, который она позже без особой нежности именовала не иначе как пьяным приютом. У отца не хватило бы денег оплатить лечение, и он одолжил их у маминого дяди, человека довольно успешного и состоятельного. Мама была в отъезде примерно полгода, и на это время отец взял на себя все заботы обо мне и сестре. Это было в начале 1970‑х годов, еще до того, как активное участие в повседневных заботах о детях стало для отцов обычным делом, к тому же наши родители были не в том материальном положении, чтобы позволить себе постоянную няню для нас с сестрой. Не погрешу против истины, если скажу, что мы, и особенно папа, не без труда справились с этим.
О той поре, когда мама была на лечении, у меня сохранились лишь отрывочные воспоминания, словно картинки в калейдоскопе. Помню, как мы с сестрой поднимаемся с постелей в полшестого утра, чтобы папа мог отвести нас к соседке на время до школы, а сам успеть к 6:30 на работу. Помню, что соседка эта, у которой было пятеро детей, разводила нам на завтрак хлопья порошковым молоком и не позволяла до школы смотреть телевизор. Помню, что получал от мамы много писем, и она всегда оформляла их с выдумкой: иногда они были написаны на обороте нарисованных ею для меня картинок, а бывало, она писала их по спирали на круглом куске бумаги. Помню, как мне страшно не хватало ее во время одного из бейсбольных матчей в нашей детской лиге. Помню, как соседка привезла меня в летний лагерь, и тут же при мне вывалила вожатой всю правду о моей семье. Тогда я в первый и единственный раз ревел от горя, что со мной нет мамы. Помню также, как на одну из суббот меня отправляли к бабушке, поскольку отец собирался поехать навестить маму, и как я жалобно протестовал, потому что в тот день по телевизору начинался новый осенний сезон мультиков, а в доме у бабушки не было телевизора. И еще я хорошо помню день, когда мама вернулась домой, и мы закатили в ее честь развеселый праздник.
С момента своего возвращения моя мама изо всех сил старалась возместить нам все внимание, которого мы были лишены во время ее отсутствия, жаль только, что прошли многие годы, прежде чем я понял это. Как и отец, мама всю себя отдавала нам, своим детям. Наша семья в этом смысле относилась к вполне традиционному типу. Мама была домохозяйкой; на работу она вернулась, когда нам потребовались деньги, поскольку сестра пошла учиться в колледж и надо было оплачивать ее учебу.
Моя мама была любящей, заботливой, умной и щедро одаренной. И мастерицей на все руки. Замечательная кулинарка, она пекла нам пироги и торты всех мыслимых и немыслимых видов. А ее вкуснейшие десерты стали семейной легендой и славились среди наших родных и друзей. Мама прекрасно шила и вязала, она каждый год мастерила нам с сестрой костюмы для Хеллоуина, вязала нам свитера, шарфы, варежки и шапки, а как она искусно вышивала! При этом она успевала каждую неделю прочитывать по два‑три детективных романа и за какой‑то час решала кроссворды в воскресном приложении к New York Times. Она возила нас с сестрой на все занятия и спортивные матчи, ни разу не пропустив ни одного. Приветливая и внимательная, она стала второй мамой моим друзьям и знала об их жизненных перипетиях и маленьких секретах не меньше, чем я. Когда мы с сестрой уехали учиться в колледж и когда были в университете, она всегда своим материнским чутьем знала, какие вещи нам больше всего нужны, и посылала именно их. Она навещала нас, допоздна не ложилась спать, чтобы встретить нас, когда мы приезжали домой в гости, и вскакивала рано утром, чтобы проводить, когда мы уезжали обратно на учебу. Позже она стала самой нежной и заботливой бабушкой моим детям и племянницам. И, как я уже говорил, ни разу не позволила себе ни капли спиртного. Что до меня, то вся та история с ее отсутствием, когда мне было семь лет, очень быстро выветрилась из моей памяти, как и сам факт, что когда‑то она сильно пила. По большому счету я позабыл обо всем этом.
А вот мама никогда не забывала, что однажды на полгода оставила детей без своей заботы. Она не смогла выбросить из головы ту историю, что открылось мне гораздо позже. В день нашей с Кэти свадьбы перед самым началом церемонии, когда гости еще только начали съезжаться, мама отвела меня в сторонку. Я заметил, что она немножко не в своей тарелке, но никак не мог понять почему. Она сбивчиво заговорила что‑то про шафера, как тот провозгласит тост в честь новобрачных и как все должны будут выпить шампанского. Честно говоря, я не особенно‑то слушал, что она говорит, и наконец спросил, немного нетерпеливо, о чем это она толкует. «Я вот все думаю, – промолвила мама, – а это ничего и не слишком расстроит тебя, если я после тоста пригублю шампанское?»
Я тут же ответил: «Конечно, мамочка, это будет чудесно, – и добавил: – Тебе вовсе не надо спрашивать меня. Все в порядке. Правда. Забудь об этом, договорились, да?» Я ласково обнял ее, но меня не оставляло ощущение, что ей все еще не по себе.
Она тихонько сказала: «Ладно, спасибо тебе», – но не двинулась с места.
И тут я вдруг понял истинный смысл ее вопроса, и у меня перехватило дыхание, словно меня ударили под дых. И одновременно ко мне пришли слова, которых она ждала. Я заглянул ей в глаза и сказал: «Мамочка, я прощаю тебя». И принялся объяснять, что даже не уверен, что когда‑нибудь винил ее, но если и да, то давным‑давно простил ей ту отлучку и страшно жалею, что до сих пор не удосужился сказать ей об этом. Я как мог убеждал маму, что вся забота и любовь, которыми она с тех пор щедро одаривала нас, это и так намного больше, чем можно требовать от родителей. Через несколько часов мы с мамой и все другие гости весело и звонко чокнулись бокалами в ответ на тост шафера, но мне было совершенно очевидно, что вовсе не в глотке шампанского заключалось великое значение того момента.
Для моей мамы оно было в том, что теперь она точно знала, что я простил ее. Так и хочется сказать, что и для вас одной из по‑настоящему важных вещей в жизни должно стать умение простить тех, кого вы любите, и не просто простить, но и дать им понять, что вы простили их. Но не буду настаивать, поскольку это вам решать, что для вас в жизни по‑настоящему важно. Могу лишь рекомендовать вам регулярно задавать этот вопрос тем, кто рядом с вами, обязательно! Но гораздо важнее, чтобы вы задавали этот вопрос себе и отвечали на него честно и без боязни. Тогда он не только поможет вам добраться до самой сути проблемы или дела. Он поможет вам проникнуть в глубинный смысл вашей собственной жизни.
|
0%