В машину к Владимиру Путину я подсел 30 августа 2010 года на 350‑м километре трассы Хабаровск – Чита. Вышел на 530‑м.

– А ведь вы не все написали в своей статье вчера, – сказал он, поздоровавшись.

– Как это? – удивился я. – Выложил все начистоту.

Накануне он из арбалета брал биопсию у серых китов в Тихом океане, а потом, когда я спросил, кто следующий после гепардов, белых и бурых медведей, сказал, что я. И что если мне не нравится, как он будет стрелять в меня из арбалета, то можно антенки вставить, чтобы следить, в какой популяции я нахожусь и куда в ней передвигаюсь по Москве.

– А ведь я вам еще сказал, что можно и жучка вживить на всякий случай, чтобы и жена знала, где вы… что вы… – произнес он, приветливо открывая дверь своей канареечной раскраски Lada Kalina Sport. Или вам это ни к чему?

– Вы и это готовы сделать? – удивился я. – Вот уж действительно разведчики бывшими не бывают! Что, и спецсредства остались? Пользуетесь регулярно?

– Спецсредств нет, – сухо сказал он. – Это в прошлом.

– Давайте о настоящем поговорим, – предложил я.

– Давайте, – вздохнул он.

– Я так понимаю, ехать нам недалеко…

– Ничего себе недалеко! – засмеялся Владимир Путин. – Две с лишним тысячи километров!

– Я имею в виду – до первой остановки.

– Так можно считать, – согласился он.

– Трудно рулить и разговаривать на темы, которые потом будут передаваться из уст, можно сказать, в уста? Самоконтроль не тот… Жалеть не будете?

– Нет, – опять засмеялся он. – Да я сейчас вообще отдыхаю. Я отдыхаю – первый раз за десять лет, может быть.

– Ну так давайте поработаем. Скажите, чем сложнее заниматься – экономикой или политикой?

– Если заниматься хорошо, то даже огородом интересно заниматься, – без улыбки ответил премьер. – Если делать с полной самоотдачей. Мне говорят: ой какая у вас страна большая, как вам тяжело… А я просто знаю, я просто убежден: это не важно. Когда я работал в Петербурге, в городе с населением в пять миллионов человек, то работал с утра до поздней ночи, каждый день, и было ничуть не легче. И чем конкретнее задача, тем сложнее. И результаты либо есть, либо нет. Но если так уж глобально, то на политическом уровне принимаются решения, которые влияют на все стороны жизни и затрагивают все абсолютно. То есть решения на политическом уровне более ответственные. Но для тех, кто принимает такие решения, это плюс, – в который раз рассмеялся премьер. – Экономические решения, кстати, можно потом подправить, а политические труднее.

Как я стал работать с новым премьер‑министром, то есть продолжил работать с Владимиром Путиным? Надо сказать, что это было тоже непростое решение, и могу сказать, что из всего кремлевского пула – а пул был довольно большой – только мы с Дмитрием Азаровым ушли в премьерский. И понимаете, тут какая еще штука: ведь, конечно, мы очень много ездили. За первые два срока мы объездили почти весь мир. Потому что Владимиру Путину этот мир был очень интересен. Не менее даже, может, интересен, чем нам.

У меня было два паспорта, и такое ощущение, что они постоянно заканчивались – мы все время куда‑то ехали. И это были иногда очень длинные командировки, в виде турне по нескольким странам, и невозможно было иметь один паспорт. Потому что нужно было оформить сразу несколько виз, а значит, сдать примерно в одно время в разные посольства… Приходилось иметь два, а то и три. Вот я только что выяснил, что и три паспорта можно иметь. Я, может быть, сейчас заведу, хотя в этом сейчас особой производственной необходимости нет. Она была только тогда – поездок было очень много. И для кого‑то это было очень дорого. Я имею в виду имело огромное значение. Дорого не по деньгам. Денег редакции, по крайней мере тогда, никаких на это не жалели. Было по‑человечески дорого: такие захватывающие поездки, сдать скорей эту несчастную заметку или передать что‑нибудь, хоть отдаленно похожее на молнию, да поесть наконец вечером обязательно национального, и от души, чтоб искры из глаз летели, да искупаться непременно в чем‑нибудь местном – хоть в море, хоть в океане, хоть в бассейне, но во что бы то ни стало, хоть кровь из носу… И для кого‑то в этом уже чуть не единственный смысл в такой работе был… А некоторых я так больше и не видел с момента заселения в отель и до момента посадки в автобус, по дороге в аэропорт, когда уже все было кончено. И заметки у них какие‑то, наверное, выходили…

А кто знает, что в премьерском пуле будет? Будет ли премьер за границу ездить? Так‑то уж не будет… На самом деле разным руководствовались (может, кто‑то и высоким: какая разница, кто президент, главное, что я – в президентском пуле…), но в результате весь пул, все фотокорреспонденты, пишущие журналисты – все остались в президентском пуле. А кого‑то просто редакции оставили, кстати, может быть.

Работа в премьерском пуле оказалась совершенно особенной и для меня поначалу очень трудной. Потому что мы получили совершенно новую реальность как журналисты. Владимир Путин получил, я думаю, новую реальность как премьер. Экономическую такую реальность.

Я погружался в нее с трудом, но мне становилось очень интересно в конце концов. И я там вспоминал время от времени свои разговоры с одним сотрудником топливно‑экономического отдела «Коммерсанта», который, рассказывая мне как‑то о каких‑то своих событиях, говорил: «Ну ладно, это же не политика. Тебя это не интересует. Ты же думаешь, что главное – это политика…» Так вот, я даже в каком‑то смысле перестал думать, работая в пуле премьера, что главное – это политика. На самом деле страшная сила экономики открылась мне тогда во всей своей, так сказать, великой простоте и сложности и красе – тем более великой. Тем более что это время пришлось на экономический кризис. Жесточайший, которого с тех пор‑то и не было. И я никогда не забуду, когда мы приезжаем, например, на «Ростсельмаш» и видим, не побоюсь этого слова, уходящие за горизонт ряды комбайнов… сотни, может, тысячи комбайнов, которые стоят здесь же и далеко уже за складами завода, сколько хватает глаз… Потому что их некуда девать. Их никто не берет, никто не покупает. И уже никогда не купит…

И вот разгрести эту груду железа, мне кажется, ну просто нереально никогда уже. И вот это чувство какой‑то безысходности постоянно с тобой в таких командировках. И ты тоже уходишь в эту экономику (заметки‑то надо писать), уходишь… Ну, не как Путин, который в половине второго, в два домой уезжал… мне казалось, что он даже ночует там, в Белом доме… Пораньше.

И потом мы приезжаем снова года через полтора на «Ростсельмаш» – и ты не видишь уже ни одного из этих комбайнов. И все равно, хоть каждый день об этом писал, не очень понимаешь – как? Как оно все произошло это? Хотя вроде бы все это было на твоих глазах, в ежедневном режиме, в экономических без преувеличения терминах было тобой же описано. И тебе твой приятель, твой однокурсник после одной из заметок говорит: «Я все прочитал – и ничего не понял! Ты откуда все это знаешь сам‑то?»

А реализовали комбайны. Денег дали покупателям, госсубсидии…

Но все равно есть вещи, в которых ты ничего не понимаешь. Но вроде больше уже, как кажется, таких, экономических в том числе, вещей, в которых я хоть чуть‑чуть да разбираюсь. Хотя недавно я вот был на одном совещании… участники начали выступать, и я поймал себя на таком забытом уже ощущении – я не понял ни слова, о чем они говорили. Выражение лица Владимира Владимировича Путина было такое же, мне кажется, как и у меня. Он, по‑моему, тоже ничего не понимал. Он просто механически, ошарашенно давал слово одному выступающему за другим. И я сейчас даже честно не вспомню, о чем они говорили. Но тем не менее сейчас для меня это уже из ряда вон выходящее событие – а тогда… И заметка у меня не вышла – я просто приехал в редакцию, честно сказал: пишите сами. И профильный отдел написал в итоге, как мне кажется, хоть я и не уверен, конечно, очень толковую заметку, которую я сам с удовольствием прочитал и из которой хоть чуть‑чуть понял, о чем там шла речь.

– Были такие, которые вам хотелось подправить? – поинтересовался я.

– Нет!

– И опять, как раньше, вы говорите, что ни о чем не жалеете! – Я был поражен. – Как десять лет назад! Никаких ошибок!

– Я вам откровенно говорю! Я вот посматриваю назад… даже сам думаю… Нет!

– Но вы себя лучше знаете, чем я…

– Это уж точно!..

– И чем все остальные, вместе взятые. И вы‑то понимаете, что ошибки были. Вы просто не хотите себе признаваться в этом.

– Ну… – задумался он. – Наверное, можно было сделать что‑то более точно, эффективно, мудрее… Но в целом… ошибок с точки зрения выбора… – он словно уперся в это слово, – …развития, выбора способа решения проблем… Вот один из кардинальных вопросов нашего бытия! Он лежит в основе очень многого. И лежит при этом на поверхности, связан с зарплатой, пособиями и так далее… Что я имею в виду: в прошлые годы нас иногда поругивали, а иногда очень жестко поругивали за то, что скупердяйничаем и слишком много денег направляем в резерв – и в золотовалютный, и в резервы Центрального банка, а потом еще придумали и резервный банк правительства. Ну зачем вы это делаете, говорили нам, нужно развивать инфраструктуру, развивать реальный сектор экономики, банковскую систему… Отдайте эти деньги людям наконец… раздайте их! То, что мы считали нужным, мы и раздавали – в виде пособий и так далее. Развивали нацпроекты. Но… я вот сейчас главное скажу… мы уже тогда исходили из того, что будут мировые кризисы и нам понадобятся резервы… И вот главное: нельзя вбрасывать в экономику страны деньги, которые реальным сектором страны не заработаны!..

(Он так страстно сказал это, что руль у него в руках вильнул, и мы едва не вырвались на встречную. Впрочем, можно было не беспокоиться: машин там не было, а гаишники на всякий случай сами расчищали нашей канарейке дорогу.)

– И нельзя снимать сливки с нефтегазовой отрасли целиком и вбрасывать их в экономику! Это будет вести к инфляции… Это будет накачивать отрасли экономики, ориентированные на экспорт, а не на внутренний спрос. Центробанк и экономический блок правительства сдерживали этот процесс, но все‑таки, видимо, недостаточно. И у нас стали развиваться те отрасли экономики, которые были ориентированы не на внутренний спрос, а на внешний.

– То есть ошибки были! – едва ли не с торжеством сказал я.

– А как только наш внешний рынок сократился в объемах, – не обращая внимания, продолжил он, – наши производители стали, нефтехимических удобрений, металлов… они не знали, куда девать свой товар. На внутреннем рынке стоит дорого, на внешнем – вообще не берут. Двойной удар получился: и по ценам, и по объемам. А вот если бы Центральный банк сдерживал эти процессы… там много всяких инструментов… не давали бы закупать по импорту столько, сколько хотелось бы… накладывали бы определенные ограничения на экспорт… тогда у нас развитие экономики шло бы более сбалансированно. Нужно за это упрекнуть правительство? Можно? Да, наверное, тем более что я это сам признаю.

– И упрекали.

– Да упрекали‑то за другое! Да, за другое! Упрекали, почему мало даем! Да если бы больше давали в период кризиса, было бы еще хуже, вот в чем все дело. В конечном итоге мы удержались, политика была правильной и удовлетворительной.

– Скажите, вы уже давно во власти. Уже… Уже давно. Почему? Вы считаете, что есть вещи, которые должны сделать только вы и никто другой?

– Нет, я считаю, что нам надо создать механизм всем миром. Это механизм устойчивой российской государственности. Она должна быть устойчива к внутренним воздействиям, внешним проблемам, и мы все должны быть уверены в том, что это сбалансированный механизм. Сбалансированные отношения внутри власти, сбалансированные отношения между гражданским обществом и властью, у нас должно быть реальное разделение властей, каждая из которых должна быть самодостаточной и иметь собственную компетенцию. При этом одна власть не должна погружаться и принимать участие в решениях другой.

А что касается, чего бы мне надо делать и чего бы мне не надо делать, то у меня не остается никакого выбора, кроме двух: либо смотреть на берегу, как вода утекает, как что‑то рушится и пропадает, либо вмешиваться. Я предпочитаю вмешиваться.

– Но все то, о чем вы говорили сейчас, вы говорили и десять лет назад, когда вышла книжка «Разговоры с Владимиром Путиным».

– А это долгий процесс! Для того чтобы наладить это, нужны десятилетия. Так же как производство там, не знаю, какого‑нибудь корабля многоразового использования… А вы хотите, чтобы мы в одночасье создали такое во всех отношениях сбалансированное государство!.. Эх!

– Очень хочу!

– Да в некоторых странах это не удается вообще никогда! А в некоторых затягивается на десятки‑десятки лет! Но это все‑таки не блины печь!

– А у нас вы видите свет где‑то там, где его пока никто не видит?

– Вижу! – с вызовом произнес он. – То, что мы делаем, убеждает меня, что мы на правильном пути. Конечно, мы не могли не учитывать реалии. Вся финансовая система развалилась при СССР, вся социальная, у нас экономика начала рушиться, потому что была настроена на закрытое производство… Железный занавес, когда потребляется только то, что производится, причем потребляется любого качества…

У нас, по сути, экономика переходного периода, и эту экономику переходного периода обслуживает политическая система переходного периода, и, по мере того как у нас экономика будет становиться более зрелой, эффективной, нам, конечно, потребуются другие способы политического регулирования.

– Мне кажется, вы на этом пути видите и учитываете много опасностей, которых не существует… Вот история с Юрием Шевчуком на вашей встрече, посвященной благотворительности. Но все теперь говорят, что это была именно встреча с Юрием Шевчуком.

– Ну и что? – перебил он. – Мне сказали, что это певец. Ну что, я очень рад.

– Вы поэтому попросили представиться? – удивленно спросил я. – Вы что, правда знали только, что это певец?

– Ну я не знал, как его имя и фамилия! Ну неужели не понятно?! – Премьер как будто упрашивал, умолял поверить ему. Но это было обманчивое впечатление.

– Вы жили в Питере и не знаете, кто такой Шевчук? – переспросил я. – Так может быть?!

– Да не знал! Да мало ли у нас в Питере талантливых людей?! Среди них и господин Шевчук. Потом мне еще, помню, про него сказали, что он оппозиционно настроенный. Ну и замечательно! У нас, слава богу, люди имеют право говорить что хотят и делают это. Я вообще не хотел с ним полемизировать!

– Но разговор‑то получился. О чем надо.

– Я не вправе давать оценку такому разговору.

– Но я‑то вправе. Хороший разговор. Он все сказал. Вы тоже. Пострадавших нет.

– Ну и ладно… Меня позвали на благотворительный концерт! Это было связано с тем, что нужно было собрать деньги на помощь больным лейкемией детям. И о том, что там находятся люди, которые хотят затеять со мной какие‑то политические споры, немножко типа подраскрутить, я узнал за пять минут до начала разговора!

Но я не считаю, что там какое‑то событие эпохальное произошло. Я считаю, что нормальная вещь. Потом вопросов задавалось много и считалось потом, что это острые вопросы, а там остроты‑то не было никакой! Я и сейчас не вижу этой остроты. Будут или не будут разгонять…

– Несогласных?

– Ну да. Слушайте, все наши оппоненты выступают за правовое государство. Что такое правовое государство? Это соблюдение действующего законодательства. Что говорит действующее законодательство о марше? Нужно получить разрешение местных органов власти. Получили? Идите и демонстрируйте. Если нет – не имеете права. Вышли, не имея права, – получите по башке дубиной. Ну вот и все!

– Ну уж! Все в правовом поле? Закрыли на реконструкцию Триумфальную площадь, а на ее реконструкцию нет даже документации.

– Послушайте. Поверьте мне: я этого не знаю! Я этим не занимаюсь! Я говорю откровенно и даю вам честное партийное слово! Я и Шевчука не знал, и не знал, что они собирались на Триумфальной площади… э‑э… регулярно. Да, до меня иногда доходило: вот они выступали на Триумфальной площади, вот их разогнали. Спрашиваю: а чего их разогнали? А потому что им разрешили в одном месте, а они пошли в другое. Я говорю: а зачем они пошли в другое? И до сих пор не пойму. Разрешили бы им. Они хотят че‑то сказать. Правильно? Нет, ну правда?! Критиковать власть. Вот в Лондоне определили место. Где нельзя, бьют дубиной по башке. Нельзя? Пришел? Получи, тебя отоварили. И никто не возмущается! Если целью является что‑то сказать, нужно сделать по‑другому. Пригласить Колесникова Андрея… Как вас по батюшке?

– Иваныч, конечно.

– Еще пару тройку камер, западных, восточных, российских, всех собрали, достали, значит, знамя, с костями и черепом там, не знаю, сказали, что мы всех вас, власть, видели вон там, и назвали место, и пока мы не получим то, что хотим, будем вас критиковать. И вот чем хорош современный мир? Можно сказать за углом общественного туалета, а услышит весь мир, потому что там будут камеры все! Сказали и чинно, стуча копытами, удалились в сторону моря!

А здесь цель‑то другая! Не подчиниться действующему законодательству, сказать, что мы хотим правового государства для кого‑то другого, а не для себя самих, а нам позволено то, что мы хотим, и мы вас будем провоцировать на то, чтобы вы нам дали дубиной по башке. И, поливая себя красной краской, говорить, что антинародная власть ведет себя недостойно и подавляет права человека. Если цель – провокация, успеха можно добиваться постоянно. А если цель – донести до общественности, мировой и российской, нет смысла власть провоцировать и нарушать законы.

– А при том что людей, как вы говорите, отоваривают…

– А отоваривают? – с нескрываемым интересом спросил премьер.

– Отоваривают, – успокоил я его. – Но если отоваривают, значит, есть опасение…

– Не надо опять об этом, – прервал премьер. – Я же все сказал. Получите разрешение на площадь икс и идите. А они говорят: мы хотим на площадь игрек. Им говорят: туда нельзя. Значит, нельзя.

– Но…

– Я сейчас скажу, и вам не понадобятся больше наводящие вопросы. Я же понимаю, к чему вы ведете. Если цель в том, чтобы власть пошла на уступки, и она пойдет, то найдется другой повод для провокаций, вот в чем все дело. И это будет продолжаться бесконечно.

– А вот есть один человек, – сказал я, – с которым вы хотели встретиться и поговорить… И все в рамках правового поля. И никаких провокаций.

– Кто это? – удивился премьер.

– Дмитрий Анатольевич Медведев.

– А. Это было не так.

– Как не так? Вы сказали, что сядете, договоритесь и вместе решите. Еще многие подумали – кто будет президентом. Скорее вы имели в виду – кто из вас выдвинется на эту должность. Так?

– Да это общемировая практика! Американский президент, уходя, как правило, всегда предлагает своего преемника. И чего в этом ненормального, если уходящий человек предлагает стране такого‑то господина, потому что знает, что он порядочный, профессиональный человек, который эффективно справится с работой на этом месте.

– Да. Но после этого начинается реальная политическая борьба, и он проигрывает.

– Да, проигрывает. Альберт Гор проиграл в свое время. Ну что ж поделаешь – проиграл. А потом проиграл кандидат Буша. Ну и что? Это жизнь. Президент представил стране своего кандидата, страна его не приняла. Ну что же. Другой будет работать. И он предложит своего вице‑президента. Это общемировая практика. Что здесь необычного? Я не понимаю. Почему там это можно, а у нас это кажется чем‑то запредельным?

– Потому что там после этого предложения начинается борьба, а у нас, если один человек предлагает другого, тот становится президентом, и поэтому нам очень интересно, кого Дмитрий Анатольевич Медведев предложит на пост президента. Возможно, себя. Возможно, вас. А когда вы говорите, что сядете и договоритесь, интриги это добавляет еще на полгода.

– Ничего это не добавляет! Не сказал бы я этого, вы бы что‑нибудь другое придумали. Едем дальше!

(Мы поехали. До ближайшей остановки осталось километров 70.)

– По данным всех социологических служб, у вас и у президента в последнее время упал рейтинг. Вы чувствуете на себе падение рейтинга?

– Нет!

– Ну, может, реже здороваться стали… Реже звонить…

– Нет! А потом я внимательно не слежу, но вижу, он колеблется, кризис же, многие переживают тяжелые для себя времена, я их понимаю… Мы много делаем, но не до всех это доходит, я могу человеку сказать: мы делаем то‑то и то‑то, а он мне скажет: да иди ты…

А если не доходит, значит, я плохо работаю. Что скажешь на это? Только одно: что он прав, этот человек.

– Иногда кажется, что со страной вообще ничего нельзя сделать. Что любой глобальный проект все равно завалится где‑то, на каком‑то уровне, где он почему‑то не заинтересует чиновников. У вас бывает такое ощущение? Чувство бессилия? Отчаяния?

– Я вам откровенно скажу: я исхожу из важности. Если я считаю, что та или иная проблема является приоритетной, я перестаю думать о том, какие нас ожидают политические издержки в ходе ее решения или административные. Я даже не очень задумываюсь, какие последствия ожидают меня лично, – скажут: взялся и не может решить. Но если я считаю, что это для страны нужно, я начинаю и себя мобилизовывать. Это честно я вам говорю, как есть. Есть, конечно, проблемы, которые решаются десятилетиями. Например, то же жилье. Легче всего было бы тихонько сказать себе: ну крутится и крутится такая поганка, ну и ладно. Все к этому привыкли, потихонечку ворчат, а всегда же можно на это ответить, что денег нет на то и на это, давайте будем думать о повышении зарплаты и так далее… Но мы ж так не делаем. Мы взяли и всех ветеранов обеспечили жильем… Сейчас занимаемся жильем для военнослужащих. Казалось, понимаете, что это не‑воз‑мож‑но! Просто невозможно. Но мы сделаем это, доведем до конца.

У меня сейчас сформировалось устойчивое мнение, и я попробую его сформулировать. Чем больше действующий политик заботится о своем рейтинге, тем быстрее он начинает его терять. Потому что человек становится зависимым от всяких фобий и все время думает, прежде чем принять решение, как оно повлияет на его так называемый рейтинг. Перестает руководствоваться интересами дела. Это сказывается на результатах, и люди это сразу почувствуют. Чуйка у нашего человека есть!

– То есть вы тяжелой наркологической зависимости от рейтинга не чувствуете?

– Ни наркологической, ни политической.

– А то, что вы сказали, что после смерти Махатмы Ганди и поговорить‑то не с кем, это шутка была?

– Конечно, шутка. Я на ходу придумал. Надо было отделаться от одного журналиста, немецкого, кажется.

– То есть вам есть с кем поговорить? Посоветоваться?

– Я с вами советуюсь все время. Только что мы были на Камчатке, и я сказал, что, по данным местной прессы, произошел резкий скачок стоимости бензина. Он (камчатский губернатор Алексей Кузьмицкий. – А.К. ) сказал, что такого не может быть. Я попросил, чтобы проверил. Он проверил: точно. Сейчас цены снижены.

Вопросы, вроде «как вам понравилось то‑то и то‑то», в конце концов у них прекратились. Сами стали с усами.

Я надеюсь, что на дальнейшем развитии событий это не сказалось. Здравый смысл тем не менее, могу сказать, сохраняется. Возможно, они освоили какие‑то новые технологии этой обратной связи. Я этого не исключаю тоже. В конце концов, это доморощенные способы – спрашивать по телефону: ну, как оно? Может быть, появились какие‑то фокус‑группы с моментальной обратной связью, более репрезентативные, чем эмоциональные, не вражеские, но и не дружеские впечатления журналиста. Наверняка появились.

И на самом деле я уже как‑то совсем свободно себя почувствовал в своей журналистике. Мои репортажи, которые в публичном пространстве появлялись поздно ночью или наутро, были уже всегда каким‑то сюрпризом. Ведь когда я что‑то откровенно на месте критиковал, было понятно уже, что я примерно такую заметку и напишу. А теперь нет. И меня такие отношения даже больше устраивали, потому что в своем представлении я занимался теперь абсолютно чистой журналистикой – свободной на самом деле журналистикой, что важнее всего остального вместе взятого для человека, который пишет заметки.

– А вы к журналистам как относитесь: как к неизбежному злу, которое либо рядом с вами, либо все время пишет о вас?

– Есть разные журналисты. И если иметь в виду, что политическая журналистика всегда оппозиционна к власти, к ней нужно относиться как к боли: это неприятно, но она нужна организму.

– Тогда я вам доставлю еще одну боль.

– Ну.

– Помните, в книге «От первого лица» вы рассказывали о том, что однажды, когда еще были подростком, на лестнице подъезда загнали крысу в угол?

– А, было, да! А потом она погналась за мной! Я еле убежал.

– И после этого вы поняли, что нельзя никого загонять в угол.

– И очень хорошо понял. На всю жизнь.

– Скажите, а зачем же вы тогда загнали в угол Михаила Ходорковского?

– Почему загнал в угол? – удивился премьер. – Он несет заслуженное наказание. Выйдет на волю – будет свободным человеком. Нет, я уж точно не загонял его в угол.

– А вы следите за вторым процессом?

– Вторым процессом? Я когда узнал о втором процессе, очень удивился, спросил, что за процесс, он ведь уже сидит свое. Какой второй процесс? Но если такой процесс идет, значит, в этом есть необходимость с точки зрения закона. Не я веду это дело!

(Временами человек в темных очках и серой футболке за рулем искренне казался мне таксистом, к которому я подсел, разговорчивым таким человеком, которому хотелось скоротать время за длинной дорогой, потому он меня и подобрал.)

– Такое впечатление, что проблемы 2012 года для вас не существует – не потому ли, что вы для себя все решили?

– Нет, интересует, как и… хотел сказать, как и всех, но на самом деле больше, чем всех. Но я не делаю из этого фетиша. В целом страна у нас устойчиво развивается, нормально, я проблем больших никаких не вижу, ну кризис, конечно, нас немножко подзадержал, но, с другой стороны, помог сконцентрироваться на приоритетах… Главное, чтобы эти проблемы 2012 года не стащили нас с пути вот этого стабильного развития. Хотя, конечно, в такие времена происходят моменты политической борьбы, которые отвлекают общество и государство от экономики, но это та доплата, которую нужно заплатить, чтобы общество и государство остались конкурентоспособными.

– Скажите, в Мюнхене вы произнесли ту самую знаменитую речь. Как вы считаете, она актуальна сейчас?

– Я думаю, она была полезной. Потому что, по сути, я же говорил правду. Я же правду сказал!

– Но если даже и так, то ведь далеко не сразу. Прошел не один год, прежде чем вы осознали ее.

– Вы правильно сейчас сказали: я просто не мог осознать ее глубины. А не потому, что я не решался сказать. Или считал несвоевременным. А на самом деле все очень просто: как в быту. Нам сказали одно, а сделали совершенно другое. Причем в полном смысле этого слова надули! В ходе вывода войск из Восточной Европы генсек НАТО сказал нам, что СССР, во всяком случае должен быть уверен в том, что НАТО не будет расширяться дальше существующих на сегодня его границ. Ну и где же это все? Я так и спросил их. Им ответить‑то нечего. Обманули самым примитивным образом. И кстати говоря, к сожалению, я должен это констатировать, и я без стеснения произнесу то, что сейчас скажу вам вслух: вот в такой большой политике такие элементы, как минимум элементы надувательства, встречаются нередко, и мы вынуждены это учитывать.

Сказать было правильно. Все жили по умолчанию: кто‑то понимал, кто‑то недопонимал.

Вот сейчас взяли нашего гражданина якобы за наркотики, увезли в Соединенные Штаты, его адвокат американский, выступая в суде, очень точно сформулировал проблему: российский гражданин в африканской стране обвиняется в контрабанде или там в незаконном обороте наркотиков. При чем тут интересы США? Никто не может даже ясно сформулировать! Они взяли гражданина чужого государства, тайно вывезли к себе. Ну куда это годится‑то?!

В этом смысле то, что я говорил в Мюнхене, актуально и сегодня.

– У меня страшный вопрос рождается: вы что, не верите в перезагрузку?

– Хм‑хм. Вы знаете… Я очень хочу верить в нее. Во‑вторых, я очень ее хочу. В‑третьих, я вижу, намерения сегодняшней администрации США улучшить отношения с Россией совершенно четко прослеживаются. Но есть и другое. Например, происходит дальнейшее перевооружение Грузии. Зачем? Ну это же реально. Мы же видим. Если бы не было перевооружения два года назад, не было бы и агрессии, и крови, которая там пролилась. А ведь, между прочим, нашим партнерам об этом говорили, в том числе и наши европейские друзья. И все отмалчивались. И чем закончилось? Довели до войны. Сейчас продолжают перевооружение.

Мы много раз говорили о нашей позиции по отношению к ПРО в Европе. Ну вроде бы договорились, что в Польше не будет противоракет, а в Чехии еще не решен вопрос по радарам. Замечательно! И практически тут же объявляют, что в других странах Европы планируется то же самое. Ну и где эта перезагрузка? Так что в этой части мы ее не видим.

У меня такое ощущение, что Обама настроен искренне. Я не знаю, че он может, че не может, я хочу увидеть, получится у него или нет. Но он хочет. У меня такое чутье даже, что это искренняя его позиция.

– История еще одного президента. По‑всему видно, поставили не на человеке, может, а на президенте Лукашенко жирный крест, учитывая информационную очень сильную кампанию, которая развернулась против него.

– Я не смотрел. Но мне рассказывали.

– «Крестный батька‑3», например.

– Не видел.

– Разве? Тогда посмотрите. Это ведь сильный фильм, большая часть населения страны, мягко говоря, с предубеждением теперь относится к господину Лукашенко, и в этом смысле телевидение является, как и раньше, мощным пропагандистским ресурсом. На ваш взгляд, после того, что господин Лукашенко говорил лично про вас, вас задело это по‑человечески?

– Я, честно говоря, уже не помню, что он там про меня говорил! – засмеялся Владимир Путин. – Пытался как‑то цапать, но я как‑то на это не заточился. У меня внутреннего протеста в отношении него по этому поводу не возникло. Я даже не помню, что он говорил.

Тут премьер резко затормозил, увидев на дороге группу людей. На этой трассе это было так непривычно, что нога сама, видимо, потянулась к тормозу.

В разговоре такого желания у него, по‑моему, ни разу не возникло.

* * *

В октябре 2011 года президент России Дмитрий Медведев и председатель правительства Владимир Путин занимались уборкой кукурузы под Ставрополем. Для председателя партии «Единая Россия» и первого номера предвыборного списка в поле под Ставрополем, в пяти метрах езды от аэропорта, приберегли несжатую полоску кукурузы.

Почему же именно кукурузы? Если расчет был на лирические воспоминания о царице полей, воспетой Никитой Сергеевичем Хрущевым, и о том, что, кажется, только с ее помощью можно догнать и перегнать Америку, так как все остальные ресурсы уж давно испробованы, – то расчет был верный.

Кроме того, при взгляде на царицу полей не покидала мысль о «Детях кукурузы» – культовом фильме ужасов по роману Стивена Кинга про тех, кто из кукурузы приходит, молчаливо истребляет все живое и в кукурузу с облегчением возвращается.

Скорее всего кукуруза появилась в жизни Владимира Путина и Дмитрия Медведева не от хорошей жизни. Если бы исторический съезд «Единой России» состоялся раньше 24 сентября, пока не сжали, к примеру, овес, и если бы предвыборная кампания не началась в то время, когда никаких других культур уже не осталось, то, конечно, заниматься уборкой кукурузы на глазах у всей страны пришло бы в голову в последнюю очередь.

Но съезд состоялся именно 24 сентября, а выборы в Госдуму пройдут 4 декабря. Так кукуруза в очередной раз оказалась на острие политической борьбы.

Президента и премьера здесь, у дороги, ждали «Иришка» и «Таня», а также «Батько». Кроме разных видов кукурузы, на столе в мисках лежали здесь и обычные семечки подсолнечника, и гречка тоже.

Господа Медведев и Путин погрызли семечек, сели в разные «УАЗы‑Patriot» (к полю в кортеже из 40 автомобилей они подъехали на одной машине, и сначала было не разглядеть, кто там на пассажирском сиденье, но за рулем у него был Медведев. Оказалось, что, конечно, Путин).

В паре сотен метров от кромки поля их, кроме того, ждали два комбайна «Ростсельмаша» (на борту – тоже ни одной русской буквы, экспортный, видимо, вариант). «УАЗы» долго не трогались с места, словно не могли решить, кто идет первым номером (хотя это ведь давно ясно). В итоге в кукурузу сначала погрузилась машина господина Путина. Его комбайн первым начал и уборку урожая.

Два комбайна удалялись в разные стороны, и только огрызки початков из‑под обоих расстреливали тылы. Чей‑то могучий ум, очевидно, увидел это величественное зрелище в каком‑то своем нервном и неглубоком ночном сне и сделал его стабильной явью. Урожай кукурузы 4 декабря должен обернуться урожаем голосов сельских тружеников.

Комбайн премьера до сих пор шел с опережением.

– Это что‑нибудь значит? – спросил один из организаторов этого события, озабоченно всматриваясь в даль.

Президент и премьер сидели за рулем.

– До конца, до конца руль выворачивайте! – советовал Дмитрию Медведеву комбайнер Саша.

– Да габаритов не чувствую! – отвечал президент, вероятно, опасаясь выскочить на встречную, где коллега его тем временем интересовался у своего комбайнера Саши:

– Ну как скорость?

– Да нормально… Очень хорошо!

Несколько лет назад, однажды летом, Владимир Путин под Ростовом‑на‑Дону попробовал тронуться с места на комбайне. К счастью, журналисты тогда успели отскочить. На этот раз попытка оказалась более удачной.

Путин входит (и даже вошел уже, безусловно) в историю хотя бы по чисто техническим причинам. Столько лет руководить страной – конечно, войдешь в историю. Но этим все не исчерпывается.

Конечно, история Путина – это не история (хотя многие убеждены в обратном, что мне, правда, кажется простой кухонной конспирологией) попытки личного обогащения. Я думаю, что этого нет и в помине – да и вряд ли Путин в течение всего этого времени испытывал какую‑то нехватку денег. Я думаю, что он вообще не задумывается об этом. И не думаю, что он будет когда‑нибудь испытывать нехватку денег. Если ему нужны – они у него появляются. По крайней мере, я уверен, что дело не в деньгах. Многие со мной не согласятся в этой ситуации, но я полагаю, что логика у него, наверное, такая: если уж я занимаюсь этим делом, то я попытаюсь сдвинуть с мертвой точки эту гору. Тем более что она только кажется такой неприступной, но в принципе страна наша может… заслужила… жить лучше. И есть для этого возможности. Но что мы будем делать все спокойно и без фанатизма…

От этого часто возникает впечатление, что он делает все слишком осторожно, а надо бы делать все во много раз быстрее. Но он считает, что слишком многое можно испортить, если делать хоть чуть‑чуть быстрее. Он скажет, если вы его спросите, – главное, что он именно так и думает, – что все делается именно так, как надо, теми темпами, какими можно обращаться с такой страной. Это важное, я думаю, его соображение. Должно пройти некоторое время, чтобы начинающий водитель почувствовал габариты своего автомобиля, и я думаю, что Владимир Путин далеко не сразу, так сказать, почувствовал габариты своей страны. И я думаю, что сейчас он уверен, что он очень неплохой водитель. По крайней мере получше многих. И уж что‑что, а габариты он чувствует.

Теперь можно поехать и побыстрее – а есть ли смысл? Потому что дороги плохие, водители вокруг вообще безнадежны, девушек‑блондинок за рулем слишком много кругом, а пассажиры нервные. Все страхи и тревоги любого водителя ему тоже в этой ситуации, в этом положении присущи. Но, повторюсь, самое главное – почувствовать габариты. И на самом деле это проверяется только экспериментальным путем, и мы сможем сказать об этом вообще только через много лет. Но мы‑то вряд ли, честно говоря, сможем. При всем желании. Скорее всего, это скажет кто‑нибудь другой… скажет, чувствовал ли Путин на самом деле габариты страны или этот автомобиль то и дело на что‑нибудь натыкался, съезжал в кювет, с кем‑нибудь сталкивался без конца, и вообще можно было ехать другой дорогой, которая явно короче.

– Действительно легко управляемая машина! – поделился премьер в начале встречи с крестьянами и городскими активистами партии «Единая Россия». – Чуткая (то есть отнеслась к нему по‑человечески. – А.К. )!

Кроме них, здесь был, например, и вице‑премьер Игорь Сечин – и тоже по партийной линии: возглавляет ставропольский список «Единой России», а как же.

Первым после господ Путина и Медведева выступил именно директор «Родины» Виктор Орлов:

– А мне люди говорили: «Ты ж передай привет! Ты ж скажи спасибо!..» Как я слышал, Владимир Владимирович, профицит намечается в стране!

Обрадовав этим известием Владимира Путина, Виктор Орлов перешел к оргвопросам.

– Что касается цен на зерно… – отвечал на его вопросы премьер. – Мы осуществляем, как известно, зерновые интервенции. В этом году экспорт будет 24–25 млн тонн. После этого будем вводить ограничения, чтобы не оставить страну без хлеба.

По выражению лица Виктора Орлова было понятно, что эта перспектива его не очень пугает.

Дмитрий Медведев и Владимир Путин стремительно втягивались в узкоспециальный сельскохозяйственный разговор, интересный, может быть, всего‑навсего 30 миллионам российских крестьян. Временами казалось, что это встреча не с активом сельского хозяйства и партии, а двусторонняя встреча президента и премьера.

– На отечественном рынке уже 71 % своего мяса! – говорил председатель партии. – А в 2005‑м было 50!

– А ведь это результат общенационального проекта «Сельское хозяйство»! – подхватывал первый номер списка, который, будучи первым вице‑премьером, за этот проект и отвечал.

– Но есть еще резервы! – отмечал Владимир Путин.

– Так племенное стадо и длинные деньги нужны! – соглашался Дмитрий Медведев.

В какой‑то момент они даже кивать стали друг другу одновременно.

Один фермер, Олег Губенко, в сердцах признался:

– Для нас важно, чтобы человек, приходя в супермаркет, покупал не полную гадость, неизвестно кем произведенную (то есть то, что сделали конкуренты. – А.К. ), а нашу продукцию!

– Я вас увидел… – поделился своим наблюдением премьер. – То ли батюшка переодетый, то ли казак.

А мне показалось, что переодетый казак.

Другой фермер из Красногвардейского района Ставропольского края с некоторой обидой рассказал, что он собирает 75 центнеров кукурузы с гектара (а не то что некоторые).

– Сколько убираете с гектара? – переспросил его премьер. – У вас что, кукуруза толще?

Фермер не стал отрицать очевидного.

В конце встречи кто‑то спросил их, сидели они раньше за рулем комбайна или не случалось.

– Я не в первый раз! – кивнул премьер, вспомнив, очевидно, предыдущий опыт агрессивного вождения комбайна.

– А я немного на свеклоуборочном ездил, – застенчиво сказал Дмитрий Медведев. – Но не убирал… Девушек можно катать!..

И то от комбайна польза.

* * *

От совещания президента Путина с членами правительства по экономическим вопросам в мае 2013 года ждали всякого. Примерно годом ранее такое совещание закончилось выговором трем министрам. И готовящееся имело все шансы повторить успех прошлогодней давности, а может, и превзойти его.

– Нужно выполнять все, что запланировано, – заявил господин Путин, имея в виду прежде всего свои майские указы годичной давности. – Ожидания в обществе очень большие. И это показала – вы наверняка это видели – недавняя «Прямая линия».

Оснований предполагать, что министры не видели «Прямой линии», не было никаких. Если они и не видели «Прямой линии», то уж видели записанную.

– Понятно, что нужно было время на формирование правительства, на то, чтобы запустить этот весьма сложный механизм. Но, для того чтобы задачи, которые мы сами перед собой поставили, решить, нужно уже сейчас вкалывать как следует, – продолжил господин Путин.

Он таким образом дал понять, что время, отведенное правительству на адаптацию, можно считать исчерпанным. И теперь они остались один на один: президент и правительство. Между ними, он считает, больше нет извиняющих обстоятельств.

В первые два президентских срока Владимира Путина в Кремле по понедельникам проходила встреча с членами правительства. Снова оказавшись в Кремле, Владимир Путин не вернулся к этому формату. Видимо, это было бы, по его мнению, как‑то искусственно: в конце концов, председателем правительства стал человек, под которым еще не остыло кресло президента.

То, что происходило на этом совещании, уж очень напоминало ту самую понедельничную встречу в Кремле. Такие же, только более развернутые (все‑таки не за неделю накопились) отчеты министров о текущей деятельности, короткие вопросы и нервные ответы… Да, это была она, понедельничная.

Владимир Путин для начала раскритиковал реформы в здравоохранении («За последние восемь лет финансирование здравоохранения увеличилось почти в четыре раза, но новейшие важнейшие шаги, о которых мы много раз говорили, – это внедрение стандартов и порядков оказания медпомощи, – не были сделаны в установленный срок, во всяком случае в полном объеме»).

Потом заявил, что нельзя откладывать структурные преобразования в целом.

Потом опять вернулся к здравоохранению:

– Что получилось, например, с доплатами медицинским работникам первичного звена и скорой помощи? Эти известные 5 тыс., 10 тыс., 3 тыс. и 6 тыс. руб. Эти обязательства переданы на региональный уровень. Мы когда‑то ввели это с федерального уровня, я вводил это, хорошо помню.

Президент отметил, что это было правильное и своевременное решение. Кто бы сомневался: ведь это он его принял.

– Теперь договорились о том, что передадим на региональный уровень, – продолжил Владимир Путин. – Средства выделили? Выделили. Не обманули? Нет, не обманули. Доведены они до регионов через систему ОМС? Доведены. А до медицинских работников не дошли. Просто потому, что механизм доведения не был грамотно и в срок отлажен.

Господин Путин давно не смотрел в текст своей речи:

– Я помню очень хорошо наши разговоры на совещаниях по этому поводу, когда коллеги убеждали, что мы деньги переведем, это будут и должны быть региональные обязательства, и они их исполнят, поскольку деньги мы же туда направим… Я прошу вспомнить о том, что я говорил! Я сказал им (действительно, из тех, кто был тогда, сейчас в Екатерининском зале никого почти не осталось. – А.К. ): «Не заплатят, будут сбои». – «Нет, заплатят. Мы их (деньги. – А.К. ) окрасим». Окрасили? Кому нужна такая краска? Где деньги, Зин?! Помните замечательные слова Высоцкого?..

Министры помнили, конечно, хотя и виду не подавали, то есть никто не кивнул, например, в знак согласия (непонятно же, какая реакция в такой ситуации окажется наиболее верной). Сложнее было вспомнить, где деньги.

Наконец президент сказал о том, чему в начале совещания вряд ли кто‑то придал решающее значение, но что в конце совещания оказалось и кардинальным, и определяющим, и каким угодно еще:

– Знаете, можно сколько угодно спорить и ругаться по поводу так называемого «ручного способа управления». Хорошо, давайте не в ручном.

Когда Путин начинает заниматься такими абсурдными вещами, как контроль за установкой пожарной рынды в деревне, я понимаю, что он просто заводится. На мой взгляд, это такое, человеческое чувство, когда его начинает переполнять. Бесить просто оттого, что никто не может сделать элементарных вещей. Как та же пожарная рында – это же элементарная вещь. И он тогда пойдет и будет делать до конца сам. На одной из наших, в общем‑то, немногочисленных встреч он рассказал, что все, вот буквально все приходится делать своими руками. И не просто все, а каждый день и за всем приходится следить самому. Раз за разом. Иначе, говорит, ничего не получится. Иначе все рухнет. Это проверено потому что.

И приходится все время возвращаться к одному и тому же. Заниматься мелочами. И давно уже для него, мне кажется, это не попытка на своем примере научить подчиненных, как надо вести себя его подчиненным с их подчиненными. А просто он давно махнул рукой на то, что вообще кто‑то должен это сделать, если он отдал распоряжение, и что можно об этом забыть. Он давно уже понял, что нет, что к этому надо будет постоянно возвращаться, пока не сделают. Потому что так устроены люди… по крайней мере наши люди. Ну так устроены русские люди, и по‑другому не будет все равно.

И отсюда, возможно, эта идея о ручном управлении. Хотя все считают, что у него полностью все в ручном управлении, я могу сказать (несмотря на то что я тоже так считаю), что я понимаю и другую сторону этого дела: полностью не может быть все в ручном управлении. Просто одному человеку это не под силу. Это нереально. Это преувеличенное впечатление. Он может, конечно, какими‑то делами – как с образовательным центром «Сириус», например, – заниматься вплоть до стульев и мониторов в лекционных залах и лабораториях. Но в целом нельзя по любому поводу заниматься всем. Страна слишком уж большая, очень уж много регионов. Огромная же на самом деле работа на правительстве, да и губернаторы ведь тоже в целом не бездействуют – там своя история. Так что не все ручное и в ручном, что кажется, хотя, повторяю, я думаю, что он давно не питает никаких иллюзий по поводу исполнителей.

Это не то, что он не хочет делегировать полномочия. Он вот делегировал‑делегировал, а все равно ничего из этого не получается. И он написал, например, колонку свою первую в журнал «Русский пионер» о проблеме кадров. Он же там объяснил внятно очень – это было первое такое его признание, – что ну да, я с трудом меняю кадры. Но не потому, что мне трудно уволить человека и я до и после этого испытываю тяжелейшие нравственные страдания, которые мне не позволяют этого сделать в следующий раз или даже подумать об этом. Конечно, не поэтому, а только потому, что я лучше все равно не найду никого… я знаю уже, и это проверено. Люди – они такие, какие они есть у меня. Из такого подхода и складывается его система управления, его так называемый ручной режим, который во многом действительно ручной режим, но и не ручной тоже. Ситуация, как обычно, гораздо сложнее. И запутаннее, и мрачнее. И веселее.

Спрашивает он с человека, а толку‑то? А если он видит, что дело все равно не делается? Ну уже он сам отдает какие‑то распоряжения. Или начинает спрашивать, если хочет достичь результата, вообще в ежедневном режиме. А еще оказывается, что человек на этой должности, исполняя его прямое поручение, вдруг становится в какой‑то прекрасный день коррупционером – и вообще уже вдруг под следствием?.. Многое для него в жизни становится, я думаю, до сих пор сюрпризом.

Господин Путин призвал, кроме того, не пересматривать принятые документы и не готовить «очередных бумажек, лишь бы отчитаться о выполнении поручений – не в бумажках дело…».

Еще через пару минут выяснилось, что и он, и правительство временами вводят себя в блуд. Господин Путин проиллюстрировал эту беду конкретным примером:

– Мы недавно разбирали итоги реализации программы по расселению аварийного жилья. Заранее всем было видно, что там концы с концами не сходятся, а принцип справедливости явно упущен. Программу тем не менее приняли и, прямо скажем, по всем регионам прошлись, заставили их подписать и буквально через месяц констатировали, что она невозможна к исполнению. Зачем принимать такие документы? Понимаете, мы сами себя обманываем, в блуд вводим и дискредитируем свою собственную работу!

Так что, если кто‑то захочет ввести себя в блуд, один проверенный механизм уже точно есть.

Кроме того, президента, как выяснилось, беспокоит пенсионная система (тут, конечно, ничего удивительного: рано или поздно об этом начинает думать любой здравомыслящий человек).

По его мнению, правительство до сих пор не сформулировало понятной для всех пенсионной формулы:

– Или она готова, или она не готова. Коллеги говорят, что готова, но тогда давайте ее опубличивайте! Примите на правительстве, вносите в Думу, и будем ее обсуждать с людьми! Это келейно сделать не удастся, да и не надо этого делать келейно! Зачем?!

Это замечание касалось министра труда и социальной защиты Максима Топилина, человека без выговора. И он должен был среагировать, чтобы не стать человеком с выговором.

– Другой важный момент, – продолжил президент. – Мы дали людям право выбора – направить 4 % страховых взносов на распределительную или накопительную часть пенсии. Решение они должны принять до конца декабря текущего года. Сегодня май, а активной информационно‑разъяснительной работы в обществе не видно, хотя соответствующее поручение дано!

То есть он имел в виду, что мало кто понимает, что такое накопительная, что такое распределительная части, да и откуда на человека свалились эти 4 %. И зачем же человеку эта новая головная боль?..

Президент предоставил слово сопредседателю комиссии по реализации положений указов президента Владиславу Суркову, который автоматически стал первым человеком, который мог вступиться за правительство. Господин Сурков этот шанс использовал, но стал в этом смысле человеком не только первым, но и единственным.

– Я все‑таки хотел бы, – заявил господин Сурков, – понимая прекрасно, что бумажка – это всего лишь бумажка, отметить, что с точки зрения формальной дисциплины, то есть своевременности подачи докладов, правительство работает достаточно безупречно.

Впрочем, глава аппарата правительства оговорился:

– Содержание, конечно, этих докладов вы оценили… Это все у меня тоже есть, повторять это глупо, тут я с вами только могу согласиться, честно говоря.

Но:

– Более чем из 200 поручений, которые даны в развитие указов, в 2012–2013 годах должно быть выполнено 151 – и 111 все‑таки выполнено. Это довольно большой процент. Из них уже 88 снято с контроля вами. И часть из них находится также, на мой взгляд, в положительном тренде по исполнению.

Доклад Владислава Суркова был, мягко говоря, кратким, но было бы и странно, если бы он оказался таким же продолжительным, каким бывает его обычное многозначительное молчание на заседаниях правительства.

Министры, которым президент дал слово, в отличие от господина Суркова, не переформатировали свои доклады по ходу речи президента в реплику. И скорее всего зря.

Так, министр здравоохранения Вероника Скворцова с блеском проиллюстрировала мысль господина Путина насчет того, что любое отсутствие деятельности можно превратить в толковый доклад о проделанной работе.

О претензиях по поводу ушедших на региональный уровень доплат медработникам она, впрочем, ничего не сказала: видимо, в написанной до совещания работе об этом не было ни слова.

Доклад министра образования и науки Дмитрия Ливанова отличался позитивностью. Вернее, если быть точным, он отличался позитивностью от доклада президента и не отличался позитивностью от доклада Вероники Скворцовой.

Я потом спросил у Дмитрия Ливанова, готов ли он был к оргвыводам по итогам вчерашнего заседания.

– Конечно, – кивнул министр. – Я всегда готов.

– То есть еще к одному выговору, например? – уточнил я. – Ведь один вы год назад уже получили.

– Ну да, – снова согласился он. – Теперь, видимо, должен быть строгий выговор.

– А потом строгий выговор с занесением, – вспомнил и я более раннюю практику. – И только потом следует увольнение.

– Да… – сказал министр. – А вот до этого, может, и не стоит доводить.

Но все‑таки он был в этом не уверен.

Между тем наводящих вопросов президент никому из министров не задавал, пока очередь не дошла до министра труда Максима Топилина. Дело в том, что речь очень быстро зашла именно о пенсионной реформе и об этих самых 4 %. Министр заявил, что пенсионная реформа должна начаться в 2015 году и что в этом случае и право выбора, куда направить 4 % – в накопительную или распределительную систему, – должно быть у человека тоже до 2015 года, тем более что по этому поводу есть соответствующее поручение президента.

Последнее замечание произвело сильное впечатление на президента России. Он заявил, что на него не надо переводить стрелку и что он никогда не давал таких поручений. Он не является сторонником непроработанных решений – это правда, но поручений не давал, и не надо путать его замечание о том, что не стоит спешить, с его поручением перенести введение новой пенсионной формулы на 2015 год.

В Екатерининском зале загрохотали отодвигаемые стулья: это корреспонденты информагентств бросились в коридор передать миру диалог президента с министром труда. На лицах министров появились нехорошие улыбки. Они поняли смысл этого грохота: через несколько минут ленты агентств будут переполнены.

Еще примерно полчаса совещание продолжалось в закрытом режиме. Ничего нового по сравнению с тем, что уже было сказано, Владимир Путин не произнес, хотя и говорил более резко – прежде всего о том самом ручном управлении и о системе, которую надо выстраивать немедленно, если кто‑то хочет управлять страной по ней.

Тут‑то и выяснилось, что, пока такой системы нет, Владимир Путин намерен взять управление правительством в свои руки.

– Реализация указов (президента России. – А.К. ), – заявил Владимир Путин, – это не какой‑то довесок к текущим задачам правительства. Я хочу предостеречь от подобного факультативного, поверхностного подхода. Указы – это и есть стратегическая основа и база для работы всей системы власти. И надеюсь, что мы все вместе и я в особенности будем самым строгим образом следить за выполнением этих задач.

До сих пор он не говорил такого: «я в особенности». Видимо, считает, что пришло время сказать.

Перед входом в стоматологический кабинет больницы села Головнино один из врачей сказал премьеру, что им в больницу очень нужен маммограф.

– Что вам нужно? – переспросил премьер.

– Маммограф, – уже не так уверенно повторил врач.

Господин Путин позвал губернатора:

– Раздевайся! Ложись.

Губернатор снял куртку и без лишних раздумий лег в стоматологическое кресло. Владимир Путин взял в руки бормашину. Губернатор машинально открыл рот. В глазах его было все то же, что бывает в глазах человека, который приходит на прием к зубному врачу. То есть в них было все то же, что бывает в глазах губернаторов во время встречи с премьером.

– Ну что, купишь маммограф?! – спросил премьер, нацеливаясь сверлильным прибором в рот губернатору.

Евгений Савченко энергично кивнул глазами.

– Маммограф, – на всякий случай пояснил он потом премьеру, – это для женщины…

– Знаю, – перебил его господин Путин.

Было бы очень странно, если бы премьер чего‑то не знал.

Господин Путин попросил соотнести планы развития каждого министерства «с задачами, которые изложены в указах президента Российской Федерации от 12 мая прошлого года, внести соответствующие коррективы и на ближайшие пять лет, и на каждый год».

– Я прошу, – продолжил президент, – в течение месяца такие планы подготовить, сделать их достоянием гласности и представить мне. Повторяю: в течение месяца. А в конце текущего года я встречусь с каждым из вас – обсудим результаты работы за год – и публично заслушаю доклады по достигнутым результатам.

То есть теперь правительство будет работать не по своим планам, а по майским указам Владимира Путина, и для каждого министра часом икс станет встреча с президентом в конце года.

Членов кабинета министров ждет не система, а именно ручное управление. И управлять правительством теперь намерен Владимир Путин.

И это гораздо серьезней, чем отставка одного или двух министров.

Это вотум недоверия правительству, который ему вынес Владимир Путин.