В конце 2001 года в Кремле прошла беспрецедентная пресс‑конференция Владимира Путина. Это потом она станет традиционным форматом общения президента с народом, но тогда это было впервые. Кремлевская служба пригласила несколько журналистов, посмотреть эту пресс‑конференцию в том же самом Кремле, этажом выше зала, где Владимир Путин отвечал на вопросы своего народа.

С журналистами Владимир Путин был ровен и любезен, но чувствовалось, что и его задела эта пресс‑конференция. Он почти сразу спросил, как нам все это понравилось. Этот вопрос не оставил равнодушным никого. Понравилось всем, а некоторым даже очень понравилось.

В этом вопросе нет желания понравиться, как может показаться. Я думаю, что между фразой «как вам понравилось?» и желанием нравиться на самом деле бездна. Вот он произносит, допустим, все ту же Мюнхенскую речь свою, и со всех сторон люди, с которыми он выходит из зала и идет к машине, со всех сторон успевают так нахвалить эту речь, что ты поневоле начинаешь гордиться собой, уважать себя так, как ты еще две минуты назад себя не уважал. Так можно начать себя уважать даже безмерно, уже до конца жизни, что бы потом эта жизнь с тобой еще ни сделала.

А ведь западных журналистов ты же не спросишь: ну, как это было? Потому что они тут же все это опубликуют – российский лидер не уверен в себе.

Президент сказал, что, пожалуй, нет другого формата, который позволил бы высказать столько необходимого такому количеству людей. При этом он, по его словам, сознательно удержал кое‑какую информацию.

– Не стал говорить. Например, по поводу нашей уголовной политики. Помните, сказали, что за мелкие правонарушения конопатят людей в тюрьме… Конечно, нам нужно, чтобы люди с серьезными правонарушениями получали большие сроки. Нам нужно менять практику помилования. Вообще‑то это исключительное право президента. Понимаете, в прошлом году мне вот такой фолиант приносят… Это люди, которых надо помиловать. Вот мы и помиловали более 2 тысяч убийц. Ни в одной стране мира ничего подобного нет.

Президент сказал, что он принял решение де‑факто делегировать это право губернаторам и президентам субъектов Федерации.

При этом реально помиловать все равно сможет только сам Владимир Путин своим указом. Я спросил президента, почему он все‑таки не сказал это в прямом эфире.

– Да как‑то не было прямого вопроса. Я все думал: сказать, не сказать… Сказать, не сказать… Не сказал… Тем более не очень приятно в прямом эфире говорить, что я помиловал больше 2 тысяч убийц, – помявшись, закончил он.

Это прозвучало искренне. Хотя вообще‑то чего же тут стыдиться? Помиловал – и хорошо. Люди же все‑таки, хоть и подонки, конечно. Я подумал, что и правда, может, невмоготу ему стало нести эту ношу в две с лишним тысячи спасенных душ убийц. И кому угодно было бы невмоготу. Но это он работает президентом, а не кто‑нибудь другой.

Кто бы что ни сделал (и не только Путин) и в публичном поле, да и просто в человеческих отношениях, всегда у кого‑то будет впечатление, что он был недостаточно жесток, а у кого‑то – что он был чрезмерно жесток. Владимир Путин в этом случае не исключение, и я считаю, что он ориентируется только на себя самого. Я думаю, что у него есть ощущение, что, дескать, все рассудит время, и в этом смысле он никуда не спешит со своими выводами и спокойно относится к тому, что его кто‑то недооценивает или переоценивает. Он привык уже к этому в своей должности и понимает, что на этой должности он обречен на такое к себе отношение – другого просто не может быть. И в этом смысле он просто перестает интересоваться мнением окружающих. В какой‑то степени оно становится гораздо менее ему интересным, что, на мой взгляд, нехорошо.

То есть я думаю, что он читает, знакомится там, что‑то слышит, но у меня нет впечатления, что он принимает это к сведению. Потому что, как он, наверное, думает, за многие годы убедился в том, что все это, честно говоря, не имеет особого значения, что думают радикалы отсюда или радикалы оттуда. Да и «центристы» тем более. И так понятно, что они будут думать. А надо только самому сделать верный вывод из тех данных, что тебе собрали и что ты сам успел накопить – может, за всю жизнь…

Он, конечно, смотрит те же фокус‑группы, например, опросы, о которых мы ничего не знаем и никогда не узнаем. О чем‑то он может захотеть рассказать, как в случае с Крымом, когда он рассказал, что перед тем, как там появились так называемые «зеленые человечки» и «вежливые люди», там были проведены внутренние, глубоко, так сказать, зашифрованные для внешнего мира опросы, которые подтвердили, что да, Крым – наш. И готов быть нашим. Хочет, жаждет быть нашим. И в этом смысле он будет уверен в том, что опирается на мнение народа, причем не просто какой‑то его части, а абсолютно подавляющей части.

Президиум Госсовета по проблемам угольной отрасли продолжался четыре часа. В основном речь шла о достижениях. Почти все говорили о том, что за последнее время отрасль ожила. Многие считали, что этим она обязана идущей приватизации. Так, Аман Тулеев заявил, что приватизация должна закончиться уже к следующему году. Его поддержал и Виктор Христенко. А когда президент Коми господин Торлопов попросил отложить приватизацию одного угольного предприятия на год, это вызвало оживленную реакцию президента России:

– Конечно, делайте так, как считаете нужным. Только пусть тогда шахтеры идут стучать касками не к Горбатому мосту в Москве, а к зданию вашей администрации.

Срезал он и Анатолия Чубайса. Когда тот сказал, что уголь для него не чужая отрасль, президент едва не подмигнул:

– В каком смысле?

Имея скорее всего в виду народный имидж Чубайса как главного приватизатора.

– В прямом, – угрюмо ответил Чубайс.

Получилось грубо. А в целом господину Чубайсу все очень нравится. Он отчитался, например, что смертность на шахтах снизилась в два раза. Все так поняли, что этим обстоятельством отрасль обязана хорошим отношениям угольщиков с энергетиками. А господин Чубайс продолжал:

– Успехами последних двух лет мы обязаны прежде всего программной реструктуризации. Раньше, да еще год назад ни одно заседание межведомственной комиссии здесь, в Кемеровской области, не начиналось без десятитысячной толпы шахтеров, которые обвиняли нас, что мы действуем по указке Международного валютного фонда. Собственно, по этой указке мы и отработали, и отрасль встала на ноги!

Владимир Путин слушал‑слушал Анатолия и не выдержал:

– Да я знаю: у нас много сделано в последнее время.

Господин Чубайс сразу замолчал.

– Да не выспался он. Не в форме сегодня, – огорченно сказал один из сотрудников РАО ЕЭС, сидевший рядом со мной.

К Анатолию Чубайсу цеплялись едва ли не все выступавшие. Наименее удачно это получилось у министра путей сообщения господина Фадеева, который, видимо, от волнения все время путался. Так, он похвалил председателя РАО ЕЭС за то, что тот пообещал сжигать 30 млн тонн угля в своих топках. Между тем господин Чубайс говорил только про то, что ежегодно бессмысленно сжигается 30 млрд тонн газа. То есть господин Фадеев просто перепутал уголь с газом. Участники совещания хихикали, Анатолий Чубайс откровенно смеялся. Невозмутимым оставался только сам господин Фадеев:

– Сезонные тарифы будем поднимать. Это надо выполнять, потому что на высочайшем уровне сказано.

Тут уж не выдержал и Владимир Путин:

– Да это же совещание. Я сказал, но ведь у вас должно быть свое мнение – не надо так буквально понимать.

– Да нет, сделаем! Не снижая годового уровня. Начнем, и все! Сейчас добавим, а летом сбросим. Нормально!

На совещании выступили все губернаторы региона. Почти все жаловались на свои отношения с федеральными министерствами. Один из губернаторов вообще заявил, что министерства без конца разводят их.

– Когда спирт разводят, получается вполне приемлемый для употребления продукт. А когда министерство разводит целый регион, это никуда не годится, – согласился президент.

Это совещание нельзя было закончить, его можно было только прекратить. Владимир Путин и сделал это, сказав, что уже после полутора‑двух часов любое совещание становится бессмысленным, а они работают уже больше четырех.

Владимир Путин появился в Александровском зале Кремля ровно в 17.00. Текст речи лежал перед ним на столе. Он читал его ровно и уверенно. Мы узнали, что в концепции национальной безопасности речь идет о защите от возможных техногенных, природных и террористических угроз. В первую очередь от них должны быть избавлены важнейшие для национальной безопасности объекты. Их не так уж мало, но их перечень составляет государственную тайну.

Техногенные катастрофы угрожают России чаще, чем все остальные. Их удельный вес в общем количестве национальных катастроф – 70 %.

– Значительная часть аварий происходит из‑за недостаточной квалификации персонала, – произнес Владимир Путин.

Когда я записывал эту мысль, стараясь не упустить ни одного слова, вдруг услышал характерный стук. Так стучат пальцем по микрофону. Я подумал, что у Владимира Путина сломался микрофон. Но нет. Действительность превзошла худшие прогнозы.

Подняв голову, я увидел, что президент смотрит на другую сторону стола справа от себя. Не хотел бы я, чтобы кто‑нибудь когда‑нибудь так смотрел на меня.

– Сюда нужно смотреть! И слушать, что я говорю, – Владимир Путин сделал резкое ударение на слове «я». – А если неинтересно, пожалуйста…

И он кивком указал на дверь, через которую входили журналисты.

Люди, к которым обращался Владимир Путин, онемели. И кто же были эти люди? Один из них – обычно немногословный министр энергетики Игорь Юсуфов. Другим пострадавшим (вообще потерял дар речи) стал и.о. министра науки, промышленности и технологий Андрей Фурсенко.

А главным виновником приступа начальственного гнева стал министр здравоохранения Юрий Шевченко, с которым господин Путин беседовал полтора часа назад о росте рождаемости в Свердловской области. Это он что‑то увлеченно рассказывал коллегам. Скорее всего обсуждали ведь ту же самую тему. Ибо о чем еще можно говорить с таким увлечением?

Между тем такой срыв у Владимира Путина произошел впервые. Он продемонстрировал, что из себя его могут вывести не только вопросы засланного французского журналиста про Чечню и ЮКОС. Точно такая же реакция вполне, выясняется, возможна, когда ему кажется, что его невнимательно слушают коллеги.

В сентябре 2003 года Владимир Путин пытался объяснить студентам и преподавателям Колумбийского университета, как сложно устроена жизнь в России. Попытка эта завершилась, по‑моему, неудачей, но показала, что за словом в карман он не лезет.

Встреча с Владимиром Путиным широко анонсировалась в Колумбийском университете. В нескольких красочных брошюрах было подробно рассказано о России. Это был доброжелательный рассказ. Подчеркивалось, что американцы мало знают об этой удивительной стране. Недостаток знаний тут же восполнялся. Так, утверждалось, что Россия зарабатывает на туризме больше, чем Таиланд, Греция и Португалия. А российский модельер Елена Ярмак (живет на Брайтоне) стала лучшим дизайнером мира 2003 года («Российская культура, таким образом, снова на подъеме!» – говорится в буклете). Грамотность в России составляет 99,6 %, в то время как в Америке – всего 97 %. Ну, и никаких вопросов уже не вызывало утверждение о том, что, по данным агентства «Валидата», 78 % жителей Чечни хотят жить в составе России.

В результате, чтобы увидеть президента такой прекрасной страны, на входе в актовый зал выстроилась длинная очередь из студентов, преподавателей, славистов, русистов и журналистов. Впрочем, интерес ко встрече проявили только российские журналисты, которым больше было некуда себя, собственно говоря, девать. У американских журналистов хлопот было, очевидно, больше. Встречей с российским президентом не заинтересовался ни один национальный телеканал.

Президент России извинился за то, что у собравшихся были сложности с проходом в здание. Он рассказал, что и сам часто злится на свою службу безопасности, а также и на чужие, но не обижается на них. Такой уж это человек.

Во вступительном слове российский президент сказал, кроме того, что знает, как Россия стала для многих людей в этом зале научной судьбой и что Колумбийский университет долгие годы ковал кадры советологов. И тут докладчику изменила выдержка.

– Мир капитальным образом изменился, СССР больше нет, а советология существует! – с досадой воскликнул он. – Упразднить ее надо! Я только что говорил вашему ректору: упразднить! Я вот смотрю на ваш потолок, тут написаны названия предметов: литература, философия, медицина… Нет советологии! И правильно!

Судя по тому, как растерянно улыбался, но ни разу даже не кивнул ректор, меры по горячим следам приняты не будут.

Зато на предложение российского президента задавать вопросы зал откликнулся бескомпромиссно. Бойкая студентка Колумбийского университета Оксана Буранбаева тут же спросила, почему президент назвал ВИЧ‑инфекцию угрозой для России. Тот вынужден был довольно долго отвечать, хотя было видно, что ему не хотелось тратить время на этот вопрос. Американский паренек, хорошо говорящий по‑русски, признался, что ему очень нравится, как по‑русски говорит Владимир Путин.

– Что‑что вам нравится? – переспросил его президент.

– Как вы… – замялся паренек, – режете правду‑матку.

– Случается, – с некоторым, я бы сказал, кокетством пожал плечами президент.

– А как вы употребляете крепкие выражения!

– Вы преувеличиваете мои способности!

– Ну, можно сказать, крылатые выражения… – Паренек умел подбирать слова. – Вы считаете, они являются неотъемлемой частью языка?

– Я ведь не филолог, – пояснил президент. – Но у меня есть мнение. Вот российская знать одно время разговаривала в основном на французском. Встает вопрос: что с этой знатью произошло?

Владимир Путин сделал паузу и испытующе посмотрел на паренька, словно сомневаясь, что тот знает. Но тот, видимо, знал. Кивнул, во всяком случае, уверенно.

Русскую знать подвело, таким образом, знание французского. Недаром сам Владимир Путин уже не первый год учит английский.

Милая девушка спросила его насчет свободы слова. Она сослалась на мнение тех людей, которые считают, что Владимир Путин попирает эту свободу.

– Да у нас не было никогда свободы слова, так что я не знаю даже, что попирать! – недоуменно воскликнул российский президент.

Эти слова отчего‑то очень понравились залу; он зааплодировал, что явно придало уверенности Владимиру Путину.

– После начала 90‑х годов наступил ренессанс свободы. Свобода воспринималась как вседозволенность, анархия, стремление к разрушению…

Никто уже не аплодировал. Зал притих.

– Должны существовать определенные ограничения, заключенные в законе, который принят в условиях демократии, – продолжил российский президент.

Зал, до этого очень оживленно реагировавший почти на каждую реплику Владимира Путина, теперь молчал. Очевидно, американцы почувствовали, что в этих словах может таиться какая‑то серьезная неприятность для интересующих их свобод.

Но президент не остановился на этом, а пояснил свою мысль. Он рассказал, что ее хорошо иллюстрирует ситуация со штурмом на Дубровке. По его словам, съемочная группа одного телеканала, дав взятку, прошла через оцепление и транслировала напрямую штурм здания, поставив под угрозу жизни заложников и двухсот бойцов спецназа. Это было сделано, по мнению Владимира Путина, не для того, чтобы рассказать правду о происходящем на Дубровке, а в борьбе за рейтинг.

– Разве можно в этой борьбе ставить под угрозу жизни людей? – спросил он. – Нельзя.

Американцы явно слышали обо всем этом впервые. История с Дубровкой была, видимо, не очень понятна им, в подробности они старались не вникать, у них своих хватает. Оставалось, в общем, поверить на слово. Но тема, безусловно, интересовала и самого Владимира Путина. Он продолжил:

– Пресса должна быть свободна, но если есть экономическая база ее развития.

Я обратил внимание на то, что в последнее время никто уже не говорит о том, что пресса должна быть свободна, без оговорок. Сразу появляется какое‑нибудь «но».

– А если газетой владеют один‑два денежных мешка, то это уже свобода защиты корпоративных интересов, – закончил президент, добавив, что на эту тему можно, конечно, спорить, но он так считает.

Аудитория опять никак не реагировала на эти мысли. Этих людей учили все‑таки, видимо, по‑другому. Газетами и всем остальным владеют люди, которые могут и хотят все это купить, чтобы потом все это с выгодой продать. Это ведь очень просто.

Но какой‑то осадок у людей в зале, похоже, остался. Следующие вопросы не были такими доброжелательными, как в начале встречи. Президента спросили, как он относится к тому, что предстоящие президентские выборы уже называют «выборами Путина». Президент уверенно ответил, что это способ предвыборной борьбы, а цель ее в том, чтобы убедить людей не ходить на выборы, потому что и так якобы все ясно.

Один профессор университета, высокий худой дяденька с добрыми глазами, сказал, что, по его мнению, в Россию стали возвращаться старые времена. Вот разогнали ВЦИОМ. Ученые из России просят не говорить с ними откровенно по телефону и быть осторожней с электронной почтой. Новая роль ФСБ охлаждает, по мнению ученого, отношения между странами.

Дяденька задал вопросы и хотел отойти от микрофона. Но Владимир Путин попросил его задержаться.

– Минуточку… Да, времена меняются. Вот наших высокопоставленных дипломатов в американском аэропорту заставляют снять ботинки и остаться в трусах. Вас в нашем аэропорту не заставляют? А ведь у вас нет дипломатической неприкосновенности. А у них есть.

Дяденька хотел опять отойти от микрофона и сесть на место, и опять Владимир Путин не отпустил его.

– Давайте говорить конкретно. Вот вы назвали только одну конкретную вещь: ВЦИОМ. Центр изучения общественного мнения был свободным, потом государство решило подмять его под себя, так как он давал не те результаты. Так?

– Да, точно! – воскликнул профессор.

– Вот вас как зовут?

– Марк.

– Марк?

– Марк.

– Марк! Но ВЦИОМ‑то – государственная организация! И мы хотим, чтобы она была приватизирована. А ее сотрудники не хотят. Они хотят гарантированно получать зарплату!

Короче говоря, Марк с головой рухнул в эту яму. Владимир Путин торжествовал. Бедный профессор выбрал не самый удачный пример. Если бы он получше знал российскую специфику, он бы мог сказать, что Россия – страна, где порой государственные организации ведут себя как частные и наоборот. Но Марк мечтал только об одном: как бы поскорее отойти от этого микрофона и больше не позориться.

Владимир Путин тут же высказался и о спецслужбах («они не должны совать свой нос в гражданское общество, но должны стоять на страже государственных интересов». Так что и здесь есть «но»), и о приватизации («от передела собственности ущерба будет еще больше, чем от самой приватизации»).

* * *

На пресс‑конференции после саммита Россия – ЕС в Брюсселе 11 ноября 2002 года ничто не предвещало беды. О Калининградской области говорили мало, удовлетворенно улыбаясь. Информация Кристины оказалась верной. Господин Расмуссен, председательствовавший и на пресс‑конференции, комментируя итоги саммита, неожиданно перешел к проблемам Чечни. Это не было запланировано. То есть сразу надо сказать – он первый начал. Господин Расмуссен сказал, что проблему Чечни нельзя рассматривать как чисто террористическую. У нее должно быть политическое решение, должны быть соблюдены права человека. Особо он отметил, что надо срочно доставить в Чечню гуманитарную помощь.

Владимиру Путину все это явно не могло понравиться. Но он более или менее спокойно проинформировал о том, как российская сторона видит достигнутые договоренности, сказал, что с проблемой Калининграда остались экономические вопросы (то есть до сих пор не решено, будут жители области платить за транзитные документы или не будут). «Это, – сказал российский президент, – приемлемый для нас результат».

Потом датский премьер‑министр долго оправдывался, отвечая на вопрос, как он допустил проведение чеченского конгресса в Копенгагене. В вопросе были совершенно конкретные претензии: почему конгресс проводили на грант одной из правительственных организаций Дании и почему визы участникам конгресса были выданы в рекордно короткие сроки. Господин Расмуссен туманно отвечал, что по Конституции Дании правительство должно защищать свободу слова и собраний. Говорил он как‑то неуверенно и все время искоса поглядывал на господина Путина. Возможно, президент России почувствовал слабость и неуверенность датчанина. В этот момент и прозвучал ответный вопрос датского – как потом выяснилось, французского – журналиста. Он спросил, зачем российские войска используют в Чечне противопехотные мины и не думает ли господин Путин, что, искореняя терроризм в Чечне, он уничтожает народ Чечни. Не об этом ли человеке как о своем в зале говорили чеченцы на улице, подумал я.

Президент России начал издалека: с того, что никто не может обвинить Россию, что она подавляет свободу. Коснулся фактического предоставления независимости Чечне в 1996 году в Хасавюрте. Рассказал, что Россия поплатилась за это в 1999‑м, когда чеченские боевики напали на Дагестан. Перешел к попытке создания халифата на территории Российской Федерации, а затем и во всем мире. Все это пока звучало убедительно. И тут президент России обратился лично к журналисту, задавшему вопрос. Он начал объяснять, какая тому грозит опасность. Он в опасности, если христианин, потому что радикалы‑экстремисты преследуют христиан. Если атеист, то тоже в опасности, потому что им не нравятся атеисты.

– Но если вы мусульманин, то и это вас не спасет. Приезжайте к нам, у нас многоконфессиональная страна, хорошие врачи, сделают вам обрезание… – Владимир Путин помедлил, подбирая нужные слова. – И я порекомендую сделать эту операцию таким образом, чтобы у вас больше ничего не выросло!

Все растерялись. Датский премьер‑министр хотел что‑то сказать, но либо раздумал, либо не смог. И тогда все сидевшие за столом – и он, и Хавьер Солана, и Романо Проди – попытались сделать вид, что вообще ничего не произошло.

Я думаю, Владимир Путин уверен в том, что то, что он делает, соответствует потребностям его народа. Это можно называть по‑разному – манипуляцией или соответствием чаяниям. Бывает, что соответствует, а бывает, что и манипулирует. Я думаю, что так уж, от случая к случаю, оно и происходит. Очень много тут, конечно, все равно делается по наитию. И это часто случается просто на твоих глазах. Часто он говорит то, что совершенно не собирался говорить… он может потом даже жалеть об этом, а потом это вдруг начинает работать на него.

Он жалеет, например, что не удержался и предложил тому французскому журналисту кастрировать его… ну не сумел вовремя остановиться, он про это открытым текстом говорил. Просто не удержался, вовремя не остановился – а надо ведь было…

А народ – на ура. Наконец‑то нашелся человек, который сказал этим журналистам – тем более западным. И вслух сказал, и при этом глядел в глаза им всем. Ну, ему, журналисту этому. Оказалось, что это именно то, чего его народ и ждал… вообще, может быть, все эти годы. А он себя корил даже, может, сгоряча. Пока не понял, как его слово отозвалось.

Потом высокопоставленные сотрудники кремлевской администрации объясняли в кулуарах, что французский журналист не должен был задавать такого вопроса, что никто не ожидал подвоха, ведь так хорошо обо всем договорились – и вот опять эта Чечня! И в тысячный раз надо объяснять им все заново: и про мир в Хасавюрте, и про вторжение в Дагестан… И все равно ведь ничего не поймут. Таким образом, немудрено, что президент сорвался.

А Владимир Путин уже отвечал на следующий вопрос, когда французский журналист, получивший рискованное предложение от российского президента, вдруг встал и буквально выбежал из зала. Куда он побежал? Ведь спасения, как сказал ему российский президент, нет нигде…

После того как Владимир Путин завершил свой ответ журналисту французской газеты, среди его российских коллег начался большой переполох. Они интенсивно обменивались впечатлениями, сводившимися к тому, что ничего подобного за три года от президента никто не слышал.

Иностранные журналисты помалкивали. Потом ко мне подошел немец с вопросом, правильно ли он все понял. Этот немец хорошо, как ему казалось, знал русский язык. Я повторил так, чтобы он понял. Этот журналист очень обрадовался и побежал передавать новость в редакцию. Потом оказалось, что таких, как он, было мало.

Выяснилось, что синхронист ЕС смог перевести фразу российского президента «Приезжайте к нам в Москву… и я буду рекомендовать сделать операцию таким образом, чтобы у вас больше ничего не выросло!» так: «Приезжайте к нам в Москву… и мы вас с радостью примем!» По этой причине многие иностранные корреспонденты самого важного и не услышали.

Зато потом, когда разобрались, очень оживились. Некоторые решили, что под шумок можно запросто присвоить славу человека, задавшего Путину этот вопрос: «Не думаете ли вы, что, уничтожая террористов, на самом деле уничтожаете целый чеченский народ?» Так, уже на следующий день по крайней мере два человека утверждали, что это они авторы вопроса. Один из этих журналистов заперся в своем бюро в Брюсселе и на все звонки отвечал, что да, это он спросил Путина про Чечню, но никаких интервью давать не намерен. Люди удивлялись, ведь звонили ему по другому поводу и никто у него не собирался брать никакого интервью. Но после этих слов сразу, конечно, хотелось.

У журналистов кремлевского пула иностранные корреспонденты на следующий день, уже в Осло, интересовались, чем, по их мнению, вызван такой резкий ответ. Ответить, честно говоря, было нечего. И тогда некоторые иностранцы выдвигали свою версию произошедшего. По ней выходило, что во всем виновата российская сторона. Дело в том, что вопросы про Чечню не были предусмотрены на этой пресс‑конференции: было решено не портить праздничного настроения, вызванного тем, что ЕС и Россия наконец‑то договорились по Калининграду. Но когда российский журналист нарушил договоренность и задал вопрос про Чечню датскому премьеру, все и началось.

Это похоже на правду. Впрочем, тут была одна тонкость: датский премьер не должен был вести пресс‑конференцию. Эта честь могла принадлежать кому угодно – и Хавьеру Солане, и Романо Проди, сидевшим за столом на пресс‑конференции. И о том, что не датчанин будет вести пресс‑конференцию, тоже договорились, хотя еэсовцы почему‑то не спешили давать обещание именно по данному пункту. А когда лидеры пришли на пресс‑конференцию и датский премьер‑министр дал слово Владимиру Путину, стало ясно, что именно эта договоренность не сработала. Тут‑то посыпались и все остальные. С российской стороны сразу прозвучал вопрос в нескольких частях к датскому премьеру. Самым невинным пунктом был такой: чем Аслан Масхадов отличается от бен Ладена? (Была и первая часть вопроса, обращенная к Владимиру Путину: просьба прокомментировать итоги саммита. Но даже российский президент признался, что так заслушался второй частью, что совершенно забыл, о чем спросили его.)

Тут же, видимо, сработал запасной вариант и у еэсовцев: встал журналист «Ле Монд» и спросил Владимира Путина про уничтожение чеченского народа. А уж наш президент не обманул ничьих ожиданий и ответил так, что последняя фраза сразу стала претендовать на то, чтобы затмить знаменитое, но выработавшее свой пиаровский ресурс «мочить террористов в сортире».

Мне кажется, в последнее время Путин точно стал отходчив. Но для этого должно было пройти время. Это касается, мне кажется, и отношения к журналистам, и к коллегам по правительству, и к бизнесу. Это правильное слово: он именно отходчив. Я не сравниваю отходчивость с великодушием, это не синонимы.

Стал ли он более – или менее – великодушен? Да нет. Я думаю, он великодушен в той же степени, что и в начале своей карьеры на этом посту. Моя генеральная линия защиты (или нападения на Владимира Путина) состоит в том, что он вообще не изменился за все это время. Потому что в его возрасте человек не может меняться. И в моем, например, возрасте не может меняться. И вообще, после 5–7 лет не может меняться уже по большому счету.

Могут меняться какие‑то частности. Могут возникать какие‑то новые, сиюминутные, тактические идеи. Он может признать – хотя с Владимиром Путиным это сказать будет довольно самонадеянно – может даже признать свою ошибку. Правда, это очень, очень и очень редко у него бывает. Но принципиально измениться человек не может – а Владимир Путин тем более.

14 июля 2017 года президент России Владимир Путин приехал в Белгородскую область, встретился с бойцами стройотрядов и надолго задержался на Лебединском ГОКе, где встретился с рабочими, которым объяснил и про США, и про Украину, и про Россию, и прежде всего про них самих.

На окраине Белгорода студенты стройотрядов строили школу. Стену в коридоре шпатлевали Максим Михайлов и Диана Грудякина (последнее не казалось преувеличением).

– Сложное занятие? – переспросил меня Максим Михайлов. – Нет. Это же не землю копать!

Были некоторые волнения, связанные с маршрутом, по которому будет осматривать школу Владимир Путин. Я спрашивал, не подойдет ли он, например, сначала к стендам, выставленным на улице.

– Нет, – заверяли меня опытные люди. – Это строители поставили, подрядчики. Повествуют о развитии компании. Стенды сначала внутри стояли, но мы их, конечно, оттуда убрали. Но попытка у них была хорошая.

К стендам Владимир Путин не подошел. Он подошел к группе студентов, сбившихся в отряд. Екатерина Красикова, в меру розовощекий командир Центрального штаба российских студенческих отрядов, рассказывала президенту, каким задором пылают молодые ребята, попавшие в стройотряд.

– А вы уже немолодая? – переспрашивал ее Владимир Путин.

Девушка держалась.

Президенту вежливо напоминали, что он в свое время в стройотряде получал звание плотника 4‑го разряда.

– Почему получал? – уточнял Владимир Путин. – Получил.

И его просили, чтобы для бойцов стройотрядов, как в его время, обучение для получения рабочей специальности было бесплатным, а не как сейчас.

– Сделаем, – коротко, но после долгого раздумья отвечал Владимир Путин.

И рассказывал про непростую, прямо сказать, серую схему получения такой специальности в его время. Схема, впрочем, представлялась убедительной. Как мне казалось, грех было ею не воспользоваться.

Владимир Путин старательно расспрашивал студентов. За годы работы президентом ему пришлось овладеть навыками интервьюера. Правда, разговорить своих собеседников на таких публичных встречах ему удается в лучшем случае через раз.

– А куда ездили?.. – спрашивал он теперь. – А где там жили?.. А сами откуда?..

Его приглашали на слет активистов стройотрядов, который будет в конце октября.

– А где? – уточнял он.

– В Якутии…

– Я несколько раз был в Якутии зимой, – мечтательно вспоминал Владимир Путин. – Там было минус 50. Воздух при этой температуре замерзает…

– Но мы‑то в конце октября собираемся… – буквально перебивали его.

Он не спорил. Он просто хотел вспомнить не только свою студенческую молодость, но и вот эту вот президентскую, как бы ловчее сказать, немолодость.

Из школы Владимир Путин на вертолете перенесся на Лебединский горно‑обогатительный комбинат (ГОК), вернее, на его карьер, где был встречен совладельцем этого ГОКа Алишером Усмановым и министром промышленности Денисом Мантуровым. Масштабы происходящего тут без преувеличения поразили Владимира Путина. Карьер, где добывается железорудное сырье, занесен в Книгу рекордов Гиннесса, так что преувеличить тут ничего не получится даже при желании, и господин Путин мог убедиться почему: 220‑тонные «БелАЗы» в чреве этого карьера кажутся муравьями… После осмотра карьера Владимир Путин встретился с рабочими Лебединского ГОКа.

Рабочие спрашивали президента, как он видит планирование развития их металлургической отрасли не на один‑два года, а хотя бы на 20–30. Что ж, для Владимира Путина это была цифра, за которую он по известным ему причинам готов был отвечать. И он разъяснял, что да, такое планирование приемлемо (в том числе, видимо, для него лично).

Одна из рабочих призналась, что острее всего в их глубинке, на ее взгляд, стоят вопросы здравоохранения, прежде всего кадровые.

– Хорошая глубинка! – воскликнул президент, насмотревшийся на «БелАЗы» в карьере. – Надежная.

Его должны были спросить о встрече с Дональдом Трампом. И спросили.

– Можно сказать, что он достаточно откровенный человек и сильно отличается от телевизионной картинки, от образа, который он сам создавал в ходе избирательной кампании… – повторил Владимир Путин для начала то, что уже говорил на пресс‑конференции в Гамбурге.

При этом он не мог не знать, что все, что бы сейчас он ни сказал про Дональда Трампа, могло быть использовано против них обоих. И обязательно будет использовано. Тем не менее он говорил:

– Но чем бы я хотел с вами поделиться и что меня удивило: он умеет слушать!.. Это не всегда бывает!.. И умеет живо реагировать…

И Владимир Путин рассказывал про людей, которым что‑то говоришь, а они о своем – «ж‑ж‑ж…», и «лепит горбатого, как в народе говорят… Сегодняшний американский президент не такой!.. Он дискутирует…».

В общем, Владимир Путин еще больше осложнил жизнь Дональду Трампу. И по‑другому поступить, видимо, не мог.

Политики предыдущего поколения – Буш, Шрёдер, Ширак, Берлускони – были эпичней. Ну вот не выросли эти, новые, в великих политиков. Но я не думаю, что здесь прослеживается какая‑то адская закономерность, из которой можно делать выводы далекоидущие. Я думаю, что очень большой шанс вырасти в большого, а может, и в великого политика у нового французского президента Макрона. По крайней мере, он местами ведет себя как начинающий великий политик, мне кажется. Шанс у него есть. Но наверняка ведь упустит.

И это происходит при Владимире Путине и в каком‑то смысле с его участием. Мы же ездили в Версаль, когда Макрон Путина неожиданно пригласил вопреки мнению всех без исключения своих коллег на Западе. И пригласил к тому же в Версаль, где мы не были никогда до этого. Это, понятно, серьезней, чем приглашение в Елисейский дворец, где только ленивый не был. А вот ты в Версале, в королевском замке… Переговоры происходят в королевских покоях. Пресс‑центр у нас оборудован в картинном зале, посвященном одной из великих войн. В общем, все по‑королевски.

А потом он отчитывает буквально Владимира Путина, дождавшись какого‑то из вопросов, – и все в шоке. А Владимир Путин, в свою очередь, не отчитывает его – и все тем более в шоке. И у нас в стране, может, в первую очередь… такого от него совсем не ожидали. Я имею в виду прежде всего ответ на вопрос о давлении на Russia Today и Sputnik. Все думали, что он так сейчас отбреет Макрона, так вступится за тех и за других, что тому мало не покажется вообще до конца его президентского срока. А ничего подобного не происходит. И тот, и другой микропоступки Макрона – и приглашение, и эта резкость – говорят о том, что он человек независимый, а в политике эти слова и произносить‑то страшно без риска показаться дурачком. Но я скажу, что он – независимый. Или ладно, мы пока не знаем, от чьего мнения он зависит. От мнения какой‑нибудь училки?.. Вряд ли. Макрон не производит такого впечатления.

Его неожиданно спросили, не заменят ли машины человека. Но ведь вообще‑то вопрос был законный. Просто вряд ли Владимир Путин об этом в последнее время много думал. Но оказалось, что, конечно, думал, и по крайней мере немало.

– Заменят, конечно, – заверил господин Путин. – Это было всегда!.. Вспомним только вид забастовки, который был изобретен в Англии во время технологической революции. Это называлось «работа по правилам…».

Рабочий расстроился, а Владимир Путин призывал его подумать «без свиста художественного» и начать готовиться. И сам готов был начать готовиться.

Тут рабочий, приехавший из Донбасса, спросил про Украину – тоже вряд ли Владимир Путин мог избежать этого вопроса:

– Как долго там будет продолжаться?

– Вопрос, конечно, риторический, – пожал плечами Владимир Путин. – Я много раз говорил, что у нас один народ. И он очень терпеливый. Но ситуация, конечно, ухудшается… Объем ВВП страны по сравнению с периодом Виктора Януковича сократился более чем на одну треть… Как долго так будет продолжаться? Не знаю…

Только тут стало ясно, что он, видимо, неправильно понял вопрос. Рабочий‑то спросил его про Донбасс, про то, что у него больше всего болело, а Владимир Путин отвечал про судьбу Украины – наверное, про то, что больше всего болело у него.

– Это будет зависеть от людей, которые там живут! Сколько они будут терпеть?! – воскликнул Владимир Путин.

Я вздрогнул. Владимир Путин открыто призывал к революции на Украине, к насильственному свержению существующего строя? Опровергая таким образом самый главный свой собственный тезис – насчет того, почему случились события в Донбассе и Луганске: был сначала насильственно свергнут Виктор Янукович и так далее…

Владимир Путин и сам, конечно, понял, что вырвавшееся было, мягко говоря, перебором, и добавил:

– Надеюсь, это закончится бескровно, демократическими процедурами…

Зачем‑то его опять спросили про его отношение к фильму Оливера Стоуна, и главное, «будет ли продолжение по типу «Мушкетеры. Двадцать лет спустя».

Владимир Путин, кажется, вздохнул. Ему опять приходилось начинать сначала.

– Господин… – Президент хотел добавить, видимо, фамилию, но вместо этого произнес то, что ему вот прямо сейчас пришло в голову. – Товарищ… Барин… Песков!.. Где он? Смылся куда‑то?!

Говорил он, впрочем, сейчас ну просто с нежностью.

И конечно, с той же нежностью обвинил во всем своего пресс‑секретаря. Что это Дмитрий Песков убедил его согласиться на фильм Оливера Стоуна, хотя сначала он, Владимир Путин, все равно отказывался, говорил, что ему уже и сказать‑то нечего и что на все вопросы он давно ответил… Но господин Песков рассказал ему, что «это не для нас, а для американской публики. И не о вас, а о стране…».

– Они приезжали, я узнавал об этом за сутки, мне говорили, что нашли вот такую брешь в графике, ну ладно, мы встречались, я начинал, говорил, потом выходил – и тут же про них забывал… – Российский президент рассказывал про то, как снимался этот фильм, так, как будто его задачей сейчас было просто убить всяческое значение этого фильма.

И даже не посмотрел его толком Владимир Путин – потому что когда начал в самолете, после очередной загранкомандировки, то в результате некоторой усталости быстро заснул.

И это был без преувеличения просто приговор для амбициозного американского режиссера.

Чем‑то он все‑таки сильно не понравился Владимиру Путину во время съемок.

И никакого продолжения, пообещал Владимир Путин, не последует.

И вот один рабочий наконец задал Владимиру Путину вопрос, который ему до сих пор, и в это трудно поверить, никогда не задавали:

– Вы уверены в завтрашнем дне?

И все!

– Последнее – это был вопрос или утверждение? – переспросил президент, словно выигрывая время, и ведь выиграл, и понял, в каком направлении ему сейчас действовать.

– А вы уверены? – переспросил он рабочего. – Я не шучу! Надега есть внутренняя?

Ну как этот простой человек мог теперь сказать, что ее нет? Он и сказал, что есть, потому что он много работает, чтобы завтрашний день не казался проблемой.

– И если людей, которые много работают, будет как можно больше, победа России станет неизбежной! – с облегчением воскликнул Владимир Путин.

То есть он сейчас весь в войне с какими‑то врагами. И ведь на вопрос‑то не ответил.

Вопрос про искажение истории тем более не застал его врасплох. На эту тему он мог говорить долго и счастливо и умереть в один день с этой историей. И вообще он разговорился. Рабочие нравились ему своей простотой, доходчивостью и чем‑то еще, гораздо менее уловимым. Да и мне, честно говоря, тоже. Я поймал себя на том, что тоже чувствую что‑то такое, что трудно пояснить, но от этого оно существует еще больше.

И он через несколько минут ведь сказал про это.

Президента спросили про вопросы журналистов, российских и иностранных:

– С кем вам все‑таки приятней и интересней общаться?..

– С вами, – перебил он даму. – Мне всегда легче общаться с теми, кто работает на земле… Я чувствую себя органичной частью такого коллектива!..

Потому что он ведь тоже работает на земле. В отличие от журналистов.

– Все остальное, – продолжил Владимир Путин, – такой пинг‑понг… Это скорее вопросы пропаганды… Это не то, из чего жизнь состоит… Она состоит из того, чем занимаетесь! Что может быть интересней России? Ничего!

На какое‑то мгновенье я даже перестал себя чувствовать частью России.