Те революции – политические, социальные и национальные, – которые происходили в различных регионах Российской империи с первых месяцев 1917 до осени 1918 года, могли и не быть насильственными по своей природе. Путь, который привел от Февральской революции 1917 года к Гражданской войне, разразившейся летом 1918 года, мог принять иное направление. Однако успешная консолидация власти в руках малочисленной, но целеустремленной революционной большевистской группировки зимой 1917/18 года, в разгар крупномасштабного военного конфликта, уже придавшего импульс этнической борьбе с ее собственной динамикой, вдохнула мощный заряд энергии в революционное насилие, ответом на которое стало возникновение столь же целеустремленных контрреволюционных армий, чьей основной целью являлись жестокие репрессии против революции, и в первую очередь – против революционеров. Соответственно революционное и контрреволюционное насилие с новой энергией распространилось по Европейской России (а также по Кавказу и Средней Азии), совершенно затмив отдельные, хотя и мощные вспышки революционного насилия, наблюдавшиеся в Европе до 1914 года. В некоторых регионах крах государственной власти и экономические сдвиги, ставшие следствием революции, привели в 1918–1919 годах к социальному распаду, вызывавшему на местах организацию примитивных вооруженных организаций самообороны. Как показывает Уильям Розенберг в главе, написанной для данной книги, эти события задавали наиболее фундаментальный импульс к появлению военизированных организаций в хаосе русской революции. Однако ответ большевиков заключался не в формализации военизированных политических практик, а в новом долговечном феномене политики XX века: в возникновении современного революционера‑коммуниста, подготовленного к политической работе и к необходимости насильственных мер при строительстве нового государства на партийной основе{23}.

Русские революционеры создавали различные формирования, действовавшие наряду с Красной армией, – от красногвардейцев, сыгравших свою роль при свержении Временного правительства, до вооруженных отрядов, насаждавших «военный коммунизм» на селе и участвовавших в Гражданской войне. Однако отнюдь не военизированное насилие легитимировало новый режим. В соответствии с большевистским пониманием марксистской теории и с практикой ленинизма источником власти и организации в новом государстве являлась партия, и партия же (а не армия) обеспечивала наиболее важные формы внесудебного насилия – такие как ЧК и революционный террор. Вообще, следствием врожденной неприязни большевиков к «милитаризму» и их страха перед «бонапартизмом» было то, что даже levée en masse на классовой основе воспринималась ими как угроза, особенно в условиях насилия, бушевавшего в России до 1920 года. Предпочтительным решением стала регулярная призывная армия, возглавлявшаяся кадровыми офицерами, но находившаяся под надзором политических комиссаров. Именно на нее полагался новый режим во время Гражданской войны и войн с соседями (в первую очередь с Польшей). При большевиках военизированное насилие подмяла под себя набиравшая силу партия, не нуждавшаяся в нем как в легитимизирующем принципе{24}.

И напротив, белые русские армии после свержения царизма практически не имели иной опоры, кроме военной силы, особенно с учетом разнообразия политических течений в их рядах. В некоторых частях России Белое движение было в основном представлено частными армиями и иррегулярными силами – такими как войска атамана Семенова и барона фон Унгерна‑Штернберга, действовавшие в Центральной Азии. «Зеленые» и анархисты, играя свою собственную роль в Гражданской войне, также опирались на всевозможные вооруженные группировки, свободные от какого‑либо государственного контроля. Поэтому важной темой, требующей дальнейших исследований, является та степень, в которой военизированное насилие использовалось антибольшевистскими силами, а также вопрос о том, служило ли оно для легитимации контрреволюционного дела после его поражения. Пребывание армии барона Врангеля в Галлиполи в 1920–1923 годах и дух Общества галлиполийцев, трансформировавшие опыт поражения в идеал «Белой мечты», стали источником идентичности и знаменем для многих основателей военизированных группировок в изгнании (таких, как Русский общевоинский союз, основанный в Югославии в 1924 году) и организаторов операций на советской территории в межвоенные годы и во время Второй мировой войны{25}.

Большевистская революция взаимодействовала с военизированным контрреволюционным насилием и за пределами России. Во многом подобно тому, как напуганные европейские правящие элиты в конце XVIII века со страхом ожидали «апокалиптической» войны с якобинцами, многие европейцы после 1917 года опасались, что большевистская «зараза» проникнет в 1919–1920 годах в остальные страны Европы, и эти страхи подталкивали к мобилизации военизированных сил против предполагаемой угрозы. Это происходило не только там, где такая угроза была вполне вероятна, – в Балтийских государствах и на Украине, в Венгрии и в отдельных частях Германии, – но и в более стабильных державах‑победительницах: во Франции и в Великобритании. Факт большевистской революции и установления нового режима в России повсюду привносил контрреволюционный дух в дело защиты существующего социального строя, оправдывая военизированное насилие как средство самообороны. Таким образом, необходимо реконструировать воображаемые категории «коммунизма» и «революции», для того чтобы понять, где и каким образом военизированные силы рассматривались как законная защита от революции – или даже как вектор контрреволюции{26}