К концу 1923 года военизированное насилие в целом ушло из европейской политики, хотя некоторые наиболее запутанные конфликты по‑прежнему создавали плодородную почву для таких военизированных и террористических организаций, как ММРО и ИРА{41}. После завершения франко‑бельгийской оккупации Рура, окончания гражданских войн в России и Ирландии и заключения Лозаннского мирного договора (предусматривавшего создание новой Турецкой республики), одной из задач которого было «окончательно завершить состояние войны, существующее на Востоке с 1914 года»{42}, Европа вступила в период хрупкой политической и экономической стабильности, продолжавшийся до Великой депрессии.

Тем не менее это бесспорное утверждение требует четырех оговорок. Во‑первых, некоторые регионы Европы после войны практически не знали внутреннего военизированного насилия. По большому счету речь идет о территориях держав‑победительниц, для которых территориальная целостность, власть государства, мощь и престиж армии лишь укрепились. В пределах Великобритании, Франции, Бельгии и даже появившейся в результате войны Чехословакии случаи военизированного насилия были очень редки или вовсе отсутствовали. Поскольку все эти страны входили в число основных участников войны, они играют роль контрпримеров, позволяя выявить факторы, порождавшие военизированное насилие в других регионах. Джон Хорн проводит такое исследование на примере Франции в главе 13.

Вторая оговорка к утверждению о сокращении военизированного насилия в Европе после 1923 года состоит в том, что за мнимым спокойствием и возвращением к нормам мирной политики продолжала скрываться общая культура призывов к насилию, военизированной политики и уличных боев, характерная для многих стран Центральной и Восточной Европы. Военизированное насилие оставалось ключевой чертой межвоенной европейской политической культуры, включая в себя такие разные движения, как германские штурмовики, итальянские «чернорубашечники», легионеры румынской «Железной гвардии», венгерские салашисты, хорватские усташи, Рексистское движение Леона Дегреля в Бельгии и движение «Огненные кресты» во Франции (основанное в конце 1920‑х годов). В то время как мощный импульс многим из этих движений дали последующие события – и в первую очередь Великая депрессия, – своими корнями они зачастую восходили к потрясениям непосредственно послевоенного периода. В тех случаях, когда эти потрясения в наибольшей степени подчинялись идеологической контрреволюции, неприкрытое насилие военизированных отрядов имело наибольшие шансы стать частью символических и организационных принципов, структурировавших массовые движения и даже новые государственные формы. В случае итальянского фашизма и германского национал‑социализма культура «военизированных движений» сыграла решающую роль в создании условий для прихода этих движений к власти: несмотря на важное место, занимаемое электоральной политикой и в Италии, и в Германии, военизированное принуждение оказывало на нее пусть чисто показное, но заметное влияние. Более того, послевоенный опыт создавал культурную основу (как непосредственно ощущавшуюся, так и неявную) для военизированных организаций такого типа, которые могли быть задействованы как внутри страны – в классовых сражениях и против либерального государства, – так и во внешней ирредентистской борьбе в этнических «зонах дробления».

Даже во французской Третьей республике, укрепившейся в результате военной победы в Первой мировой войне, в 1924–1926 годах имела место военизированная реакция ультраправых сил на демократическую политику и деятельность Коммунистической партии, названная одним историком «первой волной» французского фашизма. За ней последовала намного более серьезная «вторая волна», порожденная экономическим кризисом и нерешительной демократической политикой 1930‑х годов{43}. В те же годы (1923–1926) в ответ на основание Коммунистической партии Великобритании, «потерю» Южной Ирландии и рабочие волнения, кульминацией которых стала Всеобщая забастовка 1926 года, возникла малочисленная организация британских фашистов. И хотя более поздний, достигший большего успеха Британский союз фашистов во главе с Освальдом Мосли возник как реакция на лейбористский политический кризис и социальные неурядицы, вызванные Великой депрессией, его военизированный характер также опирался на идеализированный опыт и жертвы Первой мировой войны{44}.[1]

В‑третьих, рассматриваемый период надолго оставил после себя и такое наследие, как идея о необходимости избавить сообщество от чуждых элементов ради создания нового утопического строя, ликвидировать всех тех, кто якобы ставил под удар благоденствие сообщества. Это убеждение представляло собой мощный аспект общего багажа радикальной политики и радикальных акций в Европе с 1917 по конец 1940‑х годов{45}. В каких бы формах она ни проявлялась, политика очистки сообщества от вредных элементов была заметной чертой крестьянских фантазий, пролетарских амбиций и бюрократических моделей национального сообщества. Как таковая, она является важным ключом к пониманию тех циклов насилия, которые были характерны для многих революционных возмущений в Европе после 1917 года. Например, динамика революционного и контрреволюционного насилия 1930‑х годов в Испании определялась тем, как обе стороны – националисты и республиканцы – воспринимали свое участие в кампаниях чисток: и те и другие стремились избавить государство посредством реального или символического насилия от тех, кто вследствие своих идеологических взглядов, социального происхождения или склада личности считался угрозой для здоровья общества{46}. Однако подобные идеи о здоровом сообществе, бесспорно, достигли наиболее полного выражения в этнически пестрых государствах Центральной и Восточной Европы в десятилетия между крахом империй, существовавших до Первой мировой войны, и насильственным вовлечением этих стран в холодную войну{47}. Методы, при помощи которых эти идеи чисток претворялись в жизнь военизированными движениями, во многом зависели от контекста, в котором те действовали, но в первую очередь – от кризисов государственной власти и обострения межобщинных взаимоотношений в условиях военных конфликтов и экономических изменений.

Наконец, военизированное насилие отразилось и на колониальном мире, не в последнюю очередь из‑за того, что он тоже находился в силовом поле идеологического конфликта. В то время как молодые антиколониальные движения вдохновлялись прозвучавшей на Парижской мирной конференции вильсоновской риторикой о демократическом самоопределении наций, Коммунистический (Третий) интернационал на своем втором съезде в августе 1920 года попытался увязать борьбу колоний против «империализма» с классовой борьбой против капиталистического мира{48}. Страх перед националистическими и коммунистическими восстаниями в колониях начал сказываться на отношениях англичан и французов с их колониальными империями. В то время как итогом стали и реформы, и репрессии, непосредственная реакция заключалась в насильственном подавлении новых выступлений в колониях, нередко включавшем применение военизированных отрядов. В Египте, Индии и Ираке, а также в Афганистане и Бирме Великобритания отвечала на волнения и на требования покоренных народов военной силой, в том числе с использованием вооруженных полицейских и военизированных частей{49}. «Черно‑коричневые» отправлялись из Ирландии в другие горячие точки в колониях, включая Палестину{50}. В сопоставимых масштабах к военизированному насилию прибегали и французы в Алжире, Сирии и Индокитае. Эти конфликты и их долгосрочное влияние на борьбу колоний за независимость после 1945 года, оставаясь поразительно мало исследованным явлением, будут рассмотрены в отдельной книге.

[1] (хотя в случае Мосли, как и в случае многих других фашистов, сохранение плодов военной победы требовало уклонения от новых войн с идеологически близкими режимами – такими как нацистская Германия и фашистская Италия).