Стабильность новых властных структур в Центральной России и в разнородных регионах зависела от того, кто смог собрать вокруг себя остатки профессиональных военных, насколько гибкой была его реакция на непредсказуемые условия и насколько успешным было обеспечение ресурсами. В переходное время между катастрофической военной зимой 1916/17 и летом 1918 года, когда в Центре упрочилась единоличная власть большевиков, государственные и военные макроструктуры рухнули. За оставшиеся ресурсы разгорелась ожесточенная борьба. В то время как большевики смогли превратить центральное ядро государства вокруг столиц Москвы и Петрограда в военную крепость и организовать централизованное управление, разрозненные противодействовавшие им правительства столкнулись с тяжелой необходимостью компенсировать свое периферийное положение и слабые административные ресурсы. Как и в Советской России, правила политики на периферии диктовало чрезвычайное положение. Провинциальные центры империи не справлялись с ролью «столиц». Будь то Омск в Сибири, Ростов‑на‑Дону на Юге, Киев на Украине, Севастополь в Крыму или Архангельск на Севере – ни один из центров военных диктатур белых никогда не считался чем‑то большим, чем временная остановка в «марше на Москву». Помимо этого, эти центры составляли только узловые пункты слабо скоординированной сети больших и малых лидеров, которые враждовали между собой, даже если провозглашали совместную борьбу с красными. Их противоречившие друг другу амбиции обычно далеко выходили за пределы их реальной сферы влияния. Большая часть феноменальной роли «атаманов» и их конной свиты строилась на гипертрофированной риторике.

С точки зрения большевиков, главной опорой белых и, следовательно, военным центром контрреволюции было казачество{304}. За этим последовали ретроспективные – и семантически расходившиеся с историческим образцом – определения русской или сибирской «Вандеи»{305}. Скорее это следовало понимать символически, поскольку с точки зрения социальной истории размещавшиеся на периферии имперского ядра казачьи войска имели мало общего с роялистским народным движением Французской революции. У казачества отсутствовала также и ясно выраженная приверженность нации или единому государству. Казаков интересовал не имперский центр, а родная станица. Эта военная каста составляла лишь небольшую часть населения империи, однако имела чрезвычайное значение для обеспечения боеспособности русской армии в Первой мировой войне{306}.

Благодаря мобильности казаков их в прошлом всегда задействовали при подавлении внутренних беспорядков. После коллапса Старого режима они в большей степени были способны оградить свои территории, куда они возвращались массово или одиночными группами, от быстрого наступления хаоса. Уже при Временном правительстве казачьи вожди, такие как атаман донских казаков Алексей Максимович Каледин, подвергли сомнению авторитет центральных органов. На Государственном совещании в Москве летом 1917 года Каледин защищал элитарный консерватизм казацких «равенства и братства». Только тогда, когда солдат стоял над политикой, «отечество» и «государство» можно было защитить от «анархии и предательства»{307}. Дислоцированные по стране казачьи соединения больше не собирались брать в руки оружие в защиту монархии, но большевикам они с самого начала оказывали ожесточенное сопротивление{308}.

Как правило, заново избранные регулярные атаманы склонялись к тому, чтобы использовать свое военное и административное преимущество в интересах собственного дела. Последний раз в своей долгой истории казаки использовали выгоды мобильных кавалерийских соединений в мобильной войне{309}. Представлявшие собой своего рода «рыцарский орден степи», они знали, что правила этого ордена не годятся для того, чтобы подвигнуть их разрозненные общины к совместному действию, равно как и не могут стать единой идеологией всей России{310}. Когда Гражданская война достигла в 1919 году наивысшей точки, казацкие элитные соединения сражались преимущественно на стороне Добровольческой армии белых на Юге. Они даже могли отождествлять себя с «народом» небольшевистской России, который поставлял ей солдат{311}. Характерно, однако, что Деникин отклонил предложение включить казаков в состав Добровольческой армии как самостоятельную Кубанскую армию{312}.

Боеготовность казаков падала в прямой пропорции к удалению мест их поселения от основных фронтов войны. Особенно множились конфликты с антибольшевистским правительством в Сибири{313}. Действительные или выдававшие себя за таковых атаманы с безмерными личными амбициями доставляли временами армии Колчака больше хлопот в тылу, чем красные партизаны{314}. Григорий Михайлович Семенов[1] и «законченный военный преступник» Иван Павлович Калмыков{315},[2] а также генералы регулярной армии Сергей Николаевич Розанов, Дмитрий Леонидович Хорват[3], Павел Павлович Иванов‑Ринов и есаул Борис Владимирович Анненков{316} стремились пробудить в Семиреченской области к новой жизни традиции казацкого прошлого. Семенов оправдывал конфискацию целых железнодорожных составов на том основании, что было бы «преступным» оставлять их большевикам. Его войска недостаточно снабжаются, поэтому «вынужденные реквизиции» неизбежны{317}.[4] К штабу Семенова некоторое время относился и барон Роман Унгерн (фон) Штернберг. Врангель считал его «незаменимым в военное время», но «непереносимым во время мира»{318}. Как и Семенов, Унгерн сделал карьеру в Мировую войну. Известно о его беспримерных жестокостях, равно как и о его харизме и авторитете среди местного населения в Монголии, где он действовал. Эзотеризм, садистские фантазии и панмонгольские идеи соединились в нем в пестрый впечатляющий образ{319}.

Биографии атаманов позволяют проследить истоки и традиции насилия Гражданской войны{320}. Очевидно, некоторые из них знали друг друга по совместной службе в Отряде особой важности русской армии Первой мировой войны. Под командованием Леонида Николаевича Пунина, которого вскоре стали называть «атаманом», этот конный партизанский отряд занимался диверсионными актами во вражеском тылу. Это было единственное формирование такого рода на Северном фронте, а с декабря 1915 года Отряд стали задействовать под Ригой. При Временном правительстве ранней осенью 1917 года было решено распустить все особые формирования из‑за опасения потерять над ними контроль. Однако пунинскому отряду удалось продержаться до февраля 1918 года{321}.[5] Его бойцы частично остались солдатами‑партизанами, которые, как и прежде, выполняли особые задания на железнодорожных станциях, в лесах и сельской местности, частично стали брать на себя полицейские задачи, то есть ловить дезертиров, подавлять бунты, загонять обратно в окопы солдат – короче говоря, противодействовать быстрому распаду уставшей от войны армии{322}.[6] Эта переориентация привела к расколу секретной группы, к самоуправству местных командиров в отдельных местах операций и к потере единства. Некоторые объясняли эти отклонения хаосом на фронте, общим расстройством дел и бунтом нижних чинов.

В этой обстановке лозунги большевиков имели фатальное воздействие. Лев Лунин, младший брат атамана, также входивший в особое формирование, отметил в своих записях о положении в начале сентября 1917 года:

Большевизм, сладкая приманка для солдат, стал проникать в отряд, находя там благодатную почву. Кроме того, отношение окружающих частей было враждебным, и часто возникали по этому поводу конфликты. Большую роль также сыграло выступление генерала Корнилова. Отлично понимая, что боевую мощь отряда можно сохранить лишь строгой дисциплиной, начальник отряда и офицеры, а частью сами партизаны, старались вразумить «заболевших» большевизмом людей{323}.

Остальное довершали интриги офицеров, которые настраивали партизан против руководства.

Сравнение списка штаба особого отряда с перечнем известных атаманов Гражданской войны обнаруживает некоторые пересечения. Так, барон Унгерн до 1916 года сражался под началом Лунина и перешел затем на год на Юго‑Западный фронт. Но только когда летом 1917 года он вместе с Семеновым был переведен в Забайкалье, чтобы формировать там части из добровольцев, он посчитал, что пришло время реализовать собственные представления о партизанской войне. Анненков также возглавлял в Мировую войну отдельный партизанский отряд. На Северном фронте Гражданской войны локальная и персональная преемственность между атаманами была самой непосредственной. Здесь бывший подчиненный Лунина, штаб‑ротмистр Станислав Никодимович Булак‑Балахович провозгласил себя «атаманом». В Псковской губернии он властвовал – некоторое время совместно со своим братом Юзефом – на манер мелкого диктатора. Сначала это происходило по договоренности с наркомвоенмором Львом Давидовичем Троцким, с которым Булак‑Балахович встречался весной 1918 года в Москве и которому, очевидно, была близка идея элитного отряда из опытных и бесстрашных кавалеристов. Принимали в отряд наряду с партизанами пунинской сотни, украинскими казаками и молодыми поляками и обычных уголовников. Партизаны называли Балаховича «батькой». Его «демократический» режим состоял сначала в «усмирении» недовольного населения и подавлении восстаний. От имени советской власти воины Балаховича устраивали репрессии, конфисковывали имущество и собирали контрибуции. В ноябре 1918 года Балахович перешел к белым. После их поражения он вместе со своими сторонниками примкнул в 1920 году к армии Пилсудского и сражался на стороне Польши против Советской России{324}.[7]

Особенно катастрофической была ситуация на Украине, где наряду с вооруженными националистическими войсками друг с другом боролись многочисленные банды{325}. Соединения Нестора Махно и Николая (Никифора) Григорьева играли важную роль в изматывании Добровольческой армии белых, хотя периодически вступали и в стычки с красноармейцами. Не в последнюю очередь ущерб Добровольческой армии нанесло и то обстоятельство, что ее солдаты и офицеры продавали на базарах «реквизированное» добро, начиная от лошадей и заканчивая предметами повседневного обихода{326}. В Ставропольской губернии население жаловалось на бесчинства регулярных частей и бессилие начальства{327}. Большевистский лозунг «Грабь награбленное!» нашел отклик и среди их противников, заслуживших репутацию «грабьармии»{328}. В то же время эта сторона «атаманщины» не может быть распространена на всю ее историю. В ходе Гражданской войны произошло радикальное смещение понятий о власти. Атаманы, которые хотели упрочить свое господство, не могли обойтись без выстраивания институционализированных структур. Их манифесты в конечном итоге служили для легитимации вовне и содержали в себе более или менее последовательное политическое ядро.

В то же время кавалерийские соединения и казаки сражались и на стороне большевиков, которые прежде всего старались привлечь на свою сторону социальные низы. Но на пропаганду Красной армии откликались в особенности молодые вернувшиеся с фронта казаки («фронтовики»). После того как они пережили революционное воодушевление митингов распадавшейся армии Первой мировой, возвращение в жестко заданные рамки образа жизни «стариков» им удавалось с трудом{329}. Молодые казаки мечтали об ином равенстве. Они даже были готовы пожертвовать самим званием «казака», поскольку ассоциировали его с «дворянами»{330}. Вначале «старикам» еще удавалось держать неподчинение под контролем путем «нагаечной дисциплины»{331}. Но к 1918 году процесс разложения в самих казацких сообществах зашел так далеко, что добровольческие части казались более дисциплинированными{332}.

На территориях конных элит бушевали собственные гражданские войны. В масштабе империи казацкое военное сословие все еще сохраняло наибольшую боеспособность. В процессе бесконтрольной массовой мобилизации Гражданской войны традиционная система призыва потеряла свою действенность. Наркомвоенмор Троцкий использовал автономистские устремления казаков, чтобы столкнуть их друг с другом и направить против унитаризма белых[8]. «Красные» казаки Первой конной армии легендарного Семена Михайловича Буденного{333} и Второй конной армии донского казака Филиппа Кузьмича Миронова{334},[9] которые были задействованы в штурме врангелевского Крыма, успешно интегрировались в брутальную стратегию большевиков. Казачество, мнимый оплот монархизма, превратилось в расколотое и дезориентированное сепаратное общество. Как и другие сегменты социального тела империи, оно оказалось неспособным противостоять динамике распада на переходе от Мировой к Гражданской войне. Еще до того, как бои завершились, большевики перешли к беспощадному «расказачиванию», которое отвечало неумолимой логике их эгалитарного утопического проекта{335}.

[1] Награжденный в Первую мировую войну, Семенов был направлен Временным правительством комиссаром в Забайкалье для создания вооруженных добровольческих формирований. После Октября он направил эти формирования на борьбу с большевиками. 19 января 1919 года он провозгласил независимую Бурят‑Монгольскую республику под протекторатом Японии. В 1945 году он попал в руки советских властей и был казнен в следующем году (см.: Семеновский судебный процесс // Кентавр. 1993. № 6. С. 82–97).

[2] Калмыков сражался во время Первой мировой войны вместе с Семеновым. В конце лета 1918 года, также при поддержке Японии, он установил карательный режим на Транссибирской магистрали в районе Хабаровска.

[3] Д.Л. Хорват, с 1903 года директор КВЖД и убежденный монархист, как и Семенов, был назначен Временным правительством комиссаром на Дальнем Востоке с центром в Харбине (HIA. Khorvat Collection, b. 1 [Memoirs, Typescript], Кар. IX, p. 17 ff., XII, p. 2, 4).

[4] Семенов признавал, что его «раздетые и голодные солдаты» были вынуждены «брать там, где им попадалось на глаза», то есть в его случае у «имущих классов».

[5] Л.Н. Лунин сначала был командиром пехотной разведки; в августе 1915 года он направил главнокомандующему предложение о создании специальной воинской части. После смертельного ранения Пунина 1 сентября 1916 года командование частью переходило из рук в руки, некоторое время командующим был старший брат погибшего, А.Н. Пунин.

[6] Для Гражданской войны имеются многочисленные свидетельства того, что подобные миссии в белых армиях часто сопровождались насилием над мирным населением, необоснованными арестами и прочими незаконными методами (ГАРФ. Ф. 176. Оп. 1. Д. 21. Л. 1, 12).

[7] Немецкие органы сообщали еще в середине 1922 года о вербовке Балаховичем в Польше интернированных солдат врангелевской армии для борьбы против Красной армии (РА АА. Pol. IV, 846/2, Pol. 5).

[8] Весной 1918 года представитель Краснова вел переговоры с Троцким в Москве об обмене «дипломатическими миссиями» между Советской Россией и Доном (Падалкин А.П. Поездка в Москву к Ленину с письмом Донского атамана П.Н. Краснова // Донская летопись. Белград, 1924. N» 3. С. 261–267).

[9] Миронов не раз критиковал стратегию Троцкого, в том числе антиказацкую политику. В 1921 году он был расстрелян якобы за призыв к вооруженному восстанию.