Активная элита эмигрировавших военных основывалась на том, что разделяло противников большевиков уже во время Гражданской войны: она презирала бессильную политическую оппозицию, которая и после поражения была занята бесплодной идеологической окопной войной. Военные жаждали дела. Признание победы Красной армии исключалось. Поэтому для начала необходимо было воспрепятствовать демобилизации эвакуированных из Крыма войск. Последним требовалась перспектива в будущем. Новая стратегическая концепция была сначала той же, что и раньше: она питалась надеждами скорого нападения соединенных сил на Советскую Россию. Когда стала ясной иллюзорность этих надежд и проявилось разочарование, солдат необходимо было настраивать на час X, который обязывал к постоянной бдительности и боевой готовности.

В межвоенной Европе такие планы встречали отнюдь не одно отвержение{387}. Хотя после 1921 года чаша весов склонялась для многих к признанию победителей в Гражданской войне – во всяком случае, пока их программа мировой революции оставалась на уровне риторики. Но в то же время русская военная эмиграция пользовалась достаточной материальной и идейной поддержкой. Ей не требовалось существенно ничего менять в своем антибольшевизме, родившемся в пору боевых действий. Практически лишенный своих противоречивых политических атрибутов, антибольшевизм ограничивался тем, что белые генералы считали сутью «белой идеи», – бескомпромиссной борьбой против нелегитимных узурпаторов 1917 года. Под этим в странах, приютивших эмигрантов, могли подписаться все силы, которые были в конфронтации с транснациональными, антинациональными и интернациональными движениями. Наличие военных лагерей русских эмигрантов становилось в связи с этим поводом для ожесточенных публичных дебатов, но все же их не закрывали. Гражданская война продолжалась не только в головах.

Территориально эмиграция составляла разветвленную сеть больших и малых колоний в европейских, азиатских, северо‑ и южноамериканских метрополиях и провинциальных городках. В военном отношении центр кристаллизации составляла армия, эвакуированная в 1920 году из Крыма сначала в Галлиполи рядом с Константинополем, а затем в Софию, Белград, на Крит и в Северную Африку{388}. Она была размещена во временных лагерях. Беженцы с Северо‑Западного и Северного фронтов ориентировались на Финляндию и независимые Прибалтийские государства. На западе они устремлялись в Варшаву, Прагу и Берлин. Для многих это были только перевалочные пункты на пути в Париж, Брюссель, Женеву или Рим. Побежденные из Сибири и Дальнего Востока нашли пристанище в Харбине и Шанхае{389}.

Несмотря на нежелание примкнуть к определенному политическому лагерю, большая часть активного офицерства считала, что она призвана к сохранению ядра русской «государственности», чтобы снова перенести ее, когда придет срок, на территорию России. Врангель, последний главнокомандующий белых, признанный Францией главой правительства России в изгнании, даже отождествлял эвакуированную армию с самой Россией. Держать ее под ружьем было неукоснительным и главным принципом{390}. В то же время Врангель отрицал планы интервенции и подчеркивал, что никого не удерживает на службе насильно{391}. Тем не менее годами продолжали распространяться слухи о том, что русские войска задействованы в планах по подготовке военного переворота, разрабатываемых в странах, приютивших эмиграцию, и готовят удар против Москвы{392}. Чтобы сохранять политический вес, необходимо было поддерживать контакты с оставшимися дипломатическими представительствами в мировых столицах, которые лишь постепенно заменялись советскими «полпредами»{393}.[1] Сохранение культурного наследия оставлялось невоенной эмиграции, разочарованным ветеранам и оставшимся без работы партийным элитам.

«Россия Два» – за вычетом негативного отзвука термина – оставалась сначала и прежде всего «белогвардейской». Генералы, офицеры и казаки однозначно составляли вместе с их семьями численное большинство{394}. Аристократия, промышленники, помещики, бывшие министры и чиновники, мастера, юристы, врачи, священники, служащие, учителя, ученые, инженеры, музыканты, танцоры и актеры, писатели и журналисты, если только и они не относились к военным, придавали этой социологической картине уже постфактум запомнившуюся пестроту{395}. Изгнанное за границу общество во многих отношениях базировалось на существовавших военных структурах и получало их поддержку{396}. Гуманитарные благотворительные организации и институты поддержки культуры были обязаны своим существованием этой зарубежной армии и ее средствам. Старый царский генерал, образ которого венчал картину общества «бывших», переживших свое время и осевших на покой за границей, отнюдь не соответствовал реальности. Новое применение себе искали армейские чины всех рангов вплоть до простых солдат из крестьян, а также участники военизированных организаций и агенты разных специальных служб.

В 1926 году советское правительство окончательно закрыло границы для тех, кто собирался покинуть страну, а в следующем году 10‑летняя годовщина Октябрьской революции была отмечена массивной кампанией, клеймившей иностранную интервенцию в Гражданской войне в России. Для международных отношений вообще и для судеб русской эмиграции это означало радикальный перелом. Учение о враждебном капиталистическом окружении первого в мире социалистического государства делало послевоенную эпоху перманентным состоянием или превращало ее в преддверие новой войны. Одновременно это учение существенно ограничивало общение между эмигрантами и их родиной. Русской «армии в изгнании» грозила полная изоляция. Тот, кто по‑прежнему уповал на крестовый поход против Москвы, в будущем должен был не рассчитывать на свои собственные средства, а искать сильных союзников. После 1941 года этот вопрос получил новую остроту. Многонациональная, политически раздробленная гражданская и военная эмиграция попала в трагическое положение. Ее «спор о России» вышел за пределы гипотез{397}. Какое бы решение ни принимали отдельные личности или целые группы – остаться нейтральным, перейти на сторону германского агрессора, чтобы бороться за мнимое освобождение родины, присоединиться или поддержать армию союзников Советской России, в любом случае это был заведомо проигрышный выбор{398}. Как бы высоко активисты 1920‑х годов ни оценивали свое влияние на общественное мнение и правящие элиты стран, принявших эмигрантов, – теперь речь шла о сознательном выборе или причислении себя к вариантам «коллаборационизма», «пораженчества», «оппортунизма» и «предательства». Против этого конфликта идентичности не помогали ни внутренняя эмиграция в изгнании, ни отстранение от политики. Антибольшевизм исчерпал свое социалистическое, демократическое, либеральное и консервативное наследство.

Небольшие сети специалистов, обладавшие соответствующим опытом, сделали ставку на иные средства. Они не хотели ждать, пока неизвестное будущее даст возможность действовать. Опыт, который они приобрели в качестве разведчиков и агентов военных и гражданских служб безопасности в Первую мировую войну, революцию и Гражданскую войну, они использовали теперь для тайных операций против Советского Союза{399}. И в этом отношении было очевидно, насколько тесно переплетались друг с другом враждовавшие лагеря метрополии и эмиграции, поскольку советская разведка давно внедрилась в важнейшие организации эмигрантов{400}. Похищения и покушения на политиков и военных сеяли с обеих сторон страх и недоверие. Наоборот, эмигрантские агенты, преимущественно из монархистов, проникали в Советскую Россию, где устраивали акты саботажа и террора или вступали в тайные сношения с комсоставом РККА{401}. Террор был направлен против советских функционеров в самом СССР или за его границами. История этого подпольного продолжения Гражданской войны обнаруживает удивительные образчики биографий и преемственность, сохранявшуюся вопреки цезуре 1917 года{402}. Приобретенные за годы службы в армии Первой мировой войны способности были решающим фактором, определявшим карьеру в практической конспирации между идеологическими фронтами и вопреки им. Таким образом, то, что делали агенты белой контрразведки в 1918–1920 годах, они не обязательно брали из практики Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК). Борьба, с их точки зрения, также не закончилась с военным поражением в Гражданской войне[2]. Противники менялись, но задача оставалась неизменной.

Среди тех, кто осуществлял курс на объединенные акции, особенно выделялся Василий Витальевич Шульгин. Благодаря своей предыдущей деятельности на посту шефа контрразведки у Деникина и руководителя пользовавшегося современными средствами отдела пропаганды Шульгин понимал, что для успешной деятельности во враждебном окружении необходимы гибкий аппарат и надежные контакты[3]. Несмотря на политические воззрения, принесшие Шульгину славу «рыцаря монархии», «Дон Кихота» и «последнего могиканина», он отнюдь не ограничивался взглядом в прошлое[4]. В 1920‑х годах он разделял обновленное идеальное представление о будущей сильной и обеспечивающей государственное единство русской армии{403}. Эта армия должна была принимать в свои ряды всех, независимо от того, под чьим флагом они сражались прежде. Исключенными из нее должны были стать лишь те красноармейцы, которые выступали за большевистскую власть и в момент ее свержения{404}.

В мемуарах белых военных и тогдашних прогнозах развития событий сражения периода Гражданской войны изображались как символ военного единства{405}. Поверх всех политических барьеров авторы заявляли, что они боролись за «общее дело» – не отрицая, что белые армии не были ни вне политики, ни вне партий. Ни одному из генералов не удалось осуществить свой идеал русской армии. Чтобы представить свое поражение как временное, некоторые авторы создавали миф об армии, которая смогла преобразовать коллективную травму в новую энергию. «Чудо Галлиполи» должно было свидетельствовать о том, что армия Врангеля пережила в эмигрантских военных лагерях «возрождение», которое заставило забыть все разочарования Гражданской войны{406}. Поскольку перспективы свержения советской власти и скорого возвращения в Россию все больше отдалялись, на повестку дня стала демобилизация десятков тысяч профессиональных военных. С точки зрения генералов, ее необходимо было предотвратить или по крайней мере отсрочить любой ценой. Военные не питали никаких иллюзий относительно возможности нового резкого подъема антибольшевистского сопротивления в Советской России. Восстание матросов в Кронштадте в 1921 году вдохновлялось возвращением к социалистическим идеалам революции. Еще меньше симпатий военные выказывали к крестьянскому восстанию в Тамбовской губернии. Крестьянам с их мелким собственничеством они особенно не доверяли – и Гражданская война только углубила эту давнюю антипатию. Не в меньшей степени это относилось и к разочарованным социалистам, которые обвиняли крестьянство в тяге к анархии и в том, что борьбу с большевизмом крестьяне вели в своих собственных интересах. Социалисты особенно опасались того, что их крестьянские сторонники при первой возможности могли примкнуть к белому генералу, который пообещает им землю, а затем установит военную диктатуру{407}.

Страх социалистов перед призраком бонапартизма превосходил их критику большевистского режима. Но не меньше боялись этого призрака и сами большевики. После того как некоторые красные командиры стали пользоваться широкой популярностью в Гражданскую войну, политические лидеры большевизма постоянно опасались военного переворота. Не только из источников спецслужб они знали, что контрразведка эмиграции располагает контактами в РККА. Белые и красные офицеры были знакомы друг с другом по совместной службе и когда‑то присягали одним ценностям{408}. В 1920‑х годах в эмигрантской среде были распространены оценки советской военной элиты и карьер красных командиров. Но и в окружении Сталина с подозрением относились, например, к амбициям Буденного. Тот любил представлять себя народным героем и «вожаком». Его «ребята» с Дона и Кубани ждали только его приказов, чтобы немедленно седлать коней. В зарубежной прессе муссировались слухи о том, что он может сыграть роль спасителя страны и повести за собой крестьянство. В военных кругах эмиграции скорее делали ставку на Михаила Тухачевского, авторитет которого, очевидно, постоянно рос. Вокруг него как кандидатуры «красного Бонапарта» курсировали самые невероятные слухи. Эти слухи к тому же целенаправленно поддерживались советской заграничной военной разведкой, которая таким образом выбивала у белого активизма почву из‑под ног{409}.

Зарубежная русская молодежь скорее прислушивалась к организациям военной части эмиграции, чем следовала за примиренцами. Никакой массовой волны возвращения в Советскую Россию не последовало. Слишком свежи были воспоминания поколения родителей и дедов об ужасах недавнего прошлого, крахе системы ценностей и потере всех основ. Чем бессильнее реагировали члены существовавших политических партий, органов самоуправления, представительств социальных групп и культурных организаций на положение вещей, тем привлекательнее становились личные связи, которые обеспечивали дружба, товарищество или социальные общности. Здесь первостепенную роль играла практическая работа с конкретным ограниченным полем деятельности. В содержательном плане все было текучим. Антибольшевизм предлагал здесь рамки для ориентирования, которые не навязывали условий, но создавали форму.

Поскольку переменам, как оказалось, было подвержено и понимание «советского», надежду на взаимное притирание пестовали и в этой среде. Что здесь было результатом тактического влияния, а что – хода событий, едва ли можно определить. Заграничный отдел ОГПУ в Москве работал над проникновением в эмигрантские организации с целью влиять на внутренние дебаты и предотвращать теракты. Целью были преимущественно организации и отдельные личности, которые, как Русский общевоинский союз (РОВС), имели связи и отделения по всей Европе, в Азии и за океаном. РОВС объединял флотские и армейские организации белых[5]. Свою задачу он видел в том, чтобы создать единое командование, сохранять и поддерживать существующие военные структуры. Ввиду продолжавшихся конфликтов между монархистами и республиканцами активным военным рекомендовалось избегать их или выйти из рядов политических организаций[6].

Для того чтобы привязать к Белому делу молодежь и вне армии, в 1930 году из существовавших на тот момент организаций был образован Союз русской национальной молодежи (СРНМ), который после этого неоднократно менял свое название[7]. Как и у «младороссов», устав и программа СРНМ демонстрировали стремление отдавать должное реалиям, не выкидывая белый флаг. Если первые могли представить себе монархию с советами, вторые полагали возможным создать авторитарно‑националистическое государство, которое не пересматривало бы завоевания социальной революции и осуществляло бы экономическое регулирование из центра{410}. Взгляд из эмиграции на то, что происходило в Москве, и взгляд из столицы Советской России на события «России в зарубежье» были привязаны друг к другу.

[1] Послы царской России относились к Врангелю очень сдержанно. Они обвиняли его в сокрытии критического положения накануне эвакуации Крыма (Ibid. Р. 313). Ср.: Кононова М.М. Русские дипломатические представительства в эмиграции (1917–1925 гг.). М., 2004.

[2] Особенно активной была возглавлявшаяся В.В. Шульгиным секретная служба «Азбука».

[3] Будучи депутатом Государственной думы, Шульгин (1878–1976) весной 1917 года поддержал отречение царя ради спасения монархии. В 1918 году он организовал контрразведку Добровольческой армии на Юге России. С 1920 года в эмиграции. После занятия Красной армией Югославии 31 января 1945 года он был арестован советской военной разведкой Смерш и после многочисленных допросов в Москве и Владимире осужден на 25 лет. Помилованный в 1955 году, он жил вплоть до своей смерти во Владимире. Впоследствии реабилитирован. См. документацию в: Макаров В.Г. и др. (Ред.). Тюремная одиссея.

[4] Так называли Шульгина – типично для всей белой эмиграции. См.: Там же. С. 99, примеч. 9; С. 104, примеч. 74.

[5] Союз был основан по приказу Врангеля 1 сентября 1924 года в Сремски‑Карловцах. Вплоть до своей смерти в 1928 году им руководил Врангель, затем А.П. Кутепов (1928–1930), Е.К. Миллер (1930–1937), Ф.Ф. Абрамов (1937–1938) и А.П. Архангельский (1938–1957). В 1937 году в Союз входили в составе 13 отделений около 30 тысяч человек. К истории и организации см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине: Русский общевоинский союз, Россия и русское зарубежье в XX–XXI веках. Архангельск, 2006; Талас МЛ. Русский общевоинский союз: Организация, цели и идеология // ВИ. 2008. № 4. С. 86–94.

[6] Согласно приказу Врангеля от 8 сентября 1923 года офицерам было запрещено вступать в политические организации.

[7] Позднее, после многочисленных расколов, организация была известна под именем Национально‑трудового союза (НТС). По его истории см. воспоминания Р.В. Полчанинова: Молодежь русского зарубежья. Воспоминания 1941 – 1951. М., 2009. См. также: Байдалаков В.М. Да возвеличится Россия. Да гибнут наши имена: Воспоминания председателя НТС. 1930–1960 гг. М., 2002; Романов Е.Р. В борьбе за Россию. Воспоминания. М., 1999.