После Первой мировой войны Литва, Латвия, Эстония, Финляндия и Польша превратились в классические постимперские «зоны дробления». В течение 1918–1920 годов северо‑западные приграничные территории бывшей Российской империи захлестнула новая волна кровопролитных боевых действий. Красные, белые, немцы, литовцы, латыши, эстонцы, финны и поляки сражались друг с другом, проявляя свирепость, зачастую достигавшую уровня ожесточенности 1914–1915 годов. В противоположность Первой мировой войне это послевоенное насилие отличалось менее значительными масштабами, иррегулярным характером и непостоянством. Но при этом для него была характерна более заметная идеологическая и этническая мотивированность, а также более пестрый состав участников, в число которых входили не только традиционные армии, но также гражданские отряды самообороны, партизаны и добровольческие военизированные формирования. Различные националистические и контрреволюционные течения противостояли друг другу и большевистскому революционному проекту, и все они претендовали на те или иные части данного региона с целью установления на них «нового строя». Некоторым западным наблюдателям, в том числе таким заметным, как Уинстон Черчилль, эти жестокие схватки представлялись не более чем «войнами пигмеев», однако не следует недооценивать их значения для местных жителей{455}. Вообще, одной из уникальных черт этого региона является то, что, в отличие от Западной Европы, память о Первой мировой войне здесь полностью отошла в тень воспоминаний об этом послевоенном конфликте, наследие которого продолжает жить в местной националистической мифологии и в современной политике{456}.

По мере того как поспешно формировались новые армии, состоявшие из ветеранов прежних имперских войск и новобранцев, различие между «военизированными» и «военными» организациями становилось все более расплывчатым. Послевоенные годы стали «золотой эрой» военизированных движений, возникавших как по всей Центральной и Восточной Европе, так и в других регионах{457}. Важную роль в этом послевоенном конфликте наряду с традиционными национальными, революционными и контрреволюционными армиями играли различные военизированные формирования. В новых государствах – Литве, Латвии и Эстонии – военизированные отряды включали красных и «зеленых» партизан, немецких и белых русских добровольцев, а также польское, литовское, латвийское и эстонское ополчение.

Данная глава в первую очередь посвящена одной из наименее известных из этих военизированных группировок – литовским «шаулисам» (Sauliai , Союз стрелков Литвы, или ССЛ). Однако мы также дадим сравнительный обзор двух других военизированных организаций, возникших в Латвии и Эстонии: латышских «айзсаргов» (Aizsargi) «Защитники») и эстонского «Кайтселийта» (Kaitseliit , Лига обороны). Все три организации были созданы в 1918–1919 годах в качестве гражданской милиции самообороны. К 1940 году каждая из них насчитывала более чем 60 тысяч членов («Кайтселийт» со своими вспомогательными организациями – более 100 тысяч членов), однако к концу 1940 года все они были упразднены советским режимом, а их лидеры арестованы, посажены в тюрьму, депортированы или казнены. Мы изучим идеологические корни этих организаций, их военные функции, политические цели и инициативы, а также их долгосрочное наследие – с целью объяснить их превращение в крупномасштабные социальные движения, имевшие между собой больше сходства, чем различий.

Рис. 11. Группа «литовских стрелков», снятых в 1920 г.

При этом более широкая задача будет заключаться в поиске взаимосвязи между военизированными движениями и национальным строительством. Являлось ли военизированное насилие последствием Первой мировой войны или результатом послевоенных конфликтов? Каковы были источники его легитимности? Можно ли назвать его стратегией национального строительства? В чем состоит его долговременное наследие?

Вследствие запоздалого и незавершенного процесса национального строительства, тормозившегося российским империализмом и Первой мировой войной, последовавшие прибалтийские «освободительные войны» (1918–1920 годов) породили радикальную стратегию национального строительства: национальный милитаризм{458}. Он представлял собой особую разновидность «тотальной мобилизации», требовавшую поставить под ружье все население. В то время как его непосредственные причины коренились в конфликтах, вспыхнувших после окончания Первой мировой войны, его идеологические и психологические основы сформировались под влиянием Первой мировой войны и русской революции. Самое важное заключается в том, что военизированное движение было симптоматическим следствием этого национального милитаризма, в первую очередь стремившегося превратить гражданское население в граждан‑солдат.

Однако по своей сути это военизированное движение также являлось интеграционной политикой, не только призывавшей под свои знамена все больше и больше солдат, но и стремившейся к воздействию на местную политическую ситуацию и идентичности. В этом смысле данная политика являлась как контрреволюционной (оборонительной), так и революционной (наступательной). Соответственно «шаулисы», «айзсарги» и «Кайтселийт» участвовали одновременно в военных действиях, в политической и культурной жизни и в национальном строительстве. Никогда не теряя своего солдафонского духа, после завершения послевоенных конфликтов эти организации превратились в массовые общественные и культурные движения. Их эволюционный характер представляет собой один из наименее изученных и понятных аспектов их краткой, но динамичной истории. Или, как удачно выразился один из основателей «шаулисов» Владас Путвис‑Путвинскис (1873–1929), «Литва была нашей, но мы сами себе не принадлежали»{459}. Иными словами, новое национальное государство, возникшее в кипящем котле Первой мировой войны, нуждалось в «национализации» для того, чтобы стать долговечным политическим проектом.

Вследствие своих радикальных призывов к популистской национальной революции «шаулисы», «айзсарги» (и в меньшей степени «Кайтселийт») становились источником серьезных трений между нацией и государством{460}. В условиях, когда государство было едва способно к решению задачи национального строительства и выживания в условиях войны, в игру вступали военизированные организации, призывая к политическому «пробуждению» и милитаризации всех граждан. Однако при этом они требовали для себя автономного статуса в рамках государства. В 1919 году Путвис называл «шаулисов» «маленькой разновидностью государства»{461}. Разумеется, подобные претензии порождали подозрения у государственных чиновников (особенно в рядах армии), нередко относившихся к военизированным организациям как к своим конкурентам. В Латвии армия пыталась контролировать «айзсаргов» после того, как президент Карлис Ульманис начал приближать их к себе в качестве своей личной вооруженной политической силы{462}.

Связь между гражданами и их готовностью сражаться, разумеется, укреплялась благодаря динамичному течению военных действий. Ни одно из новых Прибалтийских национальных государств (возникших в 1918 году) не было в 1918–1919 годах уверено в своих шансах на выживание. В течение короткого промежутка времени между декабрем 1918 и декабрем 1919 года Литве, Латвии и Эстонии пришлось отражать наступление Красной армии, занявшей более половины их территории. Особенно серьезным было положение в Латвии, где латышам в июне 1919 года противостояли не только красные, но и прибалтийские немцы (ландсвер) и германский фрайкор. Благодаря эстонской помощи немецкая угроза была устранена в сражении под Венденом 23 июля 1919 года. В этом бою объединенные силы латышей и эстонцев разбили немцев, тем самым покончив с их господством в Латвии. Ситуацию еще более запутывало то, что в июле – декабре 1919 года в Латвию и Литву также вторглись германские и белые русские войска под командованием генерала Павла Бермондта‑Авалова. Наконец, в августе 1920 года поляки, преследуя отступавшую Красную армию, напали на Литву и 8 октября захватили Вильнюс. Передышка для эстонцев настала только в декабре 1919 года, для литовцев – в июле 1920 и для латышей – в августе 1920 года, когда были подписаны сепаратные мирные договоры с Советской Россией{463}.

Неудивительно, что такие масштабные боевые действия требовали мобилизации всех имевшихся экономических и людских ресурсов. Однако милитаризация граждан была также теснейшим образом связана с тем, что прибалтийские народы пережили за годы Первой мировой войны. Прибалтийские общества с 1914 года сталкивались с военными мобилизациями, присутствием воюющих армий, массовыми эвакуациями и военным насилием[1]. Всего в армию Российской империи было призвано более 64 тысяч литовцев и 100 тысяч эстонцев (из них погибло // и 10 тысяч соответственно){464}. Латышей было призвано еще больше – 130 тысяч, так как Россия мобилизовала латышских стрелков на отражение германского наступления в 1915–1917 годах{465}. Более того, Литва и почти половина Латвии большую часть войны пробыли под германской военной оккупацией с ее жесткой политикой реквизиций и экономической эксплуатации. Эстонию немцы заняли целиком лишь в феврале 1918 года.

Большевистская революция с ее воинственными лозунгами «классовой борьбы» стала еще одним мощным источником военного радикализма, нашедшего особенно сильный отклик в Латвии и отразившегося в попытках Советской России насадить в 1918–1919 годах в Прибалтийских государствах недолговечные большевистские правительства[2]. Вместе с тем массовое возвращение в 1918–1921 годах более 200 тысяч беженцев Первой мировой войны из России в Литву и почти 400 тысяч из России в Латвию дало этим национальным государствам возможность найти выход своему чувству тревоги и политическому радикализму{466}.

[1] Эстония подверглась военному насилию лишь в 1918 году.

[2] Литовско‑Белорусская советская республика (Литбел) просуществовала лишь с февраля по август 1919 года. Латвийская и Эстонская советские республики прекратили существование в конце 1919 года.