Вторым эпизодом массового насилия, происходившего в контексте Первой мировой войны, явилась деятельность военизированных формирований на Южном Кавказе после 1917 года. В традиционных исследованиях насилия этого периода оно увязывается с глубоко укоренившейся ненавистью между азербайджанцами и армянами, с жестокостью казаков или с крахом правопорядка в результате коллапса Российского государства. Однако в этой картине не хватает транснационального компонента, пришедшего из Османской империи. В конце концов многие уцелевшие армяне стали беженцами, жаждавшими мести, в этом отношении не слишком отличаясь от балканских турок. После революции, покончившей с императорской властью в России, и произошедшего год спустя поражения Османской империи в Первой мировой войне Южный Кавказ превратился в типичную зону дробления, где власть двух династических империй сменилась нарождавшимися националистическими силами, стремившимися одержать верх над соперниками. Одним из важных аспектов этого процесса являлась армяно‑азербайджанская война, в ходе которой армянские политические партии вступили в союз с большевиками, а азербайджанские противостояли им, играя роль «белых». Итогом стало несколько эпизодов взаимной армяно‑азербайджанской резни. Самыми знаменитыми из них были резня азербайджанцев в Баку в «черную пятницу» 31 марта 1918 года и резня армян в Шуше, столице Нагорного Карабаха, 22–26 марта 1920 года. Говоря более конкретно, этот период был отмечен крахом военной дисциплины и вертикали командования, распадом политического консенсуса в отношении законности власти и насилия, а также прекращением поставок продовольствия. В этих условиях такие армянские националистические партии, как «Дашнакцутюн», тоже объявили, что будут мстить за события, которые армяне называли «великим преступлением» (Medz Yeghern) – то есть геноцидом 1915–1916 годов{636}. Месть армян осуществлялась в три этапа: в 1916–1918 годах – на оккупированной османской территории, в 1917–1922 годах – на Южном Кавказе и с начала 1920‑х годов – по всему миру, против бывших вождей младотурок.

Первая фаза армянского мщения пришлась на период оккупации Восточной Анатолии русскими войсками. Вступив на чужую землю, многие русские офицеры и командующие прониклись сильными предубеждениями в отношении местного мусульманского населения. Армянские части, возглавлявшиеся русскими командирами, к тому моменту, вероятно, уже имели сильные предубеждения в отношении турок и курдов{637}. Рассказы армянских беженцев о массовых убийствах вызывали в воображении русских военных эссенциалистские образы варварства, якобы от природы присущего курдам и туркам. На местное мусульманское население обрушились жестокие репрессии. Русская армия проводила «карательные экспедиции» против враждебных элементов в оккупированной зоне. С особым пылом подобные задания исполняли армянские военизированные части и казачьи отряды. Несмотря на то что официальная российская политика требовала сдерживания межэтнических трений, некоторые русские офицеры только усугубляли их, проводя в мусульманских поселениях политику выжженной земли. Например, генерал Ляхов

…обвинял туземных мусульман в предательстве и послал своих казаков из Батума с приказом убивать всех туземцев на месте, сжигать все села и все мечети. И они очень старательно выполнили эту задачу: на пути в Артвин по долине Чороха мы не видели ни одного обитаемого жилища, ни одного живого существа{638}.

Офицер донских казаков Ф.И. Елисеев (1892–1987) так писал в своих мемуарах об обращении с османскими курдами:

Мы заняли их земли, разрушили их жилища «на топливо», забрали все их зерно на корм многочисленной коннице, резали овец и коров себе на пропитание, почти ничего не платя за это. Любой строевой начальник самого младшего ранга, остановившись в курдском селе или прибыв за фуражом, мог позволить «все» над населением. Любой рядовой воин, войдя в мрачную каменную пещеру курда, считал себя вправе делать все, что он захотел бы: отбирать у него последний лаваш… мог выгнать главу семьи из его норы и тут же приставать к его жене, сестре, дочерям… И мы психологическое состояние курдов поняли остро лишь тогда, когда Красная Армия и советская власть пришли с севера в наши казачьи края и поступили с казаками так, как мы поступали с курдами…{639}

Эти операции унесли жизнь примерно 45 тысяч жителей долины реки Чорох на Юго‑Западном Кавказе{640}.

Немногим лучше вели себя армянские военизированные добровольческие отряды. По словам Елисеева, во время войны служившего в казачьем полку на Кавказе, турецкие и курдские части не брали пленников‑армян, и в ответ армянские военизированные подразделения не брали курдских и турецких пленных. Это была этническая война на уничтожение{641}. Молодой Виктор Шкловский (1893–1984) писал, что армянские части шли в бой, «уже ненавидя курдов», и что такое отношение лишало «мирных курдов, и даже детей, покровительства законов войны»{642}. Турецкие и курдские деревни подвергались разграблению, опустошению и сожжению. «[Во время войны] я видел Галицию, видел Польшу, – добавляет Шкловский, – но все это было раем в сравнении с Курдистаном». Он рассказывает о резне в курдской деревне, чьи жители убили трех солдат, явившихся за добычей. Карательный отряд в отместку безжалостно уничтожил 200 курдов «без различия пола и возраста»{643}. Британский военный корреспондент Морган Филипс Прайс (1885–1973), верхом следовавший за русской армией и армянскими добровольческими частями, так описывал свои впечатления:

Однажды я выехал из лагеря и наткнулся на маленькую курдскую деревню. Большинство ее жителей ушло с турками, но, проезжая по улице, я увидел трупы курдов – мужчин и двух женщин – со свежими ранами на головах и теле. Тут передо мной возникли двое армян‑добровольцев из нашего лагеря, тащивших из дома добычу. Я остановил их и спросил, кто эти мертвые курды. «А, – сказали они, – это мы их только что убили». – «Зачем?» – спросил я. На их лицах проступило изумление. «Что за вопрос? Мы убиваем всех курдов на месте. Они наши враги, и мы их убиваем, потому что, если оставить их здесь, они нам навредят»{644}.

Таким образом, на практике различие между комбатантами и некомбатантами совершенно исчезло.

Одним из вождей армянских военизированных формирований был Мурад Хакобян (1874–1918), уроженец центральной османской провинции Сивас. При старом режиме Хакобян участвовал в демонстрациях против плохого обращения с армянами, но поскольку мирные протесты оказались тщетными, он создал свой отряд и перешел к партизанским действиям. Во время Первой мировой войны он чудом избежал неминуемой смерти и ушел со своими «фидаинами» на территорию, занятую русскими. Добравшись до Тбилиси, он привел в порядок свои силы и присоединился к русской армии, наступавшей на Эрзинджан и Сивас. По мере приближения к родным местам его отряды встречали все больше и больше разрушенных армянских сел и под Эрзинджаном уже без всякого стеснения убивали мирных жителей. С декабря 1917 по март 1918 года люди Хакобяна вымещали свою ярость на турках и курдах, проживавших между Сивасом и Эрзерумом{645}. Эта резня почти не освещается в армянских источниках. Один из ее участников – юноша, осиротевший во время геноцида, но выживший, перебравшийся в зону русской оккупации и там в конце декабря 1917 года присоединившийся к частям Хакобяна, – признает в своих мемуарах, что убил много турок, желая отмстить им{646}. Оксен Тегхцунян, армянский беженец, уцелевший в Ереване во время Гражданской войны в России, вспоминал:

Однажды один из моих сотрудников заявил, что бросает работу, чтобы вступить в армию – в любой отряд, сражающийся с турками. Это был очень симпатичный парень примерно моего возраста, но все его помыслы поглощала кипучая ненависть к туркам. Во время бегства из Вана он потерял родителей и всю свою семью и пылал жаждой мщения. «Я должен убить по два турка за каждого погибшего родственника, – говорил он. – Лишь тогда я успокоюсь и смогу работать»{647}.

Этот человек вступил в одну из военизированных частей, и автор больше ничего о нем не слышал.

Начало второй фазе армянского военизированного насилия положил Брестский мир (заключенный 3 марта 1918 года). Талаат‑паша требовал для Османской империи провинции Ардаган, Батум и Карс и добился таких уступок. К тому моменту крайне нестабильная ситуация сложилась в Баку: разгоралось противостояние между партией азербайджанских националистов «Мусават» и «Дашнакцутюном», и большевистские силы в этом городе оказались между молотом и наковальней. После развала Кавказского фронта у Бакинского совета не осталось сил, на которые он мог бы полагаться. Глава Бакинской коммуны Степан Шаумян (1878–1918) отчаянно требовал от Ленина военного подкрепления и гуманитарной помощи, но его призывы остались без ответа{648}. В итоге Бакинский совет был вынужден вступить в союз с «Дашнакцутюном», чтобы опереться на него в борьбе против наступавшей османо‑азербайджанской армии и «пятой колонны» – азербайджанских националистов в самом Баку. Очевидно, такой шаг еще сильнее оттолкнул азербайджанскую общину Баку от большевиков{649}. Встревоженные в том числе и возраставшей военной мощью армян, азербайджанцы поддались на провокацию большевиков и стали стрелять по их бойцам. В ходе последующих столкновений армянским военизированным формированиям была молчаливо предоставлена полная свобода действий при подавлении «восстания». В результате армянскими военизированными частями в самом Баку и его окрестностях было убито до 12 тысяч азербайджанцев{650}.

За Брестским миром последовала еще одна победа младотурок: Энвер‑паша угрозами принудил Демократическую республику Армению к подписанию Батумского договора (4 июня 1918 года), который вынуждал армян к большим территориальным уступкам и ставил их в очень жесткие инфраструктурные условия. Эти два договора повлекли за собой принципиальные изменения в соотношении сил на Южном Кавказе в 1918 году. Крах российской власти в этом регионе создавал политический вакуум, который были готовы заполнить младотурки. Брестский мир и выход большевиков из «империалистической войны» стали для них большим подарком: теперь они могли вернуть себе восточные провинции Османской империи и занять Южный Кавказ{651}. После заключения Брестского мира избранная группа грузинских, азербайджанских и армянских политических представителей провозгласила создание независимой Закавказской демократической федеративной республики{652}. Мотивируясь стремлением добраться до нефтяных месторождений Азербайджана и в меньшей степени – пантюркистской идеологией, младотурки вторглись в это молодое государство и начали наступление на Баку. 13 сентября 1918 года объединенная османо‑азербайджанская армия Нури‑паши (1881–1949), брата Энвера‑паши, уже стояла на окраинах Баку и была готова к штурму города. Вступив в Баку, военизированные отряды начали охотиться на армян и убивать их без разбора, стремясь отмстить за резню 31 марта{653}.

К лету 1918 года на Южном Кавказе существовало уже несколько очагов этнической войны между азербайджанцами и армянами. Со стороны армян военизированное насилие в этот период осуществляли добровольческие части, во главе которых стояли два известных командира – Андраник Озанян (1865–1927) и Драстамат Канаян (1884–1956). Оба участвовали в сражениях с османской армией, защищали армянские интересы, а также были замешаны в насилии против турок, курдов и азербайджанцев. Вероятно, из них двоих наиболее заметной фигурой являлся Озанян, родившийся в османском городе Шабин‑Карахисар. В юном возрасте он примкнул к армянскому революционному движению, преследовавшему политику оборонительного и наступательного политического насилия, направленного против османских должностных лиц, курдских племенных вождей и армян, не признававших революционную идеологию. Во время Первой мировой войны Озанян создавал добровольческие отряды и сражался в их рядах против османской армии, тем самым внося вклад в русские победы{654}. В 1918 году он не признал навязанный турками Батумский договор и вместе с военизированным отрядом численностью 3–5 тысяч человек, за которым следовали тысячи беженцев из числа османских армян, отошел в Зангезур{655}. Там, на территории самопровозглашенной «Республики Горная Армения», включавшей мультиэтнические Нахичеванский, Зангезурский и Карабахский округа, военизированные отряды Озаняна уничтожали и изгоняли азербайджанское население. Разумеется, этого не одобряло даже армянское правительство в Ереване, тщетно пытавшееся образумить Озаняна. В конце концов армянские власти объявили его персоной нон‑грата и отдали приказ разоружить его, если он покажется в пределах республики{656}. 23–26 марта 1920 года, после неудачного армянского набега на Шушу – столицу Карабаха, жившие в Шуше азербайджанцы в порядке «превентивной мести» убили тысячи армян{657}.

Озанян, презиравший армянское правительство, отправился в США надеясь убедить президента Вильсона вступиться за армян. Однако явившись в ноябре 1919 года в Белый дом, Озанян был встречен личным секретарем президента Джозефом Патриком Темелти (1879–1954), который заявил, что президент не сможет лично принять посетителя по причине нездоровья. Обиженный и разочарованный, Озанян подверг резкой критике политику Вильсона и США в отношении Армении и удалился в изгнание в город Фресно (Калифорния){658}. Но другие армянские политические лидеры отказывались смириться с несправедливостями, которым подвергались армяне. Партия «Дашнакцутюн» на своем съезде в 1919 году решила взять правосудие в свои руки и организовала серию покушений на лидеров младотурок, эмигрировавших после оккупации Стамбула победившими британскими и французскими войсками. Эта подпольная операция носила название «Немезида». Талаата‑пашу убил в Берлине 15 марта 1921 года Согомон Тейлирян. Потеряв во время геноцида семью, он сумел разжалобить присяжных и был оправдан судом. Бахеддина Шакира и Джемаля Азми (губернатора Трабзона) застрелил в Берлине 17 апреля 1922 года Арам Ерганян. Джемаль‑паша был убит в Тбилиси 21 июля 1922 года Степаном Джагигяном – убийство произошло в квартале от дома Лаврентия Берии, который стал свидетелем последствий покушения и, по некоторым сообщениям, сам был в нем замешан. 5 декабря 1921 года Аршавир Ширагян убил Саида‑Халима‑пашу, великого визиря в 1913–1916 годах, непричастного к геноциду. Агенты дашнаков убили и многих армян, которых обвиняли в сотрудничестве с младотурками и в антиармянской пропаганде во время геноцида{659}. Круг мести замкнулся.

Армянские войска Дро Канаяна, Андраника Озаняна и Мурада Хакобяна, не входившие в состав регулярных армий и не подчинявшиеся военному командованию, нередко присваивали себе монополию на насилие в отдельных районах. Важно отметить, что среди участников военизированных формирований многие были обездоленными беженцами из Османской империи. Возможно, люди, уничтожавшие села и убивавшие мирных жителей, во многом вдохновлялись жаждой мести. Немаловажно и то, что кавказские азербайджанцы ни в коем случае не были ответственными за геноцид армян – точно так же, как османские армяне не несли ответственности за преследования балканских мусульман и их изгнание в 1913 году.

Механизмы военизированного насилия

В 1995 году специалист по армянскому геноциду Ваагн Дадрян издал важную работу История армянского геноцида , в которой уничтожение османских армян во время Первой мировой войны рассматривалось с исторической и юридической точек зрения. Выразительный подзаголовок этой книги, Этнический конфликт: Балканы – Анатолия – Кавказ , подразумевает наличие преемственности и взаимосвязи между тремя крупномасштабными эпизодами массового насилия: Балканскими войнами 1912–1913 годов, армянским геноцидом 1915–1916 годов и этнической гражданской войной на Южном Кавказе в 1917–1922 годах. Работа Дадряна многообещающая и обоснованная, но все же не вполне удовлетворительна с точки зрения объяснения насилия. Автор утверждает, что причинами войн и конфликтов этого периода являлись мнимая исконная ненависть между четко определенными этническими группами, которые коллективно действовали, исходя из идентичных мотивов и взаимных чувств, а также врожденное убеждение в своем превосходстве и смутная концепция, называемая автором «культурой резни»{660}.[1] Эта концепция не получает у автора дальнейшего развития и преподносится довольно статичным и эссенциалистским образом.

В данной главе я попытался вновь поднять проблему, обозначенную подзаголовком книги Дадряна, и заявить ее в качестве направления для новых исследований. Три этих конфликта, несомненно, были связаны друг с другом. Природа этой связи носит направленный и отчасти причинно‑следственный характер. Насилие иррегулярной гражданской войны на Балканах и Балканских войн 1912–1913 годов переместилось во время Первой мировой войны в Анатолию, а оттуда распространилось на Кавказ. Более того, одни политические элиты учились у других. Успех балканского национализма стал образцом для османских меньшинств, чьи националистически настроенные политики заключили, во‑первых, что «сила – это право» и что насилие позволяет осуществлять захват территорий в качестве fait accompli и, во‑вторых, что европейские державы не станут вмешиваться в случае изгнания меньшинств или еще более жестокого обращения с ними{661}. Цепную реакцию этого транснационального процесса не были в силах остановить ни соседние государства, ни великие державы. Тот факт, что геноцид анатолийских армян проводился на глазах у германских дипломатов и военных или что бакинских азербайджанцев убивали в присутствии британской армии, свидетельствует об относительной независимости политического насилия. Более точно определить природу связи между этими тремя эпизодами массового насилия позволят дальнейшие исследования.

Бесспорной была та роль, которую играли конкурировавшие национальные претензии и проблемы этнической безопасности в обстановке распада имперской системы. Крах государственной монополии на применение силы привел к тому, что целый ряд этнических групп – армяне, курды, турки, греки и другие – лишились важнейшего блага, традиционно предоставляемого государством: безопасности. Распространение анархии привело к тому, что забота о безопасности стала первоочередной задачей политических элит этих групп. Им следовало решить, представляют ли для них угрозу соседние группы, – при том что в свете двух предыдущих войн ответ на этот вопрос было дать несложно. В частности, боязнь оказаться в меньшинстве и быть уничтоженными подпитывалась надуманными представлениями о мнимой групповой сплоченности «противников». Элиты полагали, что наступление – более эффективный способ ликвидировать собственную уязвимость, чем оборона, и потому прибегали к превентивным войнам – таким как младотурецкое наступление в Восточной Анатолии и вторжение на Кавказ или занятие армянами Зангезура и Нагорного Карабаха.

Таким образом, военизированное насилие представляло собой общую тему этих кровавых эпизодов и в то же время служило связующим звеном между ними. Сравнительные исследования участия военизированных формирований в таких массовых преступлениях, как геноцид и этнические чистки, демонстрируют, что власти охотно прибегали к услугам военизированных группировок, так как это позволяло им уйти от ответственности за насилие, совершавшееся такими группировками над вражеским населением. Режим всегда мог отмежеваться от военизированных организаций, утверждая, что те действовали самовольно{662}. Но если поступки младотурецкого правительства в 1913–1918 годах, несомненно, вписываются в эту модель, то в меньшей степени она применима к периоду 1919–1923 годов, когда в Османской империи существовали две власти: либеральное стамбульское правительство, пытавшееся исправить зло, причиненное действиями ЕП, и младотурки с их закаленными военизированными формированиями, которые отступили в Анкару, не признали Севрского договора и в 1919–1922 годах вели Войну за независимость (грекотурецкую и армяно‑турецкую войну). В случае молодой Армянской республики наблюдается такая же динамика: мы видим раскол политического пейзажа, аналогичный процессам, происходившим тогда же во многих европейских странах. В то время как государство стремилось к миру (хотя бы и «унизительному»), заключая договоры с соседями, независимые лидеры военизированных организаций продолжали осуществление своей националистической миссии. Эти группировки совершали серьезные преступления против человечности в попытках создания этнически однородных регионов – «протонациональных государств» – путем очистки как можно большей территории от населявших ее меньшинств. Убийства и депортации азербайджанцев на Южном Кавказе являются типичным примером этой логики.

[1] В другой работе Дадрян использует термин «субкультура первобытного варварства», тоже никак его не обговаривая и не определяя: Idem, Children as Victims of Genocide: the Armenian Case // Journal of Genocide Research. 2003. Vol. 5. P. 421–439.