Христианство — прежде всего вера, и говорить о христианской жизни, не обсуждая прежде всего вероучения, бессмысленно.

И тут же спросят: как, зачем? Разве православие — не вера, «единожды переданная святым»? Разумеется, нет. В Новом Завете мы не встретим той сложной терминологии и развернутой догматики, которая присутствует в нынешних катехизисах. Можно, конечно, сказать, что эта догматика уже сложилась целиком и полностью и с тех пор нуждается только в разъяснении и заучивании — примерно так воспринимался в советские времена марксизм-ленинизм. И теперь богословские кафедры, как некогда кафедры истмата-диамата, должны воспроизводить и популяризировать извечное учение и критиковать всяческие от него отклонения.

Но тогда встает вопрос: почему после четверти века церковного возрождения рядовой верующий, да и многие священники так плохо знакомы с богословскими вопросами? Даже в церковной проповеди то и дело можно услышать нечто, прямо совпадающее с осужденными ересями: например, что Бог Един и лишь является в трех лицах (савеллианство), а еще чаще — что в Новом Завете Бог совсем не тот же, что в Ветхом (маркионитство) и т. д. А если поговорить с простыми прихожанами, порой даже вполне благочестивыми и ревностными, открытий будет намного больше: что в православии Святой Дух исходит от патриарха или что Троица — это Спас, Богородица и Святой Никола, а то и вовсе «три старца, которые на небе молятся за Русскую землю» (все примеры взяты из реальной жизни).

Простая безграмотность, отсутствие образования после советской атеистической пустыни? Двадцать пять лет назад — безусловно. Сегодня, когда изданы все мыслимые книги, а православная проповедь звучит во всех СМИ, это объяснение не проходит. И если обратить внимание на любимую православную рубрику в СМИ «вопрос батюшке», станет ясно, что интересует народ и о чем долго и подробно могут рассуждать священники: это вопросы практической жизни и подробности обрядовой практики. Как воспитать детей или как молиться за умерших родственников — важно каждому. Единосущие и триипостасность — практически никому. А ведь во времена св. Григория Нисского это обсуждали с незнакомцами на рынке или в бане...

Некоторое оживление возникает в тех случаях, когда искренний вопрос православному задает человек, не знакомый с «внутриконфессиональным языком» — например, мусульманин или даже глухонемой. Для каждого из них слово «триипостасность» — просто набор букв (в языке и мышлении глухонемых плохо представлены абстрактные понятия, которые нельзя в буквальном смысле слова «объяснить на пальцах»). И вполне грамотный православный зачастую встает в тупик: он может воспроизводить заученные формулы, но не может объяснить их другими словами. Это же происходит, если он заинтересованно и непредвзято начинает знакомиться с текстами из другой интеллектуальной традиции, где те же самые вещи описываются на совершенно другом языке с другими выводами. И такой тупик зачастую становится толчком для переосмысления (а то и потери!) собственной веры.

Казалось бы, все это значит, что последнюю четверть века священники, епископы и просто хорошо образованные христиане должны были уделять огромное внимание не столько строительству церковных стен, ответам на вопросы «как правильно поставить свечку?» и отповеди «безбожным либералам», сколько объяснению Главных Смыслов. Но этого не произошло. Если посмотреть на речи церковных спикеров последних лет, в них крайне редко говорится что-то о Боге, Христе, спасении и Царствии Небесном. О земном — да, много и подробно. Вопросы веры не интересуют их не потому, что они стали атеистами, а потому, что все эти вопросы для них давно и однозначно решены.

«Воцерковление» сегодня понимается обычно как максимальное расширение той сферы общественной и личной жизни, где решающий голос принадлежит церкви... точнее, церковным структурам, где по любому поводу говорят о чем- то православном. Можно вспомнить, что именно так на закате СССР преподавались коммунистические ценности, но это не мешало рассказывать анекдоты про Брежнева, это не вывело на улицы ни одного человека, когда три мужика бухнули на даче и развалили СССР.

Значительная часть населения сегодня придерживается некоей стихийной религиозности, для которой, собственно, и не нужно догматическое богословие: есть высшие силы, от них многое зависит в нашей жизни, да и после смерти с душой человека что-то происходит. Чтобы заручиться поддержкой этих сил, нужно прибегнуть к проверенным временем методам и особо уполномоченным на то людям. Разумеется, эти методы требуют некоторых самоограничений и трат, но они не должны быть слишком обременительными. В чем именно заключаются эти методы и как они работают, не очень интересно — мы же не изучаем программирование, чтобы пользоваться компьютерами, нам достаточно практических навыков.

В этом отношении очень показателен успех в России и в других странах книги епископа Тихона Шевкунова «Несвятые святые». Это рассказ о православии на простом человеческом языке, где много старцев, много чудес, много назидательности. Поскольку книга рассказывает о русских, все они православные. Если бы они были татарами — были бы мусульманами, если бы бурятами — буддистами. Пришлось бы поменять некоторые внешние детали повествования, но общий смысл каждой истории остался бы тем же: есть высшие силы, они постоянно вмешиваются в жизнь человека и могут его спасти от всяких напастей, если он будет всецело доверять им и своему начальству.

Кстати, это уже не просто книга — это раскрученный бренд. Б Москве идет мюзикл, поставленный по книге, в центре города работает ресторан под таким же названием, и всеми этими благами можно насладиться, совершенно не задумываясь о вере. Они вполне самодостаточны.

А ведь еще десяток лет назад православные активно обсуждали разные богословские вопросы. Например, сторонники «органической теории спасения» спорили с «юридической теорией» (о них мы дальше поговорим подробней). Спорили даже о том, что происходит с хлебом и вином на Евхаристии, «преложение» или «пресуществление», и в какой именно момент времени. Больше этих споров не слышно. Изредка встречается вполне грамотное изложение основ вероучения, но это всегда монолог о чем-то раз и навсегда установленном, а не дискуссия. Наставление, а не поиск.

Может быть, все дело в том, что в XXI веке просто не имеет смысла возвращаться к схоластическим спорам позднего Средневековья? Но неужели все мыслимое богословие сводится к подобным спорам? Или, напротив, богословие XXI века должно уйти к каким-то иным, более актуальным вопросам — о защите окружающей среды в свете эмансипации чернокожих женщин нетрадиционной ориентации с особыми потребностями?

Это ложные альтернативы, разумеется. Один раз в жизни мне довелось слышать лекцию самого знаменитого специалиста по Новому Завету, Н. Т. Райта. Он, англиканин, выступал в католическом университете Фрибурга на юбилее Института экуменических исследований и говорил... о понимании «оправдания» в посланиях Павла (мы уже упомянули проблему с переводом этого слова в 11-й главе). Оказывается, это одна из самых горячих тем современного западного богословия, причем особенно она актуальна в диалоге между католиками и протестантами! Предельно упрощая, можно сказать, что в свое время именно внимательное прочтение Павла породило идеи, на которых была основана Реформация, и вопрос о конфессиональной идентичности упирается в вопрос об экзегетике библейских текстов.

Впрочем, этот вопрос крайне актуален и для православных. Совсем недавно было такое время, когда они интересовались своей верой больше, чем геополитикой. И тогда мне нередко доводилось слышать споры о спасении. «Юриди- сты» говорили: Христос понес наказание, положенное грешному человеку, и тем самым спас его. На это возражали «органисты» : кому же это Христос уплатил штраф, уж не Сатане ли? А если Отцу — какая радость Отцу видеть Сына распятым? Нет, возражали «органисты», Христос спас человека тем, что принял на Себя его грешную природу и так исцелил ее. Но позвольте, отвечали теперь уже «юридисты», тогда что же, и распятие ничего не значило? Спасение произошло как бы помимо Голгофы?

Но не будем торопиться с окончательным ответом.

О сверхъестественном принято говорить с помощью метафор. А метафоры всегда культурно обусловлены и основаны на некоторых константах, которые могут нами пониматься неверно или неполно. Перед нами здесь «битва метафор», причем одна сторона основывается на представлениях о суде. Человек согрешил и подлежит суду, но Христос принимает на себя положенное ему наказание. Это всего лишь метафора, она не исчерпывает всего таинства спасения. А какая метафора лежит в основе «органической» теории? Вряд ли это ясно понимают даже ее сторонники.

Возьмем только одну цитату из Послания к Римлянам, 3:23-24. Там Павел излагает свое понимание спасения: 7idvT&; ydp fjpapTov ка1 uorepouvrai xrj<; So^<; той 0еой Sucaioupevoi Scopedv xfi яйтой ydpm Sid xfj? аяоХитршстеа)? Ttj<; tv Хрютф Ъухой. Синодальный перевод: «потому что все согрешили и лишены славы Божией, получая оправдание даром, по благодати Его, искуплением во Христе Иисусе». Если честно, для современного читателя это длинное выражение выглядит не слишком-то осмысленным: что значит «искупление», что — «благодать»? В то же время для античного читателя, жившего в рабовладельческом обществе, эти метафоры прочитывались вполне ясно: человек оказался рабом греха и смерти, но Христос уплатил соответствующую цену и отпустил человека на свободу. Получив такой дар от Христа, он становится вольноотпущенником и Его клиентом.

А это уже совсем другая метафора — патроната. Это понятие знакомо нам намного меньше, чем суд, о нем надо сказать особо.

Древнее общество было жестко структурировано, в нем не было индивидуальностей, а только социальные структуры. Личная зависимость могла быть разной: богатый и знатный человек владеет рабами, они — его собственность. Еще ему подчинены его домочадцы, над которыми он обладает почти абсолютной властью (patria potestas, «отцовская власть» в римском праве). Но это еще далеко не все: он является патроном по отношению к многочисленным клиентам, то есть лично свободным людям, которые зависимы от него экономически и социально. В том числе это его вольноотпущенники.

Отношения патроната могут быть временными: гость из другого города становится клиентом своего хозяина, пока живет в его доме, и в свою очередь оказывает ему такое же гостеприимство в своем доме, делясь с ним собственным социальным капиталом.

Ресурсы в таком обществе понимаются как ограниченные (пресловутая «игра с нулевой суммой»), при этом они сосредоточены в руках узкой группы лиц, которые их распределяют, вне зависимости от того, кто их производит.

Примерно то же самое относится к нематериальным благам: безопасность, защита, возможность вести дела и т. д. Человек древности не мог просто так «заняться бизнесом» или стать «свободным художником» — он должен был занять определенное место в структуре общества, и степень почета, которой он на этом месте обладал, открывала ему доступ к определенному количеству и определенным видам других ресурсов, материальных и нематериальных.

Распределение ресурсов идет сверху вниз: от патрона к клиентам. Не все патроны располагают всеми ресурсами, и если тебе нужны ресурсы чужого патрона, ты можешь получить к ним доступ через своего собственного: он договорится с чужим. Но напрямую к нему обращаться не стоит. Плата за ресурсы — личная верность патрону, включая исполнение его поручений и даже невысказанных пожеланий. Неблагодарность патрону — страшный грех, а благодарность выражается не просто в словах и чувствах, а прежде всего в действиях.

Своего патрона имеют не только отдельные люди, но и большие сообщества (город, войско и т. д.). Публичная благотворительность понимается в терминах патроната: император строит в городе общественные здания, полководец раздает ветеранам земельные участки и т. д. Отношения божеств и людей в римском обществе понимались примерно в том же ключе: божества являются патронами отдельных людей и целых сообществ и оказывают им благодеяния, за что требуют от них деятельной верности.

Зачем нам нужно говорить о патронате так долго? Да просто раннехристианская община была пронизана отношениями патронов и клиентов, она из них, собственно, и состояла. При помощи этих понятий она описывала и свое богословие: ее общий патрон — Господь Иисус Христос, в свою очередь подчиненный Отцу. Он оказывает благодеяния и делится всеми необходимыми ресурсами, ожидая благодарности и верности в ответ.

Реликты подобных общественных отношений могут оставаться в нашей практике вне зависимости от того, осознаем ли мы это. Между прочим, наша литургия сегодня довольно сильно отличается от Евхаристии на Тайной вечере она произошла после праздничного ужина, и первое время Евхаристия совершалась по вечерам. Есть разные объяснения, почему она со временем была перенесена на утро, в том числе и такое: внешние формы литургии последовали модели римского обычая «утреннего приветствия патрона». Клиенты с самого утра собираются в доме своего патрона, чтобы приветствовать его и выслушать его поручения и наставления, а он, в свою очередь, делится с ними некоторым угощением.

Современное западное (и в немалой мере российское) общество ценит независимость и избегает откровенного указания на патронат. Оно предпочитает безличные юридические процедуры, а отношения патроната воспринимаются как нечто недолжное: кумовство, коррупция и проч. Поэтому основанные на патронате метафоры понимаются обычно плохо. В частности, на место метафоры патроната современный читатель охотно подставляет другие метафоры, прежде всего суда.

Далее, в основе спора «юридистов» и «органистов» — разное понимание ключевого новозаветного слова Sikcuoxxu;, того самого «оправдания». Понимание юридистов основано на метафоре суда. Человек виновен, но его провозглашают невиновным благодаря тому, что Христос понес за него наказание.

Другая школа переводит его как «наделение праведностью», основываясь на метафоре патроната: человек сам по себе праведности лишен, но Бог как патрон наделяет его этим свойством, благодаря тому, что Христос искупил его на свободу и сделал своим клиентом.

Ту самую цитату из Послания к Римлянам я предлагаю переводить так: «Все они согрешили и лишились славы Божьей, но их искупил Христос Иисус — и так наделил их праведностью. Такой дар получили они по Его благодати». Впрочем, и это лишь одно из возможных пониманий, оригинал неизмеримо глубже и сложнее любого из возможных переводов.

Казалось бы, какая разница, как описать это самое спасение? Но две метафоры (нам приходится сильно упрощать) соответствуют двум достаточно различным пониманиям церкви. Первая, судебная, представляет верующего индивидуумом, сосредоточенным на собственном покаянии, а вторая, связанная с патронатом, скорее говорит об общине, действующей по поручению своего патрона — Христа. Конечно, понятно, что все это голые схемы, что каждая из них описывает лишь одну сторону некоей реальности, которая неизмеримо сложнее, но важно понимать, что именно лежит в основе наших представлений и действий.

А в основе любой «принципиальной схемы церкви» и конкретной церковной практики непременно обнаружится тот или иной набор богословских представлений. Например, есть еще и такое понимание церкви (без патроната, суда и вообще какого бы то ни было спасения): церковь состоит из профессиональных священнослужителей, оказывающих населению ритуальные услуги в обмен на пожертвования. Если искать для нее метафору в Писании, это будет разве что торгующие в храме. Зато именно эта схема комфортна и понятна всем участникам процесса, она снимает неудобные вопросы и позволяет ничего никому не менять (или хотя бы делать вид, что ничего не меняется), и, видимо, поэтому она так популярна.

Вот уже четверть века идет разговор о возможности и даже необходимости богослужения на современном русском языке, вполне бессмысленный и беспощадный. Полупонятный язык богослужения, в котором каждый слышит что-то свое и домысливает остальное (мы обсуждали эту проблему в 15-й главе). Но когда мы услышим полноценное богослужение на русском, мы убедимся, что проблема вовсе не в аористе и не в дательном самостоятельном, которые отсутствуют в современном русском языке.

В огромной степени эта непонятность возникает от того, что богословие нашего богослужения появилось в поздней Античности и средневековой Византии и было изложено языком средневековой Византии для средневековых византийцев. Этот язык прекрасен, но невозможно ожидать, что он будет полностью понятен и актуален для людей двадцать первого века, даже если полностью заменить слова и грамматические формы на современные. Тут, вероятно, придется заменять и некоторые ключевые метафоры... да и не только их. И что казалось прямым и непосредственным выражением, иной раз может быть понято сегодня только метафорически.

Вот всего лишь один пример. «Сказав сие, Он поднялся в глазах их, и облако взяло Его из вида их» — так описывает Вознесение Христа книга Деяний (1:9). Видимо, люди Античности и Средневековья понимали это «облако» в основном буквально, сегодня мы, не раз летавшие через облака на самолетах, воспринимаем его как метафору. Но только ли облако здесь метафорично? Разве само представление о том, что Христос поднимается на небо, где садится одесную от Отца, — не развернутая метафора? Иными словами, было ли

Вознесение физическим перемещением Христа с поверхности земли, и если да, куда именно Он переместился? Едва ли мы можем ответить на эти вопросы с той же степенью уверенности, с какой на них отвечали тысячу лет назад.

Более того, в 1-м Послании Фессалоникийцам мы читаем о Втором пришествии: «Когда архангельский голос и труба Божья бросят клич и Сам Господь сойдет с небес, сначала воскреснут те, кто умер во Христе, а потом и мы, кто останется в живых, будем подняты в воздух на облаках навстречу Господу, итак мы насовсем соединимся с Господом» (4:16-17, перевод мой). То есть тем, кто к этому моменту будет жив, предстоит подняться на небо никаким иным способом, как на облаках, — для нас очевидная метафора. Вряд ли мы ожидаем, что при пришествии Христа будем подняты в верхние слои атмосферы... А можем ли мы выразить эту веру иными словами?

Ведь даже в Символе веры Христос сначала назван метафорически «светом от света» и лишь затем «Богом истинным от Бога истинна» — метафора идет впереди определения именно потому, что такие вещи удобнее описывать метафорами.

Но посмотрим еще на один аспект этого метафорического языка. Итак, метафора связана с константами национальной культуры и в разных культурах эти константы могут быть неодинаковыми при всем своем сходстве. Вот, например, вина и стыд — универсальные понятия, чувства, знакомые каждому человеку (о первом из них мы уже говорили в 14-й главе).

Проще говоря, вина — это чувство горечи при воспоминаниях о некоторых поступках, о которых может никто не знать, а стыд — ощущение неловкости, когда человек оказывается в публичном пространстве в грязной или рваной одежде, даже если в этом нет никакой его вины. Таким образом, стыд — нечто внешнее, а вина — внутреннее.

Принято считать, что в одних культурах люди стараются избегать чувства вины, в других — стыда. Часто говорят, что «культура вины» скорее присуща Западу, а «культура стыда» — Востоку. Так, японский самурай совершает ритуальное самоубийство (харакири), чтобы покончить с непереносимым стыдом, даже если в том нет его вины: например, ему нанес незаслуженное оскорбление его господин. Для человека западной культуры это кажется бессмысленным и жестоким, но в то же время японское общество не знает таких мучительных размышлений о коллективной ответственности простых граждан за преступления против человечности, совершавшихся во время Второй мировой, какие характерны для европейских стран, прежде всего Германии.

Впрочем, в последнее время культурологи все чаще задаются вопросом: а не есть ли само это противопоставление чисто западный конструкт? Ведь всегда приятнее думать, что ты руководствуешься внутренними убеждениями, а не впечатлением, которое произвел на окружающих. Безусловно, полярное противопоставление тут неуместно, стыд и вина присутствуют в любой человеческой культуре, но они по- разному действуют и разнится их «удельный вес».

В Библии представление о стыде значат намного больше, чем в современных западных обществах (включая и российское). Представления о вине или правоте связаны прежде всего с судом, который устанавливает вину или невиновность, и суд нам прекрасно понятен, потому что он играет важную роль и в нашем обществе. Он устанавливает, виновен или невиновен данный человек.

А кто устанавливает, чего и когда нам стыдиться? Культуры мира выглядят такими разными: в одних женщине неприлично появляться на людях с открытым лицом, в других — вполне допустимо прийти на совместный нудистский пляж. Откуда мы узнаем, что почетно и что позорно? Кто

определяет степень почета и позора данного индивида в данном социуме?

При всем разнообразии конкретных проявлений общие принципы сходны для всех традиционных обществ. Почет и позор прежде всего основаны на рождении, усыновлении, принадлежности к социальной группе. В то же время почет может быть приобретен личными достижениями или линией поведения в соответствии с общественными ожиданиями. Соответственно, также приобретается позор — как антипочет или отсутствие почета. При этом почет — важнейший ресурс, которым патрон делится с клиентами.

В библейской культуре, как и во многих других, почет или позор относятся прежде всего к «имени» — это и социальное положение, и родство, и репутация. Соответственно, внутри этих социальных групп почетом или позором можно поделиться или «заразиться»: оскорбление посла является оскорблением пославшего его царя, а действия мудрого слуги добавляют почета его господину.

В Библии почет и позор занимают гораздо больше места, чем в современных книгах, и в результате переводчики и комментаторы нередко упускают из вида нечто важное. Вот притча о злых виноградарях из 21-й главы Евангелия от Матфея. Почему хозяин виноградника безрассудно посылает к этим злым арендаторам сына, надеясь, что они его «постыдятся» ? Для той культуры это было понятно: не воздав чести сыну хозяина, они тем самым обесчестят хозяина, а это противоречит правилам общественной жизни и навлечет позор на них самих.

А вот притча о званных и избранных из следующей главы того же Евангелия. Гости, приглашенные на пир, один за другим отказываются прийти, и вот кульминация: «...прочие же, схватив рабов его, оскорбили и убили их» (22:6). Если они их все равно убили, какая разница, оскорбляли ли они их перед смертью? Для человека библейской культуры это очень важно: убийство слуг было не простым уголовным преступлением, оно было намеренным и тяжелым оскорблением господина (как, кстати, и в прошлом примере).

Особенно наглядно это выглядит там, где речь идет о богословских идеях, выраженных при помощи метафор. В Послании к Евреям (6:6) упоминаются некие люди, для которых закрыта возможность покаяния — уникальная ситуация для Нового Завета, где все время говорится о возможности покаяния для всех и в любой ситуации. Что именно делают эти люди, не очень понятно — вероятно, отрекаются от некогда принятой веры. Об этом сказано так: dvaoraupouvra^ £аито!<; t6v uldv той 0еои ка17tapaSeiyp£m£ovTa<;. Синодальный перевод: «Они снова распинают в себе Сына Божия и ругаются Ему».

Опять-таки, если они распинают Христа, то уже не очень важно, что при этом они «ругаются», по крайней мере, с нашей точки зрения. Но здесь мы видим важнейшую составляющую распятия: демонстративный позор. Человечество, к сожалению, изобрело много способов постепенно замучить отдельного человека до смерти. Но далеко не все из них предполагают такую степень унижения, беспомощности и демонстративности, как римское распятие, для евреев к тому же отягощенное обнажением и древним проклятием всякого, кто «повешен на древе» (Втор. 21:23).

Таким образом, здесь говорится, что эти люди не только заново убивают своими поступками и словами Христа, но и стремятся Его опозорить. Я бы предложил такой вариант перевода: «Сына Божьего заново предают распятию и выставляют на позор».

До нас дошла карикатура на первых христиан, граффити в Риме (около Палатинского холма) с малограмотной надписью на греческом: «Алексамен почитает бога». А нарисован человек в традиционном жесте приветствия, который воздает почет... существу с ослиной головой, распятому на кресте.

Неизвестный карикатурист соединил здесь давний антииудейский мотив: иудеи поклоняются ослиной голове — с христианским почитанием Распятого. Он изобразил, с его точки зрения, самое бессмысленное зрелище: высшие почести воздаются самому позорному, что только можно себе представить — ослу, да еще и распятому! «Для иудеев соблазн, для эллинов безумие» — именно об этом и говорил Павел такими словами (1 Кор. 1:22), и все христианство рождается из принятия этого абсурда и парадокса. Христос принимает на себя наивысший мыслимый позор, чтобы наделить Своих последователей наивысшим мыслимым почетом.

В истории христианства представления о совести (виновен ли я?) и стыде (опозорен ли я?) вступали меж собой в причудливые отношения. Но в целом можно сказать, что христианство, начиная с Голгофы, преодоление архаичных представлений о позоре и постепенное осознание индивидуальной вины, которая может быть снята в покаянии. Но удержаться на этой высоте трудно, и человек то и дело соскальзывает в старую добрую архаику с ее представлениями о коллективном почете: мы самое великое племя, у нас самый крутой вождь, самые позолоченные храмы и самая обширная империя, и так будет всегда. Вопрос о вине и личной ответственности при этом, как правило, снимается: будем поступать не так, как правильней, а так, чтобы выглядеть как можно почетней. Похоже, нынешнее российское общество испытывает именно такое искушение.

Только одно мешает в этом увлекательном деле христианину — память о Голгофе.