Советская идеология, как и любая другая, нуждалась в своих праздниках. Среди них были официальные: например, Первое мая, день солидарности трудящихся, и Седьмое ноября, день Революции. Но для большинства это были скорее дополнительные выходные или повод собраться за накрытым столом. Но было два праздника, которые отмечали буквально в каждой семье, и совсем не формально — это были Новый год и День Победы 9 мая.

Зимний праздник обновления, связанный с верой в маленькие чудеса и надеждой на новую, лучшую жизнь, когда вся семья собирается за столом рядом с украшенной елкой. И весенний праздник торжества жизни, ее победы над самым страшным злом, которое отныне навсегда лишается силы... Да ведь это же Рождество и Пасха! И по датам они почти совпадают: православный Восток в 1945 году праздновал Пасху 6 мая.

В стране с давней христианской традицией так и должно было произойти: внешний налет идеологии мог быть каким угодно, но в глубину народного сознания проникало лишь то, что находило какой-то отклик в собственно российской культуре. Дед Мороз с мешком подарков заменил в СССР Святого Николая, а новогодние торжества вернулись в 1936 году, когда в газете «Правда» П. Постышев предложил вернуть детям елку: раз в капиталистических странах у детей есть веселый зимний праздник, он должен быть и у детей советских.

С Днем Победы все несколько сложнее, этот праздник никто не изобретал специально. При этом первые два десятилетия после войны этот день оставался в СССР рабочим, а все мероприятия носили достаточно скромный характер. Война была еще слишком свежа в памяти, эти раны не хотелось лишний раз бередить, а заодно и давать некие особые права и привилегии ветеранам: их было слишком много, и они слишком хорошо всё помнили, так что могли задать неудобные вопросы своим бывшим полководцам, а ныне руководителям государства.

Все изменилось в 1965 году, когда Леонид Брежнев, сам ветеран той войны, сделал этот день одним из основных государственных праздников, и, пожалуй, даже главным из них... Революция была слишком давно, а окружавшая реальность слишком мало походила на революционный пафос 1917 года. Зато про Победу было всё ясно: старшее поколение под руководством коммунистов завоевало мир и светлое будущее для страны, а теперь охраняет ее от внешних врагов, чтобы никогда не повторилась эта страшная трагедия.

И в самом деле, в любом доме была память об убитых, искалеченных, пропавших без вести близких. День Победы, как говорилось в одной известной песне, был «праздником со слезами на глазах», и это была не просто фигура речи. В Москве ветераны собирались у Большого театра, и светлых слез скорби и памяти здесь было много. Они не стыдились этих слез, а мы, дети, с благодарностью восхищались ими: пройдя через ад, эти люди навсегда победили фашизм и даровали нам мир.

Может быть, при всех своих внутренних проблемах СССР оказался обречен ровно в тот момент, когда начал бессмысленную войну в Афганистане на новый, 1980 год. Теперь ветераны Сталинграда стали встречаться с ветеранами Кандагара, и никто уже не мог объяснить, за что гибнут молодые парни на чужой земле. Многолетний договор между властью и обществом под лозунгом «лишь бы не было войны» оказался нарушенным.

Спустя полвека после того двадцатилетнего юбилея Кремль вновь прибег ко Дню Победы как к стержневому событию всей отечественной истории: празднования были пышными и повсеместными, в них приняла активное участие и Русская православная церковь. По всем приходам прошли те или иные праздничные мероприятия, победная символика украсила храмы, были произнесены соответствующие проповеди. А министр обороны Сергей Шойгу, выезжая перед камерами на Красную площадь, чтобы начать военный парад, размашисто перекрестился.

И это не единственное новшество, которое мы увидели на 70-ю годовщину. Те, прежние праздники, проходили под негласным лозунгом «Никогда больше!». И вдруг появились на улицах Москвы машины, с надписями: «1941-1945. Если надо, повторим!» Рядом обычно картинки — или откровенный намек на нетрадиционный секс с фашистами, или американский флаг. Вряд ли молодой водитель такой машины застал в своей жизни много настоящих ветеранов (да ведь побили бы его, пожалуй, герои «Белорусского вокзала»!), да и вряд ли помнит, на чьей стороне участвовали США в той войне.

Та война, которую остальное человечество называет Второй мировой, в СССР традиционно именовалась Великой Отечественной. А впрочем, не совсем та. Речь идет исключительно о боевых действиях между Третьим рейхом с его союзниками и СССР с его союзниками, которые начались в июне 1941 года. Из этой войны исключаются неудобные эпизоды вроде финской кампании... Ну, а роль западных союзников в этой картине сводится к поставкам вооружения и боеприпасов (и их значение всегда занижается) да к запоздалому открытию второго фронта в июне 1944 года, когда судьба Рейха уже была решена на Восточном фронте.

Такой избирательный подход может показаться неточным с точки зрения истории, но он невероятно важен для идеологии Победы, суть которой сводится примерно к следующему: наши деды победили фашизм и спасли человечество, поэтому мы всегда правы, а все остальные перед нами в неоплатном долгу. И в последнее время, когда так мало осталось настоящих ветеранов, которые вынесли на себе всю тяжесть этой страшной войны и чьи рассказы далеки от помпезного гламура, эта идеология начинает приобретать черты настоящей гражданской религии.

А. Проханов в газете «Завтра» писал к юбилею: «Религия победы - это та сила, которая питает государство Российское», причем составная часть этого культа — «мистический сталинизм» в терминологии Проханова. Сталин возвращается на улицы российских городов, и всё более уверенно: ему ставят памятники (Якутск, Липецк), вывешивают плакаты с его портретами, принимают под ними детей в пионеры на Красной площади. И тот же Проханов без малейшей оговорки продолжает: «И святомученики, которые были забиты насмерть или пали, пробитые пулями, они хранят наше государство, хранят наш народ, делают наш народ бессмертным, делают народ угодным Божественному промыслу».

Трудно понять это иначе, чем обращение к новомучени- кам, то есть православным христианам, которые были убиты или подверглись репрессиям при власти большевиков, прежде всего того же Сталина. Получается, что они тоже встроены в эту систему, конечно на второстепенных ролях. Впрочем, Проханов в этом далеко не одинок, хотя не всякий адепт религии Победы называет ее религией. Речь идет не просто о конкретном историческом событии, которое, конечно, достойно памяти и почитания. Скорее само это событие попадает для адептов «религии Победы» в некий длинный ряд реальных и мифических побед прошлого и настоящего: мы всегда всех побеждали и будем побеждать впредь.

Этот постоянный круг празднеств и торжеств в честь великих достижений прошлого внешне напоминает годовой круг традиционного христианского богослужения: от Рождества до Пасхи и опять до Рождества вспоминаются одни и те же события, которые вполне самодостаточны и спасительны для человека, если только он сумеет правильно «вписаться» в них. Понятно желание увидеть в православии идеальный образец навсегда данной истины, которая не требует движения вперед и поиска ответов на новые вопросы.

Казалось бы, вернуться в эту самую архаику — вот верный способ уйти от неуютного постмодерна, такого изменчивого и непредсказуемого. Архаика, упрощенно говоря, есть жизнь в предлагаемых от века обстоятельствах без особых размышлений о том, стоит ли их изменить. Проект по их коренному изменению называют модерном, а на смену ему приходит постмодернизм, в котором всё относительно и каждый выбирает для себя.

Но архаики в России больше нет. Большевики перепахали страну, культурная революция сделала свое дело. Можно привести только одни простой пример: барахолки Западной Европы полны милых домашних вещиц XIX — начала XX века, уже не нужных в быту, но приятных как элементы декора. На наших развалах вещи почти исключительно советские. Крайне редко встретишь дом, где хранятся с дореволюционных времен рождественские игрушки или формы для приготовления творожной пасхи, и точно так же сами традиции отмечать эти праздники ушли в прошлое.

Нет, не бесследно, конечно, вот Рождество и Пасха стали новогодними и майскими праздниками. Но прямая связь нарушена. И, пытаясь попасть в неизвестную ему архаику, современный российский человек промахивается и попадает в хорошо знакомый советский модерн — в тот самый модерн, который появился, чтобы архаику уничтожить. И кажется, в случае с «пасхальной Победой» или «пасхальным Первомаем» (в 2016 году праздники совпали) модерну это вполне удается, просто теперь он не борется с архаикой открыто, он ей прикидывается и тем самым делает невозможным в нее вернуться.

Да и как, в самом деле, это сделать? К примеру, Г. Л. Стерлигов отрастил бороду, натянул домотканую рубаху и написал учебник об истории Руси от Сотворения мира не потому, что так жили его отец и дед и так привык с детства жить он сам. Нет, это именно бегство в воображаемую архаику от неприятного современного постмодерна, в котором Стерлигов, кажется, добился всего, чего хотел, а потом ему просто стало скучно. Это проект по радикальному преобразованию действительности, то есть совершенно модернистский проект. А настоящая архаика — она данность, она как воздух, ее не изобретают, ей дышат и не умеют иначе.

И эта данность из нашей жизни вместе с коллективизацией, репрессиями и войнами. Я знаю, где жили мои крестьянские и где — мои дворянские предки, но бессмысленно искать даже развалины изб или усадеб. Одни — подо Ржевом, другие — под Орлом, там и там все было разорено, сожжено, перепахано и застроено несколько раз. Льву Толстому, чтобы «опроститься», достаточно было выйти за порог и зажить жизнью окрестных мужиков — нам, если мы захотим пойти по его стопам, придется этих мужиков заново изобретать, и это будет ролевая игра почище толкинистской. Так что это будет самый настоящий модерн, если мы отнесемся к ней всерьез, или постмодерн, если как игру ее и примем.

Для многих традиционных обществ, и российское тут не исключение, характерно двоеверие. Существовала официальная религия или идеология, которую формально исповедовало большинство или даже все — в России это было православие, затем коммунизм, потом рыночный либерализм и теперь, наконец, патриотизм. А вот вера, которая действительно руководила людьми в их повседневной жизни, всегда была намного более простой и земной: крестьяне верили в леших и русалок, в приметы и обряды, которые могли быть православными по форме, но скорее языческими по содержанию.

Это наивное крестьянское язычество ушло в прошлое вместе с самим крестьянством. Большинство населения страны — горожане, сильно зависящие от государства и черпающие информацию об окружающем мире из телевизора. Именно на такое большинство опираются и партия власти, и церковные структуры. Представим себе такого человека: он пережил шок и унижение в 90-е годы, когда разом рухнул весь строй советской жизни, он радостно приветствовал подъем 2010-х, он хочет гордиться своей страной.

Культ Победы дает ему ровно то, чего он ищет: основания для самоуважения, притягательную версию истории и позитивный прогноз на будущее. Вне зависимости от того, насколько склонен наш герой к богословствованию на высоком уровне, он принимает этот культ примерно так, как его крестьянские предки принимали культ леших и русалок — как простое и понятное описание сложного мира, которое позволяет с ним эффективно взаимодействовать. На высоком уровне нетрудно подключить к этому культу православие, даже не видя между ними особенных различий.

Понятно, что нынешние игры в архаику тоже рано или поздно закончатся просто потому, что они мало конкурентны на рынке идей точно так же, как сырая нефть всё меньше значит в эпоху нанотехнологий. Да, какое-то время жить ей можно, и даже долго можно жить, но всем понятно, что это жизнь в хроническом отставании и живем мы так не потому, что так захотели, а потому что пока не научились иначе.

Впрочем, после такого пессимистического прогноза скажу и нечто позитивное. В последнее время многим в России показалось, что на власть претендуют православные зилоты и фундаменталисты, у которых культ Победы причудливо сочетается со средневековыми фантазиями о православном халифате. Только это скорее постмодернистский перформанс, имитация. Настоящие фанатики громят все, что не вписывается в рамки их религиозных воззрений — имитаторы приходят на выставку Вадима Сидура и разбивают, по их словам, тарелку из ИКЕА. Это не вандализм, а перформанс с нарочитым занижением ущерба.

Людей, для которых православный фундаментализм — не ролевая игра, не перформанс и не работа, в России крайне мало, и они крайне мало на что влияют. А главное, на этот самый фундаментализм нет спроса среди широких масс населения. Вернее, он есть, но лишь пока он не касается тебя лично.

Согласно всем опросам общественного мнения, у нас в стране подавляющее большинство людей называют себя православными. При этом значительная часть из них в Бога не верит, а большинство в церкви бывает в лучшем случае на крестинах, венчании и похоронах. Но при этом им приятно сознавать, что наша православная вера — самая правильная и самая славная (не важно, в чем именно она заключается), что где-то в особых местах есть особые люди: святые, которые конечно же не совсем святые, но других нет — к ним можно в случае крайней надобности прибегнуть, чтобы получить утешение и удачу от «чего-то там свыше». Желательно, не обременяя себя разными обрядовыми подробностями и ни в чем себя по жизни не ограничивая.

Если на это есть спрос, то будет и предложение. Как всегда, оно будет в разных сегментах: некоторые любят погорячее, а некоторые поосновательней. Но весь этот мнимый фундаментализм действует в логике рыночной экономики и постмодернистской культуры, и как только выйдет за их рамки — будет отвергнут подавляющим большинством того самого «православного населения». Настоящий фундаментализм требует жертв, и немалых, прежде всего от самих фундаменталистов. Заповеди, в конце-то концов, придется соблюдать!

Что произойдет дальше, когда игра в архаику закончится, как неизбежно закончится нефтяной век (а до него угольный, железный, бронзовый, каменный)? Очевидно, придется искать некие новые формы, которые оставляли бы для архаики место в обществе, живущем по законам постмодернизма, но при этом не выдавали бы архаические реконструкции за сверхценность. И России в этом смысле, пожалуй, будет ближе опыт не либеральной Европы, а консервативной Северной Америки (включая, к примеру, некогда суперкатолический Квебек в Канаде, официальный лозунг которого «Я помню» так гармонирует с нашей ностальгией о былом величии).

Северная Америка похожа на нас в том отношении, что либеральные мегаполисы соседствуют там с предельно консервативной провинцией и при этом налажены способы их конструктивного взаимодействия. На примере президентской кампании 2016 года в США мы видим, как важны в тамошнем обществе голоса настоящих обитателей архаики по имени rednecks, обрабатывающих родовой надел, приобретенный прадедом-пуританином столетие-полтора назад, и не пропускающих ни одного воскресного богослужения в построенной им церкви. И в то же время как успешно вписываются эти архаисты в современные социальные, политические и технологические реалии, на зависть нашим мечтателям о «подлинно православной цивилизации».

Все это еще раз свидетельствует, насколько остро стоит для России вопрос о формировании подлинно христианской народной культуры. Не только великолепные иконы и роскошные храмы, не только богослужебные церемонии и торжественные обряды — нужны и простые, понятные и доступные формы повседневной жизни, которые вместили бы христианское содержание.

Только если в центре будет стоять что-то или кто-то, помимо Христа, — всё это будет впустую.