Свято место пусто не бывает, и, когда у христианства по тем или иным причинам не получается быть тем, чем оно быть призвано, оно ставит во главу угла нечто иное. Самый простой случай подмены — государственные или национальные интересы. Это искушение так или иначе переживали или переживают, пожалуй, все конфессии с достаточно длинной историей, и русское православие — не исключение.

Христианство по своей природе — не родо-племенная, а универсалистская религия. Ее основной посыл — возможность войти в церковь для каждого человека из любого народа по личному выбору, а не по праву рождения, принадлежности к определенной культуре, владению языком и т. д. В то же время православное христианство глубоко укоренено в истории и культуре Византии и некоторых других стран и народов, прежде всего южных и восточных славян,- оно наднационально, но его невозможно назвать вненациональным, и поэтому исторически его отношения с разными национализ- мами складывались по-разному.

А сегодня у нас всё чаще речь заходит о целой империи или цивилизации, центром которой выступает именно народ, причем церковная власть призвана в ней сотрудничать с государственной самым тесным образом. По сути, речь сейчас идет о несколько модернизированной версии византийской симфонии властей. Канонизированный император Юстиниан определил это понятие в VI веке так: «Величайшие дары Божии, данные людям высшим человеколюбием — это священство и царство. Первое служит делам Божеским, второе заботится о делах человеческих. Оба происходят из одного источника и украшают человеческую жизнь. Поэтому, если первое поистине беспорочно и украшено верностью Богу, а второе украшено правильным и порядочным государственным строем, между ними будет доброе согласие (симфония)».

А вот как воспевает это единство стихира, которая была сочинена монахиней Кассией и которая и по сей день звучит в наших храмах на Рождество: «Августу единоначальствую- щу на земли, многоначалие человеков преста; и Тебе вочело- вечшуся от Чистыя, многобожие идолов упразднися. Под единым царством мирским гради быша, и во едино владычество Божества языцы вероваша. Написашася людие повелением кесаревым, написахомся вернии именем Божества, Тебе вочеловечшагося Бога нашего. Велия Твоя милость, Господи, слава Тебе».

Император обладал в церкви огромными правами. Достаточно сказать, что Вселенские соборы созывались им и проходили под его непосредственным руководством, не исключавшим и силового вмешательства при нежелательном ходе событий. Император, равно как и патриарх, представал перед византийцами одушевленной иконой Христа. Не воплощением, а именно иконой, что подразумевает почитание скорее самого института императорской власти, чем ее конкретных носителей, среди которых нередко встречались люди недостойные.

Напомню, что сами византийцы не знали, что живут в Византии: они называли себя римлянами, а свою империю — Римской, как оно, собственно, и было. И церковное, и политическое устройство империи было непосредственным продолжением римских традиций. В языческом Риме император «по должности» являлся и божеством (divus Augustus), и верховным жрецом (pontifex maximus) одновременно. Византийцы переосмыслили эту традицию, воспринимая царя как икону и тщательно отделив священническое служение от царского.

Отступления от идеала были, конечно, обычным делом. Наиболее известен конфликт св. Иоанна Златоуста и императорской четы, Аркадия и Евдоксии, который привел к ссылке Иоанна, тогда константинопольского патриарха. Не проще ли было для Иоанна обличать врагов империи и церкви (например, парфян) и прославлять мудрую политику государя, наслаждаясь заслуженным почетом и богатством, которое само текло ему в руки? Но епископ, в его представлении, не обласканный властью чиновник, а служитель народа Божьего. Он распродает роскошное убранство архиепископского дворца и передает вырученные средства на содержание больниц и гостиниц для паломников.

И он не ограничивается личным примером и пускает в ход епископское слово. IV век, век принятия христианства как государственной религии, был одновременно и временем, когда уже стала забываться первоначальная простота христианских общин, особенно в величайшем и богатейшем городе мира, рядом с императорским двором. Мало кого удивляло, что голодный нищий и пиршествующий богач (как в евангельской притче) формально братья во Христе, а на деле от одного до другого как от земли до неба.

Златоуст обличает, от него достается всем: и епископам, и знати, и даже императорской чете. Но больше всего он ополчается против богатства и социального расслоения: «Сначала Бог не сделал одного богатым, а другого бедным и, приведши людей, не показал одному многих сокровищ, а другого лишил этого приобретения, но всем предоставил для возделывания одну и ту же землю. Каким же образом, когда она составляет общее достояние, ты владеешь столькими-то и столькими участками, а ближний не имеет ни клочка земли?.. Корыстолюбивые богачи — это какие-то разбойники, засевшие при дороге, грабящие проходящих и зарывающие имущества других в своих кладовых... как свиньи в грязи, они услаждаются, валяясь в нечистотах сребролюбия».

Так и с императрицей Евдоксией, фактической правительницей при слабом и безвольном императоре Аркадии, Златоуст вступает в конфликт из-за ее неумеренной роскоши и жадности. Он защищает от конфискации имущество вдовы и детей опального вельможи, а в храме, обличая в проповедях щегольские траты, недвусмысленно показывает глазами на саму императрицу... Такого снести она никак не могла! Ведь еще недавно римские императоры официально считались богами, а «оскорбление величества» было самым страшным уголовным преступлением.

Иоанн просто не мог воспринимать христианство и в особенности священство не всерьез, не мог рядом с собой видеть людей, сочетавших христианскую символику со вполне языческими поступками. Например, установили на городском ипподроме серебряную статую императрицы — что в этом такого? Всегда так поступали в Риме! Но Иоанн откликается на это событие проповедью: «Вновь Иродиада беснуется, вновь возмущается, вновь пляшет, вновь требует главы Иоанна на блюде». Императрицу он сравнивает с распутной женой царя Ирода, император, соответственно, оказывается Иродом...

В 404 году Константинопольский собор отправляет Иоанна Златоуста в новую ссылку. Сам он сказал об этом так: «Братия, вор не приходит туда, где хворост, сено и дрова, но — туда, где лежит золото, или серебро, или жемчуг; так и дьявол не входит туда, где прелюбодей, или богохульник, или хищник, или корыстолюбец, но — туда, где провождающие пустынную жизнь... Так, если изгонят меня, я уподоблюсь Илии; если бросят в грязь — Иеремии; если в море — пророку Ионе; если в ров — Даниилу; если побьют камнями — Стефану; если обезглавят — Иоанну Предтече; если будут бить палками — Павлу; если распилят пилою — Исайе; и о, если бы пилою деревянною, чтобы мне насладится любовью ко кресту!»

Он был отправлен в городок Кукуз в Армении, где продолжал активнейшую переписку с друзьями (до нас дошло более двухсот писем). И за это из Кукуза он был отправлен еще дальше, на самый край тогдашней Империи — в Пити- унт (нынешняя Пицунда в Абхазии). Места назначения измученный святитель так и не достиг — он умер в местечке под названием Команы 14 сентября 407 года.

Перед смертью он произнес слова, ставшие затем своего рода последним девизом всех пострадавших христиан: «Слава Богу за все!»

Но таких конфликтов было немало и в дальнейшем. На Рождество 814 года св. Феодора Студит (даже не иерарх, а игумен монастыря!) бросил императору-иконоборцу Льву V в храме св. Софии на Рождество такие слова: «Не отнимай у церкви ее дара; ведь апостол сказал: имеем различные дарования, иные апостолы, иные пророки и иные евангелисты, иные имеют служение или учительствуют во исповедание веры. Но он не упомянул императоров. Тебе, император, вручены политическое правительство и армия. Блюди их и оставь церковь ее пастырям и учителям, как заповедал апостол».

Именно императоры-иконоборцы, носившие по знаменательному совпадению одно и то же имя Лев, пытались себе присвоить право распоряжаться и в церковной сфере. Так, Лев VI, нарушив все обычаи и законы, вступил в четвертый брак, и патриарх Николай Мистик на Рождество 906 года (всё тот же праздник Воплощения Спасителя!) закрыл перед императором двери собора Святой Софии. Затем последовали апелляция императора к Риму, арест и отречение патриарха. Смута прекратилась только со смертью императора в 912 году, после чего законный патриарх вернулся на престол.

Отметим этот эпизод: государь может силой выбить из церковных структур одобрение своим прихотям, но... очень ненадолго.

Еще один эпизод противоборства светской и церковной власти связан с именем императора Михаила Палеолога, ослепившего в 1261 году своего формального соправителя и единственного законного наследника престола Иоанна IV, тогда еще ребенка. Это было не только зверство, но еще и клятвопреступление, поскольку при коронации Михаил поклялся не причинять вреда мальчику-наследнику. Церковь не могла благословить такого поступка; император после долгих споров низложил сперва законного патриарха Арсения (1265 год), потом и собственного ставленника Германия (1266 год), но все же в 1267 году ему пришлось публично каяться в своем грехе перед третьим патриархом, Иосифом.

Византия отнюдь не была Царством Божьим на земле, но все же сравним эту историю с бесконечной чередой дворцовых переворотов Петербурга XVIII века, после которых никому и в голову не могло прийти предложить победителям публично покаяться. После смерти св. митрополита Филиппа, обличителя Иоанна Грозного, эта традиция нелицеприятной святительской оценки государевых поступков, по сути, пресеклась на Руси. Патриархи пытались брать политическую власть в свои руки при царях Михаиле и особенно при Алексее Романовых, но кончилось это довольно печально — великим расколом и петровским упразднением патриаршества.

И семена упрощенного понимания церкви как еще одного государственного института, ответственного за идеологию и воспитание подданных, которые были заронены в «симфоническую почву» еще во времена позднего Рима, дали у нас обильные всходы. Мать Мария Скобцова оценила это так: «Римский император победил Христа не на аренах цирка, не в катакомбах, а в минуты своего признания Царя Небесного, в минуты начавшейся подмены христианских заповедей заповедями обмирщенной государственности».

В особенности ясно это видно на примере православного сталинизма, о котором я впервые узнал в конце 1990-х, когда вышел Интернет, а точнее — в ныне забытую социальную сеть ФИДО — и стал общаться с православными братьями по вере. Часть из них, пусть небольшая, но зато очень мотивированная, называла себя православными сталинистами. Нет, речь не шла, как у Проханова, о причудливой амальгаме, в которой настоящий, сочный такой сталинизм украшался сверху еще и православным крестиком. Тут был изящный конструкт: период правления Сталина был для православных своего рода образцом, к которому надлежало стремиться. Тогда никто не мог предвидеть, насколько востребованной окажется эта идеология... Или они-таки ее предвидели?

Сначала «православные сталинисты» казались мне вопиющим противоречием в терминах, чем-то вроде «вегетарианских мясников» или «монашествующих порноактеров». Но надо признать, что их логика была на свой лад стройна. Российская история XX века понималась ими примерно так: евреи и большевики развалили великую империю, но их, в свою очередь, уничтожил Сталин и вернул стране имперский блеск, пусть и под иным знаменем. Кроме того, он восстановил церковные структуры и дал им «охранную грамоту», которую затем отнял Хрущев. И к тому же при Сталине утверждались традиционные нравственные ценности.

При этом они не отрицали, что при Сталине в лагерях сгинуло множество людей, в том числе и православных, хотя обычно говорили, что цифры сильно завышены. Да и те жертвы «списывались» на тяжелые обстоятельства, суровую необходимость, перегибы на местах и т. д. Попытка заговорить о «слезинке ребенка» просто не воспринималась ими всерьез.

При этом никак нельзя сказать, чтобы это были люди из прошлого — пенсионеры, застрявшие в детских воспоминаниях. Нет, это были молодые ребята с амбициями, вполне встроенные в новую капиталистическую жизнь: кто-то стал настоятелем подмосковного прихода, кто-то — экспертом по определению подлинности мощей святых. И самое интересное, когда они говорили о себе как о... постмодернистах: дескать, всякие формальные противоречия не преодолеваются, они просто снимаются по принципу «так я это вижу». Любовь к православному богослужению, например, без малейших проблем может у них сочетаться с любовью к сталинской пропаганде, разумеется, за вычетом атеизма.

Это было не только описание истории, но и программа на будущее: жесткое авторитарное и самодостаточное государство с православной идеологией вместо коммунистической. И надо признать, что сегодня эта идея все отчетливее звучит в выступлениях тех, кто говорит от имени православия. Обычно добавляется: да, были репрессии, но были и достижения. Выводы на будущее ясны: репрессии не должны быть массовыми, а идеология должна быть не атеистической, а православной.

И это происходит не по чьему-то замыслу, а в силу некоторых объективных причин. Как принято было говорить при Сталине, лично гражданин Иванов не участвовал в контрреволюционных действиях, но объективно он в силу своего социального происхождения является контрреволюционером. Почему так выходит? Назову три причины: риторическую, историческую и организационную.

Риторическую понять проще всего: если начать говорить о чуждых либеральных ценностях и идеологическом противостоянии бездуховному Западу, нужно все же обрести и некоторую собственную систему взглядов, причем не только религиозную, а скорее политическую и социальную. Строить воздушные замки можно до бесконечности, но в реальности у постсоветского человека есть опыт только одной нелиберальной антизападной идеологии — советской. И это с неизбежностью приводит к тому, что любые попытки создать иной идеологический конструкт того же рода приводят лишь к возрождению классической советской модели с некоторыми модификациями — например, с восьмиконечным крестом вместо серпа и молота и с триколором вместо красного знамени. Семьдесят с лишним лет — это все-таки не сорок, как в Восточной Европе, тут произошла смена поколений и необратимая утрата преемственности.

Если бы в церкви существовали независимые дискуссионные площадки и полная свобода высказываний, то, вероятно, мы бы увидели богатую палитру мнений по самым разным социальным и политическим вопросам, и, скорее всего, православный сталинизм занимал бы на ней достаточно скромное место. Но когда идет поиск врагов и защита святынь, дискуссии прекращаются.

А что, собственно, защищать? Бога и церковь как Тело Христово? Мы сами прибегаем к ним в поисках спасения. Церковные святыни или церковь как институт? Но эту задачу решают правоохранительные органы, и весьма эффективно. Значит, главной святыней, на защиту которой предлагается встать в единый строй, оказываются «традиционные ценности», явно выходящие за рамки религиозных догматов и обрядов. Это, если угодно, некий привычный уклад, что в нашем случае, как уже было сказано, означает возвращение к советскому опыту с косметическими поправками.

Вторая причина историческая. Православные сталинисты не устают напоминать, что именно Сталин в 1943 году не просто прекратил гонения на церковь в СССР, но фактически возродил ее как земную организацию. Сталин дал все необходимые ресурсы, и дал в избытке, особенно если вспомнить, в каком состоянии находилась в том самом году вся страна. Понятно, что он преследовал свои собственные цели: требовалось возбуждать в народе патриотические чувства, нужно было налаживать отношения с западными союзниками, да и немыслимо было советским солдатам закрывать в освобожденных селах и городах церкви, заново открытые при фашистах.

В результате был заключен своеобразный конкордат: церковь помогает государству в решении некоторых задач по воспитанию населения и по созданию положительного имиджа для зарубежных партнеров, а государство гарантирует церкви терпимость в известных пределах и даже некоторое благосостояние. Именно в рамках такой системы были воспитаны иерархи старшего поколения, они в отрочестве застали последнюю волну серьезных гонений на церковь в СССР, инициированную Хрущевым, который обещал показать по телевизору последнего попа, а те, кто сегодня определяют политику РПЦ, в те годы были школьниками, сполна хлебнувшими унижений.

Унижения юности не забываются никогда, но дело не только в этом. Вся структура церковного управления после 1943 года была настроена на взаимодействие с тоталитарным государством — об это мы подробнее поговорим в 31-й главе. И сегодня популярна мечта не о новой модели церковногосударственных отношений, а о государстве, которое наконец-то откажется от атеизма и примет православие, как сделал некогда император Константин. Все то же самое, только теперь в нашу пользу.

Итак, третья причина — организационная — вытекает из второй. Церковные структуры (опять-таки не будем их смешивать с мистической реальностью Тела Христова!) выстроены все по тем же образцам, которые восходят то ли к советским, то ли к феодальным временам. Это очень жесткая вертикаль власти, скрепленная безусловными сверхценностями. Неподчинение священника епископу обычно трактуется как измена данной единожды присяге, и о трудовом кодексе тут можно забыть: делай то, что говорит начальство, или уходи. Стоит ли удивляться, что система, выстроенная на жестком авторитаризме, и в политике симпатизирует подобному стилю?

Но тут нужно сделать одну очень важную оговорку: этот подход вполне постмодернистский. От настоящего сталинизма не убежишь, он тотален, а в церковных структурах вертикаль заканчивается на уровне рядового духовенства. Да, оно связано со своим церковным начальством, но вот прихожане уже выбирают совершенно свободно, куда и как часто ходить и что вообще делать. То есть на уровне приходов жесткая вертикаль сменяется жесткой рыночной конкуренцией.

В этом залог прочности этой системы: она удобна начальству, поскольку оставляет в его руках все рычаги управления, и она удобна большинству, потому что ничего от него не требует. В самом худшем положении оказываются средние, то есть рядовые священнослужители, но... и для них много отдушин. Они связаны безусловным подчинением в том, что касается внутрицерковной жизни, зато никто обычно не мешает им заниматься, к примеру, творчеством, или бизнесом, или семейной жизнью.

Православный сталинизм показался мне в конце девяностых постмодернистским интеллектуальным пижонством. Сегодня все вроде бы изменилось... все, кроме постмодернизма. Это по-прежнему «а вот мне сейчас хочется видеть это именно так, и никто не вправе мне указывать». Это по- прежнему выстраивание собственной параллельной реальности.

Впрочем, стремление к сильной единоличной власти не обязательно связывается с именем Иосифа Виссарионовича или византийским реконструкторством. Примерно о том же говорит евразийство, геополитическое учение, согласно которому Россия — особая цивилизация и наследница Чингисхана, с Византией или Европой у нее меньше общего, чем с кочевниками-степняками.

Но опять-таки посмотрим на реальную историю. С самого своего возникновения Московское царство мыслилось как продолжение Римской государственности. «Два Рима пали, а третий стоит, и четвертому не бывать» — так писал в начале XVI века старец Филофей. Первый Рим, италийский, уклонился в злую латинскую ересь; второй, византийский, пал под ударами неверных. Выпавшее из их рук знамя подхватила Москва, столица единственного подлинно православного государства на всей земле, — эта идеология с течением времени набирала силу и становилась все более популярной.

Иван Грозный вполне официально считал себя потомком первого римского императора Августа — разумеется, эта генеалогия была совершенно легендарной, но для него она была принципиально важна. В отличие от европейских монархов, он был потомком и наследником того самого Рима, и вся его неограниченная власть проистекала именно из такого наследства.

На самом деле при Иване Московское царство стало собирать осколки империи Чингисхана: были завоеваны Казань и Астрахань на Волге, началось покорение Сибири, сделавшее из России действительно великую державу. Но Ивана мало заботило, что подвластные ему земли расширились, наверное, вдвое на восточных рубежах — он рвался на Запад. Им была начата Ливонская война, он стремился подчинить себе как «свою вотчину» кусочек настоящей Европы, земли нынешних Эстонии и Латвии.

Ивану это не удалось, но удалось Петру Великому, который завоевал ту самую Ливонию, а себе присвоил римские

титулы: imperator и pater patriae (отец Отечества). С тех пор Россия — непременный участник европейских политических игр, включая военные, и византийско-римская мечта — один из главных мотивов такого участия. Это она заставляла Екатерину Великую отбирать у Османской империи Причерноморье и основывать там города с греческими названиями, и даже своего второго внука Екатерина назвала Константином — когда-нибудь он должен был сесть на престол в отвоеванном Константинополе.

Эта же римская мечта заставляла сына Екатерины Павла принять звание Великого магистра Мальтийского ордена и страстно мечтать о воссоединении церквей под его скипетром. Это она не в меньшей степени, чем языковое и культурное родство, заставляла Россию принять на себя ответственность за православные народы на Балканах, что, кстати, и превратило в 1914 году локальный конфликт в мировую войну. И та же самая мечта двигала советскими правителями, которые очень быстро отказались от идеи «мировой революции» и стали продолжателями русских императоров в европейских политических делах.

И сегодня Россия стремится не к Золотой Орде, а к тому единственному кусочку «русского мира», который некогда был частью Римской империи: к Тавриде. В конце концов, что такое пресловутый «русский мир», как не калька с пресловутого Pax Romana? Не случайно в официальной риторике постоянно звучит эта нота: Россия на самом деле и есть оплот традиционных ценностей, надежда консерваторов всего мира, последняя христианская страна... Словом, она осталась «Римом», когда сам Рим перестал им быть, она теперь и есть подлинный Запад, подлинная Европа.

Но ведь тот мир, который в Античности назывался Римом, а теперь называется Европой, тоже подвижен. Когда-то его восточная и северная границы пролегали по Рейну и Дунаю — за великими реками жили варвары, угроза Риму, с ними приходилось договариваться, торговать и воевать. Успех Рима определялся именно тем, что ему было, что варварам предложить. Так его граница постепенно сдвигалась на восток и на север, включая даже те территории, по которым никогда не ступали римские легионы, например, Скандинавию.

Только обязательно ли православная церковная жизнь должна сочетаться с тоской по сильной руке государства — неважно, сталинской, монгольской или римской? Если посмотреть на опыт православных, в том числе и русских, живущих в Западной Европе и Северной Америке, ответ станет очевиден: нет. Приходы живут достаточно автономно и по иным принципам, причем безотносительно к тому, насколько данный приход «консервативен» или «либерален» по отношению к вопросам внутрицерковной жизни: календарь, постная практика, язык богослужения и т. д. Просто в обществе, основанном на иных принципах, и в государстве, которому совершенно не нужна никакая поддержка со стороны православных идеологов и морализаторов, места для православного сталинизма не остается.

Полагаю, перед нами стоит куда более интересная и сложная задача, чем втискивание сталинского наследия в симфоническую форму. Некогда политическое устройство языческого Рима было переосмысленно и переустроено на христианский лад. Сегодня мы живем в государстве, основанном на совершенно других принципах, — надо ли делать вид, что на самом деле мы живем в некоей квазиправославной квазимонархии? Не лучше ли, не интереснее и не честнее постараться наполнить новым, христианским содержанием демократическую форму государственного устройства, принятую сегодня во всем цивилизованном мире, как некогда была в нем принята власть кесаря Августа в качестве лучшей альтернативы хаосу многовластия?

пережили краткий период ранних 90-х, когда церковь была совершенно нищей и совершенно свободной и в остром противостоянии 1993 года даже выступала центром примирения для враждующих сторон: они пытались договориться при посредничестве патриарха Алексия. Это, к несчастью, не удалось, пролилась кровь, и церковные структуры на долгое время отстранились от всякой общественной активности, сотрудничая с той государственной властью, какая была на данный момент. Тактически разумная позиция, но все же трудно считать ее единственно возможной или самой правильной. .

Кстати, Кассия, сочинившая ту стихиру, которая была приведена выше, прежде была царской невестой. Но император не выбрал ее в жены — она показалась ему при личном собеседовании слишком умной и не слишком покорной. Каким, пожалуй, вечно кажется живое и настоящее христианство политическим правителям..