В последние годы многие из православных христиан в России попрощались с «проектом возвращения в XIX век». Сразу после крушения коммунизма была у многих эта иллюзия: почти весь XX век оказался досадной ошибкой, его следует отменить, переиграть, вернуться в тот самый 1913 год. А если это не удается, по меньшей мере сделать вид, сыграть в ролевую игру: кто играет в эльфов Толкина, а кто — в российскую церковь конца XIX — начала XX века.

Но ведь именно эта церковь оказалась совершенно беспомощной перед революционным валом: не смогла повести за собой народ, предложить ему какие-то иные, лучшие смыслы и цели, нежели большевистская пропаганда. Она смогла родить множество мучеников и исповедников в годы гонений, но когда нас призывают ее восстановить в прежнем виде, совсем не такую перспективу имеют в виду.

Двадцатый век с его вызовами придется все-таки проживать: искать новые формы для вечного содержания, отвечать на возникшие вопросы, которые не стояли перед христианами первых веков, и конкурировать с идеями и интеллектуальными модами, которых сто лет назад никто не мог себе представить. Этот процесс был начат в России на Поместном соборе 1917-1918 годов, во многих отношениях он мог бы значить для русского православия не меньше, чем Второй Ватикан для католицизма... если бы был хоть малейший шанс претворить его решения в жизнь. К сожалению, разразившаяся Гражданская война и жестокие атеистические гонения поставили перед церковью в России одну-единственную задачу: выжить.

А выживание — значит сохранение в неизменности всего, что только может быть сохранено, оно несовместимо с поиском новых форм, с экспериментаторством. И с тех пор для многих стал привычным именно этот образ церкви как крепости, осажденной врагами, в которой немыслимо ничего менять и трогать именно потому, что враги вот-вот ворвутся и все уничтожат. Более того, он стал как будто даже необходимым оправданием собственной «церковной недостаточности», которая всё чаще ощущается в России: церковь есть, она никуда не делась, но... она мало что говорит нашим современникам об их насущных проблемах, всё больше о собственном величии и о происках врагов.

России, видимо, предстоит прожить в ускоренном темпе «другой XX век», хотя немалая часть ее жителей хотела бы вернуться в уютный XIX и остаться в нем навсегда — или, по крайней мере, в его слабое подобие. Но это совершенно точно невозможно. Более того, XXI век ставит новые задачи, и даже те ответы, которые казались адекватными пару десятилетий назад, не всегда срабатывают.

Например, за минувшую четверть века мы много раз говорили о «литургическом возрождении» — о том, что литургия должна стать центром христианской жизни, что полноценное участие в ней необходимо для каждого мирянина. Верно ли это? Безусловно верно. В этом отношении очень многое изменилось у нас за последние десятилетия: все больше православных, для которых стало нормой постоянное причащение, и дикостью выглядит сегодня восприятие литургии как некоего необязательного пролога к водосвятным молебнам, столь привычное для провинциальных приходов еще несколько десятилетий назад.

Но если принять частое и полноценное участие мирян в литургии за единственный рецепт от всех духовных болез-

ней, результат окажется далеким от совершенства. Сегодня все чаще можно услышать в ответ на любое недоумение по поводу церковной жизни: «Зато в церкви я принимаю плоть и кровь Христа, пока у меня есть эта возможность, остальное меня не беспокоит». В результате человек начинает приходить в храм за причастием, как в аптеку за лекарством (такое сравнение я услышал от одного мирянина), а все остальное его в принципе не интересует. На практике «литургическое возрождение» оборачивается неким евхаристическим индивидуализмом, который конечно же тоже очень далек от подлинно христианского идеала.

Или другой пример: много раз мне доводилось слышать, что в церкви следует возрождать общинное начало. Верно ли это? Да, безусловно. Но это не значит, что общинный строй жизни сам по себе решит все возникающие проблемы. Если общину составляют люди, не склонные к просвещению и критическому мышлению, если в ней есть только одно верное мнение, мы получаем не общину, а секту.

Проводя аналогию с медициной, никакую болезнь невозможно вылечить у каждого пациента одной-единственной таблеткой, и нет ни одной таблетки без побочных действий, разве что кроме плацебо.

На какие же вызовы и вопросы нам предстоит ответить в первую очередь? Большинство этих проблем так или иначе касаются соотношения личного и общественного (или общинного) в христианстве. Православная традиция достаточно консервативна, она обрела свои формы в сословном и феодальном средневековом обществе, которое во многом сохранялось в России вплоть до революции 1917 года. Достаточно вспомнить, что крепостное право было отменено всего лишь за полвека до этой революции, а возможность свободно выйти из общины была дана крестьянам лишь за десятилетие до нее.

Может быть, размышления об этом помогут преодолеть своеобразную раздвоенность сознания, когда любой разговор о «Церкви с большой буквы» превращается в абстрактные рассуждения о прекрасном, а любые нестроения в «церкви с маленькой буквы» объявляются случайными чертами, вызванными чьим-то личным несовершенством. Но если некоторые проблемы (например, стремление поставить церковную жизнь в зависимость от государства) повторяются в разные исторические эпохи и с разными людьми, они системны. Недостаточно сказать, что при неких идеальных иерархах и в неких идеальных условиях они сами собой отпадут — таких иерархов и условий просто не существует, — значит, проблемы будут воспроизводиться дальше. Вспоминается анекдот про ученых, которые вывели модель движения сферического коня в вакууме — так и богословы порой выводят модель существования сферической церкви в вакууме, но эта прекрасная модель не имеет никакого отношения к реальности.

Итак, перечислю здесь лишь некоторые вопросы, и надеюсь, что поиски возможных ответов на них у нас только начинаются.

Клерикальность и общинность

Церковь в современной России обычно понимается как церковная организация, состоящая из клириков и приближенных к ним лиц. Значит, что хорошо или плохо для организации — то хорошо или плохо для церкви, угодно или неугодно Богу. Но такой клерикализм плохо совпадает с ожиданиями постиндустриального и постмодернистского общества, он вызывает серьезное раздражение, — и любые недостатки организации, в точном соответствии с этим принципом, воспринимаются как пороки, изначально и органически присущие церкви в целом.

Но как иначе может быть организована поместная церковь? И если создаются те самые общины, которые могли бы стать альтернативой клерикализации, они нередко наследуют тот же признак: что хорошо для нашей общины, то хорошо для церкви и угодно Богу. Различие между человеческими учреждениями и Творцом Вселенной стремительно размывается.

Когда-то община включала в себя людей, живущих по соседству, они встречались в церкви так же просто и естественно, как на улице, в поле или в магазине. Сегодня это совсем не так: общество в России атомизировано, соседи общаются крайне мало, а любые «кружки по интересам», включая церковные общины, образуются не по территориальному признаку. Но это значит, что людей в них связывает лишь общее понимание этого интереса, и при любом несовпадении взглядов и действий община рискует распасться.

В наше время появилась еще одна реальность — виртуализация христианского общения: в социальных сетях люди нередко общаются интенсивнее и глубже, чем в реальной жизни, и христиане — не исключение. Может ли существовать община людей, живущих в разных городах и даже на разных континентах? И, с другой стороны, может ли существовать община людей, живущих в одном подъезде многоэтажного дома? А может быть, общинность как форма жизни традиционного общества просто уходит в прошлое и ее сменяет нечто иное — но что именно, и как к этому относиться христианам?

Публичное и частное

Религия во всех (пост)христианских странах имеет тенденцию уходить в область частной жизни — в России, напротив, в последнее время наметилось движение к максимальному «воцерковлению» публичной сферы. На практике это означает расширение влияния и все более заметное присутствие в публичном пространстве, нередко за счет независимости и самостоятельности церковных структур, которые рискуют оказаться придатком к структурам государственным. Такое православие всё больше становится политическим и идеологическим и всё меньше христианским.

С другой стороны, в России, как и в других странах, существует огромное количество «номинально православных» людей, которые ограничиваются эпизодическим «потреблением религиозных услуг» и не желают ничего большего. Эти люди — самый выгодный и удобный ресурс для «политического православия»: они составляют формальное большинство, но им ничего не нужно, кроме формального и достаточно редкого исполнения обрядов, а прежде всего — православной самоидентификации.

Нам очень легко будет всех их обличить и заклеймить — дескать, мы-то сохранили память о подлинном, высоком христианстве... Но если даже это так, почему мы не смогли вынести это сокровище за пределы узкого круга ценителей? Разве мало было проповедей, лекций, статей, книг, журналов, выставок, фильмов и передач — отчего же так мало удалось объяснять и показать?

Полагаю, ответственность за нынешнее положение лежит в немалой степени и на церковной интеллигенции 80-х и ранних 90-х. Она, за редкими исключениями, так и не вышла со своих кухонь, даже когда вышла к большой аудитории: всё исправляла карты звездного неба, каждый свою версию, всё спорила о том, какая карта правильней.

А массовая культура в России сейчас в основном светская, с очень небольшим и поверхностным налетом христианской символики и обрядовости. Как показали события последних лет, в поисках собственной идентичности и глубинных смыслов наш современник обращается не к Евангелию и не к житиям, а к причудливой смеси из идеализированных советских и имперских сюжетов. Можем ли мы предложить

ему что-то иное? Можем ли мы сделать христианство публичным, не впадая ни в попсовость, ни в демагогию?

Или, может быть, правы (по крайней мере для себя) те, кто говорит: сегодня никакое публичное христианство не нужно, достаточно частной жизни во Христе?

Традиции и новаторство

Православная церковь предельно консервативна, но подлинный консерватизм отличается от мертвящего повторения застывших форм, а ведь именно это мы нередко видим на практике. Новые богослужебные тексты пишутся по шаблону, несколько лучше положение с иконами, но в целом любое творчество понимается как нечто опасное и подозрительное.

Характерный пример — бесконечный спор о том, возможно ли богослужение на литературном русском языке или только церковнославянском (о нем уже много говорилось в 15-й главе). Ясно, что перевод богослужения на русский язык не столько решит, сколько заострит эту проблему. Станет очевидно, что неподготовленному человеку непонятны не только церковнославянский аорист или дательный самостоятельный, но и византийская образность и богословские термины, заимствованные из классической греческой философии.

Так действительно ли христианство целиком и полностью состоялось однажды в Византии и с тех пор мы вынуждены лишь хранить и передавать эти музейные, по сути своей, артефакты? А если нет, то каким может быть полноценное православное творчество в XXI веке? Можно ли думать о том, чтобы выражать сегодня свои мысли и чувства в некоторых иных, не средневековых формах?

Приведу один из комментариев в блогах на эту тему, может быть, слишком радикальный на чей-то взгляд: «Будем честны: рельсы, заложенные в ранневизантийскую пору, кончились уже к началу XX века, начиная от проблем социальной структуры самой церкви, от принципов ее отношения с обществом и кончая библейской герменевтикой. Православная интеллигенция эмиграции и постсоветской России мечтала вернуться в прошлое, в то, что было до советского потопа. Возникла мифологема: наши новомученики искупили все недостатки былого, теперь мы вернемся на старые рельсы, только уже без недостатков. Но рельсы-то кончились как таковые, возвращаться можно только в мираж — вот в чем дело».

Универсальное и национальное

Эта проблема теснейшим образом связана с предыдущей. Православие сформировалось в кругу определенных культур и обычно воспринимается именно в этих законченных культурных формах. В то же время оно всегда претендовало на универсальность, а русское православие не стало копией греческого или грузинского. Возможно ли сегодня появление новых православных культур? Каким, к примеру, может или должно стать американское, португальское или израильское православие? Когда-то оно возникло в эмигрантской среде, но теперь в церковь приходят новые поколения детей, вполне принадлежащих окружающей культуре. Должны ли они целиком и полностью следовать русским, украинским, молдавским образцам, а если нет, то каким будет их православие?

А каким может стать оно, например, в Черной Африке, где нет и никогда не было Византии, а климат не способствует ношению пышных облачений, зато есть свои традиции и обряды — например, принято всенародное пение и пляски? Весь мир обошла запись молитвы Господней (Baba yetu, «Отче наш») в исполнении танзанийского христианского хора, она даже стала музыкальной заставкой к известной компьютерной игре «Цивилизация». Это пение прекрасно, но ведь это совсем не знаменный распев и не партес — можно ли в Африке такое петь на православной литургии? Если нет, то почему? А если да, то как будет выглядеть вся остальная литургия?

Да и возможно ли изменение уже существующих культурных традиций? Русская культура была очень разной в московское, имперское, советское время, сегодня она не повторяет ни один из прежних образцов, да и внутри себя не однородна. Насколько разумно тогда обращение к идеализированному образу дореволюционной русской культуры, которая к тому же известна нам исключительно из книг? И в глобализованном мире — насколько может и должна национальная церковь открываться иноземным влияниям?

Экуменическое общение

Это наблюдение подводит нас к еще одному вопросу. Официальный экуменизм (общение представителей разных конфессий в протокольном формате), по сути, выполнил свою роль и уже не имеет особых перспектив. В то же время постоянно увеличиваются возможности для экуменизма неофициального, связанного с общением и совместными действиями отдельных людей, которые при этом не планируют менять юрисдикционную принадлежность. Более того, мы обнаруживаем, что общие взгляды встречаются у людей разных конфессий, а принадлежность к одной конфессии еще не обязательно означает тождества веры: русские православные могут верить прежде всего во Христа, а могут — в «русский мир».

Визит папы Франциска в Константинополь осенью 2014 года и его встреча с патриархом Кириллом в начале 2016 года показали, что в католическо-православном диалоге можно прекрасно обойтись без стотысячного раунда переговоров о Filioque, непорочном зачатии Богородицы и папском примате — о тех догматических разногласиях, которые, по- видимому, непреодолимы, но в то же время для большинства верующих совершенно несущественны.

Вообще, по-видимому, конфессиональные рамки, как и государственные границы, никуда не денутся в ближайшем будущем, но значат они всё меньше. Люди общаются и вырабатывают совместные проекты поверх них, хотя при этом у каждого свой паспорт и порой необходимо бывает получать визы.

Психологизм и духовность

Средневековый мир не знал психологии и психотерапии, и христианские практики (такие, как исповедь) в немалой степени были призваны решать задачи, с которыми сегодня принято обращаться к дипломированным специалистам. Это обстоятельство порождает много пастырских проблем: люди с психологическими или даже психиатрическими проблемами прибегают к помощи духовника, но он просто не в состоянии ее оказать, а профессионалы, способные это сделать, могут совершенно не понимать христианской веры пациента.

Но это не только пастырская проблема. Многие явления, которые традиционно относят к духовной сфере, могут быть достаточно легко объяснены через призму психологии и даже психопатологии. К религии человек часто прибегает в поисках выхода из мучительных для него психологических состояний. А ведь отсылка к вечному и надмирному так легко становится мощным инструментом манипуляции и невротизации.

Как, с одной стороны, отделить духовное начало в человеке от психического, а с другой — как помочь им прийти в гармоничное равновесие — мы, по сути, только начали задумываться о существовании этой проблемы.

Семья и сексуальность

Наиболее яркий пример — отношение к проблемам пола. Современный мир упивается сексуальностью, а кризис семьи как института — постоянная тема для дискуссий. Как относится к этому православное христианство — просто повторяет древние нормы, согласно которым существуют только два четко разграниченных состояния: брак и блуд? Но в современном обществе эта граница достаточно расплывчата и условна, и связь, не оформленная как брак, не обязательно означает распущенность и вседозволенность.

Все чаще можно видеть, как к венчанию пары приходят после нескольких лет совместной жизни и даже рождения детей, когда их союз уже состоялся и утвердился, и такая практика даже иногда встречает пастырское одобрение. Во всяком случае, это лучше пышных венчаний, за которым следует скорое (и в нашей нынешней практике совершенно беспроблемное) расторжение церковного брака.

Впрочем, не в одном браке дело. Христиан часто обвиняют в том, что они вообще отрицают всякую сексуальность, считая ее по определению греховной. Можно привести множество цитат, что это не так, но... на практике именно так и бывает. Можем ли мы не просто реагировать, зачастую запоздало, на вызовы времени, но предложить миру актуальное и действительно христианское слово на эту тему? Будет ли это слово заключаться в подробном перечне того, что «можно», и того, что «нельзя» (а ведь я даже не затронул тему гомосексуальности!), или мы можем постараться доходчиво объяснить, что мы, собственно, имеем в виду под христианским отношением к браку и сексуальности? Предложить некую позитивную и содержательную альтернативу, а не только ворчать об испорченности нынешних нравов?

Это лишь некоторые из задач, которые стоят перед нами, далее мы обсудим некоторые из них подробнее. Но скорее всего, для каждой из них нет единственно верного решения. Если нужно дать им какое-то общее название, я бы сказал, что это преодоление провинциальности. Хронологической провинциальности (нам уютно в нашем маленьком средневековье), культурной провинциальности (русский мир, а другого не знаем и знать не хотим), да и вообще всех видов боязливого и недоверчивого отношения к большому миру, которое заставляет прятаться в своем маленьком гетто и провозглашать его самым лучшим и вообще единственным на свете.

В поисках ответов нам безусловно поможет опыт западных христиан, которые прожили иной, чем мы в России, XX век и столкнулись с подобными вызовами в другое время и по-другому. В то же время хочется верить, что и опыт христиан русской традиции (без жесткой привязки к государству или национальности) может оказаться полезным христианам из других народов и стран. В глобальном мире большинство наших проблем тоже глобальны, хотя и проявляются не всегда одинаково в разных обществах и странах. И этот путь не будет похож на легкую прогулку.

«Христианство только начинается», — сказал о. Александр Мень в 1990 году, накануне своей гибели, а также накануне распада СССР и начала краха наших иллюзий. Этот взгляд строго противоположен другому, куда более привычному: православие целиком и полностью уже состоялось, наша задача его разве что охранять. Но это очень оптимистичный взгляд, если вдуматься. Если принять слова о. Александра, то весь наш двухтысячелетний опыт — не мерило совершенства, но и не нелепое недоразумение. Это опыт, на котором учатся, чтобы жить дальше.

Когда «только начинались», к примеру, автомобили или вообще любое человеческое изобретение, они были крайне несовершенными, и только опыт показывал, как можно их усовершенствовать. Современные автомобили намного лучше, но в их основу заложены те же принципы, что и прежде. То же самое касается и социальных институтов, например парламентаризма.

Можно понять слова о. Александра в том ключе, что нечто подобное применимо и к церкви — с учетом того, что этот институт не чисто человеческий и работают над его созиданием и усовершенствованием не только люди. Но и люди — тоже. И в начале любой человеческой деятельности важно понять, где мы находимся, какие испытываем проблемы и чего, собственно, хотим. Об этом и поговорим дальше.