Декларация митрополита Сергия Страгородского 1927 года — один из тех документов, который вновь и вновь обсуждают и никак не могут прийти к единому выводу, но и забыть о нем не могут. Очень кратко напомню: после окончательной победы красных в Гражданской войне нормальное церковное управление было разрушено, многие священники и епископы эмигрировали или находились в заключении, и даже избрать нового патриарха после смерти Тихона Белла- вина в 192S было невозможно.

Одним из тех немногих уцелевших епископов, которые собирали вокруг себя верующих, был митрополит Сергий, ставший временным блюстителем патриаршего престола (впрочем, не бесспорным). Он под давлением советской власти подписал декларацию о том, что православные вполне ей лояльны. Самая знаменитая фраза звучит так: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи. Всякий удар, направленный в Союз... сознается нами как удар, направленный в нас».

Я познакомился с этим текстом еще на закате советской власти, юным православным неофитом. Мне тогда показалось, что декларация — просто еще одна страница истории, которая навсегда теперь отправлена в архив, так что и беспокоиться не о чем. Так ли важно, что когда-то, при Сталине, приходилось подписывать верноподданические тексты? К тому же ничего действительно ужасного в ней не было: радости и горести земной родины и в самом деле не чужды христианам. И главное, Сергий наверняка надеялся, что ценой таких расплывчатых формулировок покупает жизнь уцелевшим членам церкви, возможность какого-то существования церковных структур. Не пойди он на компромисс — возможно, любая религиозная жизнь оказалась бы под запретом, как случилось позднее в Албании.

К тому же если говорить о сергианстве как о безграничных компромиссах с безбожной властью ради сохранения церковных структур, то 1927 год был лишь его началом — несомненно, новый этап открылся в 1943 года воссозданием Московской патриархии, и с кончиной самого Сергия Стра- городского (теперь уже патриарха) курс этот в целом не изменился. Впереди были и бесконечные здравицы в честь вождей, и призывы к патриотизму, и борьба за мир, и всяческое восхваление советской власти вкупе с энергичным отрицанием каких бы то ни было притеснений верующих в СССР.

Обсуждать самого Сергия или других сторонников компромисса, нам, полагаю, не стоит — мы не прошли и не могли пройти через что-то подобное. К тому же среди радикальных зарубежных критиков сергианства нашлось немало тех, кто пошел на неменьшие компромиссы с гитлеровским режимом, причем совершенно добровольно, без малейших угроз со стороны нацистов.

В 1992 году я впервые оказался за рубежом и познакомился с православными из РПЦЗ. Они были практически такими же, как и православные в России (более того, большинство из нее совсем недавно уехало), но с одним существенным отличием: «В ту церковь ни ногой, она красная, безблагодатная», и всё из-за пресловутой декларации... Митрополит Сергий стал, с их точки зрения, ересиархом, пойдя на соглашательство с безбожной властью, и отныне всё и вся, что восходит к нему, навсегда лишено благодати. Мне казалась эта логика нелепой, я ходил тогда в приход МП, и никто от меня не требовал ни соглашаться с этим документом, ни оспаривать его.

Но в последние годы я все чаще вижу, что наследие митрополита и патриарха Сергия не списано в архив. В советские годы это выглядело так: церковь молчит о преследованиях верующих и вообще принципиально отказывается от критики властей по любому поводу, в то же время поддерживает некоторые их начинания (например, «борьбу замир») — по сути, включается в пропагандистское обеспечение текущей политики. В обмен на это церковь получает относительную свободу в строго отведенных рамках.

Сегодня мы видим на множестве примеров, как РПЦ снова заключает с государством своеобразный конкордат и берет на себя воспитательные и идеологические функции в обмен на очевидные привилегии (например, освобождение от налогов), воздерживаясь в то же время от любой критики любых властей, — эту политику легко связать с сергиан- ством.

В начале я определил историческое сергианство как «готовность к безграничным компромиссам с безбожной властью ради сохранения церковных структур». Понятно, что если власть не является откровенно безбожной, то это определение в строгом смысле неприменимо. Но его новый вариант (назовем его «неосергианством» ?) — готовность отдать государству всю сферу общественной жизни и с ходу согласиться с любыми его действиями в обмен на неприкосновенность в сфере религиозной.

Нынешняя власть пользуется самым широким одобрением священноначалия, немыслимо представить себе в проповеди хотя бы малейшую критику конкретного поступка действующего мэра или губернатора (как Иоанн Златоуст не стеснялся обличать императорскую чету, см. 28-ю главу). Нынешние церковные и околоцерковные структуры получают государственные гранты, и не на ремонт бедных сельских храмов или издание Библии на языках малочисленных народов, а на центры патриотического воспитания молодежи... Примеры можно множить до бесконечности, их поставляет едва ли не каждый выпуск новостей: церковно-государственный симбиоз (называемый иногда симфонией) крепнет день ото дня.

И теперь былой компромисс с коммунистами стал многими восприниматься не как вынужденный, а как мудрое и верное: церкви с государством надо сотрудничать, у нас общие идеалы, и вообще в советской власти было плохо разве только ее нежелание дружить с церковью.

И с этим согласятся многие верующие, такая картина мира комфортна и привычна для них. Еще в 80-е они или их родители ходили на партсобрания, а в 90-е — уже на молебны, следуя в ногу со временем и государственной идеологией, никакого противоречия тут нет — только колебания генеральной линии. Советский период для таких верующих вовсе не свободен от ошибок, из которых главная, конечно, гонения на церковь и атеизм как составная часть государственной идеологии. Но в общем и целом всё было правильно и закономерно, и сегодня мы продолжаем как имперские, так и советские традиции.

Откуда нам сие? Я помню, как где-то в самом конце восьмидесятых я попался на улице молодым социологам, которые изучали отношение населения к традициям и новаторству. Меня спрашивали: я за то, чтобы жить по старинке или по- новому? Я затруднился с ответом, ведь я тогда был пламенным неофитом, мечтал о восстановлении православного образа жизни, а единственное известное мне «по старинке» было исключительно советским. Но социологи, кажется, не поняли моих затруднений, они сами не задумывались о подобном различии между православной стариной и советским ресентиментом. И кажется, мало кто замечает эту разницу и по сю пору. Пока был жив и активен, скажем, Д. С. Лихачев, размыть границу между советским и православным было намного труднее.

Конечно, можно винить во всем кремлевскую пропаганду, которая старательно ставит знак равенства между двумя предшествующими Россиями, чтобы представить нынешнюю сочетанием всего самого лучшего, что только было в каждой из них. Но ведь эта пропаганда не достигла бы успеха, если бы не обращалась к чему-то самому «нутряному» в рядовом гражданине и жителе Российской Федерации. Он чувствует себя, с одной стороны, в намного лучшем положении, чем подавляющее большинство его предков за весь период истории (нет большой войны, потребление даже в условиях низкой цены на нефть на достаточно высоком уровне, личная безопасность просто идеальна, если сравнивать с 37-м или 92-м годами).

Но он фрустрирован, он не видит никакого проекта «светлого будущего» ни для страны, ни лично для себя. Россия как общество и как страна явно не занимает на мировой арене места сверхдержавы, а ведь этот простой человек привык стойко переносить трудности, «жила бы страна родная». И вот на эту страну (как правило, не реальную, а воображаемую) он переносит все свои надежды и мечтания, причем смотрит не столько в будущее, как при коммунистах, сколько в славное прошлое. И в этом прошлом империя соединяется причудливым образом с СССР, пришедшим ей на смену, а церковь воспринимается как вечная и главная идеологическая скрепа, вторичная по отношению с государством и колеблющаяся вместе с ним.

Здесь нельзя не вспомнить и о стокгольмском синдроме, который заставляет заложника действовать заодно с террористами сначала под угрозой смерти, потом просто по привычке, а затем уже в силу собственной глубокой убежденности, что именно так и должен он поступать. Так уж устроена наша психика.

Психологи уверяют, что нечто подобное происходит с людьми, которые стали жертвами насилия в детстве. Ребенок начинает со временем воспринимать свершившееся насилие как проявление любви или как справедливое наказание за какую-то вину. Став взрослым и внешне свободным, такой человек может искать повторения привычной ситуации, становясь жертвой насилия или насильником, а порой и тем и другим одновременно. Он не умеет иначе, ему это кажется единственно верным способом существования.

Да ведь и вправду есть свои преимущества и в том, чтобы быть заложником или рабом. Ты ничего уже не решаешь, от тебя ничего не зависит, ты ни в чем не виноват, а если и был виноват, то многократно искупил свою вину страданиями. И потому, пожалуй, имеешь право применять насилие сам, ведь ты страдал, пусть и другие пострадают... Мы выросли в стране, где на протяжении десятилетий насилие было нормой. Эти образцы поведения передавались из поколения в поколение, и если отдельного человека дипломированные психологи выводят из этого порочного круга годами, сколько же нужно лет для целого общества?

Особенно интересно было наблюдать за эволюцией настроений в той же самой РПЦЗ, в той ее части, которая воссоединилась с РПЦ МП (даже если для кого-то это воссоединение было совершенно формальным). Общаясь с ее прихожанами, я обнаружил, что для немалого их количества советский период истории закончился с канонизацией императорской семьи и теперь продолжается история имперская. Пусть с улиц российских городов не исчезли имена чекистов и прочих большевиков, но Россия сама возвращается в родную имперскую гавань, а задача русских православных во всем мире — это возвращение всемерно поддержать, желательно на безопасной дистанции: «Вот мы в позапрошлом году ездили на две недели в Россию и посещали святые места, нам очень понравилось».

И тогда я задумался: они всегда так решительно отвергали декларацию митрополита Сергия, но разве не произошло в 1927 году нечто подобное? После хаоса революции и Гражданской войны был взят курс на строительство некоего подобия империи, и так легко было занять привычное место...

Итак, к сергианскому наследию в целом (и не только к декларации), по-видимому, может быть несколько принципиальных подходов.

Позицию митрополита Сергия можно описать словами Ахматовой: «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был». Именно такой точки зрения я и сам придерживался четверть века назад — они выживали, как могли, но этот период прошел, и беспокоиться о нем особенно не стоит.

В общем и целом всё было сделано правильно, митрополит Сергий спасал церковную организацию ценой некоторых уступок. Эта позиция характерна для нынешнего руководства РПЦ.

Сергианство — экклесиологическая ересь: митрополит подчинил церковь безбожной власти и тем самым сделал ее не-церковью или даже анти-церковью. Это стандартная позиция альтернативных (так называемых «истинно православных») юрисдикций.

Сергианство — лишь частный случай подчинения церкви государству. Церковь выбрала тесное сотрудничество с государством задолго до 1927 года, пусть это государство прежде было православным (зачастую вполне формально). Когда же началась эта зависимость русской церкви от верховной политической власти? При Петре, или при его отце

Алексее Михайловиче, или при Иване Грозном? Но разве традиция подчинения власти сложилась не в Византии задолго до прихода на Русь? И если мы будем последовательно спускаться к истокам, нам придется задуматься о том, что произошло в начале IV века при императоре Константине, когда христианство в империи стало дозволенной, а вскоре и официальной религией.

Первая точка зрения выглядит разумно: в конце концов, в истории русского православия немало трагичных страниц — например, сожжение старообрядцев, — но мы же не говорим об этом как об актуальной проблеме. Но она все менее убедительна в нынешних условиях торжества неосерги- анства.

Вторая и третья позиции как будто совершенно противоположны. Но они исходят из одной и той же предпосылки: церковь и империя неразделимы. Разночтение лишь в том, как воспринимать СССР — как временный заменитель империи, на который переносятся все ее основные свойства, или как яркое свидетельство ее отсутствия. Если империя, пусть и не очень правильная, у нас есть, продолжаем делать то же, что и всегда, старательно не замечая несовпадений эрзаца с оригиналом или хотя бы сглаживая их. Если же империя исчезла, то церковь, по сути, овдовела и должна проводить дни в скорби и ожидании того дня, когда град Китеж заново поднимется из таинственных глубин и можно будет вздохнуть полной грудью.

От этой привязки к империи как будто свободна четвертая позиция. Но она, на самом деле, антиимперская, а потому и несколько антиисторичная. Нет у нас другой церковной истории, что поделать! Вернуться в доконстантинову эпоху, сбросив последние восемнадцать веков церковной истории, просто уже не получится, а если бы получилось, мы попали бы в ситуацию враждебной христианству империи, и это бы нам тоже ничуть не понравилось.

Сегодня в церковь приходит всё больше и больше людей, выросших в условиях относительной информационной и личной свободы. Они спрашивают, что такое церковь, а мы начинаем им рассказывать про правильную, неправильную или отсутствующую империю. Может быть, стоит задуматься о том, как церковь может существовать безо всякой привязке к реальным или мнимым империям?

В этом отношении драгоценен опыт православных в неправославных странах, вне зависимости от деноминаций: они живут в государствах, которые и не подумают использовать их в пропагандистских интересах, и точно так же не подумают наделять их какими-то особыми привилегиями. Приходится поневоле жить верой, а не идеологией. А может быть, когда-нибудь так будет и в России?

Тогда неосергианство — просто вызов, обличение нашей неготовности отказаться от обременительных идеологических конструктов и строить церковную жизнь не в идеализированном прошлом, а в живом настоящем.

В 2000 году был канонизирован епископ Арсений Маце- евич, который в середине XVIII века отказался признавать за императорами высшую власть над церковью, а равно и ново- мученики первой половины XX века, не признававшие эту власть и за большевиками, — но был ли выучен их урок?

Для кого-то это значит, что православие неотделимо от монархического устроения общества и нужно вернуть России монарха или по крайней мере притвориться, что он вернулся. Кто-то сделает противоположный вывод и откажется от православной традиции как несовместимой с демократией. Но можно задуматься и о более тонкой настройке... Христианство обладает опытом выживания при враждебной государственной власти (в первые века и в СССР), намного больше у него опыта жизни при формально христианском монархе, который покровительствует церкви, но не задаром. Значит, в принципе возможен и опыт жизни в совершенно иных условиях — в демократическом государстве, где религия становится частным делом каждого. Остается только этому научиться.

И я уверен, что здесь русским христианам очень пригодится опыт, к примеру, Италии, Испании, Португалии и многих стран Латинской Америки, переживших переход от авторитарных и тоталитарных режимов, опиравшихся на церковь и традиционализм, к современной светской демократии.