В разговорах о текущем состоянии русского Православия постоянно всплывает одна и та же реплика: «Беда в том, что у нас не было собственной Реформации». Эта реплика всегда казалась мне бессмысленной: предполагается, что есть только один путь развития, западноевропейский, и если чего- то западного у нас не было, значит, обязательно должно быть, или так и останемся ущербными. И уж совершенно точно не возникает никакого желания проходить все то, что на Западе было связано с Реформацией: сожжение еретиков на площадях, религиозные войны и церковные расколы. А главное, что Реформация уже состоялась в мировом масштабе полтысячелетия назад, и в России, как и в других странах, существует множество самых разных протестантских общин, к которым каждый желающий может легко присоединиться.

И в то же время очевидно, что за словами о необходимости Реформации в России стоит желание обсудить реальные проблемы русского Православия, довольно похожие на те, которые привели в свое время к Реформации на Западе. Пусть в совершенно иной форме, но решать их необходимо, и церковной жизни предстоит измениться — подразумевают такие люди.

Это неисчерпаемая тема, и ее можно обсуждать по- разному. Первый ответ будет очень простым: в Православии нет никаких проблем и недостатков, они есть исключительно в конкретных людях, прежде всего во мне самом, так что мне нужно от них избавляться и более ни о чем не думать. По сути, это отказ от обсуждения проблемы, и если эта версия вас не удовлетворяет, разговор обещает быть долгим и трудным.

Итак, Реформация — та, которая началась пятьсот лет назад, — что она стремилась изменить? Конечно, это был многоплановый процесс, но одну его сторону довольно легко описать. Католическая церковь к началу XVI века привыкла к «монополии на духовность»: она во всем западнохристианском мире выглядела единственным институтом, дарующим людям вечное спасение на своих условиях. А если так, то высшим благом объявлялось то, что хорошо для самого института в лице его руководителей. Отсюда и все злоупотребления, от индульгенций до разврата в стиле Борджиа.

Эта монополия была вполне привычна и понятна неграмотным крестьянам, но мало подходила для дворянства, которое как раз в эпоху Возрождения массово стало учиться читать и писать, для возникавшей буржуазии и даже для низших клириков, которые несли все издержки подобной системы, не получая от нее бонусов. Да и, в конце концов, с Евангелием подобное состыковывалось плохо.

В результате Реформации на Западе была утрачена монополия одной земной организации на представление интересов Неба на земле — правда, ценой распада былого церковного единства. Заодно произошло много других перемен, причем и с католической стороны не меньше, чем с протестантской, — например, исправление нравов папского двора и введение тотальной книжной цензуры. Так Католическая церковь, отвергнув Реформацию, пошла путем постепенных и осторожных реформ, которым идет и по сей день.

Много чего бывало у нас на Руси вплоть до Раскола XVII века и тотальной секуляризации XVIII, но это все же другие истории. Зато сегодня мы видим в области церковнообщественных отношений много похожего на предреформационные времена на Западе, с поправкой на российскую специфику. До масштабов Борджиа мы, конечно, не дотягиваем, но нельзя не заметить, что четверть с лишним века «церковного возрождения» привели совсем не к тем результатам, на которые мы когда-то надеялись.

Тогда, на закате советской эры, многим казалось, что у нас сохранились «чертежи» идеальной Святой Руси, что, восстановив стены церквей и возобновив в них богослужение, мы вернемся туда, и все пойдет само по правильной, от века проложенной дороге. Разбираться, что и как устроено в этих чертежах, не обязательно. Подобным образом в советские времена порой обходились с трофейной техникой или чертежами, добытыми разведкой: не разбираясь в принципе действия устройства, его просто копировали, и даже на производстве детали измеряли в дюймах, чтобы не напортачить. И точно так же воспроизводили в приходских газетах дореволюционные рецепты пасхальных яств: «Возьмите полфунта чухонского масла...» Что это за масло и сколько его брать — эти вопросы казались излишними, так разговлялись наши предки, и не нам это менять.

Точно так же воспроизводились старые образцы в том, что касалось богослужебной и постной практики в надежде на то, что проверенные временем методы сработают сами. Соответственно, духовенство воспринималось обычно как сословие хранителей духовных технологий, которым уместно задавать лишь вопросы «как благословите, батюшка». По сути дела, все девяностые и двухтысячные считалось совершенно неприличным и просто даже немыслимым обсуждать земную сторону церковной жизни или сомневаться в чистоте помыслов духовенства.

Но в последние годы всем стало очевидно, что всерьез старыми образцами увлекаются считаные проценты (если не доли процента). Зато есть стабильное «православное большинство», которое в храм заходит иногда, по случаю, в подробности не вникает, но прочно ассоциирует себя с православием. Этому большинству ничего не надо, кроме эпизодического «ритуального обслуживания» и чувства принадлежности к чему-то славному и великому, и господствующая церковь готова его этим обеспечивать в обмен на необременительные пожертвования и на право говорить о себе как о церкви подавляющего большинства, ассоциированной с государством.

А если так, то государство возлагает на церковь изначально несвойственные ей функции идеологического обеспечения текущего курса со всеми издержками. Но при том сама конструкция очень устойчива. Она рассчитана на удовлетворение «базовых религиозных потребностей» и потому легко самовоспроизведется при любых крутых переменах по принципу: есть спрос — будет и предложение. Огромному количеству людей всегда и везде нужно ощущать свою причастность к Небу и не заморачиваться при этом слишком сложными вопросами. Нужно, чтобы где-нибудь рядом был надежный храм, мечеть, синагога, молельня или юрта шамана, куда можно пойти со своими бедами или за благословением на свадьбу, охоту или бизнес. И это всегда будет им обеспечено.

Вместе с тем есть активное меньшинство, которое ждет и даже требует чего-то большего и, не получив его, чувствует себя некомфортно. Если бы мы действительно вернулись в XIX или любой другой век, подавляющее большинство прихожан составляли бы неграмотные крестьяне, а сегодня это городские жители с образованием не ниже среднего, получающие информацию из самых разных источников и самостоятельно определяющие свою жизнь. Ждать, что они полностью впишутся в феодальную модель, предназначенную для бар и крепостных, было бы по меньшей мере наивно.

Вот только одна простая деталь. Сто, двести, триста лет назад типичный прихожанин жил в тесной деревянной избе, носил домотканую одежду, ел пареную репу и хлеб грубого помола, пил квас, вечерами жег лучину. В воскресный день он приходил в просторную каменную церковь, освещенную восковыми свечами, встречал там священника в расшитых одеяниях, вкушал пшеничную просфору. Сам церковный быт уводил его от повседневной убогости в пространство торжества и праздника. Но что из этого впечатлит современного прихожанина — жителя большого города? Он стремится не к роскоши и пышности, а скорее к простоте, искренности и скромности, скорее его поразит пение под гитару у костра в палаточном лагере под открытым небом. И вот такому человеку предлагают в качестве образца золоченый барочный иконостас, объясняют про постных омаров и непостный кефир и требуют от него соблюдения средневекового этикета с «вашего высокопреосвященства смиренными послушниками»...

Разумеется — и это нужно сразу сказать, — в РПЦ есть множество прекрасных христиан, и в священном сане и без, и кто ищет хороший приход, духовного наставника или место для приложения собственных сил в благотворительности — легко найдет их, по крайней мере в Москве и Петербурге. Многие (из меньшинства) остаются на этом уровне и вполне находят себя. Но другие уходят в иные конфессии или в некое самостоятельное плавание, и если с точки зрения наполняемости храмов этот уход (пока?) незаметен, то тенденция эта достаточно яркая и потенциально тревожная для Патриархии.

Что не устраивает их, если можно найти храм и батюшку себе по сердцу? Прежде всего то, что от них совершенно ничего не зависит, а их участие в богослужебной жизни сводится к пассивному выслушиванию и выстаиванию всё того же круга служб из года в год. Да и в приходской жизни возможностей для активного действия обычно ненамного больше. К тому же всё, что делается на низшем уровне, полностью за

висит от начальства, и в любой момент любой священник может быть отправлен куда угодно, приходской совет распущен, храм отобран, и всё в полном соответствии с новой версией устава (кстати, принятого единогласно почти во всех приходах России). И есть примеры того, как это происходит.

Кроме того, людей, склонных к рефлексии, сильно раздражает идеологизация православного пространства — что на самом верху проповедуется не столько Евангелие, сколько всякие «цивилизационные коды», для которых Евангелие — полезный атрибут, но не более того. Те, кто помнят советскую систему, с ужасом замечают, что руководство РПЦ постепенно занимает вакантное место идеологического отдела ЦК КПСС.

Казалось бы, именно эти люди и могли бы начать «русскую реформацию». Но прежде, чем говорить о ней, спросим себя: возможна ли вместо нее мирная реформа сверху? Полагаю, что к ней не было бы никаких препятствий — это ясно показала кубинская встреча папы и патриарха в начале 2016 года. Долгие годы Москва «уклонялась от объятий» Ватикана, причем едва ли не важнейшей причиной виделся консерватизм значительной части верующих: обняться с ересиархом-латинянином значило бы в их глазах отречься от Истины. Объятие состоялось, и что же? Да, кто-то выразил свое неудовольствие, но никакого организованного раскола не произошло: по-видимому, все, кто был к такому расколу склонен, уже в него ушли, например, после Баламандских соглашений с католиками 1993 года, где обе церкви признали друг друга церквами, а не еретическими сборищами.

Примерно таким же образом можно было бы начать, так сказать, модернизацию без вестернизации, на свой лад осовременить православную практику по образцу аджорнамен- то Второго ватиканского собора у тех же католиков. Но... зачем что-то менять, если система и так работает отлично и очень устойчива (так это выглядит для иерархов)? Православная миссия понимается сегодня как расширение пространства, зарезервированного за церковью в обществе и государстве, при этом все вопросы, касающиеся не только веры, но и самого православного быта, полагаются раз и навсегда решенными. Экстенсивное развитие, как в СССР.

Все, конечно, может измениться, если РПЦ утратит свои нынешние позиции и привилегии и вынуждена будет встраиваться в общество каким-то иным образом. Это, кстати, может произойти и при нынешней власти, но пока признаков такой перемены не видно. Реформы сверху, на мой взгляд, вполне возможны, но для нынешнего церковного руководства подозрительны и крайне нежелательны, оно пойдет на них лишь в крайнем случае. Можно было бы ожидать, конечно, что за реформы примется следующее поколение епископов, но нынешняя система самовоспроизводится с завидным постоянством: чтобы добраться до самого верха, нужно приобрести определенный набор качеств. Ожидать появления «церковного Горбачева» не приходится.

Возможна ли тогда реформация по образцу западной? Нет, разумеется. Та, которая состоялась полтысячелетия назад, была порождением традиционного общества. Лютер изначально не создавал еще одной конфессии — он стремился очистить и исправить всю существующую церковь, везде и для всех. Теперь трудно даже представить себе подобное намерение...

Сегодня, нравится нам это или нет, мы живем не в архаике, а в постмодерне, и даже попытки поиграть в архаику идут по постмодернистской модели, о чем уже говорилось в 24-й главе. Если же предположить, что из космоса явятся пришельцы и заменят нынешние церковные структуры на нечто иное, результат может нас сильно и неприятно удивить. Например, публицист С. А. Белковский давно мечтает о роспуске МП и о создании «федерации независимых приходов». Не очень понятно, как такая реформа может произойти, но можно быть уверенными, что при нынешних раскладах во многих независимых приходах будет висеть на почетном месте икона «богоданного вождя Иосифа Виссарионовича».

Скорее мы увидим совсем другое — и уже начинаем видеть. Те, кто не готов разрывать связи с православием русской традиции, но и не удовлетворяется нынешней ситуацией, будут создавать не параллельные юрисдикции (их уже насоздавали достаточно), а скорее маленькие уголки, в которых они смогут неформально собираться и делать что-то для них значимое, не объявляя об этом urbi et orbi. Собственно, примерно так, как это и происходило в поздне-советские годы, но теперь уже, пожалуй, без надежды на то, что удастся воссоздать, пусть и в масштабах одного прихода или братства, Святую Русь былых веков.

Все это может происходить и уже происходит в разных формах, от бесед на кухне до квартирных литургий, и вполне понятно, что в таких вещах не может быть ни организационного, ни смыслового единства. Собственно, это опыт частной жизни. Отметим, что примерно по той же модели прошла и встреча папы и патриарха в Гаване: не соборные решения, не громкие слова и судьбоносные постановления, а просто встреча двух пастырей как двух людей, которым есть, что сказать друг другу.

Значительная часть такого опыта, безусловно, останется подробностями чьей-то личной биографии и не более того. Но так может родиться и нечто большое и настоящее, что привлечет множество других людей и определит облик русского Православия в XXI веке — в конце концов, и Тайная вечеря была в глазах окружающих всего лишь частным ужином небольшой группы людей. И то же самое можно сказать о частном опыте многих других, определивших дальнейшее

развитие христианства: ни Сергий Радонежский, ни Франциск Ассизский не затевали никаких реформ и реформаций, они просто жили, но вокруг них всё прежнее менялось и приобретало иное значение.

Реформации у нас явно не будет, реформ сверху в ближайшем будущем тоже. Но для тех, кто верит в действие Святого Духа, очевидно: перемены неизбежны. И главная, пожалуй, состоит в том, что нам, русским православным, пора становиться взрослыми, не рассчитывая, что чей-то чужой опыт или чья-то проповедь раз и навсегда выстроят нашу духовную жизнь. Не в отрыве от проверенных временем форм, но и без их абсолютизации (они — средство, а не цель, мы говорили об этом в 13-й главе), нам предстоит искать свой собственный путь.