Хотя история непрерывна и любые периодизации условны, все же выбор отправной точки при рассмотрении какой‑то проблемы имеет значение, ведь тем самым задаются рамки «оперативного поля», в котором исследователь ищет признаки интересующего его явления. В нашей литературе принято начинать разговор о формировании единого Русского государства, что называется, издалека – с начала XIV или даже с конца XIII века. В этом я вижу влияние давней историографической традиции, восходящей к Карамзину и Соловьеву, в которой монографическое изучение конкретной, хотя и очень большой проблемы – возникновения новой русской государственности – подменяется эпическим рассказом о нескольких веках отечественной истории. Многие ученые отдали дань этой традиции.

А между тем, даже если понимать образование государства в привычном смысле, как объединение Руси под властью Москвы, то и в этом случае нет оснований начинать с Ивана Калиты, не говоря уже о предыдущих московских князьях. Как отмечают современные исследователи, какая‑то сознательная политика объединения русских земель вокруг Москвы или иного политического центра не наблюдается до конца XIV века. И уж тем более преждевременно говорить о формировании в ту эпоху структур управления, характерных для модерного государства.

Выбранная мной в качестве отправной точки дата – 1425 год – это год смерти великого князя Василия I, за которой последовала затяжная династическая война между князьями московского правящего дома, приведшая к большим переменам и в статусе великокняжеской власти, и в общей расстановке сил на Руси. Поэтому указанная дата, при всей ее условности, служит некой гранью, отделяющей период так называемой раздробленности от последующей эпохи рождения государства.

В начале XV века Русь сохраняла единство только в церковном отношении, будучи одной митрополией (киевской и всея Руси), подчинявшейся Константинопольскому патриархату. В политическом же плане она представляла собой сложный конгломерат земель, обладавших разной степенью автономии и входивших в разные государственные образования.

Сильнейшей державой Восточной Европы в описываемое время было Великое княжество Литовское. Встречающееся в нашей литературе утверждение, будто оно играло роль альтернативного (по отношению к Москве) центра объединения русских земель, не соответствует действительности. Литовские князья никогда не ставили перед собой такой задачи («объединение» не стоит путать с широкой экспансией, которую они вели на восточнославянских землях начиная с XIII века). К концу следующего столетия им удалось овладеть значительной частью киевского наследия, включая и сам Киев, который был присоединен к литовским владениям в 1360‐х годах. Наивысшего могущества Литовская держава достигла при великом князе Витовте (1392–1430). Его продвижение на восток увенчалось взятием Смоленска в 1395 году; затем, после кратковременного возвращения в город местных князей, эта пограничная крепость была повторно захвачена войсками Витовта в 1404 году и в дальнейшем более ста лет находилась в составе Великого княжества Литовского. Но, каковы бы ни были успехи литовских князей, они не могли претендовать на роль объединителей русских земель – уже хотя бы потому, что в 1386 году, после унии Литвы с Польшей, приняли католичество. Сосуществование в великом княжестве многочисленного православного населения с католической правящей элитой таило в себе угрозу раскола страны, опасность которого стала реальностью в 1430‐х годах, после смерти Витовта, и вынудила литовские власти пойти на уступки православной знати.

Что касается Северо‑Восточной, или Московской, Руси, которая служит главным объектом нашего внимания, то она в первой четверти XV века по‑прежнему находилась под верховной властью Орды. Впрочем, эта зависимость не была столь тяжелой, как в первые сто лет после нашествия Батыя.

С 1360‐х годов Орда вступила в полосу внутренних междоусобиц и фактически раскололась на две враждующие половины. В Западной Орде власть захватил беклярибек[1] Мамай. Не будучи Чингисидом, он не мог сам занять престол, но зато назначал угодных ему ханов. Временами ему удавалось контролировать и столицу всей Орды – Сарай.

Русские князья использовали ослабление Орды в своих интересах. Когда в 1374 году Мамай прислал на Русь внеочередной «запрос», т. е. требование дополнительной дани, великий князь московский Дмитрий Иванович ответил отказом, что означало открытый разрыв и объявление войны ордынскому временщику. 8 сентября 1380 года войско Мамая было разбито на Куликовом поле коалицией князей во главе с Дмитрием Московским (за эту победу благодарные потомки удостоили князя почетного прозвища «Донской»). Поражением Мамая воспользовался его соперник Тохтамыш, из рода Чингисидов, который сумел на некоторое время восстановить единство Орды. Власть законного хана поспешили признать русские князья, включая и Дмитрия Донского, но с выплатой дани они не торопились, и тогда Тохтамыш предпринял карательный поход на Русь – внезапно подойдя в августе 1382 года к стенам Москвы, он обманом взял город и сжег его.

Выплата ордынской дани возобновилась, но о возвращении к временам Батыя речи уже не было. Тохтамыш вынужден был считаться с реальным соотношением сил на Руси: он не только сохранил ярлык на великое княжение Владимирское за Дмитрием Донским, но и, как полагают исследователи, санкционировал передачу его по наследству сыну московского князя Василию Дмитриевичу. Тем самым старшинство среди русских князей закреплялось за родом Калиты, а территория великого княжения с городами Владимиром, Костромой и др. сливалась с вотчиной московских князей.

В духовной грамоте (завещании) Дмитрия Донского, составленной незадолго до его смерти, в апреле‑мае 1389 года, говорится: «А се благословляю сына своего, князя Василья, своею отчиною, великим княженьем». Но в том же документе есть еще одна примечательная фраза: «А переменит Бог Орду, дети мои не имут (не будут должны. – М. К. ) давати выхода в Орду, и который сын мой возмет дань на своем уделе, то тому и есть». Какая «перемена» в Орде имелась в виду, становится ясно из договора великого князя Дмитрия Ивановича с двоюродным братом Владимиром Андреевичем Храбрым (одним из героев Куликовской битвы) от 25 марта 1389 года. Говоря о распределении доходов с территории Московского княжества, великий князь предусмотрел и такую возможность: «А оже ны (если нас. – М. К. ) Бог избавит, освободит от Орды, ино мне два жеребия, а тебе треть».

Таким образом, в конце XIV века московские князья, выражая покорность хану, уже лелеяли надежду на освобождение от власти Орды, а в случае очередной «замятни» (междоусобицы) в Орде, как это было при Мамае, были готовы на решительные военные действия.

Статус московских князей и их притязания на некоторую самостоятельность нашли отражение в монетах, чеканка которых возобновилась при Дмитрии Донском, после двухвекового безмонетного периода. На одной стороне московской деньги 1380‑х годов читается надпись: «Великий князь Дмитрий Иванович», а на обороте арабской вязью выведено пожелание долголетия «султану Тохтамышу». Такое сочетание надписей недвусмысленно свидетельствует о признании московским князем верховенства ордынского хана, но в то же время – и о его собственных властных амбициях.

Подобное оформление характерно и для монет сына и преемника Дмитрия Донского – великого князя Василия I Дмитриевича (1389–1425). В 1390‑х годах он чеканил деньгу с надписью «Князь великий Василий» и арабской легендой «Султан Тохтамыш» (иногда с прибавлением: «Да продлится его царствование») на обороте. Но в следующем десятилетии в оформлении московских монет произошли важные перемены.

Дело в том, что в 1395 году Тохтамыш потерпел жестокое поражение от своего бывшего покровителя, а затем грозного противника Тимура (Тамерлана); территория Орды подверглась опустошению. Тохтамыш бежал в Литву к великому князю Витовту и с его помощью попытался вернуть себе ордынский престол, но в 1399 году союзники были разбиты на реке Ворксле новым сарайским ханом Тимур‑Кутлугом и эмиром Едигеем. Реальная власть в Орде – при часто менявшихся ханах – принадлежала теперь Едигею, но Москва не желала признавать временщика. И вот на монетах Василия I, выпущенных в первом десятилетии XV века, мы вообще не находим арабской легенды: на одной стороне вычеканена надпись «Князь великий Василий», а на обороте (там, где раньше по‑арабски читалось имя Тохтамыша) повторен княжеский титул в развернутом виде: «Князь великий Василий всея Руси». Монеты такого типа можно считать заявкой на полную независимость, но выпускались они недолго. В 1412 году Василий Дмитриевич счел за лучшее восстановить отношения с Ордой и отправился в Сарай к законному хану Джелал‑ад‑Дину (о мотивах этого визита будет сказано ниже). Этот хан был вскоре убит, и в Орде началась очередная «замятня». Тем не менее на монетах Василия I последнего десятилетия его правления, как отмечают специалисты‑нумизматы, вновь появляются ордынские элементы: искаженное имя Тохтамыша, подражания исламскому символу веры, хорезмскому дирхему и т. д.

Таким образом, надписи на монетах, подобно барометру, довольно четко фиксируют колебания русско‑ордынских отношений в описываемую эпоху. Эти отношения при Василии I можно охарактеризовать, если использовать термины феодального права, как отношения сюзеренитета и вассалитета[2]. Русские князья того времени, как правило, признавали власть законных ханов (Чингисидов), отказывая в этом узурпаторам вроде Мамая или Едигея. Ханы, в свою очередь, уже не пытались вершить судьбы всех русских земель. Они довольствовались признанием своего верховенства (сюзеренитета) со стороны князей и правом выдавать им ярлыки на тот или иной престол и получать дань. Во внутренних делах князья обладали полной самостоятельностью.

Сохранившиеся монеты ярко характеризуют также политический статус самих русских князей. На рубеже XIV–XV веков собственные монеты чеканили не только московские великие князья, но и их родственники (братья, дядья, племянники и т. д.), правившие своими уделами, и соперники – великие князья тверские, рязанские, суздальско‑нижегородские. Это, конечно, типично средневековое явление, не характерное для государства Нового времени, когда чеканка монеты становится монополией центрального правительства.

Интересно, что на оборотной стороне монет, которые чеканил в своем уделе, Серпухове, князь Владимир Андреевич Храбрый в конце XIV века, читается та же арабская легенда, что и на монетах Дмитрия Донского, а затем – Василия I: «Султан Тохтамыш хан, да продлится» (далее, вероятно, подразумевалось: «его царствование»). Тем самым удельный князь подчеркивал, что является непосредственным вассалом хана. Имя же великого князя московского (Дмитрия Ивановича, затем Василия Дмитриевича) на монетах, чеканенных в Серпухове, вообще не появлялось: лицевая сторона лишь содержала имя самого удельного князя («Печать князя Володимера»).

Не указано имя великого князя и на монетах, которые в правление Василия I чеканили в своих уделах его братья – князья Петр Дмитриевич Дмитровский и Андрей Дмитриевич Можайский. Эта ситуация изменится в следующем поколении князей, в середине XV века.

Как видим, в ту патриархальную эпоху удельные князья вовсе не были подданными великого князя. Их отношения с ним регулировались специальными договорами. Он был для них главой семьи, «братом старейшим», но не господином и не самовластным государем, как это будет уже при Иване III. Москвой князья владели совместно, по «третям»; доходы от столичных торговых пошлин делились между ними пропорционально доле каждого. В своем уделе князь был полновластным хозяином: он сам собирал дань для ордынского «выхода» (и передавал его великому князю), сам вершил суд, а великий князь согласно договорам не мог посылать своих сборщиков дани и судебных агентов (приставов) в уделы братьев и не мог распоряжаться удельными землями. Полная автономия уделов делала призрачным территориальное, судебное, административное и какое‑либо иное единство великого княжества Московского, за исключением единства военно‑политического: князья были обязаны присылать свои отряды по призыву великого князя в объединенную московскую рать (а если он сам садился на коня, то и являться лично).

Уже к концу правления Дмитрия Донского военное превосходство Москвы над всеми остальными княжествами стало очевидным. Недавние соперники Дмитрия – великий князь тверской Михаил Александрович и великий князь рязанский Олег Иванович – были вынуждены признать его старшинство, а Михаил Тверской, кроме того, еще и обязался не «искать» под московским князем великого княжения Владимирского, т. е. отказался от всяких притязаний на этот титул. Затем хан Тохтамыш, как мы уже знаем, санкционировал превращение великого княжения Владимирского в наследственное владение московских князей, и Дмитрий Донской завещал его своему старшему сыну Василию Дмитриевичу.

Рост военного могущества и финансовых возможностей великих князей московских подталкивал их к дальнейшей территориальной экспансии. Крупнейшим успехом Василия I стало присоединение Нижегородского княжества. Обычно это приобретение датируется 1392 годом, но в действительности тогда было только положено начало многолетней кампании, завершившейся лишь спустя полвека.

В 1392 году хан Тохтамыш, нуждавшийся в деньгах перед решающим столкновением со своим грозным противником Тимуром (Тамерланом), выдал Василию I ярлык на Нижний Новгород, Муром, Мещеру и Тарусу – надо полагать, в обмен на щедрые дары. После этого московский князь занял Нижний Новгород, а княживший там Борис Константинович (из рода суздальских князей) был сведен с престола и два года спустя умер в Суздале. Однако сын покойного Даниил Борисович не примирился с потерей нижегородского стола и ждал удобного случая, чтобы вернуть себе свою вотчину. Такой случай представился ему в 1408 году, когда эмир Едигей, пытаясь принудить Василия I к повиновению, совершил опустошительный набег на земли великого княжества Московского. При поддержке Едигея Даниил Борисович занял Нижегородское княжество.

В начале 1415 года Василию I удалось вернуть Нижний Новгород под свой контроль и посадить там на княжение сына Ивана. Но и на этом нижегородская эпопея не закончилась: около 1424 года князь Даниил Борисович вновь вернул себе ненадолго престол, на этот раз – по ярлыку нового ордынского хана Улуг‑Мухаммеда. В последний раз Нижний Новгород обрел на короткое время самостоятельность в середине 40‐х годов XV века: после того как великий князь Василий II попал в 1445 году в плен к Улуг‑Мухаммеду (см. следующую главу), хан восстановил Нижегородско‑Суздальское княжество и передал его князьям Василию и Федору Юрьевичам (из суздальской династии), но просуществовало оно не более полугода.

История многолетних усилий московских князей удержать под своей властью Нижегородское княжество еще раз наглядно свидетельствует о том, что приращение территорий вовсе не тождественно строительству государства. Во‑первых, ясно, что пока сюзереном русских князей оставался ордынский хан, никакое присоединение не могло считаться прочным и окончательным: всегда существовал шанс, что при смене власти в Сарае ярлык на тот или иной княжеский престол получит не его счастливый обладатель, а другой претендент. Поэтому только обретение государственного суверенитета могло гарантировать стабильность сложившейся территории и незыблемость границ.

Во‑вторых, судьба Нижегородского княжества показывает, что ни наличие ханского ярлыка, ни несомненный военный перевес Москвы не могли обеспечить ей прочные позиции в присоединенном крае: многое зависело от поддержки местных князей и боярства. В этом отношении характерен пример Ростова, князья которого рано перешли на московскую службу. И поэтому, хотя остатки владельческих прав в Ростовской земле были выкуплены у них только в 1470‐х годах при Иване III, само Ростовское княжество уже в середине XIV века прочно вошло в состав великого княжения Владимирского.

Наконец, в‑третьих, ни на одном из этапов многолетней борьбы за Нижний Новгород со стороны великого князя московского не видно попыток создать новые структуры управления на местах или каким‑то иным способом удержать присоединенную территорию. Такая «пассивность» контрастирует с энергичными мерами внука и правнука Василия Дмитриевича – великих князей Ивана III и Василия III, – направленными на интеграцию Великого Новгорода, Твери, Пскова, Смоленска и других земель, вошедших в состав Русского государства в конце XV – начале XVI века. Об этих событиях пойдет речь в следующих главах книги, а пока отметим, что с образованием государства меняются отношения между центром и провинциями страны, которые ставятся под более жесткий контроль великокняжеской (а потом царской) администрации. Поэтому интересующий нас процесс не стоит представлять себе просто как рост владений московских князей, который на каком‑то этапе сам собой привел к возникновению государства. Скорее следует говорить о серьезных сдвигах, радикальных переменах, которые на протяжении жизни одного поколения затронули властные отношения, идеологию, территориальную структуру и другие важные сферы жизни Московской Руси.

Великое княжество Владимирское и Московское к моменту смерти Василия I (1425) представляло собой типично средневековое политическое образование, которое нельзя назвать ни государством, ни федерацией, ни каким‑то иным современным нам термином. Зато оно весьма напоминает некоторые европейские королевства или герцогства того времени. Подобно королю или герцогу, бывших вассалами императора Священной Римской империи (притом что на деле зависимость могла быть реальной или только символической), великий князь владимирский и московский получал свой престол по ханскому ярлыку и считался «улусником» хана, т. е. правителем, зависимым от Орды[3]. В свою очередь, он стоял во главе целой иерархии князей: ему подчинялись его братья – удельные московские князья, а также многочисленные служилые князья (вроде князей ростовских), которые в качестве наместников великого князя управляли землями и городами, входившими в состав великого княжества Владимирского.

Полновластным хозяином Василий I мог чувствовать себя в своей вотчине (аналог королевского домена на Западе) – землях, доставшихся ему от отца, Дмитрия Донского. В столице ему причиталась одна треть всех доходов. Наряду с подмосковными селами Василий Дмитриевич получил по наследству город Коломну с волостями (другие города Московского княжества достались его удельным братьям: Звенигород – Юрию, Можайск – Андрею, Дмитров – Петру, а Серпухов оставался у их дяди Владимира Андреевича Храброго и его потомков). Кроме того, в распоряжении Василия I как великого князя владимирского находились города Владимир, Кострома, Переславль (Залесский), Юрьев Польский.

Великокняжеские владения соседствовали с землями князей, находившихся на московской службе (Ростов), и с формально независимыми княжествами, находившимися, однако, в орбите влияния Москвы (Ярославль, Суздаль). Еще более пестрая картина наблюдалась на севере. Здесь располагались уделы братьев Василия I: Юрию Звенигородскому принадлежал обширный Галичский край, Андрею Можайскому – Белоозеро, а Петру Дмитровскому – Углич (позднее Василий I выменял у брата этот удел, дав ему взамен Ржев). Далее на север начинались огромные владения Великого Новгорода. Некоторые волости находились в совместном управлении новгородцев и великих князей московских: Торжок, Волок Ламский, Бежецкий Верх, Вологда и Пермь.

Подобная чересполосица сулит неминуемую головную боль современному картографу: неясный статус одних земель, двойное подчинение других, частая смена владельцев вследствие семейных княжеских переделов, вмешательства Орды или Литвы – все это делает крайне затруднительным обозначение внешних границ той подвижной и расплывчатой области, которая исторически именовалась великим княжением Владимирским и которая с конца XIV века слилась с Московским княжеством. И уж тем более анахронизмом была бы попытка закрасить всю эту область одним цветом: подобная сплошная территория станет реальностью только с исчезновением последних формально независимых княжеств в Русском государстве, а это случится при Василии III, почти через сто лет после смерти его прадеда Василия I.

Особо нужно сказать о крупнейших городах Северо‑Западной Руси – Великом Новгороде и Пскове: по традиции они также принадлежали к политической системе великого княжения Владимирского, но реально в описываемое время обладали практически полной самостоятельностью. При этом новгородцы и псковичи занимали различные позиции по отношению к Москве.

Великий Новгород в конце XIV века находился в состоянии конфронтации с великим князем московским, причем порой дело доходило до вооруженного противостояния, как это случилось, например, в 1397–1398 годах, когда одна из северных провинций Новгорода, Двинская земля, попыталась «отложиться» от метрополии и перейти под власть Василия I, но новгородцы силой подавили эту вспышку сепаратизма в своих владениях и вернули непокорную область под свой контроль. Интересно, что именно в те годы появилось и затем получило широкое распространение выражение «Господин Великий Новгород» – тем самым новгородцы гордо заявляли о своей самостоятельности и намерении проводить свою собственную политику, независимо от воли великого князя.

В отличие от Великого Новгорода, Псков, испытывая в первой четверти XV века постоянное военное давление Литвы, искал помощи в Москве. Но лояльность по отношению к великому князю вовсе не мешала проведению самостоятельной внешней политики, а также интенсивному росту местных политических институтов. Оба северных города, и Новгород, и Псков, развивались по республиканскому пути: активную роль в принятии решений там играло вече.

Заслуживает также внимания тот факт, что с 1420‑х годов Великий Новгород и Псков начали чеканку собственной монеты, а найденные археологами многочисленные печати, которые когда‑то были приложены к официальным документам этих республик, свидетельствуют об интенсивной работе аппарата управления.

Таким образом, тенденция к «суверенизации» в описываемое время заметна не только в Москве, где уже с конца XIV века вынашивалась мысль об освобождении от ордынской зависимости. Новгород, Псков и Тверь также вели вполне самостоятельную политику в первой половине XV века, а ростки новой государственности, если иметь в виду постепенную бюрократизацию управления, кодификацию права и т. д., были даже заметнее на Северо‑Западе, чем собственно в Московской Руси. При определенном раскладе политических сил вполне можно было себе представить формирование нескольких независимых государств. Но ход истории, как мы знаем теперь, оказался иным. Многое в судьбах русских земель, да и всей Восточной Европы в целом, определилось во второй четверти XV века, когда Великое княжество Московское пережило самый тяжелый внутренний кризис за всю свою историю.

[1] Один из высших титулов в ордынской иерархии: командующий войсками, глава верховного суда, фактически второе лицо после хана.

[2] Эти термины, конечно, условны. Большинство ученых сейчас уже не считает феодализм универсальным явлением мировой истории; есть сомнения в применимости этого понятия к русскому Средневековью или к истории Золотой Орды. Тем не менее отношения князей между собой и с ордынскими правителями обнаруживают немало общего с порядками феодальной Европы. Поэтому термины «сюзерен» и «вассал» широко используются историками для характеристики иерархии политических отношений в Восточной Европе XIV–XV веков.

[3] Это сравнение тем более уместно, что ордынских ханов на Руси именовали «царями» (от слова «цесарь»), т. е. по статусу они равнялись императорам Византии и Священной Римской империи, титул которых обозначался тем же самым словом.