«Государство, – писал выдающийся американский медиевист Джозеф Стрейер, – существует главным образом в сердцах и умах людей. Если они не верят, что оно есть, никакие логические упражнения не вызовут его к жизни». В начале книги я уже приводил выделенные Стрейером признаки государства Нового времени. Здесь нас интересует последний из этих признаков – «перенос лояльности с семьи, местного сообщества или религиозной организации на государство и обретение государством морального авторитета». Стрейер подчеркивал, что этот процесс носит настолько постепенный характер, что его трудно документировать, но в конце концов подданные принимают идею, что интересы государства должны преобладать, а его сохранение является величайшим благом.

В этой главе мы поговорим о том, когда и как государство стало основой идентичности политически активных слоев населения России и при каких обстоятельствах в нашей стране возник государственный патриотизм.

Хотя слово «патриотизм» вошло в русский язык только в XVIII веке, само это явление, разумеется, гораздо старше. Любовь к родной земле была свойственна людям во все времена, но в каждую эпоху проявления этого чувства имели свои особенности. Вплоть до середины XV века на Руси преобладал местный патриотизм, т. е. любовь к малой родине – своему городу, княжеству или земле. Нередко символом местного единства становились кафедральный собор в главном городе этой земли и святой покровитель, во имя которого он был построен. Например, в Новгороде таким патроном выступала Святая София, в Пскове – Святая Троица, а в Твери – Святой Спас.

Живший в XIV веке автор «Повести о Довмонте» – знаменитом псковском князе (княжил в 1266–1299 годах), которого псковичи после его смерти почитали как святого, – вложил в уста своего героя речь, будто бы сказанную Довмонтом перед одним из сражений:

Братья мужи‑псковичи, кто стар, то отец, а кто млад, той брат! Слышал есмь мужество ваше во всех странах, се же, братья, нам прележит живот и смерть. Братья мужи‑псковичи, потягнете за Святую Троицу и за святыа церкви, за свое отечьство!

Братья мужи‑псковичи, кто стар, тот [мне] отец, а кто млад – тот брат! Слышал я о мужестве вашем во всех странах, сейчас же, братья, нам предстоит жизнь или смерть. Братья мужи‑псковичи, потрудитесь за Святую Троицу и за святые церкви, за свое отечество!

В данном случае под «отечеством», естественно, понимались Псков и его округа.

А в Твери возник культ местного князя Михаила Ярославича, убитого в Орде в 1318 году. Автор его жития представил гибель князя как акт самопожертвования – будучи оклеветан перед ханом, Михаил Ярославич отправился в Орду на верную смерть, чтобы отвести угрозу разорения от своей земли. По словам агиографа, князь Михаил «умысли положити душу свою за отчество, избави множество от смерти своею кровию и от многоразличных бед». Здесь под «от(е)чеством» понимается Тверское княжество, соперничавшее тогда с Москвой.

В Новгороде и Пскове местный патриотизм оставался господствующим умонастроением еще в середине XV столетия, незадолго до поглощения обеих вечевых республик формирующимся Московским государством. В этом плане весьма красноречив рассказ псковского летописца о пребывании в его городе новгородского архиепископа Евфимия в конце декабря 1448 года (Псков входил в новгородскую епархию). На третий день по приезде владыка служил в Троицком соборе поминальную службу. По словам летописца,

и злыя проклинаша, которыя зла хотят дому святей Софии, и дому святей Троицы, и Великому Новуграду и Пскову, а благоверным князем, лежащим в дому святей Софии и в дому святей Троицы, тем пеша вечную память, тако же и иным добрым людем, котории положиша свои главы и кровь свою пролияша за домы Божия и за православное християнство, тем пеша вечьную память, а живущим окрест святого София в Великом Новегороде и окрест святей Троицы в Великом Пъскове, и добра хотящим Новугороду и Пскову, тем пеша многа лета.

и злых проклинали, которые зла хотят дому Святой Софии, и дому Святой Троицы, и Великому Новгороду и Пскову, а благоверным князьям, лежащим в храме Святой Софии и в храме Святой Троицы, тем пели вечную память; так же и иным добрым людям, которые сложили свои головы и кровь свою пролили за дома Божии и за православное христианство, тем пели вечную память, а живущим вокруг Святой Софии в Великом Новгороде и вокруг Святой Троицы в Великом Пскове и добра хотящим Новгороду и Пскову, тем пели многая лета.

Но даже в тех случаях, когда средневековый книжник стремился выйти за рамки местных интересов, в его распоряжении не было иного понятия для выражения общерусского единства, кроме словосочетания «Русская земля», которое обозначало страну, религиозно‑культурную общность, но отнюдь не государство. В течение нескольких веков политический идеал оставался тем же, что и в эпоху «Слова о полку Игореве» (конец XII столетия), – прекращение княжеских усобиц и единение князей перед лицом внешней угрозы (будь то набеги половцев, нашествие монголов или нападение иных врагов). Сосредоточение всей власти в одних руках в эту картину мира не входило.

Подобное мировоззрение сохранялось еще во второй половине XV века, т. е. в то самое время, когда Иван III, как мы знаем, энергично отстаивал суверенитет растущего на глазах Московского государства. Наглядный пример такого восприятия родины, при котором лояльность местным властям и почитание местных святынь сочетаются с тревогой за судьбы большой общности, именуемой «Русской землей» и никак не конкретизируемой в политических терминах и не локализуемой в пространстве, мы находим в «Хожении за три моря» Афанасия Никитина – замечательных путевых заметках тверского купца, побывавшего в Персии и Индии и умершего по дороге домой близ Смоленска в 1474 или 1475 году.

Описание отъезда в записках Никитина выдает в нем верного сына Тверской земли:

Поидох от Спаса святаго златоверхаго и сь его милостию, от государя своего от великаго князя Михаила Борисовича Тверскаго и от владыкы Генадия Тверскаго <…>

Пошел я от златоглавого храма Святого Спаса с его милостью, от государя своего – от великого князя Михаила Борисовича Тверского – и от владыки Геннадия Тверского <…>

Но, как говорится, большое видится на расстоянии: во время долгих странствий купца посещали мысли о судьбе всей Русской земли: «А Русь Бог да сохранит, – написал он на тюрко‑персидском наречии. – Господи, храни ее! На этом свете нет страны, подобной ей, хотя беи (вельможи, по‑тюркски. – М. К. ) Русской земли несправедливы. Да устроится Русская земля и да будет в ней справедливость».

Тревогой за судьбу Русской земли пронизан и другой памятник того времени – летописная «Повесть о стоянии на Угре», написанная, как полагают исследователи, в 1480‑х годах в Ростове (возможно, по заказу местного архиепископа). Свое сочинение ростовский книжник завершил ярким патриотическим призывом:

О храбри мужествении сынове рустии! Подщитеся свое отечество, Рускую землю, от поганых сохранити, не пощадите своих глав, да не узрят очи ваши разпленения и разграбления домов ваших, и убьяния чад ваших, и поругания над женами и детми вашими, яко же пострадаша инии велицыи славнии земли от турков.

О храбрые и мужественные сыны русские! Постарайтесь свое отечество, Русскую землю, спасти от неверных; не пощадите своей жизни, да не узрят ваши очи пленения и разграбления домов ваших, и убиения детей ваших, и насилия над женами и детьми вашими, как пострадали иные великие и славные земли от турок.

Призывая своих соотечественников дать решительный отпор ордынцам, автор Повести напоминал о печальной участи других народов (болгар, сербов, греков, албанцев, хорватов, боснийцев и иных), ставших жертвой османского завоевания: им, по его словам, не хватило мужества, и они «погибоша, отечество изгубиша и землю и государьство, и скитаются по чюжим странамь бедне воистину».

В процитированной фразе обращает на себя внимание слово «государьство», едва ли не впервые употребленное в подобном контексте: выше автор вполне традиционно использовал понятия «отечество» и «Русская земля» как синонимы, а здесь он добавил в привычную формулу новый элемент – «государьство». Какую смысловую нагрузку нес этот элемент?

В конце XV века слово «государство» (а точнее «господарство») использовалось еще редко и означало власть и достоинство господаря (вспомним выражение «мое государство», которое московский летописец вложил в уста Ивана III в рассказе о взятии Новгорода в 1477/78 году). Поэтому в триаде «отечество – земля – государство», использованной автором «Повести о стоянии на Угре», первый элемент указывал на наследие предков, второй обозначал страну, а третий, надо полагать, – ее правителей, властей предержащих. Не случайно далее в том же тексте автор упоминает виденных им «своима очима» (своими глазами) «великих государей, избегших от турков со имением и скитающихся, яко странным (подобно странникам. – М. К. ), и смерти у Бога просящих».

Так впервые под пером русского книжника возник дуализм «земли» и «государства», который в следующем столетии нашел продолжение в уже знакомой нам формуле «дела государевы и земские».

В летописных текстах первой половины XVI века слово «государство» расширило свое значение, но сохранило тесную связь с особой государя. Нередко оно обозначало престол. Например, в Летописце начала царства, составленном в начале 1550‐х годов, о покойном Василии III сказано, что он «быв на государстве на великом княжении после отца своего великого князя Ивана Васильевича всеа Русии 28 лет и тридесят дней и седм». «На государстве», как на престоле, можно было пребывать, и его следовало крепко «держать», не давая шанса другим претендентам. Так, арест удельного князя Юрия Дмитровского из‐за опасений, которые он внушал опекунам маленького Ивана IV, описывается в той же летописи следующим образом:

И бояре реша великой княгине [Елене Глинской. – М. К.]: толко, государыни, хочешь государьство под собою и под сыном под своим, а под нашим государем, крепко держати, и тебе пригоже велети поимати князя Юрья.

И бояре сказали великой княгине: если, государыня, хочешь престол под собою и под сыном твоим, а под нашим государем, крепко держать, то тебе следует приказать арестовать князя Юрия.

Часто слово «государство» употреблялось во множественном числе: например, послы, прибывавшие в 1530‐х годах ко двору юного Ивана IV, «здравствовали великого князя на великих государствех». Можно предположить, что такая грамматическая форма соответствовала титулу «государя всея Руси», в котором перечислялись все подвластные ему земли и княжества.

Другим распространенным значением интересующего нас слова было «царствование», «правление». В частности, события было принято датировать по годам пребывания государя у власти: «в первое лето государства благочестиваго и христолюбиваго великого князя Ивана Васильевича всеа Русии самодержца».

«Государство» в изучаемый период означало также власть государя над своими подданными. Летописец сообщает, например, о созыве в феврале 1539 года в Москву архиереев для выборов нового митрополита: «Тое же зимы великий государь самодръжец Иван Васильевичь всеа Русии послал по всех архиепископов и епископов, иже под его государством».

Наконец, то же слово употреблялось (как правило, во множественном числе) для обозначения территорий, подвластных великому князю или царю. Так, в связи с приездами ногайских послов в летописи часто упоминается просьба ногайских мурз к Ивану IV, «чтобы их князь великий жаловал дружбою с собою и людем их ослободил в свои государства ходити торговати с коньми и с ыными товары».

Таким образом, даже в пределах одного большого летописного текста (уже упомянутого выше Летописца начала царства) слово «государство» обнаруживает целый веер значений: престол, власть государя, его правление (пребывание на престоле), подвластные ему территории. Однако все они неразрывно связаны с личностью правителя: «государство» в летописи середины XVI века все еще выступает как атрибут государя. Однако в то время уже наметились важные перемены в сфере политической семантики. Они обнаруживаются в текстах, вышедших из иной, канцелярской, среды.

В Судебнике 1550 года, в 27‑й статье, в которой определяется порядок рассмотрения тяжб между местными жителями и иностранцами, говорится:

А которой человек здешнаго государьства взыщет на чюжеземце или чюжеземец на здешнем человеке, и в том дати жеребей: чей ся жеребей вымет, тот, поцеловав, свое возмет или отцелуется.

А если какой‑то человек здешнего государства взыщет на чужеземце или чужеземец на здешнем человеке, то в том кинуть жребий: чей жребий вынется, тот, поцеловав [крест], возьмет свое или освободится от обвинения.

Сама описанная процедура разрешения спора нас в данном случае не интересует, зато пристального внимания заслуживает выделенное мною выражение «человек здешнего государства», которое указывает на подданство и территориально‑государственную принадлежность (в том же смысле, что и «здешний человек», упомянутый в той же статье). Важно отметить, что это первый случай употребления слова «государство» в законодательном памятнике: в Судебнике 1497 года его еще не было. Там упоминались только Московская и Новгородская земли (ст. 67), которые в совокупности составляли тогда основную территорию, подвластную Ивану III. Но вот в царском Судебнике 1550 года появляется слово «государство», причем с прилагательным «здешнее», которое придает всему выражению безличный смысл: «здешнее государство» никак не связано с особой государя, который в процитированной статье ни прямо, ни косвенно не упомянут.

Очевидно, обособление «государства» от «государя» быстрее отражалось в деловой письменности, чем в более традиционном летописном жанре. В сходном смысле слово «государство» употреблено и в законодательном акте конца XVI века – Уложении о холопах, изданном 1 февраля 1597 года: «Московского государства всяким людем , – говорится в этом документе, – холопьи имена и на них крепости всякие записывати с нынешнего нового уложенья безсрочно» (выделено мной. – М. К. ).

Конечно, определить точную дату, когда началось разделение понятий «государь» и «государство», едва ли возможно. Но зато основные вехи этой эволюции прослеживаются вполне отчетливо. Одна из них – середина XVI столетия, эпоха царского Судебника и Стоглавого собора (1551). В материалах Стоглава выражение «Российское царство» используется в том же безличном смысле, что и «здешнее государство» в Судебнике («по всем градом Росийскаго царствия»). Вторая веха – рубеж XVI и XVII веков, когда, по наблюдениям ряда исследователей, словосочетания «Московское государство» и «Российское царство» получили широкое распространение.

Со второй половины XVI века новая политическая лексика активно проникала в литературу различных жанров. В этом плане весьма показательна «Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков», написанная в 1580‐х годах участником героической обороны Пскова – местным иконописцем Василием. Хотя автор не отказывается от традиционного выражения «Русская земля», приметой времени в его сочинении является частое использование слов «царство» и «государство». Так, рассказ о походе царя в Ливонию (1577) предваряется в Повести фразой:

В та же времена на его государство прииде к нему, государю, весть от полунощныя страны Росийского его царства о насилии и нахожении <…> от Вифлянския земли немец.

Тогда же в его государство пришла к нему, государю, весть с северной стороны Российского его царства о нападении немцев из Ливонской земли.

А по возвращении царя в Москву, говорит Василий, слава об одержанной государем победе разнеслась «не токмо в Росийском его царстве, но и по всем окрестным царством и королевством».

Отмеченная тенденция получила дальнейшее развитие в эпоху Смутного времени, когда понятие «Русская земля» было окончательно вытеснено «Российским царством» (или «Московским государством»), с которым теперь отождествлялась Родина. О том, насколько глубоко идея государственности проникла в умы современников Смуты, можно судить уже по названиям произведений начала XVII века: «Новая повесть о преславном Российском царстве», «Плач о пленении и о конечном разорении Московского государства», «Повесть о победах Московского государства» и т. д.

Особого внимания заслуживает первый из перечисленных публицистических памятников – «Новая повесть о преславном Российском царстве», написанная неизвестным автором в начале 1611 года. Примечательно, что, хотя к тому моменту на престоле уже полгода не было царя (после свержения Василия Шуйского летом 1610 года), сочинитель этого патриотического воззвания неоднократно использует выражение «наше государство». Так, превознося мужество защитников Смоленска, автор Повести восклицает: «И каково мужество показали и какову славу и похвалу учинили во все наше Росийское государьство !» А планы коварных врагов разоблачаются такими словами: «от давных лет мыслят на наше великое государство все они, окаянники и безбожники <…> како бы им великое государьство наше похитити и вера христианьская искоренити» (выделено мной. – М. К. ).

Прошло сто с лишним лет с того времени, когда Иван III объяснял новгородцам, каким должно быть его «государьство» в их земле. Теперь Российское государство стало своим («нашим») для безымянного автора этого агитационного сочинения и его единомышленников. Именно тогда, в эпоху Смуты, родился государственный патриотизм и появились патриоты – «доброхотящие Росийскому царству», как их называет автор «Новой повести».

Так Российское государство в годину тяжелых испытаний стало фактом общественного сознания и основой идентичности для многих индивидов и социальных групп. Тем самым был сделан еще один шаг на пути от патримониальной монархии к государству Нового времени.