Московия и мир. XVII век

Ни для кого не новость, что после Смутного времени, после 1613 года, Московия лежала «в разорении и запустении великом». Вот только достаточно ли мы представляем себе, до какой степени доходило это разорение и запустение?

Историки называют разные цифры. По одним данным, население сократилось на треть. По другим – «всего» на четвертую часть. Сельское население еще в основном сохранило свое положение, хотя и очень сильно обнищало. А вот города лежали пустые, лишившиеся не только населения, но и привычных связей и ремесел, утратив свой образ жизни. Посадские люди в основном или разбежались, или, оставаясь жить в городе, хотя бы частично окрестьянились и стали жить ведением сельского хозяйства.

Если в начале XVI века, до погрома, учиненного Иваном Грозным, с Московией начали неплохо знакомиться в Европе, то к началу XVII столетия московиты превратились в «никому не ведомый народ», и после ужасных событий начала столетия мир начал узнавать их заново.

Самим московитам очень хотелось представить дело так, что после обрушившихся на страну бедствий происходит восстановление того самого государства, той самой Московии, которую создавали потомки Александра Невского. Сказывался и консерватизм людей того, уже сравнительно далекого прошлого, да и страшно ведь признаться себе, что история прервалась, прежняя традиция рухнула, и хочешь не хочешь, а надо начинать сначала. Иноземцам, скорее всего, тоже казалось, что они имеют дело с тем же самым, начавшим подниматься государством… И напрасно.

Фактически Московия была разнесена вдребезги, и не только в чисто материальном смысле – как совокупность городов, сел, дорог, крепостей, населения с его занятиями. Нет! То государство, которое начали строить внуки‑правнуки Александра Невского, которое оформилось при Иване III, упало в том смысле, что разрушились все его и государственные, и общественные институты.

Трудно больше надсмеяться над собственным государством, в большей степени превратить в бессмыслицу традиции, обычаи, верования своего народа, чем это сделал Иван Грозный. Историки совершенно справедливо связывают «слабодушие», «измельчание человеков», ярко проявившееся и в страшные годы Смуты, и во многих феноменах эпохи Бориса Годунова (хотя бы в валом хлынувших доносах по поводу колдовства) с погромом Ивана IV. Опричнина, незащищенность от произвола, по сути дела, абсолютно каждого, многолетняя игра без правил, ставкой в которой были жизнь и смерть, – все это сломало хребет народу. По крайней мере, его верхнему слою. Какое‑то время государство еще двигалось по инерции, но стоило ему столкнуться с действительно серьезными проблемами, и оно рухнуло в Смуту…

Разумеется, «Московское царство Русского государства», на престол которого венчали юного Михаила Федоровича, преемственно от Московии Ивана III, и Ивана IV, и Федора Ивановича. Несомненно, эта преемственность выразилась и в том, что строил новое государство тот же самый народ, пусть многому научившийся и многое узнавший за полтора десятилетия между Федором Ивановичем (помер в 1598 году) и 1613 годом. В институтах этого нового государства ярко сказалось если и не то же самое, то весьма близкое мироощущение, стремление воплотить те же самые ценности.

Преемственность была и в совершенно сознательном стремлении вернуться назад, сделать так же, как было. Утратив государство, разорванное гражданской войной, московиты изо всех сил стремились сделать новое, но точно такое же.

Однако, во‑первых, у них все равно ничего не получалось уже потому, что само желание вернуться к прежнему положению вещей заставляло применять совершенно новые средства.

Той Московией, Московией сменявших друг друга Иванов и Василиев, правила династия Рюриковичей, по прямой мужской линии шедшая с того легендарного 862 года. Россияне искренне хотели вернуться к той Руси, Руси Рюриковичей. Наивно видеть их хотя бы в какой‑то степени республиканцами, и нет никаких сведений, что хоть кто‑то в Московии 1613 года не хотел бы выбрать нового царя и с ним – новую династию. Но монархия Ивана IV так дискредитировала себя, что естественным было и стремление хоть как‑то себя обезопасить, поставить царя под какой‑то контроль «земли» (с чего начались, скромно замечу, и европейские демократии).

А кроме того, с пресечением прежней династии и не было другого выхода, как выбирать царя – то есть все равно поставить «землю» «впереди» царя. Пусть даже помогала удобная сказочка про «призвание варягов», сказочка, которой, по словам В. О. Ключевского, летописец «прикрыл факт разбоя и узурпации». Получалось и правда удобно – тогда предки позвали себе князей, и вот мы снова призываем‑выбираем себе царя. Но все равно, если средневековая Русь лепилась вокруг царского престола и воспринималась как собственность династии Рюриковичей, Московия XVII века, Русь Нового времени, совершенно по‑иному решала отношения двух основных субъектов своей государственности.

«Понятия, которыми обогатились московские умы в продолжение Смуты, глубоко изменили старый привычный взгляд общества на государя и государство… Московские люди XVI века видели в своем государе не столько блюстителя народного блага, сколько Хозяина московской государственной территории, а на себя смотрели как на пришельцев, обитающих до поры до времени на этой территории, как на политическую случайность. Личная воля государя служила единственной пружиной государственной жизни, а личный или династический интерес этого государя – единственной ее целью. Из‑за государя не замечали государства и народа. Смута поколебала этот закоснелый взгляд. В эти тяжелые годы люди Московского государства не раз были призываемы выбирать себе государя; в иные годы государство оставалось совсем без государя, и общество было предоставлено само себе. С самого начала XVII века московские люди переживали такие ситуации, которые при их отцах считались невозможными, прямо немыслимыми. Они видели, как падали цари, за которыми не стоял народ, видели, как государство, оставшись без государя, не распалось, а собралось с силами и выбрало себе нового царя. Людям XVI века и в голову не приходила самая возможность подобных положений и явлений. Прежде государство мыслилось в народном сознании только при наличности государя, воплощалось в его лице и поглощалось им. В Смуту, когда временами не бывало государя или когда не знали, кто он, неразделимые прежде понятия стали разделяться между собою. Московское государство – эти слова в актах Смутного времени являются для всех понятным выражением, чем‑то не мыслимым только, но и действительно существующим даже без государя. Из‑за лица проглянула идея, и эта идея государства, отделяясь от мысли о государе, стала сливаться с понятием о народе. В тех же актах вместо „государя царя и великого князя всея Руси“ часто встречаем выражение: „люди Московского государства“… Трудно было московским умам освоиться с идеей выборного царя: виною этого было отсутствие мысли, что воля народа в случае нужды может быть вполне достаточным источником законной верховной власти, а непонимание этого происходило от недостатка мысли о народе как о политической силе. По отношению к царю все его подданные считались холопами, дворовыми его людьми, либо сиротами, безродными и бесприютными людьми, живущими на его земле. Какая может быть политическая воля у холопов и у сирот и как она может стать источником богоучрежденной власти помазанника Божия?»

«В Смуту общество, предоставленное самому себе, поневоле приучалось действовать самостоятельно, и в нем начала зарождаться мысль, что оно, это общество, народ, не политическая случайность… не пришельцы, не временные обыватели в чьем‑то государстве, но что такая политическая случайность есть скорее династия; в 15 лет, последовавших за смертью царя Федора, сделано было четыре неудачных опыта основать новую династию, и удался только пятый».

«Благодаря тому мысль о государе‑хозяине если и не отходила назад, то осложнялась новой политической идеей государя – избранника народа. Так стали перевертываться в сознании, приходить в иное соотношение основные стихии государственного порядка: государь, государство и народ».

Давал ли Михаил «запись» с обязательством править, созывая по важным поводам соборы или нет, это обязательство выполнялось достаточно строго.

Было ли устным или письменным обязательство Михаила не казнить бояр и знатных людей смертью за любые преступления, весь XVII век оно выполнялось. Трудно назвать совершенной систему правосудия, когда за одно и то же преступление (хищение казенных соболей) князь Прозоровский ссылается в свое имение, а дьяков и подьячих казнят и рубят им правые руки, которыми они воровали. Но творимая «неправда» имеет и другую сторону – впервые Московское государство о чем‑то договорилось со всеми подданными или с какой‑то их частью и выполняло свои обязательство! Самые основы государственности изменились, пусть даже в стремлении их сохранить.

…Когда‑то очень давно рыбы, чтобы оставаться в воде, вынуждены были научиться передвигаться по суше, переползать из одной пересыхающей лужи в другую, и это стало началом появления наземных животных. В истории людей можно найти множество примеров того, как стремление сохранить что‑то или желание вернуться в утраченное счастье приводит к рождению совершенно новых общественных и государственных институтов.

Скажем, много раз распадались на отдельные княжества, впадали в свои смуты и Древний Египет, и Вавилония, и Китай. Во всех этих странах после каждого развала и распада тоже считалось, что просто‑напросто страна восстановлена, и все. В Китае выручает устойчивая привычка называть новое государство по названию правящей династии. В результате все знают, что страна‑то одна и та же, но Хань, Тан, Мин, Сун – все это названия периодов, когда в этой стране господствовало совсем другое государство – со своими границами, общественным строем, нравами и культурой. Русь Рюриковичей и Русь Романовых – это два таких очень разных периода.

На Древнем Востоке подобного обычая не было, но еще во II веке до Рождества Христова ученый грек Манефон разделил историю Древнего Египта на Древнее, Среднее и Новое царства, и между этими царствами, разделенными периодами развала и распада, и правда очень большая разница. Скажем, даже и пирамиды, ставшие символом Древнего Египта, строили ведь только в эпоху Древнего царства.

И по отношению к Вавилонии и Ассирии современные ученые давно уже ввели такие термины, как «Новоассирийское царство» или «Нововавилонское государство», и все знают, что это образования совсем с другим строем, даже с другими границами, чем «Древнеассирийское» и «Старовавилонское» царства.

Нас очень подводит то, что Московия не получила нового названия после того, как часть прежнего государства Рюриковичей удалось собрать под знаменем новой династии. А по существу, «Новомосковское царство Романовых» – это государство с другим политическим строем и с другими границами, чем «Старомосковское царство Рюриковичей».

В европейской истории есть пример очень похожей смуты и с очень похожими результатами. В 1415 году под ударами англичан начало распадаться французское королевство. Королевский двор оказался не в состоянии организовать сопротивление, да французы и не очень хотели идти за королями. В конце концов, французское государство выросло из факта завоевания, а королевский двор – из военной ставки вождя завоевателей. Французский дворянин и обращался с любым представителем «третьего сословия», как завоеватель с человеком покоренного народа.

Поэтому бюргеры, провинциальное дворянство и богатые крестьяне не пошли за королем, но пошли за Жанной д’Арк. Их целью вовсе не было создать какое‑то другое государство, нет! Они совершенно искренне хотели восстановить то государство, которое существовало в «прекрасной Франции» до Столетней войны и которое, называя вещи своими именами, не потянуло поставленных перед ним задач. Опираясь на армию и на поверивших в нее людей, Жанна короновала дофина Карла, ставшего королем Карлом VII… Ее ли вина, что король, которого хотели видеть добрым и умным, этими качествами не обладал? Что был он хитрым и подлым и что, когда Жанну захватили в плен бургунды и предложили выкупить ее, король отказался?

Наверное, Карл VII тоже мыслил категориями ушедшего XIV века и хотел быть королем‑завоевателем, королем, возвышающимся над подданными, как гора. Но времена изменились, и, конечно же, король, посаженный на престол своим народом, уже не мог быть «светлым величеством», которое «держит» государство бесконтрольно и только по собственной воле.

Во Франции XV века, точно так же как в Московии начала XVII, народ искренне хотел восстановить то, что было до Столетней войны, но родилось‑то совершенно другое государство, «Новофранцузское королевство», в котором огромное значение имела воля буржуазии и провинциального дворянства, а королевский двор был лишь одной из политических сил и не мог править бесконтрольно (хотя и пытался).

Так же и «Новомосковское царство» поневоле, совершенно помимо желания ее обитателей, родилось как совершенно новое государство и оказалось в совершенно иных отношениях с окружающим миром, нежели «Старомосковское». Судите сами.

Московия Рюриковичей не поддерживала регулярных дипломатических отношений ни с какими странами Европы. Страны Европы в целом тоже не особенно рвались иметь дело с Московией – было и незачем особенно. Да, конечно, торговля – дело очень важное, но если торговый оборот голландских и британских купцов с Московской Русью составлял в конце XVI века 300 тысяч ефимков[1] в год, то с одной только Южной Америкой – порядка 5 миллионов ефимков. Ну, и какая область тогдашнего мира вызывала больше интереса у правительств Великобритании и Голландии?

Теперь же, в XVII веке, возникли два совершенно новых фактора.

Во‑первых, резко возросли объемы международной торговли и интенсивность экономики в целом. Уже прошла революция 1566–1609 годов в Голландии, возникла первая в истории буржуазная республика: Генеральные штаты. В 1588 году английский флот практически полностью уничтожил Великую армаду Испании, ознаменовав торжество протестантского мира над католическим, а буржуазного уклада – над феодальным. После этих двух событий мир конца XVI – начала XVII века не похож на мир даже середины, а уж тем более начала XVI века. Антверпен, Лондон, Амстердам, Бристоль, Гаага окончательно становятся центрами мировой торговли всем, от зерна до капитала и акций. Огромный международный рынок становится куда более емким и готов принять гораздо больше товаров, чем 50 или 70 лет назад.

Кроме того, за это время стали много лучше средства транспорта, улучшились дороги. Если Московия Рюриковичей находилась на самой окраине Европы и была малодоступна, то теперь провинциальность Московии стала несравненно меньшей.

Во‑вторых, в 1618 году началась Тридцатилетняя война. Велась она между коалицией протестантских держав – Англии, Голландии, Дании, Швеции, которые опирались на протестантских князей Германии. И коалицией католических держав – Австрийской империей Габсбургов, Речью Посполитой, которые опирались, естественно, на католических князей Германии. При этом Франция, хоть и страна католическая, поддерживала страны протестантские. А католические подданные империи Габсбургов в Италии, Чехии, Трансильвании воспользовались войной, чтобы восставать против не очень любимой ими империи.

Главной целью всех воюющих сторон было поделить мир между этими двумя конфессиями – протестантизмом и католицизмом. Основной ареной этой войны стала Германия, и за эти тридцать лет некоторые ее области запустели на четверть и на треть (совершенно как Московия после Смутного времени). Ведь воевали не короли, озабоченные своей честью и престижем, воевали не государства, пытаясь расширить свою территорию; в смертельной схватке сошлись две идеологические системы, совершенно по‑разному определяющие, что такое мир, как он устроен, каким должен быть человек в этом мире. Победа каждой системы означала, что она сможет устроить мир по своим представлениям, и в этом мире не останется места для носителей другой системы ценностей. До какой‑то степени протестанты и католики были друг для друга «инопланетянами».

Война была огромной и страшной для Европы, а для Московии оказалась фактором скорее удобным: прежние, устоявшиеся коалиции и привычные отношения заколебались, потеряли прежнюю стабильность, и каждое государство пыталось искать новых союзников, больше всего опасаясь одиночества. Какие бы государства ни схватывались между собой между Балтикой и Адриатическим морем, Московия неизменно оказывалась у них в тылу, и все государства хотели бы себя обезопасить, обеспечить свой тыл с востока.

В результате Московией интересуются, пытаются завязать с ней отношения, вовлечь в какие‑то коалиции даже независимо от активности ее правительства.

Уже в 1617 году Англия и Голландия посылают в Московию послов, выступают посредниками в заключении мира с Польшей и Швецией, они надеются на то, что Московия откроет им дорогу в Персию по Волге (а оттуда недалеко и до Индии…).

В августе 1621 года турецкий султан посылает в Москву посланника, грека Фому Кантакузина. Султан Осман писал, что идет с войском на Речь Посполитую и зовет царя Михаила вместе воевать с Польшей. Мол, настал самый удобный момент для Московии отомстить полякам и закрепить дружбу с ним, с Османом. Султан обещал отдать Московии Смоленск и – весьма неопределенно – другие города. По его словам, он специально послал в Московию человека греческой веры, чтобы ему верили и «на султана были надежны». Интересно, что Константинопольский патриарх был на стороне султана, помогал Кантакузину и хотел, чтобы Москва ударила на Речь Посполитую. Эх, христианские пастыри!

Московиты тоже приготовились уже воевать: и правительство, и Земский собор высказались за войну. Наверное, быть бы в войне с Речью Посполитой Московии и Оттоманской империи вместе, но султана Османа зарезали янычары, начался кровавый катаклизм захвата власти новым султаном, и поход Турции на Речь Посполитую на этот раз не состоялся.

В 1626 году Густав‑Адольф посылал в Московию посольство – дворянина Юрия Бенгардта и Александра‑Любима Дементьевича Рубцова, человека из Западной Руси, который в Речи Посполитой пострадал за приверженность к православию, а король Густав‑Адольф его освободил и взял на службу.

В 1629 году появляется новое шведское посольство Монира и уже известного Бенгардта с просьбой позволить купить 50 тысяч четвертей хлеба: мол, король шведский воюет с Речью Посполитой, и если поляки и «папежники» одолеют, то после разгрома шведов «станут искать погибели и русских людей и искоренения старой греческой веры» (знал король, какую струнку зацепить!). Были в грамоте короля и такие слова: «Пора уже вашему царскому величеству подумать, как соседям помочь и как свое уберечь».

В 1630 году Густав‑Адольф шлет новое посольство, опять просит купить беспошлинно хлеба, опять всячески соблазняет правительство Московии идеей антикатолического союза – предлагает вместе воевать против Австрийской империи и Речи Посполитой в Тридцатилетней войне и даже называет свою армию, воюющую в Германии, передовым полком, бьющимся за интересы Московии. Руси хватило ума не ввязаться в совершенно ненужную и не очень понятную ей войну, но антикатолический и антипольский пафос в Московии находит понимание, и шведам позволяют купить 75 тысяч четвертей ржи, 4 тысячи четвертей проса, 200 бочек смолы и селитры, «где и сколько сыщут», – все без пошлины.

И на следующий год опять едет шведское посольство, и с 1631 года в Москве впервые устанавливается постоянный шведский агент Юхан Меллер – первый постоянный посол иностранной державы в Московии.

В 1630 году приезжают голландские послы – Альберт Конрад Бург и Иоган Фелтдриль, благодарили великих государей Михаила и Филарета за то, что жалуют голландских торговых людей, от имени Штатов и принца Генриха Оранского сообщили, что начали войну с королем испанским, папой римским и австрийским императором. Просили они и о беспошлинной торговле с Персией.

В 1631 году появляются датчане – полномочный посол Малтеюл Гизингарский. Просит он примерно то же самое – дороги в Персию, беспошлинной торговли, а главное – о заключении мира. Московиты колеблются, не желая, чтобы мирный договор с Данией разрушил установившиеся было лучезарные отношения со Швецией. Нашли было приемлемую формулу, но вышел спор, надо ли первым писать царское имя или королевское. Датский посол категорически отказался писать имя короля после царского и «за его упрямство» отпущен домой без грамоты да к тому же обижен – на царском приеме не было у него скамьи и стола, то есть, говоря попросту, его не накормили и даже не позволили присесть.

Потом русских послов стали так же мелочно щемить в Дании… В общем, отношения выяснялись долго.

В 1629 году приезжает французский посол Людвиг Деганс. Ведет он себя высокомерно до глупости, начав чудить уже в Новгороде: категорически отказался ехать слева от пристава. Мол, у него от короля специальный приказ – слева не ехать, выйдет ему и королю бесчестье. Пристав задал естественный вопрос: что же он, Людвиг Деганс, раньше не узнал, как полагается в Московии встречать послов? На это Деганс заявил, что обычаев московских он не знает; и «стал в телегах да и говорит, что ему учинен позор и что он за сей позор смерть примет». Как сочетается незнание обычаев с «приказом короля» – вопрос не ко мне. Ему – без государева указа его не отпустят обратно. Деганс: «Буду стоять где стою, корм покупать на свои деньги, а слева не поеду».

Приставы нашли приличный выход – пусть Деганс едет между двух подвод: одна слева, другая справа… К счастью, он согласился и так и ехал до Москвы. Хуже, что «по дороге французы государевым людям обиды чинили, а посол их не унимал, а приставов они не слушались».

В Москве посол стал решать важнейшие дипломатические вопросы – просил, чтобы ему подавали вина французского и рейнского. Когда дали, стал требовать, чтобы на представлении царю быть ему при сабле и в шляпе, идти на прием не пешком, а ехать в возке и так далее.

Если же о деле: французский король предлагал Московии торговый союз, конкурируя с голландцами и англичанами, а также просил о беспошлинной торговле с Персией и о заведении католических церквей на Москве для французских купцов.

Во всем этом было отказано, и посольство не имело никаких значительных последствий, но важно, что посольство это было!

Право на беспошлинную торговлю с Персией, кстати, все‑таки дали – в 1634 году – голштинским купцам на 10 лет.

В 1630 году приехали в Москву послы от венгерского короля.

Я опускаю перечисление посольств самых разных стран, приезжавших в Москву с 1632 по 1689 год удачно и неудачно, по делу и не совсем и с самыми различными последствиями. Достаточно уже сказанного, чтобы опровергнуть легенду о полной изоляции Московии при первых Романовых. Вот факты: «Новомосковское царство Романовых» никогда не находилось в международной изоляции. Как только иностранные державы убедились, что гражданская война в стране прекратилась, так тотчас стали устанавливать с ней отношения.

В этой легенде есть, впрочем, не только стремление недооценить Русь первых Романовых, преувеличить масштаб содеянного Петром и после Петра. Есть тут еще и такое представление: мол, до Петра Московия находилась не только в изоляции по вине «всегда враждебной ей Европы», но и в силу собственных культурных установок. О специфике московского православия мне доводилось писать; и о том, что само название народа – «христиане» (хрестьяне, крестьяне) – совершенно беспрецедентно. Ведь если мы, российский народ, называем себя христианами, в отличие от всех остальных, то, значит, все остальные жители земного шара – вовсе и не христиане!

После падения Константинополя, взятого турками в 1453 году, Московия окончательно начинает рассматривать самое себя как единственное православное (то есть истинно христианское) царство.

«Они думают, что Россия есть государство христианское; что в других странах обитают люди поганые, некрещеные, не верующие в истинного Бога; что их дети навсегда погубят свою душу, если умрут на чужбине вместе с неверными, и только тот идет прямо в рай, кто скончает свою жизнь на родине», – свидетельствует Конрад Буссов в своей «Московской хронике».

«Если бы в России нашелся кто‑то, имеющий охоту посетить чужие страны, то ему бы этого не позволили, а, пожалуй, еще бы пригрозили кнутом, если бы он настаивал на выезде, желая немного осмотреть мир. Есть даже примеры, что получали кнута и были сосланы в Сибирь люди, которые настаивали на выезде и не хотели отказаться от своего намерения. Они полагают, что того человека совратили, и он стал предателем или хочет отойти от их религии… А тех, кто не принадлежит к их церкви, они и не считают истинным христианином», – поддерживает его А. Шлейзингер, написавший это в 1584 году.

В те столетия был обычай, по которому послы иных держав целовали руку царя во время приема и, «поговорив с послами любого государства, он (царь. – Прим. ред.) моет руки в серебряном тазу, как бы избавляясь от чего‑то нечистого и показывая этим, что остальные христиане – грязь».

Напомню, что в те века был еще обычай умываться после похорон или после встречи погребальной процессии. Так что же, царь считает послов пришельцами с того света?!

А, собственно говоря, почему бы и не считать их пришельцами оттуда? Первобытный человек очень долго только представителей своего народа признавал людьми. Все остальные человеческие существа вовсе и не были для него людьми. Соответственно, только свою страну, страну своего народа он считает местом, где обитает человек. Те, кто населяет другие страны, – это или такие двуногие животные, лишь похожие на человека, или… покойники. Считали же папуасы Миклухо‑Маклая «человеком с Луны», то есть человеком, пришедшим из царства мертвых.

А на Руси еще времен Нестора сами себя называли «словене», то есть имеющими слово, умеющими говорить. Говорящие на других языках назывались эдак общо – «немцы», то есть лишенными членораздельной речи, не умеющими говорить. По свидетельству Гоголя, слово «немец» в Малороссии дожило до XIX века не как название конкретного народа, а именно в своем первозданном значении: «Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед – все немец…»

А древнерусское «гость» в значении «купец» прямо производится от названия пришельца из потустороннего мира. Первоначально «гостем» называли покойника, пришедшего домой с погоста, с кладбища. Так что еще древнерусские купцы до крещения Руси, которых описывает Ибн‑Фадлан или Аахенские анналы, бывало, побаивались есть пищу, предложенную «гостями». Ведь живые люди не могут есть пищу мертвецов. И на скандинавском купчине, беседующем в Новгороде с Садко, тоже почивало нечто потустороннее. Ну не знал точно новгородец, где грань между купцом из чужой страны и выходцем из царства Кощея…

С принятием христианства вроде бы что‑то меняется, но многое ли? Своя земля, Русь, начинает рассматриваться как святая земля. Земля, где живут христиане. Любая иная земля – как неправедная, грешная, населенная то ли чудищами, то ли страшными грешниками.

«Это восприятие, вероятно, имеет глубокие корни и, возможно, восходит к архаическим, дохристианским представлениям, которые затем переосмыслены в христианской перспективе. С принятием христианства святость Руси определяется ее вероисповеданием, и замечательно, что жители этой страны – и прежде всего простой народ, поселяне – именуются „крестьянами“, то есть „христианами“: обозначение простонародья христианами едва ли не столь же беспрецедентно, как и наименование „Святая Русь“», – свидетельствует такой крупный ученый, как Борис Андреевич Успенский.

А ведь в Средневековье ад и рай мыслились в пределах географического пространства: их тоже можно было посетить. Проникновение в ад или в рай – это путешествие, перемещение в пространстве. Данте Алигьери совершил в ад, чистилище и рай необычное, но путешествие.

Новгородский архиепископ Василий Калика в своем послании к тверскому епископу Феодору Доброму приводит примеры, когда новгородские мореплаватели попадали в ад или, скитаясь по морям, вдруг приплывали к острову, который оказывался раем.

Если есть земли святые и грешные, становится очень важно паломничество: путешествие в святую землю само по себе приобщает к святости, просто в силу пребывания в святом месте. Это как путешествие в рай.

Тогда как путешествие в грешную землю, особенно в нехристианскую, – дело очень сомнительное с точки зрения религиозной.

Сохранилась повесть о человеке, который попал в плен в Персию. Родные поминали его как покойника, и это помогло ему чудесно вернуться из плена. Персия – это тот свет. Поминать попавшего туда – вполне правильно, и такое поведение родственников помогает вернуть человека.

Духовник в средневековой Руси спрашивал у прихожанина на исповеди: «В татарех или в латынех в полону или своейю волею не бывал ли еси?» Или даже: «В чюжую землю отъехати не мыслил ли еси?» И накладывал епитимью на того, кто был в чужой стране или даже собирался туда поехать.

«Грешное свое хождеше за три моря» – так называет Афанасий Никитин свое сочинение. Почему грешное? А потому, что путешествие совершено в неправедную землю – это антипаломничество, паломничество чуть ли не к сатане.

К тому же «заморскими» в XV веке называют и сухопутные страны, куда можно проехать посуху: Францию, Германию. Море, по традиционным представлениям, отделяет царство мертвых от царства живых. Таким образом, совершенно реальные страны оказываются как бы частью царства мертвых, потусторонним миром.

В этом свете «За три моря…», право же, приобретает совершенно особый смысл. Афанасий Никитин, получается, путешествует как бы на тот свет. В землю, обладающую свойствами ада.

Нормальное христианское поведение оказывается невозможным в нечистом, нехристианском месте.

Афанасий Никитин мучится тем, что не может молиться Христу (а только Богу Отцу), не соблюдает праздника Пасхи, постов и т. д. Но в «бесерменской» земле их и нельзя соблюдать. И нельзя писать и говорить на «святых», «праведных» языках – русском, церковнославянском.

И Афанасий Никитин писал на татарском, персидском, арабском языках. В нечистом, нехристианском пространстве надо пользоваться нечистым, «басурманским» языком.

Афанасий Никитин постоянно молится, в его «Хождении…» много молитвенных обращений, религиозно‑лирических отступлений. Он выступает как ревностный и притом вполне ортодоксальный христианин. Но к Богу ему «приходится» обращаться то как к «олло» (по‑арабски), то по‑персидски («худо»), то по‑татарски (таньгры). Он использует и мусульманскую молитву, но рядом вставляет «Иса рухолло, ааликсолом», то есть «Иисус, дух Божий, мир тебе».

Плохо ему без поминания имени Христа, но и назвать его должно на «бесерменском» языке.

Перед нами ярчайший пример того, как глубочайшая архаика, которая в более счастливых землях исчезла еще в языческие времена (например, ритуального разделения на «свою» и «чужую» землю не было уже в античном мире), на Московской Руси прорастает в отношения внутри христианского мира.

Сменился только знак, метка «своего» и «чужого». Теперь «свое» – это истинное, русское православие. Православие, суть которого требует уточнения: что это именно русское, правильное православие.

Конечно, все это – феномены средневековой культуры, доживающие свой век при последних Рюриковичах, в XV–XVI веках. Но и при обсуждении брака Ксении Годуновой с герцогом Иоганном Датским, уже в самом начале XVII века: «Семен Никитич Годунов (дядя царя. – Прим. А.Б.) говорил, что царь верно обезумел, что выдает свою дочь за латина, и оказывает такую честь тому, кто недостоин быть в святой земле – так они, русские, называют свою землю».

Есть свидетельства из числа собранных Пушкиным, что при Петре, когда юношей насильно отправили в Западную Европу учиться, их матери и жены оделись в синие платья – цвет траура. А патриарх умолял Петра на коленях не ездить на Запад и ограничиться рассмотрением географических карт. Путешествие царя за границу было событием совершенно беспрецедентным и даже просто пугающим, «антихристовым». Как желание сделаться покойником и продолжать править страной.

Насколько сильно все иностранное неправедно для многих русских людей еще в XIX веке, свидетельствует текст такого тонкого знатока народных обычаев и поверий, как Н. В. Гоголь: «…вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море … по левую руку видна была земля Галичская».

Прошу вас, читатель: возьмите карту и мысленно встаньте на Украине, лицом на юг, чтобы впереди пред вами «засинел Лиман», а «за Лиманом разливалось Черное море». Ну, и с какой стороны окажется у вас «земля Галичская»? Ну конечно, по правую руку! Но правая сторона в народных представлениях – это «правильная» сторона. И Гоголь уверенно поместил «неправильные» страны с «неправедной» стороны. Естественно, он вряд ли думал об этом специально и написал, как написалось. Но тем ценнее свидетельство. Отметим, и что «земля Галичская» для него – земля неправедная, земля иностранная. Любопытно….

В пережиточных формах это языческое, вполне первобытное отношение к себе и другим дожило в России до XX столетия и в совершенно первобытных формах – обычай при отъезде за границу носить с собой землю в мешочке, возле креста, то есть уносить с собой «свою», «праведную» землю. В XX веке русская эмиграция массово воспроизводила этот обычай, пришедший из родоплеменного общества. При похоронах Шаляпина в его могилу ритуально бросали родную землю, чтобы он был похоронен хотя бы частично в «своей», в «праведной» земле. И причем бросали‑то кто? Высоколобая интеллигенция, дворянство, профессура, люди искусства, люди, казалось бы, очень современные, образованные и умные.

Естественно, и феномены народного сознания, подсмотренные Гоголем, и обычаи, пришедшие из глубины веков, – это только пережитки, только обрывки когда‑то мощного пласта русского средневекового сознания. Пережитки, которые совершенно не определяют отношения к действительности современного человека и выполняются только как не обязывающая ни к чему формальность, как обряд, ценный уже не смыслом, а именно тем, что так делали предки. Современный россиянин уносит с собой горсть родной земли так же точно и с тем же чувством, с каким он печет блины на Масленицу или жаворонков из теста на Троицу. Так же, как поедание блинов не делает нас солнцепоклонниками, так и горсть родной земли не делает нас современниками Афанасия Никитина.

Вопрос, конечно, только в том, когда именно актуальный пласт средневековой московитской культуры перестал быть актуальным и начал превращаться в пережиток. Когда от представлений, определяющих положение человека в мире и отношения к самому миру, осталось лишь невинное «надо делать так, потому что так положено… Так делали предки».

Петру и его эпохе приписывается заслуга – именно при нем произошел перелом. Именно Петр своим насилием, доходящим до жестокости тиранством во имя прогресса заставил московитов признать превосходство Запада. Посылая в страны Европы учиться, принуждая перенимать опыт европейцев даже по части курения табаку и танцев на ассамблеях, заставил отказаться от представлений Московской Руси.

Разумеется, ученые превосходно знают об интенсивнейшем обмене посольствами весь XVII век; о том, что Московия при Романовых вовсе не находилась в изоляции. Там, конечно, «переворот Петра» тоже описывается в самых восторженных выражениях, и получается, что без него – никак, но все‑таки хотя бы факты не отрицаются. А вот и школьные учебники, и художественная литература, так сказать, пласт литературы, предназначенный для массового человека, несут гораздо более однозначные, куда более простые схемы культурного развития России.

Многое, конечно, зависит от периода, когда учебник или роман вышел из печати. Если в пору, когда царил особенно сильный культ Петра, то и тенденция выражена особенно сильно. В качестве примера взять хотя бы знаменитый роман А. Н. Толстого «Петр Первый». Роман талантливый, не зря им зачитывались поколения. Но сколько вреда он принес, формируя совершенно дикие представления об эпохе! В числе прочего у Толстого везде получается так, что дикая Русь жила до Петра в совершеннейшей изоляции, не имея вообще никакого представления о внешнем мире, и, если бы не Петр, прорубивший окно в Европу, так бы она и прозябала в безвестности, по‑прежнему не зная, что происходит в сотне верст от ее границ.

Это типичная схема петровского мифа, и ее вколачивали в головы, невзирая на исторические факты. Потому что в эту схему никак не вписывается такое, например, событие: в 1615 году во Францию ездили московитские посланники – Иван Кондырев и подьячий Неверов с объявлением о восшествии на престол Михаила и с просьбою о помощи против шведов и поляков: «Послали мы к вам, брату нашему, наше государство обвестить, Сигизмунда короля и шведских, прежнего и нынешнего, неправды объявить. А вы, брат наш любительный, великий государь Людвиг король, нам бы великому государю способствовал, где тебе будет можно».

Самое простое – это объявить посольство наивностью московитов. Но, во‑первых, посылать посольства с извещением о вступлении нового монарха на престол как раз полностью соответствует тогдашнему дипломатическому протоколу. Тем более после бурных событий в Московии сменилась целая династия, Михаил очень нуждался, чтобы другие царствующие особы признали его право называть монархов «братьями» и участвовать в европейской политике на равных. И этих целей посольство вполне достигает.

Ждала ли Московия, что Франция подаст какую‑то реальную помощь? Не уверен, потому что ведь никаких конкретных просьб нет, тогда как короля Англии просили о вполне конкретном денежном займе. Так что в любом случае мы имеем дело с неким дипломатическим дебютом «Новомосковского царства», и в любом случае весьма «правильным»; очень же может оказаться, дипломатический ход московитов умнее и остроумнее, чем готовы думать их отдаленные потомки.

В июле 1617 года дворянин Степан Волынский и дьяк Марк Поздеев посланы в Англию – передать благодарность за посредничество в заключении мира со Швецией, а заодно просить, чтобы король Англии Яков I послал к датскому, шведскому и нидерландскому королям с просьбой о помощи против Речи Посполитой. Самому «Якубу королю» посылать рать в Речь Посполитую «неудобно за дальностию», а вот датскому, шведскому и нидерландскому королям воевать с Польшей в самый раз, и есть за что постоять, потому что польский король «хочет всякое зло над ними, над ихнею и вашею английскою короною сделать и про государя вашего польский король непригожие слова говорит». Послы просили и материальной помощи – «тысяч на 200 или на 100, по самой последней мере на 80 000 или на 70 000 рублей, а меньше 40 000 не брать».

Самое интересное, что это посольство имело самые реальные последствия!

Во‑первых, Тридцатилетняя война началась как раз через несколько месяцев после посольства… Степень наивности московитов в международных делах очень трудно оценить, но как им было не связать эти два события?! Пусть даже и не считать, конечно, что огромную войну от начала до конца вызвали своим посольством, но что помогли сложиться антикатолической лиге – это уж точно!

Но и помимо разных вариантов завышенной самооценки вполне допускаю, что посольство было одним из камешков, столкнувших лавину (пусть даже и довольно мелким камешком). Ведь если у протестантских держав появляется союзник к востоку от империи Габсбургов и от Речи Посполитой, союзник, который может ударить общему врагу в спину, связать его силы в решающий момент… Появление такого союзника существенно изменяет общий расклад и позволяет чувствовать себя гораздо увереннее.

А во‑вторых, в 1619 году в Архангельске появляется английский посол Дюклей Дике с деньгами… Узнав, что Москва осаждена поляками (устаревшие сведения), он возвращается из Холмогор, сдав дела дворянину Финчу и агенту Фабину Смиту. И даже в этой неопределенной ситуации деньги английской казны (пусть, как потом выясняется, не все) доезжают до Москвы и вручаются царю.

В 1620 году появляется в Москве и полномочный посол Мерик. Разъясняет историю с деньгами, которые‑де не были полностью переданы, и просит обратно 20 тысяч рублей (их отдают). Посол дарит богатые подарки, включая птицу «струса» – страуса, и опять поднимает (ну, конечно же!) вопрос о беспошлинной торговле с Персией…

С рассказом о русских посольствах я поступаю так же, как с описаниями иностранных – привожу наиболее яркие и самые ранние примеры. Перечислять все физически невозможно, придется писать специальную книгу о московитской дипломатии XVII века. Писать о множестве других посольств последних лет правления Михаила Федоровича или времен Алексея Михайловича не вижу смысла – даже уже описанное может, чего доброго, вызвать некоторую скуку.

Скажу коротко – русские послы в XVII веке побывали практически во всех европейских государствах. У меня нет сведений о посещении ими только двух значительных государств – Швейцарии и Королевства обеих Сардиний. Во всех остальных крупных и богатых государствах они побывали множество раз, а также во многих мелких, не играющих большой роли, – типа герцогства Тосканского или Саксонии.

Посольства регулярно бывали в Персии и в Турции, на Балканах у трансильванских князей и валашских господарей, а в середине столетия Н. Г. Спафарий побывал в Китае. Впрочем, незадолго до него сибирские казаки ворвались в «Даурскую землицу» – на Амур, построились в этой «неправедной‑принеправедной» земле, о которой их предки и слыхом не слыхивали, и довольно долго отбивались от маньчжур, считавших себя хозяевами Даурии. А это уже сотни людей; считая с женами и детьми – тысячи.

В общей сложности больше тысячи московитских «государевых людей» побывало за границей Московии с дипломатическими миссиями разной важности и разной длительности.

Не забудем еще, что общая численность служилых людей вообще была крайне невелика. В 1631 году во всей Московии было 66 690 служилых людей, из них во всем бюрократическом аппарате – меньше 900 человек. К концу века больше и общее число служилых, а число дьяков и подьячих растет просто в геометрической прогрессии. Но и из тех нескольких тысяч бюрократов и примерно двух десятков тысяч помещиков очень многие побывали за границей, порой прожили там и по году, и по два…

Мало того, что за рубежом постоянно оказывается значительная часть служилого сословия; как мы скоро увидим, в XVII веке Московия начинает вести войны в основном за пределами своей основной территории. Если даже считать Смоленск и Белоруссию частями России (то есть частями священной земли), то уж ни Чигирин в степной зоне Украины, ни окрестности Риги никак этому условию не удовлетворяют. С точки зрения русских средневековых представлений все солдаты армий, участвовавших в Чигиринских походах (40 тысяч человек), в Русско‑шведской войне 1656–1658 годов, находятся в том же положении, что и Афанасий Никитин или тот парень, который угодил в Персию и по которому справляли заупокойные службы; в том же, что парни, отправленные Петром в Германию, по которым матери и жены надели траур.

И ведь у каждого дипломата, у каждого офицера или рядового стрельца есть семья, причем родство крайне разветвленное – как минимум десятки человек; есть личные друзья, сослуживцы, знакомые. Каждого из них знают священники, лавочники и соседи. Неужели бытовой опыт пребывания в «неправедной» земле – массовый опыт! – ничему не научил всех этих людей? Никак не изменил отношения и к своей земле, и к чужим странам?

Просто не может не возникать недоуменного вопроса: ну неужели по поводу отъезда каждого из этих десятков тысяч за московский рубеж женщины наряжались в траур, родственники после отъезда заказывали по ним заупокойные молитвы, а каждый вернувшийся должен был ритуально «очищаться» от скверны пребывания в «сатанинской» «неправедной» земле?

Нет, у меня не возникает никакого сомнения в том, что попытка Годунова выдать дочь за датского королевича вызывает негодование Семена Никитича Годунова, и его, наверное, готовы были поддержать многие.

Но вот в 1621 году князь Андрей Михайлович Львов и дьяк Шипов поехали в Данию к королю Кристиану IV с предложением: поскольку «великий государь царь Михаил Федорович приходит в лета мужского возраста и время ему государю приспело сочетаться законным браком», то не выдаст ли король Кристиан за царя одну из его двух племянниц?

Послам были даны подробнейшие наказы, как надо вести речи о необходимости перекрещивать царскую невесту в православие (оставить ее в лютеранстве в Москве категорически не соглашались); как уклончиво отвечать на вопросы о том, какие города и земли дадут племянницам в кормление. («Если по божественному писанию будут оба в плоть едину, то на что их государей делить?»)

Московиты справедливо опасались, что король захочет спросить самих племянниц, и если они откажутся, то будет царю и всей Московии «бесчестие». Поэтому послов учили, как отказываться вести переговоры с самими племянницами короля («их девичье дело стыдливо, и с ними много говорить для остерегания их высорожденной чести непригоже»).

Была даже инструкция, что если королева позовет к руке, то руку ей и девицам целовать, а не «витаться» с ними (то есть не задерживать их руку в своей руке) и, «посмотрев» девиц, идти вон и «проведывать», какая из них «здорова и к великому делу годна».

Сватовство окончилось ничем, потому что король под предлогом болезни отказался говорить с князем Львовым, а от ведения переговоров с придворными отказался сам Львов.

В январе 1632 года отправили посольство в Швецию, к королю Густаву‑Адольфу, с предложением: сосватать за царя Екатерину, сестру курфюрста Бранденбургского, Георга, шурина Адольфа‑Августа. Этот вариант тоже не состоялся, потому что Густав‑Адольф не согласился на перекрещивание родственницы.

Трудно сказать, почему не состоялись эти браки – очень может быть, дело вовсе не в разнице вероисповеданий, а в том, что Московией еще пренебрегают, не считают брак с ее царем таким уж престижным делом. В конце концов, разница вер вовсе не помешает Петру выдавать замуж племянниц за немецких лютеранских принцев, почему в надлежащее время и появится в роду Романовых наследник сразу двух престолов – Швеции и Российской империи.

Но вот сам факт посылки этих посольств… Он ведь, что там и говорить, заставляет совершенно по‑другому взглянуть на проблему. Объяснений, на мой взгляд, может быть два.

1. И в 1600‑м, и в 1621 году московиты в разной степени принимали средневековое понимание своей страны как «святой» и «единственно праведной». Семен Никитич думал одно, а многие из его современников – прямо противоположное. Очень может быть, для кого‑то понятие «Святой Руси» уже превратилось в литературный или художественный образ.

2. За двадцать лет сменилось целое поколение, а опыт московитов обогатился всеми ужасами Смутного времени. Изменилась система ценностей, и для большинства людей, может быть даже для основной массы россиян, интерес к иноземному опыту перевешивал страх перед «неправедными» иноземцами или привычную опаску к неверным «заморским» странам.

Какое предположение вернее, я предоставляю судить читателю (или выдвинуть свое, «третье» предположение). У меня самого нет определенного мнения, где истина. Очень может быть, уже в конце XVI века в «Старомосковском царстве Рюриковичей» многое изменилось… Хотя и трудно сказать, насколько.

Не надо считать, конечно, что идиотской самоизоляции и страха перед всем иноземным не было совершенно в «Новомосковском царстве Романовых». Разумеется, если комплекс превосходства культивируется веками, он не исчезнет за несколько месяцев или лет. Голландские и шведские купцы жаловались и в Москву, и своим правительствам, что в Московии их держат буквально взаперти, не дают свободно ходить и договариваться о цене на товары, все время в чем‑то подозревают, а в чем – не говорят. В дома русских купцов их не пускают, а если на подворье к голландцам приходят русские негоцианты, то стоящие на страже стрельцы не пропускают их к иностранцам.

Послы тоже, бывает, возмущаются дикими и не оправданными ничем стеснениями, которым подвергаются они в Московии. Но, конечно же, это только с их точки зрения ограничения ничем не оправданы. Московиты же (по крайней мере, некоторые из них) остро нуждаются в изоляции от иноземцев – в их представлении, получертей. И уж конечно, воеводы и стрельцы очень мотивированно ограждают население от их демонического влияния.

Очень характерна такая вот история: как персидский шах Аббас заставил московитов услышать претензии, которые высказывали много раз и европейцы.

В 1618 году в Персию, к шаху Аббасу, ездило посольство – князь Михаил Петрович Борятинский, дворянин Чичерин и дьяк Тюхин.

Шах велел явиться к нему младшего и по возрасту, и по чину дьяка Михаила Тюхина и заставил его выслушать весьма сильную речь:

«Приказываю тебе словесно к великому государю вашему, и ты смотри ни одного моего слова не утаи, чтоб оттого между нами смуты и ссоры не было; я государя вашего хотенье исполню и казною денежною его ссужу, но досада мне на государя вашего за то: когда послы мои были у него, то их в Москве и в городах Казани и Астрахани запирали по дворам, как скотину, с дворов не выпускали ни одного человека, купить ничего не давали, у ворот стояли стрельцы. Я над вами такую же крепость велю учинить, вас засажу так, что и птице не дам через вас перелететь, не только птицы, но и пера птичьего не увидите. Да и в том государь ваш оказывает мне нелюбовь: воеводы его в Астрахани и Казани и в других городах моим торговым людям убытки чинят, пошлины с них берут вдвое и втрое против прежнего, и не только с моих торговых людей, но и с моих собственных товаров, и для меня товары покупать запрещают: грошовое дело птица ястреб, купил его мне мой торговый человек в Астрахани, а воеводы ястреба у него отняли, и татарина, который продал ястреба, сажали в тюрьму, зачем продавал заповедный подарок! Вы привезли мне от государя своего птиц в подарок, я из них велю только вырвать по перу, да и выпущу всех – пусть летят, куда хотят. А если в моих землях мои приказные люди вашего торгового человека изубытчат, я им велю брюхо распороть».

Характерна реакция московских бояр на «проступок» дьяка Тюхина, который общался с шахом Аббасом наедине. Дворянин Чичерин и переводчик‑толмач оправдывали Тюхина, рассказывали, что беседовал он с шахом Аббасом не по собственной воле и не из воровских соображений, но это помогало мало. Бояре сочли, что этот «слишком самостоятельный» человек и без того наделал много всяких проступков и приговорили «Михайлу Тюхина про то, что был у шаха наедине, к приставу своему Гуссейн‑бек на подворье ходил один и братом его себе называл, польских и литовских пленников из московской тюрьмы взял с собою, и в Персии принял к себе обасурманившегося малоросского казака, расспросить и пытать накрепко, ибо знатно, что он делал для воровства или измены или по чьему‑нибудь приказу».

70 ударов кнутом получил несчастный дьяк, 2 встряски, был жжен клещами горячими по спине, но в измене и воровстве не сознался и никаких «сообщников» не выдал. О литовских пленниках сказал, что их дали ему из Посольского приказа по челобитной, малоросского казака взял для толмачества, пристав назвал его кардашом (братом), и он его «назвал братом без хитрости».

Несмотря на это, бояре приговорили сослать его «за воровство и измену» в Сибирь и посадить в тюрьму в одном из сибирских городов – то ли за самостоятельность, то ли «на всякий случай», то ли все‑таки за беседу с шахом Аббасом наедине.

Но характерен и резонанс этой истории: персидских послов и «торговых людей» стали принимать совсем не так сурово и все же меньше им мешали и жить, и торговать. В конечном счете отношения Московии и Персии наладились и оставались очень хорошими, несмотря на прямые контакты Московии с единоверными Грузией и Арменией, разоряемыми персидскими армиями и администрацией.

Как видно, действуют обе тенденции.

Интересную книгу о Московии времен Михаила Федоровича написал голштинский ученый, преподаватель Лейпцигского университета Адам Эльшлегер, вошедший в историю под псевдонимом «Олеариус». В 1633–1634 годах он принимал участие в шлезвиг‑гольштейнском посольстве в Московию, а 1635–1639 годах путешествовал по Персии, проехав через всю Московию туда и обратно.

Многократно цитируется одно место из его сочинений – как при появлении посольства московитские крестьяне разбегаются или забиваются в избы, не желая глядеть на «латинян», а мамы закрывают глаза детям, чтобы они не видели «поганых». Не сомневаюсь, что Олеарий вовсе не придумал этого, да средневековые нормы и должны доживать дольше и держаться крепче в «глубинке». Но Олеарий же в других местах пишет и о бойких торговых людях, которые общались с членами посольства, желая узнать какие‑то важные для них детали. И о тех же «торговых людях», которые ведут торг с иноземцами уверенно и спокойно, нимало не смущаясь тем, что они «иноверцы» и «еретики». А в некой деревне мальчишки бежали за посольством, высовывая языки и крича «поносные слова». Как видно, и в пресловутой «глубине России» действуют очень разные нормы и очень разное отношение к иноземцам. Жаль только, что из исследования в исследование, из тома в том цитируются одни страницы сочинения и совсем не замечаются другие.

Я же позволю себе с полной определенностью заметить: в Московии происходит серьезнейший культурный переворот, ломка традиции, становление новой системы ценностей. Не буду даже пытаться определить сроки этого переворота или число приверженцев обеих культурных систем в разные периоды истории. Главное – переворот происходит на протяжении всей истории «Новомосковского царства Романовых».

И еще одно обстоятельство, которое кажется мне очень примечательным. И в официальной переписке, и в частных письмах и записках людей XVII столетия, стоит речи зайти о европейских делах, тут же начинают мелькать «комиссариусы», «резиденты», «агенты», «фриштыки» и «плезиры».

Про «резидентов» и «агентов» идет речь в царской грамоте псковскому воеводе в 1642 году. Ордин‑Нащокин даже в письме к Алексею Михайловичу в 1660 году упоминает «шведского резидента».

На протяжении всего столетия складывается тот забавный русско‑немецко‑французский салонный жаргон, который мы привыкли считать явлением, целиком присущим XVIII веку и над которым привыкли смеяться. Только в XVII веке применение этого жаргона имеет свои пределы: он применяется, когда речь заходит об иностранных или международных делах, а при обсуждении всего русского совершенно не применяется.

[1] Ефимок – русское обозначение западноевропейского серебряного талера, бывшее в употреблении до середины XVIII в. – Прим. ред.