Согласно всем принципам дипломатии баланса сил, которые применялись в Европе еще со времен Вильгельма III, Великобритании и Франции настоятельно требовалось бы заключить антигерманский союз, чтобы обуздать реваншистские импульсы беспокойного соседа. В конечном счете Великобритания и Франция по отдельности были слабее Германии – даже побежденной Германии – и могли надеяться противостоять ей только в коалиции. Но такая коалиция так и не была создана. Великобритания отказалась от целенаправленного обеспечения равновесия, характерного для ее политики на протяжении трех столетий. Она колебалась между преувеличенной ею же самой необходимостью уравновесить силы Франции и растущей приверженностью новому принципу коллективной безопасности, от воплощения которого она шарахалась с отвращением. Франция же в международных делах следовала политике неких крайностей, то используя Версальский договор, чтобы оттянуть возрождение Германии, то несмело пытаясь успокоить своего грозного соседа. В результате государственный деятель, которому судьбой было предопределено отличиться в формировании дипломатического ландшафта 1920‑х годов, – Густав Штреземан – вышел не из одной из стран‑победительниц, а из побежденной Германии.

Но еще до появления Штреземана Францией была предпринята очередная тщетная попытка обеспечить свою безопасность собственными усилиями. В конце 1922 года, когда возникли неясности с репарациями, а вопрос разоружения вызывал противоречия, получение значимых британских гарантий безопасности оказалось недостижимым, а германо‑советское сближение фактически уже случилось, Франция в эмоциональном плане дошла до крайней точки. Раймон Пуанкаре, французский президент военного времени, пришел к власти в качестве премьер‑министра и принял решение в пользу односторонних мер по обеспечению выполнения статьи Версальского договора о репарациях. В январе 1923 года французские и бельгийские войска оккупировали Рур, промышленное сердце Германии, не проведя консультации с остальными союзниками.

Много лет спустя Ллойд Джордж заметит: «Если бы не было Рапалло, не было бы и Рура»[1]. Но верно также и то, что, если бы Великобритания была готова взять на себя гарантию безопасности Франции, той не потребовалось бы пойти на столь отчаянный шаг, как оккупация важнейшего промышленного центра Германии. И если бы Франция охотнее пошла на компромисс по вопросу о репарациях (и по поводу разоружения), Великобритания, возможно, охотнее отнеслась бы к формированию союза, хотя насколько значимым был бы этот союз с учетом почти что пацифистского настроя британского общественного мнения, дело совершенно иного порядка.

По иронии судьбы единственная односторонняя французская военная инициатива продемонстрировала как раз неспособность Франции действовать в одиночку. Франция взяла под контроль промышленность Рурской области с тем, чтобы воспользоваться ее углем и сталью взамен репарационных платежей, которые немцы отказывались платить. Германское правительство отдало распоряжение о пассивном сопротивлении и оплачивало отказ от работы рабочих угольной и металлургической промышленности. И хотя эта политика привела германское правительство к банкротству – и породила гиперинфляцию, – она также не позволила Франции добиться поставленной цели, тем самым превращая оккупацию Рура в гигантскую французскую неудачу.

Теперь Франция была полностью изолирована. Соединенные Штаты выразили свое неудовольствие посредством вывода собственных оккупационных войск из Рейнской области. Великобритания рассердилась. Германия усмотрела в расколе между союзниками некую возможность сближения с Великобританией. Пьянящая атмосфера национального сопротивления французской оккупации даже породила у ряда германских руководителей мысль о возрождении старого плана относительно англо‑германского альянса – очередного примера укоренившейся тенденции Германии переоценивать свои возможности. Британский посол в Берлине лорд д’Абернон докладывал о беседе, во время которой один из ведущих германских государственных деятелей вновь применил ряд аргументов императорской Германии в пользу альянса с Британией, заявив, что «нынешняя ситуация прямо противоположна ситуации 1914 года. Совершенно ясно, что если в 1914 году Англия воевала с Германией, чтобы противодействовать ее военному господству в Европе, то теперь через несколько лет она может сразиться с Францией по тем же причинам. Вопрос в том, будет ли Англия сражаться в одиночку или у нее будут союзники»[2].

Ни один ответственный британский государственный деятель не думал заходить так далеко, чтобы помышлять о союзе своей страны с Германией. Тем не менее 11 августа 1923 года министр иностранных дел Керзон и ответственный сотрудник министерства иностранных дел сэр Айра Кроу (автор «Меморандума Кроу» 1907 года) потребовали, чтобы Франция пересмотрела свои действия в Руре под страхом риска потерять поддержку Великобритании в будущем кризисе с Германией. На Пуанкаре это не произвело никакого впечатления. Он вовсе не считал британскую поддержку каким‑то одолжением для Франции, скорее это было требованием британского национального интереса: «…в случае если возникнет ситуация, подобная 1914 году… Англия в своих же собственных интересах предпримет те же самые меры, какие она предприняла в то время»[3].

Пуанкаре оказался прав относительно окончательного выбора Великобритании в случае наступления ситуации, аналогичной 1914 году. Но он неверно оценил срок, в течение которого Великобритания должна была осознать, что она действительно находится перед лицом аналогичного кризиса и что за это время хрупкая версальская система станет трещать по швам.

Оккупация Рура закончилась осенью 1923 года. Франции не удалось создать значительное сепаратистское движение в Руре или даже в Рейнской области, куда, согласно условиям Версальского договора, германская армия не имела права вступать и, следовательно, не сумела бы подавить сепаратистское движение. Уголь, добытый во время оккупации, едва покрывал стоимость оккупационных расходов. А тем временем Германию охватили восстания, возникшие в Саксонии (в связи с действиями левых политических групп) и в Баварии (в связи с действиями правых). Инфляция галопировала бешеными темпами, угрожая способности германского правительства выполнять какие бы то ни было свои обязательства. Настоятельное требование Франции выплатить репарации сполна стало невыполнимым в результате именно французских действий.

Франции и Великобритании удалось дать друг другу одновременно шах и мат: Франция сделала это тем, что настаивала на ослаблении Германии посредством односторонних действий и тем самым исключила возможность поддержки со стороны Великобритании; а Великобритания – тем, что настаивала на умиротворении, не принимая в расчет баланс сил и тем самым нанося вред безопасности Франции. Даже разоруженная Германия оказалась достаточно сильной, чтобы свести на нет односторонние действия Франции, – грозное предзнаменование будущего, когда Германия сбросит с себя оковы Версаля.

В 1920‑е годы всякий раз, когда демократические страны оказывались в тупике, они скорее привлекали Лигу Наций, чем смотрели в лицо геополитическим реалиям. В эту западню угодил даже британский генеральный штаб. Тот самый, процитированный в предыдущей главе меморандум, который определял Германию как главную угрозу и считал Францию неспособной оказать эффективное сопротивление, пал жертвой традиционных мнений. В качестве вывода генеральный штаб не придумал ничего лучше, чем «укреплять» Лигу (что бы это ни означало) и заключать «союзы для конкретного случая в тех ситуациях, когда… Германия выйдет из‑под контроля»[4].

Эта рекомендация была почти гарантированным рецептом провала. Лига была слишком раздроблена, а к тому моменту, как Германия вышла из‑под контроля, было уже слишком поздно организовывать альянсы. Теперь Германии, для того чтобы окончательно обеспечить себе в долгосрочном плане доминирующее положение – даже более прочное, чем предвоенное, – нужен был только государственный деятель, достаточно дальновидный и терпеливый, чтобы подорвать дискриминационные статьи Версальского договора.

Такой деятель появился в 1923 году, когда Густав Штреземан стал министром иностранных дел, а затем канцлером. Методом, при помощи которого он восстанавливал силы Германии, стала так называемая «политика выполнения», представлявшая собой полный пересмотр прежней германской политики и прекращение дипломатической партизанской войны, которую вели его предшественники против положений Версальского договора. «Выполнение обязательств» базировалось на использовании в своих интересах тех очевидных затруднений, испытываемых Великобританией и Францией в связи с разрывом между собственными принципами и условиями Версаля. В обмен на немецкие усилия по строгому соблюдению облегченного графика выплаты репараций Штреземан стремился к освобождению от наиболее тяжких военно‑политических положений Версальского договора самими союзниками.

Нация, побежденная в войне и частично оккупированная иностранными войсками, имеет, в сущности, два выбора. Она может бросить вызов победителю в надежде сделать претворение в жизнь условий мира слишком болезненным; либо она может сотрудничать с победителем, накапливая силы для новой конфронтации в будущем. Обе стратегии имеют свои риски. После военного поражения сопротивление ведет к пробе сил в момент наибольшей слабости; коллаборационизм несет в себе риск деморализации, поскольку политика, которая взывает к победителю, также содержит тенденцию смущать общественное мнение среди побежденных.

До Штреземана Германия следовала политике сопротивления. Конфронтационная тактика помогла ей устоять во время рурского кризиса, но обиды Германии вряд ли были утолены после ухода Франции из Рура. Странно, но возврат Эльзаса и Лотарингии Франции под сомнение не ставился. Однако перекройка германских границ с передачей Польше значительных участков германской территории вызывала страстное противодействие националистического характера. В итоге широко распространилось давление с целью снятия ограничений на германскую военную мощь. И в Германии существовал почти единодушный консенсус в отношении того, что репарационные требования союзников чрезмерно завышены.

В отличие от националистов, Штреземан понимал, что, независимо от степени непопулярности Версальского договора – действительно, независимо от той степени, с какой ненавидел его он сам, – ему была нужна британская и, в какой‑то мере, французская помощь, чтобы сбросить с себя его наиболее обременительные положения. Достигнутое в Рапалло взаимопонимание оказалось тактически полезным, чтобы ослаблять западные демократические страны. Но поскольку Советский Союз был доведен до нищенского существования, лишен возможности содействовать германскому экономическому возрождению и слишком изолирован, чтобы оказывать помощь и поддержку в большинстве случаев дипломатической конфронтации, реальный эффект от этой договоренности смог бы проявиться только после того, как Германия станет достаточно сильной, чтобы бросить открытый вызов версальскому урегулированию. Более того, для восстановления экономической мощи требовались иностранные займы, получить которые в атмосфере конфронтации Германии было бы крайне затруднительно. Таким образом, штреземановская «политика выполнения» отражала в первую очередь его реалистическую оценку потребностей германского политического и экономического восстановления: «Главная военная слабость Германии, – писал он, – точно объясняет пределы, определяет характер и методы германской внешней политики»[5].

И хотя «политика выполнения» обязательств базировалась на реалистическом подходе, этого товара в послевоенной Германии было не более (особенно в консервативных кругах), чем в те времена, когда политика консерваторов весьма сильно способствовала началу Первой мировой войны. Окончание войны, в то время как германские войска находились на территории стран Антанты, позволило лицам, ответственным за участие Германии в войне, избежать последствий за свое безрассудство и взвалить вину за это на своих более умеренных преемников. Ллойд Джордж предвидел подобный результат, когда 26 октября 1918 года докладывал военному кабинету относительно первых попыток Германии договориться о мире:

«Премьер‑министр заявил, что индустриальная часть Франции опустошена, а Германия этой участи избегла. В первый момент, когда мы оказались в состоянии отхлестать бичом Германию по спине, она заявила: «Я сдаюсь». Встал вопрос, не следует ли продолжать хлестать ее, как она отхлестала Францию»[6].

Коллеги его, однако, посчитали, что Великобритания слишком истощена, чтобы следовать подобным курсом. Министр иностранных дел Остин Чемберлен устало заметил, что «месть сегодня обходится слишком дорого»[7].

Как и предсказывал Ллойд Джордж, новая Веймарская республика была с самого начала осаждена националистическими агитаторами, несмотря на то, что ей удалось получить гораздо более льготные условия мира, чем те, которые могло бы получить высшее военное руководство. Демократические государственные деятели новой Германии так и не были по достоинству оценены за то, что сохранили основы своей страны при таких трудных обстоятельствах. В политике, однако, бывает мало наград за уменьшение ущерба, так как весьма редко удается доказать, что последствия могли бы быть еще хуже.

Точно так же, как позже, два поколения спустя, понадобился американский президент‑консерватор, чтобы затеять открытие Америкой Китая, точно так же лишь такой руководитель с безупречным консервативным прошлым, как Штреземан, мог задуматься о том, чтобы положить в основу немецкой внешней политики сотрудничество, каким бы оно двусмысленным ни было, для претворения в жизнь ненавистного версальского урегулирования. Сын торговца пивом, Штреземан родился в Берлине в 1878 году и построил свою политическую карьеру на следовании идеям Национал‑либеральной партии, отражающей интересы консервативных буржуазно‑деловых кругов. Он стал ее лидером в 1917 году[8]. Большой любитель застолий, он увлекался литературой и историей, и его беседы были часто насыщены ссылками на немецкую классику. Тем не менее, его ранние представления о внешней политике отражали консервативные прописные истины. К примеру, он был убежден в том, что Германию втянула в войну завистливая Великобритания, стремившаяся сохранить свое собственное господство.

Еще в 1917 году Штреземан отстаивал обширные завоевания и на западе, и на востоке, как, впрочем, и аннексию французских и британских колониальных владений в Азии и Африке. Он также поддерживал неограниченную подводную войну, пагубное решение, которое вовлекло в войну Америку. Но то что инициатором «политики выполнения» стал человек, называвший Версальский договор «величайшим надувательством в истории»[9], кажется странным поворотом истории только тем, кто считает Realpolitik неспособной научить пониманию преимуществ умеренности.

Штреземан оказался первым послевоенным германским лидером – и единственным демократическим лидером, – который использовал геополитические преимущества, полученные Германией в результате версальского урегулирования. Он понял, по сути, непрочный характер франко‑английских отношений и воспользовался этим, чтобы углубить разрыв между союзниками военных лет. Он с умом обратил в свою пользу страх британцев перед катастрофическим ослаблением Германии по отношению к Франции и Советскому Союзу. Один официальный британский аналитик охарактеризовал Германию как жизненно важный бастион на пути распространения большевизма, привлекая аргументы, свидетельствовавшие о том, что «политика выполнения» делает успехи. Германское правительство «поддерживалось большинством национальной ассамблеи, является подлинно демократическим, намерено наилучшим способом выполнить требования мирного договора и заслуживает откровенной поддержки со стороны союзников». Если не будет британской поддержки, Германия «неизбежно потянется в сторону большевизма в настоящее время, а в конечном счете, возможно, вновь станет абсолютной монархией»[10].

Аргументы Великобритании в пользу содействия Германии имеют определенное сходство с американскими предложениями об оказании помощи России при Ельцине. Ни в том, ни в другом случае не брались в расчет последствия «успеха» предлагаемой политики. Если бы преуспела «политика выполнения» обязательств, Германия постоянно становилась бы сильнее и оказалась бы в состоянии угрожать равновесию в Европе. Соответственно, точно так же, если программа международной помощи России в период после окончания холодной войны достигнет своей цели, то рост российской мощи повлечет за собой геополитические последствия по всей обширной периферии бывшей Российской империи.

В обоих случаях сторонники примирения имели перед собой позитивные, даже весьма далеко идущие цели. Западные демократии поступили мудро, согласившись с штреземановской «политикой выполнения». Но они ошиблись в том, что не упрочили связи друг с другом. «Политика выполнения» обязательств по мирному договору непременно должна была приблизить тот день, который так описал генерал фон Сект: «Мы должны возродить наши силы, и как только мы это сделаем, тогда, естественно, вернем себе все, что мы потеряли»[11]. Америка поступила дальновидно, предложив помощь России в период по окончании холодной войны; но как только Россия выздоровеет экономически, ее давление на соседние страны, безусловно, возрастет. Возможно, такую цену стоит заплатить, но было бы ошибкой не замечать, что платить все‑таки придется.

На ранних этапах «политики выполнения» конечные цели Штреземана не играли роли. Искал ли он постоянного примирения или пересмотра существующего порядка – или, что вероятнее всего, держал в запасе оба варианта – ему, прежде всего, надо было освободить Германию от разногласий по поводу репараций. За исключением Франции, остальные союзники в равной степени хотели покончить с этим вопросом и начать наконец‑то получать хоть какие репарации. Что касается Франции, то она хотела выбраться из устроенной ею же самой для себя западни после оккупации Рура.

Штреземан грамотно предложил вынести новый график репарационных платежей на рассмотрение международного арбитража, полагая, что международный форум будет не столь придирчивым, какой была бы Франция, если бы она оставалась одна. В ноябре 1923 года Франция согласилась с назначением американского банкира Чарлза Г. Дауэса на роль «беспристрастного арбитра» для рассмотрения вопроса об уменьшении суммы репараций, причитающихся Франции, – неприятный признак распада союза военного времени. Рекомендации «комитета Дауэса», согласно которым устанавливался график платежей в ограниченных размерах в течение последующих пяти лет, были приняты в апреле 1924 года.

В течение последующих пяти лет Германия выплатила репараций примерно на один миллиард долларов США и получила около 2 млрд долларов в виде займов, главным образом из Соединенных Штатов. По существу, Америка оплачивала репарации Германии, в то время как Германия использовала остаток от американских займов для модернизации собственной промышленности. Франция настаивала на репарациях, чтобы сохранять Германию слабой. Вынужденная выбирать между Германией слабой и Германией, способной платить репарации, Франция предпочла последний вариант, но при этом вынуждена была не вмешиваться, видя, как репарации помогали возродить экономическую и в конечном счете военную мощь Германии.

К концу 1923 года Штреземан уже был в состоянии говорить об определенных успехах:

«Все наши меры политико‑дипломатического характера, проводимые путем продуманного сотрудничества со стороны обеих англосаксонских держав, отчуждение Италии от ее соседа [Франции], а также колебания Бельгии, создали в совокупности такую ситуацию для Франции, которую эта страна в течение продолжительного срока выдержать не сможет»[12].

Оценка Штреземана оказалась точной. «Политика выполнения» превратилась в неразрешимую проблему как для Франции, так и для всего европейского порядка. Безопасность Франции требовала определенной степени дискриминации по отношению к Германии в военной области; в противном случае Германия взяла бы верх благодаря потенциальному превосходству в живой силе и ресурсах. Но без признания за собой равенства – права на производство вооружений, как у любой другой европейской страны, – Германия никогда не приняла бы версальской системы, и выполнение обязательств по репарациям прекратилось бы.

«Политика выполнения» поставила в трудное положение также и британских дипломатов. Если Великобритания не предоставит Германии равенства в военном отношении в качестве своеобразной платы quid pro quo за соблюдение Германией графика репарационных платежей, Германия вернется к прежней непримиримой политике. Но равенство в военном отношении для Германии будет представлять угрозу Франции. Великобритания могла бы заключить союз с Францией, чтобы противопоставить его Германии, но она не желала оказаться связанной из‑за союзов Франции в Восточной Европе или оказаться воюющей с Германией из‑за куска польской или чешской территории. «Ради «польского коридора», – заявил Остин Чемберлен в 1925 году, перефразируя изречение Бисмарка по поводу Балкан, – ни одно британское правительство не рискнет и не пожелает рискнуть костями одного‑единственного британского гренадера»[13]. Это предсказание, как и бисмарковское, было опровергнуто самим ходом событий: Великобритания все равно вступила в войну – как и Германия в начале века, – причем как раз по тому самому поводу, который и в том и в другом случае столь решительно отрицался.

Чтобы избежать подобной дилеммы, Остин Чемберлен в 1925 году выдвинул идею ограниченного альянса между Великобританией, Францией и Бельгией, который бы гарантировал лишь границы этих стран с Германией, по сути дела, военного союза на случай германской агрессии на западном направлении. К тому времени, однако, «политика выполнения» Штреземана настолько добилась прогресса, что он обрел едва ли не право вето в отношении инициатив Антанты. Чтобы предотвратить отождествление Германии с потенциальным агрессором, он заявил, что пакт без Германии означает пакт против Германии.

Будучи наполовину убежден в том, что страх Германии перед окружением со всех сторон сыграл свою роль в формировании ее столь воинственной предвоенной политики, Чемберлен отступил и решился на заключение некоего любопытного комбинированного соглашения, в котором он попытался смешать традиционный союз с новым принципом коллективной безопасности. Чтобы соблюсти ранее предложенные принципы альянса, новый пакт, подписанный в Локарно, Швейцария, гарантировал границы между Францией, Бельгией и Германией против агрессии. Верный принципам коллективной безопасности, проект не конкретизировал ни агрессора, ни жертву, но обещал отражение чьей бы то ни было агрессии из любой части света и в любом направлении. «Казусом белли» уже не был агрессивный акт конкретной страны, а нарушение правовой нормы любой страной.

К середине 20‑х годов Штреземан, министр побежденной Германии, был ближе к рулю мировой политики, чем Бриан и Чемберлен, представители стран‑победительниц. В обмен на отказ от реваншизма в западном направлении Штреземан добился от Бриана и Чемберлена косвенного признания того, что Версальский договор требует пересмотра ситуации на востоке. Германия признала западную границу с Францией и Бельгией и постоянную демилитаризацию Рейнской области; Великобритания и Италия гарантировали эту договоренность, пообещав содействие в отражении вторжения через границы или в демилитаризованную Рейнскую область, откуда бы оно ни исходило. В то же самое время Штреземан отказывался признавать границу Германии с Польшей, которую другие вступившие в соглашение стороны также отказались гарантировать. Германия заключила арбитражные соглашения со своими восточными соседями, пообещав мирное урегулирование всех спорных вопросов. И все же Великобритания не пожелала распространить свою гарантию на это обязательство. В конце концов, Германия дала согласие на вступление в Лигу Наций, тем самым приняв на себя общее обязательство разрешать все споры мирным путем, что в теории также распространялось и на непризнанные границы на востоке.

Локарнский пакт[14] был встречен с преувеличенным облегчением, как наступление нового мирового порядка. Три министра иностранных дел – Аристид Бриан от Франции, Остин Чемберлен от Великобритании и Густав Штреземан от Германии – получили Нобелевскую премию мира. Но среди всех этих восторгов никто не заметил, что государственные деятели ушли в сторону от настоящих проблем; Локарно не так уж сильно умиротворило Европу, сколько предопределило поле следующего сражения.

Успокоение, испытанное демократическими странами в связи с формальным признанием Германией своей западной границы, продемонстрировало уровень деморализации и смятения, которые были вызваны смешиванием старых и новых взглядов на международные дела. Поскольку под этим признанием подразумевалось, что Версальский договор, которым завершилась победоносная война, сам по себе не был способен добиться соблюдения выдвинутых победителями условий мира, и что Германия получила возможность соблюдать лишь те условия договора, которые она считала нужным подтвердить. В этом смысле нежелание Штреземана признать восточные границы Германии было зловещим признаком. Тем временем отказ Великобритании гарантировать даже арбитражные договоры санкционировал в международном плане существование двух категорий границ в Европе, тех, которые признаны Германией и гарантированы другими державами, и тех, которые не признаны Германией и не гарантированы другими державами.

Чтобы еще больше запутать дело, в Европе возобладали три уровня обязательств. К первому принадлежали традиционные альянсы, подкрепленные обычным механизмом аппаратных переговоров и политических консультаций. Выйдя из моды, они включали в себя лишь французские договоренности со слабыми новыми государствами Восточной Европы – союзы, к которым не захотела подключиться Великобритания. В случае германской агрессии в Восточной Европе Франция оказалась бы перед выбором между нежелательными альтернативами: либо бросить на произвол судьбы Польшу и Чехословакию, либо воевать в одиночку, что было ее постоянным кошмаром с 1870 года. И это не было чем‑то, что она захотела бы предпринять. Ко второму уровню обязательств относились специальные гарантии типа локарнских, имевшие явно меньшую обязательную силу, чем официальные союзы, что и объясняет практически беспрепятственное их прохождение через палату общин. Наконец, существовало собственное обязательство Лиги Наций по коллективной безопасности, девальвированное на практике в Локарно. Вполне очевидно, что если коллективная безопасность была надежной, то не нужно было бы и Локарно; а раз Локарно было нужно, то Лига Наций, по определению, не могла обеспечить безопасность даже ее главным членам‑основателям.

Поскольку ни гарантии типа локарнских, ни общая концепция коллективной безопасности не идентифицировали потенциального агрессора, ни то, ни другое не позволяло заниматься перспективным военным планированием. Даже если бы была возможность проведения согласованных военных действий – нет ни единого примера этого за всю историю существования Лиги, – бюрократическая машина гарантировала бы бесконечные проволочки с целью установления фактов и отработки иных примирительных процедур по линии Лиги.

Все эти беспрецедентные дипломатические положения усугубляли беспокойство тех стран, которые считали себя в наибольшей степени находящимися под угрозой. Италия ограничилась тем, что гарантировала границы по Рейну, который она никогда за всю свою историю не ассоциировала с интересами национальной безопасности. Главным интересом Италии в Локарно было добиться признания себя в качестве великой державы. Добившись поставленной цели, она более не видела смысла на деле подвергаться риску, что она и продемонстрировала наглядно через 10 лет, когда граница на Рейне была поставлена под вопрос. Для Великобритании Локарно означало первое соглашение, в котором крупная держава одновременно давала гарантию давнему союзнику и недавно побежденному противнику, изображая беспристрастность по отношению к ним обоим.

Локарно представляло собой не столько примирение между Францией и Германией, сколько подтверждение военного исхода недавней войны. Германия была побеждена на западе, но одолела Россию на востоке. Локарно фактически подтвердило оба этих результата и заложило основы для окончательной атаки Германией на восточное урегулирование.

Локарно, расхваливавшееся в 1925 году как переходящее рубеж к вечному миру, на самом деле ознаменовало начало конца установленного Версалем международного порядка. С той поры различие между победителем и побежденным стало все более и более туманным – ситуация, которая была бы выгодной, если бы победитель обрел в результате повышенное чувство собственной безопасности, или побежденный примирился с жизнью в изменившихся обстоятельствах. Не произошло ни того, ни другого. Во Франции разочарование и ощущение бессилия нарастали с каждым годом. Так же обстояло дело и с националистической агитацией в Германии. Союзники военных лет сняли с себя всякую ответственность – Америка уклонилась от своей роли в деле конструирования мира, Великобритания отказалась от своей исторической миссии регулятора баланса, а Франция отказалась от ответственности в качестве гаранта версальского урегулирования. И только Штреземан, государственный деятель побежденной Германии, проводил долгосрочную политику и неуклонно выводил свою страну в центр международной арены.

Единственной надеждой на установление мирного нового миропорядка было то, что эмоциональный подъем, заключавшийся в самом факте соглашения и в порождаемых им ожиданиях, как это было обобщено в лозунге «дух Локарно», должен был бы перевесить его структурные неудачи. В противовес учению Вильсона, не широкие массы обеспечивали эту новую атмосферу, а министры иностранных дел – Чемберлен, Бриан и Штреземан – тех самых стран, подозрительность и соперничество которых друг с другом привели к войне и помешали укреплению мира.

Поскольку для версальского порядка геополитической основы не существовало, государственные деятели сделали личные отношения неким средством для его поддержания – шаг, абсолютно неведомый для их предшественников. Аристократы, проводившие внешнюю политику в XIX веке, принадлежали к тому миру, в котором нематериальные вещи понимались одинаково. Большинству из них было удобно друг с другом. Тем не менее они не считали, что их личные отношения могут повлиять на их оценки национальных интересов своих стран. Соглашения никогда не оправдывались созданной ими «атмосферой», а уступки не делались, для того чтобы сохранять конкретных руководителей у власти. Да и руководители не называли друг друга по именам для выделения своих хороших отношений друг с другом ради общественного мнения в своих странах.

Такой стиль дипломатии изменился после Первой мировой войны. С тех пор тенденция персонификации официальных отношений усилилась. Когда Бриан приветствовал вступление Германии в Лигу Наций, то подчеркивал человеческие качества Штреземана, и Штреземан отвечал тем же. Точно так же личные симпатии Остина Чемберлена по отношению к Франции побудили Штреземана форсировать проведение им «политики выполнения» и признать западные границы Германии, как только Чемберлен сменил более прогермански настроенного лорда Керзона на посту министра иностранных дел в 1924 году.

Остин Чемберлен происходил из знатной семьи. Сын блестящего и деятельного Джозефа Чемберлена, сторонника союза с Германией еще в начале века, он был сводным братом Невилла Чемберлена, будущего творца мюнхенского урегулирования. Подобно своему отцу, Остин сосредоточил огромную власть в своих руках в коалиционных правительствах Великобритании. Но точно так же, как и его отец, он ни разу не занимал самого высокого поста; более того, он был единственным руководителем консервативной партии в XX веке, который так и не стал премьер‑министром. Как говорилось в одном остроумном высказывании, Остин «всегда играет и всегда проигрывает»[15]. Гарольд Макмиллан так отзывался об Остине Чемберлене: «Он говорил хорошо, но никогда не говорил высоким стилем. Высказывался он ясно, но не остро. …Его уважали, но не боялись»[16].

Крупным дипломатическим достижением Чемберлена была сыгранная им роль в процессе формирования «Локарнского пакта». Поскольку Чемберлен был известным франкофилом, который как‑то он заметил, что «любит Францию, как женщину», Штреземан опасался неизбежности зарождения франко‑английского союза. Именно эти опасения и побудили Штреземана начать процесс, приведший к Локарно.

В ретроспективе слабость политики, породившей два типа границ в Европе, стала очевидной. Но сам Чемберлен рассматривал это как ключевое расширение стратегических обязательств Великобритании, достигшее предела, на который могла бы распространяться поддержка со стороны британской общественности. Вплоть до начала XVIII века граница безопасности Великобритании проходила по Ла‑Маншу. В течение всего XIX века эта линия безопасности проходила по границе Нидерландов. Остин Чемберлен попытался продвинуть ее на Рейн, где, в конце концов, ее не стали поддерживать, когда ее оспорила Германия в 1936 году. А гарантии Польше были за пределами круга интересов британских государственных деятелей в 1925 году.

Аристид Бриан являлся классическим политическим лидером Третьей республики. Начав карьеру как левацкий активист, он стал неотъемлемой принадлежностью французских кабинетов – время от времени в качестве премьер‑министра, но чаще в роли министра иностранных дел (в этой должности он входил в состав 14 кабинетов). Он рано понял, что соотношение сил между Францией и Германией падает, и сделал вывод, что примирение с Германией воплощает в себе наиболее реальные надежды на долгосрочную безопасность Франции. Полагаясь на свою жизнерадостность, он надеялся, что ему удастся избавить Германию от наиболее обременительных условий Версальского договора.

Политика Бриана не могла быть популярной в стране, опустошенной германскими армиями. Не так легко было определить, действительно ли Бриан стремился покончить с вековой враждой или он лишь вынужден был соглашаться с настоятельными требованиями реальной политики. Во времена кризисов французы отдавали предпочтение твердому и суровому Пуанкаре, который настаивал на неуклонном исполнении требований Версальского договора. Когда кризисы становились чересчур болезненными – как в связи с оккупацией Рура, – вновь появлялся Бриан. Беда с такой постоянной чехардой заключалась в том, что Франция утратила способность доводить политику, проводимую каждой из этих противоположных друг другу фигур, до логического завершения: Франция уже не была достаточно сильна, чтобы проводить политику Пуанкаре, а французское общественное мнение, давало мало возможностей Бриану в плане предложения Германии по достижению постоянного перемирия.

Какими бы ни были конечные мотивы Бриана, он понимал, что если Франция не добьется примирения сама, то его у нее вырвут благодаря давлению со стороны англосаксонских стран и растущей мощи Германии. Штреземан, будучи ярым противником Версальского договора, считал, что ослабление напряженности в отношениях с Францией ускорит пересмотр статей, касающихся разоружения, и заложит основу для ревизии восточных границ Германии.

27 сентября 1926 года Бриан и Штреземан встретились в старинной деревушке Туари во французских Юрских горах неподалеку от Женевы. Германию только что приняли в Лигу Наций, ее тепло и красноречиво от всего сердца приветствовал Бриан. И в этой пьянящей атмосфере оба государственных деятеля разработали комплексное соглашение, которое должно было покончить с войной раз и навсегда. Франция должна была вернуть Саар без предусмотренного Версальским договором плебисцита. Французские войска в течение года покинут Рейнскую область, а Межсоюзная военно‑контрольная комиссия (МВКК) будет выведена из Германии. В ответ на это Германия уплатит 300 миллионов марок за саарские шахты, ускорит репарационные выплаты Франции и выполнит «план Дауэса». На деле Бриан торговал наиболее несправедливыми положениями Версальского договора, обменивая их на помощь в деле экономического возрождения Франции. Соглашение наглядно показало неравенство переговорных позиций обеих стран. Достижения Германии носили постоянный и необратимый характер; французские выгоды были единовременными, преходящими финансовыми контрибуциями, в отдельных случаях повторявшими прежние обещания Германии.

Это соглашение столкнулось с проблемами в обеих столицах. Немецкие националисты яростно возражали против любого вида сотрудничества в рамках Версаля, какими бы привлекательными ни выглядели его конкретные условия, а Бриана обвиняли в том, что он отбрасывает буфер в виде Рейнской области. Были и дополнительные затруднения, связанные с выпуском облигаций для финансирования дополнительных затрат Германии. 11 ноября Бриан внезапно прервал переговоры, заявив, что «скорейшая реализация идеи Туари разбилась о препятствия технического характера»[17].

Это была последняя попытка всеобъемлющего урегулирования между Францией и Германией в межвоенный период. Но неясно, изменилось ли бы что‑то, если бы это соглашение было претворено в жизнь. Поскольку коренной вопрос, поставленный «Локарнской дипломатией», оставался нерешенным – побудит ли примирение Германию принять установленный Версалем международный порядок или лишь ускорит способность Германии угрожать ему.

После Локарно этот вопрос стал все менее актуальным. Великобритания была убеждена в том, что примирение является единственным практическим путем. Америка считала, что оно также представляет собой некий моральный императив. А после того как стратегический и геополитический анализ устарел, то нации говорили о справедливости даже тогда, когда решительно расходились в ее определении. Последовала масса договоров, поддерживающих общие принципы и призывы к Лиге Наций, частью в силу убежденности, частью от обычной усталости, а частью из желания избежать наиболее болезненных геополитических реалий.

Период после Локарно стал свидетелем постепенного отступления Франции от версальского урегулирования – вопреки здравому смыслу – под постоянным нажимом Великобритании (и Америки) с требованием идти еще дальше. После Локарно в Германию устремился капитал – в основном американский, – ускоряя модернизацию ее промышленности. Межсоюзная военно‑контрольная комиссия, созданная для надзора над разоружением Германии, была упразднена в 1927 году, а ее функции были переданы Лиге Наций, у которой не было механизма осуществления контроля над выполнением обязательств.

Тайное перевооружение Германии шло ускоренными темпами. Еще в 1920 году тогдашний министр промышленности Вальтер Ратенау успокоил немецких военных доводом о том, что положения Версальскою договора, предусматривавшие демонтаж тяжелых немецких вооружений, повлияют преимущественно на такие их виды, которые в любом случае вскоре будут сняты с производства. И ничто, как утверждал он, не помешает разработке современного оружия или созданию промышленных мощностей, которые позволят быстро его выпустить. Присутствуя на военных маневрах в 1926 году, вскоре после ратификации Локарнского пакта и в то время, когда Бриан и Штреземан встречались в Туари, фельдмаршал фон Гинденбург, командующий германской армией в последние три года войны, только что избранный президентом Германии, заявил: «Сегодня я увидел, что немецкая армия сохранила свой традиционный уровень высокого духа и мастерства»[18]. Если это было так, то безопасность Франции оказывалась бы под угрозой в тот самый миг, как только снимались количественные ограничения, налагавшиеся на германскую армию.

Как только проблема разоружения вышла на передний край международной дипломатии, эта угроза стала как никогда близкой. Требуя равенства в политическом отношении, Германия осторожно создавала подходящие психологические рамки, чтобы позднее настойчиво добиваться военного паритета. Франция отказывалась разоружаться, если она не получала дополнительных гарантий собственной безопасности; Великобритания, единственная страна, способная их предоставить, отказалась гарантировать восточное урегулирование и не шла далее Локарно в отношении западного урегулирования, тем самым подчеркивая тот факт, что договоренности в Локарно представляют собой меньшие по силе, чем обязательства по любому союзу.

Чтобы исключить или, по крайней мере, отдалить, наступление того дня, когда будет объявлено формальное равенство Германии, Франция начала игру в разработку критерия сокращения вооружений, который устраивал бы экспертов Лиги Наций по вопросам разоружения. Она представила аналитический доклад в Подготовительную комиссию Лиги, где излагались данные о соотношении реальной и потенциальной мощи с учетом наличия обученных резервов и демографических тенденций, а также сравнения существующего оружия с темпами технологических изменений. Но ни одна из хитроумных теорий не могла решить ключевой вопрос, заключавшийся в том, что при равном, даже предельно низком, уровне вооружений безопасность Франции находилась под угрозой в силу наличия у Германии превосходящего мобилизационного потенциала. Чем больше Франция, казалось бы, соглашалась с рекомендациями Подготовительной комиссии, тем больший нажим она вызывала против себя. В конце концов, все предпринятые Францией маневры различного характера служили для того, чтобы усилить англосаксонскую убежденность в том, что Франция является фактическим препятствием на пути разоружения, а следовательно, и обеспечения мира.

Острота стоявшей перед Францией дилеммы заключалась в том, что после Локарно Франция более не была в состоянии следовать собственным убеждениям и была вынуждена соглашаться на урегулирование, чтобы победить собственные страхи. Французская политика все в большей степени носила оборонительный характер противодействия. Символичным для подобного рода умонастроения было начало строительства Францией линии Мажино, когда еще не прошло и двух лет после Локарно, то есть тогда, когда Германия все еще была разоруженной, а независимость новых государств Восточной Европы зависела от способности Франции прийти им на помощь. В случае германской агрессии Восточная Европа могла бы быть спасена только в том случае, если бы Франция приняла наступательную стратегию, сфокусированную на использование демилитаризованной Рейнской области в качестве некоего заложника. И тем не менее строительство линии Мажино доказывало, что Франция намерена придерживаться оборонительной тактики внутри собственных границ, тем самым развязывая руки Германии с тем, чтобы та могла свободно действовать на Востоке. Политическая и военная стратегии Франции окончательно разошлись.

Сбитые с толку руководители имеют тенденцию подменять пиар‑кампанию умением ориентироваться. Подталкиваемый желанием прослыть деятельным политиком, Бриан воспользовался десятой годовщиной вступления Америки в войну, представив в июне 1927 года Вашингтону проект договора, согласно которому два правительства отвергали бы войну в отношениях друг с другом и соглашались бы на урегулирование всех споров мирным путем. Американский государственный секретарь Фрэнк Б. Келлог даже не знал, как отреагировать на документ, который отвергал то, чего никто не опасался, и предлагал то, что считалось само собой разумеющимся. Приближение 1928 года, года выборов, помогло Келлогу отбросить сомнения; «мир» как таковой был популярен, а проект Бриана имел то преимущество, что из него не проистекало никаких практических последствий.

В начале 1928 года государственный секретарь Келлог прервал молчание и принял проект договора. Но он пошел дальше и даже предложил Бриану лучший вариант, предусматривающий, чтобы к осуждению войны подключилось как можно большее количество других стран. Предложение оказалось настолько же неотразимым, насколько и бессмысленным. 27 августа 1928 года Парижский пакт (ставший широко известным как пакт Бриана́–Келлога), отвергающий войну как средство ведения национальной политики, был подписан с большим шумом пятнадцатью странами. Его быстро ратифицировали практически все страны мира, включая Германию, Японию и Италию, то есть те страны, чья агрессия омрачит последующее десятилетие.

Стоило только подписать этот пакт, как сомнения охватили государственных деятелей в разных странах мира. Франция оговорила свое изначальное предложение, включив положение, легализующее войны, носящие характер самообороны, и войны во исполнение обязательств, вытекающих из Устава Лиги и локарнских гарантий, а также от всех союзных обязательств Франции. Вопрос, таким образом, вернулся к исходной точке, так как исключения вбирали в себя все практически возможные ситуации. Затем уже Великобритания стала настаивать на свободе действий в деле защиты империи. Оговорки Америки носили самый всеобъемлющий характер: сюда вошла доктрина Монро, право на самооборону и оговорка о праве каждой нации самостоятельно определять критерии самозащиты. Сохранив все возможные лазейки, Соединенные Штаты отказались также от участия в любых действиях по принуждению.

Давая свидетельские показания перед сенатским комитетом по иностранным делам несколько месяцев спустя, Келлог выдвинул невероятнейшую теорию о том, что Соединенные Штаты не несут никаких обязательств согласно этому пакту с целью оказания помощи жертвам агрессии, поскольку такая агрессия показала бы, что пакт уже аннулирован. «Предположим, что какая‑либо другая страна нарушает этот договор; почему мы должны проявлять интерес к нему?» – спросил сенатор Уолш от штата Монтана. «Для этого нет ни малейшей причины», – ответил государственный секретарь[19].

Келлог свел договор к тавтологии: Парижский пакт сохраняет мир до тех пор, пока мир сохраняется. Война была запрещена при всех обстоятельствах, кроме тех, которые можно было предвидеть. Неудивительно, что Д. В. Броган так высказался по поводу пакта Бриана́–Келлога: «Соединенные Штаты, покончившие при помощи восемнадцатой поправки к Конституции со злом выпивки, призвали мир покончить с войной при помощи клятвенного зарока. Мир, не рискуя ни поверить в это, ни усомниться в этом, повиновался»[20].

В данном случае первоначальная идея Бриана была превращена давними союзниками в средство давления на Францию. С этого времени широко утверждалось, что в связи с объявлением войны вне закона Франция обязана ускорить собственное разоружение. Для демонстрации символа наступления эры доброй воли союзные державы прекратили оккупацию Рейнской области в 1928 году, за пять лет до срока.

Одновременно Остин Чемберлен довел до всеобщего сведения, что, с точки зрения Великобритании, польская граница с Германией может, а по существу, должна быть скорректирована, если только Германия проявит к этому делу цивилизованный подход:

«Если она [Германия] вступит в Лигу и станет играть там свою роль в духе дружбы и примирения, то я лично верю, что в течение разумного количества лет она достигнет такого положения, когда ее торгово‑экономическая поддержка окажется настолько необходимой, а политическая дружба настолько желанной для Польши, что она, не обращаясь к механизму Лиги, сможет в дружественном порядке договориться обо всем напрямую с поляками. …И если немецкая общественность и пресса перестанут слишком много говорить о восточных границах, то они смогут гораздо быстрее добиться какого‑то решения»[21].

Штреземан весьма умело воспользовался вступлением Германии в Лигу Наций, повысив, с одной стороны, свои возможности в отношении Советского Союза, а с другой стороны, усилив германское давление на Францию в целях достижения паритета в области вооружений. К примеру, Штреземан запросил и получил разрешение в порядке исключения на участие Германии в миротворческих мероприятиях, предусмотренных Уставом Лиги Наций (статья 16), на том основании, что разоруженная Германия не может себе позволить риска применения к ней санкций. Затем, вполне в стиле Бисмарка, Штреземан уведомил Москву, что просьба о предоставлении подобного исключительного разрешения была дана благодаря нежеланию Германии присоединяться к каким бы то ни было антисоветским коалициям.

Москва поняла намек с полуслова. Не прошло и года с момента подписания Локарнского пакта, как в апреле 1926 года в Берлине был подписан договор о нейтралитете между Советским Союзом и Германией. Каждая из сторон согласилась оставаться нейтральной в случае нападения на другую сторону; каждая сторона согласилась не присоединяться ни к какому политическому объединению или экономическому бойкоту, направленному против другой стороны, – предположительно, независимо от мотивов. На деле это означало, что эти две страны в отношениях друг с другом выводили себя из системы применения коллективной безопасности в отношении друг друга. А Германия уже исключила себя из системы санкций против кого бы то ни было. Берлин и Москва были едины в своем враждебном отношении к Польше, и германский канцлер Вирт так заявлял своему послу в Москве Ульриху фон Брокдорф‑Ранцау: «Одно скажу Вам откровенно: Польша должна быть ликвидирована. …Я не заключаю никаких договоров, которые могли бы усилить Польшу»[22].

Тем не менее французские государственные деятели, особенно Бриан, сделали вывод, что «политика выполнения» обязательств по договору остается для Франции единственным реалистическим вариантом. Если оправдаются худшие опасения Франции, и Германия вернется к воинственной политике, надежда со временем обрести британскую поддержку и сохранить добрую волю со стороны Америки, несомненно, будет поставлена под угрозу, если Францию можно будет упрекнуть в срыве политики примирения.

Постепенно европейский центр тяжести перемещался в Берлин. Поразительно, но, по крайней мере, в ретроспективе, положение Штреземана внутри страны все это время трещало по швам. Преобладание националистического подхода просматривалось в отношении к плану Юнга, который был предложен союзниками по истечении в 1929 году пятилетнего срока действия плана Дауэса. По плану Юнга германские репарации в очередной раз уменьшались, и устанавливалась конечная, пусть даже весьма отдаленная, дата их выплат. В 1924 году план Дауэса был принят при поддержке германских консерваторов; в 1929 году план Юнга, предлагавший более выгодные условия, подвергся яростным атакам со стороны германских консервативных кругов, поддержанных поднимающейся нацистской партией и коммунистами. Он был окончательно принят рейхстагом с перевесом всего в 20 голосов.

В течение нескольких лет выражение, подразумевающее «дух Локарно» означало надежды на добрую волю среди бывших противников по Первой мировой войне. Но в немецком языке слово «дух» означает также «злой дух», так что к концу десятилетия стало модным в националистических кругах делать заявления по поводу «злого духа Локарно». Столь циничное отношение к центральному элементу версальского международного порядка существовало даже в мирные дни экономического восстановления Германии, пока депрессия не повлекла за собой необратимую радикализацию германской политики.

Штреземан умер 3 октября 1929 года. Он оказался незаменимым потому, что у Германии не было другого столь же талантливого руководителя, обладавшего таким же талантом или остротой ума и, тем более потому, что восстановление Германии и успокоение Европы в значительной степени были обязаны вере западных держав в него лично. В течение длительного времени превалировало то мнение, что Штреземан воплощал в себе все качества «хорошего европейца». В этом смысле к нему относились как к некоему предтече великого Конрада Аденауэра, признававшего, что на деле Франция и Германия разделяют общую судьбу, объединяющую их через пропасть исторического соперничества.

И все же, когда документы Штреземана стали достоянием гласности, они, похоже, вступили в противоречие с благостным представлением о нем лично. В них просматривался расчетливый практик, следовавший принципам Realpolitik , добивавшийся с беспощадной настойчивостью осуществления германского традиционного национального интереса. Для Штреземана эти интересы представлялись простыми: восстановить Германию на уровне до 1914 года, сбросить финансовое бремя репараций, добиться военного паритета с Францией и Великобританией, пересмотреть восточную границу Германии и добиться объединения (аншлюса) Австрии с Германией. Эдгар Штерн‑Рубарт, один из помощников Штреземана, описывает поставленные его шефом цели следующим образом:

«Штреземан искренне надеялся, как он однажды признался мне, на то, что сможет, в конечном счете: освободить Рейнскую область, вернуть Эйпен‑Мальмеди и Саар, тщательно организовать аншлюс с Австрией и получить по мандату или иным образом африканскую колонию, где можно было бы обеспечить себя жизненно важным тропическим сырьем и куда можно было бы направить избыточную энергию молодого поколения»[23].

Штреземан, таким образом, явно не был «хорошим европейцем» в том смысле, как это стало пониматься после Второй мировой войны, хотя тогда еще не существовало такого критерия. Большинство государственных деятелей Запада разделяли точку зрения Штреземана, что версальские соглашения требуется пересмотреть, особенно в части, касающейся Востока, и что Локарно является всего лишь этапом этого процесса. Для Франции, разумеется, было невыносимо больно иметь дело с Германией, возродившейся после той самой войны, в которую Франция вложила всю себя. И тем не менее это было точным отражением нового соотношения сил. Штреземан понимал, что даже в установленных Версалем пределах Германия потенциально является самой сильной страной Европы. Из этого умозаключения он сделал вывод в духе реальной политики о том, что у него появилась возможность восстановить и довести Германию, по меньшей мере, до уровня 1914 года и даже сверх того.

Однако, в отличие от своих националистических критиков – и совершенно вопреки нацистам, – Штреземан полагался на терпение, компромисс и благодеяние со стороны европейского консенсуса для достижения поставленных перед собой целей. Живой ум позволял ему торговаться при помощи бумажных уступок – особенно по чувствительному и символическому вопросу о репарациях – ради прекращения военной оккупации Германии и перспективы долгосрочных перемен, которые обязательно вывели бы его страну на самые передовые рубежи. В отличие от немецких националистов он, однако, не видел необходимости в силовой ревизии Версаля.