Если бы идеология обязательно определяла внешнюю политику, то Гитлер и Сталин никогда бы не объединились, точно так же, как 300 лет назад не действовали бы сообща Ришелье и турецкий султан. Но общий геополитический интерес является мощной связующей силой, и он сводил друг с другом давних врагов, Сталина и Гитлера, со страшной силой.

Когда это случилось, демократические страны не могли поверить в реальность происшедшего; испытанное ими потрясение показывало, однако, что они до такой же степени не понимали ментальности Сталина, как и ментальности Гитлера. Карьера Сталина, как и карьера Гитлера, начиналась на задворках общества, хотя Сталину потребовалось гораздо больше времени, чтобы достичь абсолютной власти. Ставка Гитлера на гениальность своей демагогии заставляла его решительно идти ва‑банк. Сталин предпочитал долгий глубинный подкоп под своих соперников внутри коммунистической бюрократии, в которой другие претенденты на власть игнорировали его, потому что они вначале не воспринимали зловещую фигуру из Грузии в качестве серьезного соперника. Гитлер преуспел, подавив единомышленников своей элементарной целенаправленностью; Сталин набрал власть посредством анонимности при сохранении непримиримого отношения к своим врагам.

Гитлер превратил свои богемные рабочие привычки и импульсивность характера в стиль принятия решений. Ошеломляя собственное правительство мгновенными озарениями и дилетантским всезнайством, он добивался нужного ему решения. Сталин слил воедино скрупулезную методичность в работе, с младых ногтей усвоенную еще в духовной семинарии, с неумолимым следованием жесткому толкованию большевистских мировоззрений и превратил идеологию в орудие политического контроля. Гитлер процветал благодаря обожанию масс. Сталин был слишком параноидальной личностью, чтобы полагаться на сугубо индивидуальный подход. Он страстно желал конечной и окончательной победы гораздо больше, чем сиюминутной похвалы в свой адрес, и предпочитал идти к победе, уничтожая поодиночке всех своих потенциальных соперников.

Амбиции Гитлера нуждались в осуществлении в течение срока его жизни; делая заявления, он выступал исключительно от собственного имени. Сталин страдал подобной же манией величия, но видел себя носителем исторической истины. В отличие от Гитлера, Сталин обладал потрясающим терпением. Как ни один из лидеров демократических стран, он всегда был готов заняться скрупулезным изучением соотношения сил. И именно в силу своей убежденности в том, что его идеология воплощает историческую истину, Сталин со всей беспощадностью отстаивал советский национальный интерес, будучи свободным от того, что считал лицемерной моралью или личных привязанностей.

Сталин был поистине монстром; но в делах внешней политики оказался в высшей степени реалистом – терпеливым, проницательным и непреклонным, как Ришелье своего времени. Западные демократии искушали судьбу, полагаясь на непримиримость идеологического конфликта между Сталиным и Гитлером. Они дразнили Сталина пактом с Францией, которым не предусматривалось военное сотрудничество, исключали Советский Союз от участия в Мюнхенской конференции и действовали путем довольно двусмысленного вступления в военные переговоры со Сталиным, но только тогда, когда уже поздно было предотвращать заключение им пакта с Гитлером. Руководители демократий ошибочно принимали тяжеловесные, слегка насыщенные теологическим содержанием речи Сталина за негибкость как мысли, так и политики. И тем не менее негибкость Сталина распространялась только на коммунистическую идеологию. Его коммунистическая убежденность давала ему возможность быть исключительно гибким в тактике.

Помимо этих психологических аспектов характер Сталина имел философскую подоплеку, что делало его почти совершенно непонятным для западных руководителей. Будучи старым большевиком, он прошел через тюрьмы, ссылки и лишения из‑за своих убеждений на протяжении десятилетий, прежде чем прийти к власти. Гордясь своей исключительной проницательностью в понимании динамики истории, большевики видели свою роль как помогающих объективному историческому процессу. По их мнению, разница между ними и некоммунистами была такой же, как между учеными и любителями. Анализируя физические явления, ученый сам их не создает; его понимание причин их возникновения позволяет ему время от времени управлять процессом, хотя всегда только на основе присущих им внутренних законов развития. В том же духе большевики воспринимали себя как ученых в области истории – помогающих тому, чтобы ее ход был хорошо заметен, возможно, даже ускоряя его, но никогда не меняя его неизменной направленности.

Коммунистические лидеры представляли себя людьми непримиримыми, лишенными сострадания, неумолимо следующими по пути исполнения своей исторической миссии, причем их нельзя было переубедить обычными аргументами, особенно аргументами со стороны скептиков. Коммунисты полагали, что они имеют преимущество в проведении дипломатии, потому что, по их мнению, понимают своих собеседников лучше, чем те понимают сами себя. Для коммуниста возможна единственная уступка, если вообще возможна какая‑либо уступка, и только в случае «объективной реальности», но никогда не в ответ на убедительные аргументы дипломатов, с которыми они ведут переговоры. Дипломатия, таким образом, являлась частью процесса, при помощи которого можно было свергнуть существующий порядок; будет ли он свергнут при помощи дипломатии мирного сосуществования или посредством военного конфликта, зависело от оценки соотношения сил.

В мире бесчеловечных и холодных расчетов Сталина, однако, существовал один непреложный принцип: ничто не может оправдать безнадежные битвы за сомнительные цели. С философской точки зрения идеологический конфликт с нацистской Германией был частью всеобщего конфликта с капиталистами, а значит, если речь идет о Сталине, включал в себя Францию и Великобританию. На какую конкретно страну в итоге падет главный удар советской враждебности, зависело исключительно от того, кого конкретно Москва считает наибольшей угрозой на данный момент.

В моральном плане Сталин не делал различий между отдельными капиталистическими государствами. Его истинное мнение по поводу стран, проповедующих добродетели всеобщего мира, недвусмысленно выражено в реакции на подписание пакта Бриана – Келлога в 1928 году[1]:

«Говорят о пацифизме, говорят о мире между европейскими государствами. Бриан и [Остин] Чемберлен лобызаются. …Это все пустяки. Из истории Европы мы знаем, что каждый раз, когда заключались договоры о расстановке сил для новой войны, они, эти договоры, назывались мирными. Заключались договоры, определяющие элементы будущей войны…»[2]

Конечно, самым страшным кошмаром для Сталина была коалиция всех капиталистических стран, нападающих на Советский Союз одновременно. В 1927 году Сталин говорит о советской стратегии почти в тех же выражениях, что и Ленин десятилетие назад: «…очень многое… зависит от того, удастся ли нам оттянуть войну с капиталистическим миром… до того момента, пока капиталисты не передерутся между собой…»[3] Чтобы обеспечить себе подобную перспективу, Советский Союз заключил Рапалльское соглашение с Германией в 1922 году и Берлинский договор о нейтралитете в 1926 году, дополнительно продленный в 1931 году на три года, недвусмысленно обещающий оставаться в стороне от капиталистической войны.

В том, что касается Сталина, то для него бранный антикоммунизм Гитлера не служил непреодолимым препятствием к добрым отношениям с Германией. Когда Гитлер пришел к власти, Сталин поторопился предпринять примирительные жесты. «Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии, – заявил Сталин на XVII съезде партии в январе 1934 года. – Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной. …Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР. И если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний»[4].

Сталин, великий идеолог, на самом деле ставил свою идеологию на службу реальной политике. У Ришелье или Бисмарка не было бы проблем с пониманием его стратегии. Идеологически зашорены были как раз государственные деятели демократических стран; отвергнув силовую политику, они полагали, что предпосылкой добрых отношений между странами является всеобщая вера в принципы коллективной безопасности и что идеологическая враждебность исключает какую бы то ни было практическую возможность сотрудничества между фашистами и коммунистами.

Демократические страны были в обоих случаях не правы. Сталин со временем все‑таки переместится в антигитлеровский лагерь, но весьма неохотно и лишь после того, как его заигрывания с нацистской Германией были отвергнуты. Убедившись наконец в том, что гитлеровская антибольшевистская риторика может оказаться вполне серьезной, Сталин принялся за создание максимально широкой коалиции для его сдерживания. Его новая стратегия впервые была озвучена на VII (и последнем) конгрессе Коммунистического Интернационала в июле – августе 1935 года[5]. Призывая к созданию единого фронта всех миролюбивых народов, конгресс сигнализировал об отказе от коммунистической тактики 1920‑х годов, когда в попытке парализовать европейские парламентские институты коммунистические партии систематически голосовали заодно с антидемократическими группировками, включая фашистов.

Главным носителем новой советской внешней политики стал Максим Литвинов, назначенный министром иностранных дел для исполнения именно этой роли. Изысканный, свободно говорящий по‑английски и по‑еврейски, он происходил из буржуазной семьи и был женат на дочери английского историка. Его анкетные данные больше подходили для классового врага, чем для человека, которому предназначалось сделать карьеру в мире советской дипломатии. Под руководством Литвинова Советский Союз вступил в Лигу Наций и стал одним из самых громких пропагандистов коллективной безопасности. Сталин был вполне готов воспользоваться вильсоновской риторикой, чтобы подстраховаться и не дать Гитлеру реально осуществить все то, что им было намечено в «Майн кампф», и превратить Советский Союз в свою главную мишень. Как подчеркивал политолог Роберт Легвольд, целью Сталина было получать максимальное содействие от капиталистического мира, но не примиряться с ним[6].

В отношениях между демократическими странами и Советским Союзом превалировало глубочайшее чувство взаимного недоверия. Сталин подписал с Францией пакт в 1935 году, а с Чехословакией в последующем году. Но французские руководители 1930‑х годов взяли обратный курс и отказались от военно‑штабных переговоров. Сталин, само собой разумеется, истолковал это как приглашение для Гитлера вначале напасть на Советский Союз. Чтобы подстраховать себя, Сталин обусловил советскую помощь Чехословакии предварительным исполнением французских обязательств перед этой страной. Это, конечно, давало Сталину надежду на то, чтобы империалисты сражались между собой. Франко‑советский договор вряд ли был союзом, заключенным на небесах.

Готовность Франции устанавливать с Советским Союзом политические связи и одновременно отвергать военный союз с ним наглядно показывает, в какую «сказочную страну» завела внешняя политика демократии в межвоенный период. Демократические страны высоко ценили риторику коллективной безопасности, но отказывались наполнить ее оперативным содержанием. Первая мировая война должна была научить Великобританию и Францию тому, что самостоятельно, пусть даже в альянсе, вести войну с Германией – это рискованное дело. В конце концов, Германия чуть не победила в 1918 году, несмотря на присоединение к союзникам Америки. Расчет на то, чтобы сражаться с Германией без советской или американской помощи, являлся сочетанием менталитета линии Мажино с гигантской переоценкой собственных сил.

Только исключительное принятие желаемого за действительное могло привести лидеров демократических стран к вере в то, что Сталин – большевик с младых ногтей и непоколебимый сторонник так называемых объективных материальных факторов – мог бы стать приверженцем морально‑правовой доктрины коллективной безопасности. У Сталина и его коллег, разумеется, имелись причины помимо идеологических без энтузиазма воспринимать установившийся международный порядок. В конце концов, советские границы с Польшей были навязаны силой, а Румыния захватила Бессарабию, которую Советы считали своей.

Да и потенциальные жертвы Германии в Центральной Европе не желали советской помощи. Сочетание версальского урегулирования и русской революции создавало неразрешимую проблему для любой системы коллективной безопасности в Восточной Европе: без Советского Союза она не работала в военном плане, а с ним она не могла работать политически.

Западная дипломатия сделала весьма мало, чтобы облегчить параноидальное представление Сталина об антисоветском капиталистическом тайном сговоре. С Советским Союзом не консультировались в дипломатическом порядке по поводу аннулирования Локарнского пакта, а на Мюнхенскую конференцию его вообще не пригласили. Его лишь с большой неохотой вовлекли в дискуссии по поводу системы безопасности для Восточной Европы и крайне поздно, уже после оккупации Чехословакии в 1939 году.

Тем не менее неправильно толковать психологию Сталина так, что вина за появление пакта между Сталиным и Гитлером возлагается в основном на политику Запада. Паранойя Сталина в достаточной степени была продемонстрирована устранением им всех потенциальных внутренних соперников и убийством или депортацией еще нескольких миллионов тех, кто выступал против него лишь в его собственных фантазиях. Несмотря на это, когда речь заходила о внешней политике, Сталин оказывался в итоге мастером холодного расчета и весьма гордился тем, что не позволял себя спровоцировать на поспешные шаги, особенно капиталистическими государственными деятелями, чью способность понимать соотношение сил он ставил значительно ниже своей собственной.

Можно лишь догадываться о том, какими могли бы быть намерения Сталина во времена Мюнхена. И все же наименее возможным для него курсом в тот момент, когда он заставил свою страну корчиться в конвульсиях после многочисленных чисток, было бы автоматическое и самоубийственное следование договору о взаимопомощи. Поскольку договор с Чехословакией накладывал обязательства на Советский Союз лишь после вступления Франции в войну, он оставлял Сталину несколько возможностей. Например, Сталин мог бы, потребовав права прохода через Румынию и Польшу, воспользоваться почти непременным отказом этих стран как алиби и ждать исхода битв в Центральной и Западной Европе. Или же, в зависимости от его оценки последствий, вновь захватить русские территории, отошедшие к Польше и Румынии после русской революции, примерно так он и сделал год спустя. Самым невероятным был бы выход Советского Союза на баррикады в качестве последнего защитника версальского территориального урегулирования во имя коллективной безопасности.

Без сомнения, Мюнхен подтвердил подозрения Сталина относительно демократических стран. И все же ничто не могло отвлечь его по‑крупному от стремления претворить в жизнь любой ценой то, что он считал первейшей обязанностью большевика, а именно натравливание капиталистов друг на друга и недопущение того, чтобы Советский Союз стал жертвой этих войн. Результатом Мюнхена, таким образом, была преимущественно перемена сталинской тактики. Теперь он открыл торги, рассматривая предложения о вступлении в пакт с Советским Союзом, – в подобных торгах демократические страны не имели ни малейшего шанса выиграть, если Гитлер был готов сделать серьезное предложение. Когда 4 октября 1938 года французский посол нанес визит в советское министерство иностранных дел, чтобы дать разъяснения по Мюнхенскому соглашению, заместитель народного комиссара иностранных дел Владимир Петрович Потемкин встретил его такими угрожающими словами: «Мой бедный друг, что же вы наделали? Я не вижу другого выхода для нас, кроме четвертого раздела Польши»[7].

Это остроумное высказывание давало некоторое представление о трезвом подходе Сталина к международной политике. После Мюнхена Польша, несомненно, должна была стать следующей мишенью Гитлера. Поскольку Сталин не желал ни противостоять германской армии на существующей советской границе, ни вступать в схватку с Гитлером, четвертый раздел Польши представлялся единственной альтернативой (собственно, точно такой же ход мыслей привел Екатерину Великую к необходимости вместе с Пруссией и Австрией произвести первый раздел Польши в 1772 году). Тот факт, что Сталин выжидал целый год, прежде чем Гитлер сделает первый шаг, свидетельствует о его стальных нервах, с которыми он проводил свою внешнюю политику.

Твердо определив для себя цель, Сталин сделал следующий быстрый ход, убрав Советский Союз с передовой линии. 27 января 1939 года лондонская газета «Ньюс кроникл» опубликовала статью своего дипломатического корреспондента (известного своей близостью к послу Москвы Ивану Майскому), в которой описывалась в общих чертах возможная сделка между Советским Союзом и Германией. Автор повторял стандартный тезис Сталина об отсутствии принципиальной разницы между западными демократиями и фашистскими диктаторами и использовал его, чтобы освободить Советский Союз от любых обязательств, вытекающих автоматически из системы коллективной безопасности:

В настоящее время советское правительство явно не имеет намерений оказывать какую‑либо помощь Великобритании и Франции, если последняя вступит в конфликт с Германией или Италией. …С точки зрения советского правительства, между позицией британского и французского правительств, с одной стороны, и германского и итальянского – с другой, нет большой разницы, которая оправдала бы серьезные жертвы в защиту западной демократии[8].

Поскольку Советский Союз не видел необходимости в выборе между разными капиталистическими странами по идеологическому принципу, разногласия между Москвой и Берлином могли быть разрешены на практической основе. А чтобы этот смысл был понят всеми, Сталин решился на беспрецедентный шаг, и статья была перепечатана слово в слово в «Правде», официальной газете Коммунистической партии.

10 марта 1939 года – за пять дней до оккупации Гитлером Праги – Сталин лично выступил со своей собственной авторитетной формулировкой новой стратегии Москвы. Поводом для этого стал XVIII съезд партии, первая встреча такого рода с той поры, как пять лет назад Сталин одобрил политику коллективной безопасности и «единых фронтов». Делегаты, должно быть, были переполнены чувством облегчения в связи с тем, что они по‑прежнему живы, так как чистки сильно опустошили их ряды: только 35 из 2000 делегатов съезда пятилетней давности присутствовали на этот раз; 1100 делегатов прошлого съезда были арестованы за контрреволюционную деятельность; 98 из 131 члена Центрального комитета были ликвидированы, как и трое из пяти маршалов Красной Армии, все 11 заместителей народного комиссара обороны, все командующие военными округами и 75 из 80 членов Высшего военного совета[9]. XVIII съезд партии едва ли был торжеством преемственности. Его участники в значительно большей степени были озабочены проблемами личного выживания, чем таинственными тонкостями внешней политики.

Как и в 1934 году, главной темой выступления Сталина перед запуганной аудиторией были миролюбивые устремления Советского Союза, находящегося во враждебном окружении. Выводы его, однако, представляли собой решительный разрыв с концепцией коллективной безопасности предыдущего съезда партии. Поскольку на самом деле Сталин объявил советский нейтралитет в конфликте между капиталистами:

«Внешняя политика Советского Союза ясна и понятна:

1. Мы стоим за мир и укрепление деловых связей со всеми странами, стоим и будем стоять на этой позиции, поскольку эти страны будут держаться таких же отношений с Советским Союзом, поскольку они не пытаются нарушить интересы нашей страны»[10].

Чтобы убедиться в том, что тупоголовые капиталистические лидеры не упустили главного, Сталин повторил почти дословно основной аргумент статьи из «Ньюс кроникл»: что, поскольку демократические страны и Германия имеют одинаковую социальную структуру, различия между Германией и Советским Союзом не более непреодолимы, чем различия между любой другой капиталистической страной и Советским Союзом. Подводя итог, он высказал свою решимость сохранить свободу действий и продать готовность Москвы в надвигающейся войне тому, кто даст больше всех. В своей фразе Сталин торжественно пообещал «соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»[11]. По существу, Сталин пригласил нацистскую Германию выступить на торгах с инициативным предложением.

Новая политика Сталина отличалась от старой лишь в плане расстановки акцентов. Даже в лучшую пору поддержки им коллективной безопасности и «единых фронтов» Сталин всегда так обусловливал советские обязательства, что этим обеспечивал себе возможность заключения сепаратной сделки после начала войны. Но теперь, весной 1939 года, когда оставшийся кусок Чехословакии еще не был оккупирован Германией, Сталин собирался сделать еще один шаг вперед. Он начал маневрировать ради получения возможности заключения сепаратной сделки до начала войны. Никто не должен был бы жаловаться на то, что Сталин держал свои намерения в тайне; причиной испытанного демократическими странами шока была их неспособность понять, что Сталин, страстный революционер, был, прежде всего, хладнокровным стратегом.

После оккупации Праги Великобритания отказалась от политики умиротворения по отношению к Германии. Британский кабинет теперь преувеличивал нацистскую угрозу ровно настолько, насколько он ранее ее недооценивал. Он был убежден в том, что Гитлер вслед за ликвидацией Чехословакии совершит еще одно нападение – некоторые полагали, что на Бельгию, другие считали, что на Польшу. В конце марта 1939 года распространились слухи, что целью является Румыния, не имевшая даже общей границы с Германией. И все же было бы крайне нетипично для Гитлера напасть на вторую никак не связанную с первой цель и так быстро по времени. Гораздо типичной для него была тактика, состоящая в том, чтобы эффект от одного удара деморализовал его очередную запланированную жертву еще до нанесения нового удара. Во всяком случае, мы сейчас знаем, что у Великобритании было гораздо больше времени на разработку собственной стратегии, чем полагали ее руководители. Более того, если бы британский кабинет тщательно проанализировал сталинские заявления на XVIII съезде партии, он бы понял, что, чем усерднее Великобритания организовывала сопротивление Гитлеру, тем более холодным, по всей вероятности, был бы Сталин в своих действиях, направленных на то, чтобы усилить свое воздействие на обе стороны.

Британский кабинет стоял теперь перед фундаментальным стратегическим выбором, хотя нет доказательства тому, что он отдавал себе в этом отчет. Оказывая сопротивление Гитлеру, он должен был решить, будет ли этот подход базироваться на создании системы коллективной безопасности или на традиционном союзе. Если бы он предпочел первый вариант, для участия в антинацистском сопротивлении приглашалась бы самая широкая группа стран; в случае выбора второго варианта Великобритании предстояли компромиссы – с тем чтобы увязать свои интересы с интересами потенциальных союзников, таких, как Советский Союз.

Кабинет выбрал коллективную безопасность. 17 марта были направлены ноты Греции, Югославии, Франции, Турции, Польше и Советскому Союзу, содержащие запрос о том, как бы они прореагировали на предполагаемую угрозу Румынии, – исходная посылка состояла в том, что у них у всех будет‑де одинаковая заинтересованность и единый подход. Как представляется, Великобритания решила вдруг предложить то, от чего она отказывалась с 1918 года, – территориальные гарантии для всей Восточной Европы.

Ответы различных стран лишний раз продемонстрировали главную слабость доктрины коллективной безопасности – это предпосылка о том, что все нации и как минимум все потенциальные жертвы в равной мере заинтересованы в отражении агрессии. Каждая из восточноевропейских стран представляла собственные проблемы как особый случай и подчеркивала свои национальные, а не коллективные озабоченности. Греция ставила свое решение в зависимость от Югославии; Югославия интересовалась намерениями Великобритании – то есть все возвращалось к исходной точке. Польша указала, что не готова выбирать между Великобританией и Германией или подключаться к защите Румынии. Польша и Румыния не соглашались на участие Советского Союза в защите их стран. А ответом Советского Союза было предложение созвать в Бухаресте конференцию всех стран, кому был адресован британский запрос.

Это был умный маневр. Если бы конференция состоялась, она бы установила принцип советского участия в обороне стран, которые боялись Москвы точно так же, как и Берлина; если бы эта инициатива была отвергнута, то у Кремля появилось бы оправдание, для того чтобы оставаться в стороне, следуя своему предпочтительному варианту выяснения возможности достижения договоренности с Германией. Москва, по существу, требовала от стран Восточной Европы назвать главной угрозой своему существованию Германию и бросить ей вызов еще до того, как Москва разъяснит свои намерения. А так как ни одна из восточноевропейских стран не была к этому готова, Бухарестская конференция так и не состоялась.

Такая сдержанная реакция заставила Невилла Чемберлена искать другие варианты. 20 марта он предложил принять совместную декларацию о намерениях между Великобританией, Францией, Польшей и Советским Союзом, проводить совместные консультации в случае возникновения угрозы независимости любому из европейских государств, «имея в виду совместные действия». Будучи возрождением Тройственного согласия перед началом Первой мировой войны, это предложение ничего не говорило ни о разработке военной стратегии, которая была бы использована в случае провала средств сдерживания, ни о перспективах сотрудничества между Польшей и Советским Союзом, которое принималось как должное.

Со своей стороны, Польша, романтически переоценивавшая свои военные возможности, которые, как представляется, разделяла Великобритания, отказывалась присоединиться к совместным действиям с Советским Союзом, что заставляло Великобританию делать выбор между Польшей и Советским Союзом. Если бы она давала гарантии Польше, уменьшились бы побудительные мотивы у Сталина в отношении участия в совместных оборонительных действиях. Поскольку Польша располагалась между Германией и Советским Союзом, Великобритании пришлось бы взять обязательство вступить в войну прежде, чем Сталину потребуется принять какое‑либо решение. С другой стороны, если Великобритания сконцентрирует свои усилия на заключении пакта с Советским Союзом, Сталин наверняка потребует причитающуюся ему долю за помощь Польше, настаивая на перемещении советской границы к западу, в направлении «линии Керзона».

Подстрекаемый общественным недовольством и убежденный в том, что отступление и дальше ослабит позиции Великобритании, британский кабинет отказался жертвовать какими‑то еще странами, независимо от геополитических требований. Одновременно британские государственные деятели страдали неправильным пониманием того, что Польша в военном отношении была так или иначе сильнее Советского Союза и что Красная Армия не имеет наступательного потенциала – довольно правдоподобное утверждение, особенно в свете только что проведенных массовых чисток среди советских военных руководителей. И, что самое главное, британское руководство испытывало глубочайшее недоверие к Советскому Союзу. «Должен признаться, – писал Чемберлен, – в своем собственном весьма глубоком недоверии к России. У меня нет ни малейшей уверенности в том, что она в состоянии развернуть эффективные наступательные действия, даже если этого захочет. И я не доверяю ее мотивам, которые, как мне представляется, имеют мало общего с нашими идеалами свободы, она озабочена только тем, чтобы перессорить всех друг с другом»[12].

Полагая, что находится в страшнейшем цейтноте, Великобритания сделала решительный шаг и объявила о выдаче такого рода континентальных гарантий мирного времени, от которых систематически отказывалась с момента подписания Версальского мира. Обеспокоенный сообщениями о неминуемости германского нападения на Польшу, Чемберлен даже не раздумывал по поводу проведения переговоров с Польшей о заключении двухстороннего союза. Вместо этого он собственной рукой набросал проект односторонней гарантии Польше 30 марта 1939 года и на следующий день передал его в парламент. Гарантия представлялась заслоном, предназначенным для предотвращения нацистской агрессии, угрозы, которая, как оказалось, основывалась на ложной информации. За гарантией должна была последовать более спокойная попытка создания широкой системы коллективной безопасности. Вскоре после этого Греции и Румынии были выданы односторонние гарантии, в основе которых лежали те же самые причины.

Движимая моральным негодованием и стратегическим замешательством Великобритания, таким образом, скатилась к выдаче гарантий таким странам, которые, как настоятельно утверждали все ее премьер‑министры послевоенных лет, она не сможет и не захочет защищать. Послеверсальские реалии Восточной Европы так далеко отошли от британского опыта, что кабинет даже не отдавал себе отчета в том, что своим выбором он многократно усилил варианты Сталина по отношению к Германии и облегчил ему выход из предлагаемого общего фронта.

Руководство Великобритании приняло с такой верой желаемое участие Сталина в их стратегии за действительное, что посчитало, будто способно контролировать как сроки, так и масштабы этого участия. Министр иностранных дел лорд Галифакс настаивал на том, чтобы Советский Союз пока подержали в резерве и «пригласили оказать поддержку при определенных обстоятельствах в наиболее удобной форме»[13]. Конкретно Галифакс имел в виду лишь поставку военного снаряжения, но не перемещение советских войск за пределы собственных границ. Он даже не пояснил, какие могут быть у Советского Союза стимулы для игры такой второстепенной роли.

На самом же деле британские гарантии Польше и Румынии устранили у Советов последний имевшийся стимул для вступления в серьезные переговоры относительно союза с западными демократиями. С одной стороны, эти гарантии распространялись на все границы европейских соседей Советского Союза, за исключением балтийских государств, и, по крайней мере на бумаге, сдерживали советские амбиции точно так же, как и немецкие. (Тот факт, что Великобритания проигнорировала эту реальность, продемонстрировал, до какой степени в головах западных политиков засел «единый фронт миролюбивых стран».) Но, что гораздо важнее, односторонние британские гарантии оказались подарком для Сталина, так как они обеспечивали его максимумом того, что нужно для любых переговоров, начинающихся с чистого листа. Если Гитлер двинется на восток, Сталин мог рассчитывать на вмешательство в войну Великобритании еще до того, как тот дойдет до советской границы. Сталин, таким образом, пожинал плоды союза «де‑факто» с Великобританией, не давая никаких ответных обязательств.

Гарантия Великобритании Польше основывалась на четырех предположениях, каждое из которых оказалось неверным. Во‑первых, что Польша является значительной военной силой, возможно, в большей степени, чем Советский Союз. Во‑вторых, что Франция и Великобритания, вместе взятые, достаточно сильны, чтобы нанести поражение Германии без помощи других союзников. В‑третьих, что Советский Союз заинтересован в сохранении статус‑кво в Восточной Европе, и, в‑четвертых, что идеологическая пропасть между Германией и Советским Союзом настолько непреодолима, что рано или поздно Советский Союз обязательно присоединится к антигитлеровской коалиции.

Польша повела себя героически, но она не обладала значительной военной силой. Стоявшая перед ней задача была еще менее выполнима, потому что французский генеральный штаб ввел Польшу в заблуждение относительно собственных намерений, подразумевающих возможность некоего французского наступления. Оборонительная стратегия, которой на самом деле придерживалась Франция, вынудила бы Польшу принять на себя всю ярость германского удара – задача, которая, как следовало бы хорошо знать западным руководителям, была за пределом возможностей Польши. В то же время Польшу никак нельзя было уговорить принять советскую помощь, поскольку ее руководители были убеждены в том (и, как выяснилось, оказались правы в этом), что советская армия‑«освободительница» превратится в армию оккупационную. Оценка демократических стран заключалась в том, что они смогут самостоятельно победить в войне с Германией даже в случае поражения Польши.

Заинтересованность Советов в сохранении статус‑кво в Восточной Европе – если таковая вообще существовала, – закончилась на XVIII съезде партии. Критически важно, что у Сталина действительно был вариант выбора обращения к Гитлеру, и, после того как Польше были выданы английские гарантии, он мог разыграть нацистскую карту без особой для себя опасности. Задача его облегчалась тем, что западные демократии отказались вникнуть в его стратегию, которая была бы совершенно ясна Ришелье, Меттерниху, Пальмерстону или Бисмарку. Все очень просто, она состояла в том, чтобы Советский Союз всегда оставался последней из великих держав, которая берет на себя какие‑либо обязательства, тем самым получая свободу действий на торгах, на которых советское сотрудничество или советский нейтралитет предлагались бы тому, кто дал бы самую высокую цену.

До получения Польшей гарантии от Великобритании Сталин должен был соблюдать сугубую осторожность, чтобы заигрывания с Германией не вынудили демократические страны умыть руки и оставить его один на один с Гитлером. После выдачи гарантии он не только убедился в том, что Великобритания будет сражаться за его западные границы, но и в том, что война начнется на тысячу километров западнее, на германско‑польской границе.

У Сталина оставались только две проблемы. Во‑первых, он должен был удостовериться в твердости британской гарантии Польше; во‑вторых, ему следовало бы выяснить, действительно ли существует германский вариант. Парадоксально, но чем явственнее Великобритания демонстрировала свои честные намерения в отношении Польши, что ей необходимо было делать для сдерживания Гитлера, тем большее пространство для маневра получал Сталин в отношении Германии. Великобритания стремилась сохранить восточноевропейский статус‑кво. Сталин задался целью обеспечить себя широчайшим выбором вариантов и сломать версальское урегулирование. Чемберлен хотел предотвратить войну. Сталин, ощущавший, что война неизбежна, рассчитывал получить от нее выгоды, не участвуя в ней.

Сталин благопристойно крутился между двумя сторонами. Но в итоге не было никакой конкуренции. Один только Гитлер мог реально предложить интересующие Сталина территориальные приобретения в Восточной Европе. И за это он вполне готов был расплатиться европейской войной, которая не затронула бы Советский Союз. 14 апреля Великобритания предложила Советскому Союзу сделать одностороннее заявление о том, что «в случае любого акта агрессии по отношению к любому европейскому соседу Советского Союза, которому соответствующая страна оказала бы сопротивление, могла бы быть предоставлена помощь со стороны Советского правительства»[14]. Сталин отказался совать голову в петлю и отверг это одностороннее наивное предложение. 17 апреля он ответил контрпредложением, состоящим из трех частей: союз между Советским Союзом, Францией и Великобританией; военная конвенция в целях его реализации; гарантия для всех стран между Балтийским и Черным морями.

Сталин должен был знать, что такое предложение никогда не будет принято. Прежде всего, оно не было нужно восточноевропейским странам. Во‑вторых, обсуждение военной конвенции заняло бы больше времени, чем было в наличии. И, наконец, Великобритания не соглашалась на альянс с Францией на протяжении полутора десятилетий не для того, чтобы теперь пойти на него ради страны, которая, по ее мнению, была достойна лишь второстепенной роли поставщика военного снаряжения. «Не стоит делать вид, – сказал Чемберлен, – что такого рода альянс необходим для того, чтобы малые страны Восточной Европы получали военное снаряжение»[15].

Преодолевая свои сомнения, британские руководители в течение нескольких недель уступали шаг за шагом, идя навстречу условиям Сталина, а тот постоянно повышал ставки. В мае Вячеслав Молотов, доверенное лицо Сталина, сменил Литвинова на посту министра иностранных дел, ознаменовав тем самым, что Сталин лично берет в свои руки переговоры и что добрые личные отношения между участниками переговоров больше для Советского Союза не играют роли. В грубой педантичной форме Молотов потребовал, чтобы все страны вдоль западной границы Советского Союза получили двухстороннюю гарантию, причем он их конкретно перечислил (обеспечив тем самым формальный отказ хотя бы некоторых из них). Он также настаивал на расширении толкования термина «агрессия» и включении в него понятия «непрямой агрессии», определяемой как любые уступки немецким угрозам даже без фактического применения силы. А поскольку Советский Союз оставлял для себя определение того, что означало понятие «уступки», Сталин, по существу, требовал для себя неограниченного права вмешательства во внутренние дела всех европейских соседей Советского Союза.

К июлю Сталин узнал достаточно. Он получил представление о том, что британские руководители согласятся, хотя и неохотно, на союз на условиях, близких к его требованиям. 23 июля советские и западные участники переговоров договорились о проекте соглашения, который явно устраивал обе стороны. Теперь у Сталина появилась страховочная сетка, и он смог заняться детальным выяснением того, что конкретно Гитлер в состоянии ему предложить.

Всю весну и лето Сталин осторожно подавал сигналы готовности к рассмотрению немецкого предложения. Гитлер, однако, не торопился делать первый шаг, чтобы Сталин не воспользовался этим для получения более выгодных условий от Великобритании и Франции. Сталин испытывал такие же опасения. Он также не решался делать шаги первым, так как, если бы этот шаг стал достоянием гласности, Великобритания могла бы снять с себя восточные обязательства и вынудить его оставаться с Гитлером один на один. К тому же Сталин и не торопился, в отличие от Гитлера, перед ним не стоял какой‑либо крайний срок, и нервы у него при этом были крепкие. Посему Сталин выжидал, вызывая беспокойство у Гитлера.

26 июля Гитлер сдался первым. Если он собирался напасть на Польшу до начала осенних дождей, то ему необходимо было знать не позднее 1 сентября, что намеревается делать Сталин. Карлу Шнурре, главе германской делегации, ведшей переговоры о заключении торгового соглашения с Советским Союзом, были даны инструкции поднять вопрос на политические темы. Исходя из взаимной враждебности к капиталистическому Западу, как связующему обе стороны элементу, он заверял своего советского партнера по переговорам в том, что «между двумя странами от Балтийского до Черного моря или на Дальнем Востоке нет таких проблем, которые нельзя было бы разрешить»[16]. Шнурре обещал продолжить обсуждение этих вопросов с Советами на высоком политическом уровне.

Демонстрация готовности редко ускоряет ход переговоров. Ни один опытный государственный деятель не идет на урегулирование только потому, что его собеседник испытывает чувство безотлагательности; он скорее воспользуется подобным нетерпением, чтобы извлечь более предпочтительные условия. Во всяком случае, Сталин был не из тех, кого можно было бы понуждать. В силу этого только в середине августа Молотов получил инструкции принять германского посла фон дер Шуленбурга со списком вопросов для того, чтобы уточнить, что конкретно предлагает Шнурре. Оказать давление на японцев, чтобы те не угрожали Сибири? Пакт о ненападении? Пакт относительно балтийских государств? Сделку по поводу Польши?

К этому времени Гитлер спешил так, что, хотя он страшно не хотел действовать подобным образом, готов был уступить по всем пунктам. 11 августа он заявил Верховному комиссару Данцига:

«Все, что я предпринимаю, направлено против России. Если Запад так глуп и слеп, что не может это понять, я буду договариваться с русскими. Затем я ударю по Западу и после его поражения объединенными силами выступлю против Советского Союза»[17].

Это действительно было точным отражением приоритетов Гитлера: от Великобритании он хотел невмешательства в дела на континенте, а от Советского Союза он хотел приобрести Lebensraum , или «жизненное пространство». Только благодаря своим достижениям Сталину удалось изменить приоритеты Гитлера, пусть даже хотя бы временно.

Отвечая на вопросы Молотова, фон дер Шуленбург проинформировал его, что Гитлер готов направить немедленно в Москву своего министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа со всей полнотой полномочий для решения всех нерешенных вопросов. Сталин не мог не заметить, что Гитлер согласен вести переговоры на уровне, которого Великобритания постоянно избегала, поскольку ни один британский министр не представлялся готовым для визита в Москву на протяжении всех месяцев, пока велись переговоры, хотя кое‑кто отваживался забраться в восточном направлении до самой Варшавы.

Не желая раскрывать свои планы до тех пор, пока не станет ясно, что ему предлагают, Сталин усилил на Гитлера давление еще на одно деление. Молотову были даны инструкции высоко оценить воодушевление Риббентропа, но добавить, что в принципе хорошо было бы иметь само соглашение, прежде чем будет решен вопрос о целесообразности визита. Гитлеру предлагалось сформулировать точное и конкретное предложение, включая секретный протокол по отдельным территориальным вопросам. Даже тупоголовый Риббентроп должен был бы понять смысл просьбы Молотова. Любая утечка информации касалась бы немецкого проекта; руки Сталина оставались бы чистыми, а провал переговоров можно было бы приписать отказу Советского Союза соглашаться с немецким экспансионизмом.

К тому времени Гитлер нервничал как в настоящей лихорадке. Поскольку решение о нападении на Польшу должно было быть принято в самые ближайшие дни. 20 августа он написал непосредственно Сталину. Само по себе это письмо представляло собой отход от правил немецкой протокольной службы. В связи с тем, что единственным титулом Сталина было «генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза» и он не занимал никакой государственной должности, они никак не могли решить, как к нему обращаться. В конце концов, письмо было направлено просто «Господину Сталину, Москва». Оно гласило: «Я убежден, что содержание дополнительного протокола, желательного для Советского Союза, может быть уточнено в возможно кратчайший срок, если ответственный немецкий государственный деятель будет иметь возможность лично прибыть в Москву для переговоров»[18].

Сталин выиграл торги благодаря тому, что сохранял советские ставки до последнего. Причина состояла в том, что Гитлер со всей очевидностью был готов предложить ему задаром то, что в любом союзе с Великобританией и Францией он смог бы получить только после кровопролитной войны с Германией. 21 августа Сталин дал ответ, выразив надежду на то, «что германо‑советский пакт о ненападении приведет к повороту в сторону серьезного улучшения политических отношений между нашими двумя странами…»[19] Риббентроп был приглашен прибыть в Москву через 48 часов, 23 августа.

Риббентроп, не пробыв в Москве и часа, предстал перед лицом Сталина. Советский руководитель проявил мало интереса к пакту о ненападении и еще меньше к заверениям в дружбе, которые Риббентроп то и дело вставлял в свои реплики. Его озабоченность концентрировалась вокруг секретного протокола о разделе Восточной Европы. Риббентроп предложил, чтобы Польша была разделена на сферы влияния по границе 1914 года, с одним лишь принципиальным различием, чтобы Варшава оставалась на немецкой стороне. Открытым был вопрос о том, будет ли придана некая видимость польской независимости, или Германия и Советский Союз просто аннексируют завоеванные ими территории. Что касается прибалтийских государств, то Риббентроп предложил, чтобы Финляндия и Эстония вошли в русскую сферу влияния (давая Сталину долгожданную буферную зону вокруг Ленинграда), Литва отошла бы к Германии, а Латвия была бы поделена. Когда Сталин потребовал себе всю Латвию, Риббентроп телеграфировал Гитлеру, и тот уступил – точно так же, как он поступил в связи с притязаниями Сталина отобрать Бессарабию у Румынии. Ликующий Риббентроп вернулся в Берлин, где в состоянии эйфории его приветствовал Гитлер, назвав «вторым Бисмарком»[20]. Прошло всего три дня с момента направления первого послания Гитлера Сталину до завершения дипломатической революции.

Позднее, как всегда, началось выявление задним числом того, кто несет ответственность за такой шокирующий поворот событий. Кто‑то обвинял Великобританию за недоброжелательный стиль переговоров. Историк Э. Дж. П. Тэйлор показал, что при обмене посланиями и проектами документов между Великобританией и СССР Советы в довольно нехарактерной для них манере отвечали на британские предложения гораздо быстрее, чем британцы на советские. Из этого факта Тэйлор сделал вывод, на мой взгляд, некорректный, что Кремль жаждал союза больше, чем Лондон. Я же полагаю, что, скорее всего, дело было в том, что Сталин хотел, чтобы Великобритания не вышла из игры и не испортила ее преждевременно, по крайней мере до тех пор, пока он не определит намерения Гитлера.

Британский кабинет, вне всякого сомнения, совершил ряд грубейших психологических ошибок. Не только ни один из министров не посетил Москву, но Лондон задерживал переговоры о совместном военном планировании вплоть до начала августа. Даже тогда во главе британской делегации был поставлен адмирал, хотя главным, если не единственным, вопросом, занимавшим умы советской стороны, была война на суше. Более того, делегация направилась в Советский Союз пароходом, что заняло у нее пять дней пути, что отнюдь не свидетельствовало о понимании срочности дела. И, наконец, независимо от моральных соображений, сдержанность Великобритании в вопросе гарантии независимости прибалтийских государств была, неизбежно, истолкована параноидальным лидером в Москве как приглашение Гитлеру совершить нападение на Советский Союз, минуя Польшу.

И тем не менее отнюдь не неуклюжее поведение британской дипломатии привело к заключению нацистско‑советского пакта. Реальная проблема заключалась в том, что Великобритания не могла пойти на сталинские условия, не поступившись всеми принципами, которые она отстаивала со времен окончания Первой мировой войны. Не было смысла устанавливать запрет на уничтожение малых стран Германией, если это подразумевало предоставление такой же привилегии Советскому Союзу. Более циничное британское руководство провело бы черту по советской границе, а не по польской, что резко улучшило бы переговорные позиции Великобритании в отношении Советского Союза и давало бы серьезные стимулы Сталину в вопросе проведения переговоров о защите Польши. В моральном плане достижением демократических стран явилось то, что они не могли пойти на освящение очередной серии агрессий, даже во имя собственной безопасности. Реальная политика предписывала бы сделать анализ стратегических последствий британской гарантии Польше, в то время как установленный Версалем международный порядок потребовал бы от Великобритании следовать курсом, базирующимся исключительно на моральных и правовых соображениях. У Сталина была стратегия, но не было принципов, а демократические страны защищали принципы, не разработав никакой стратегии.

Польшу нельзя было защитить путем бездеятельного пребывания французской армии внутри линии Мажино и Советской армии, ждущей в пределах собственных границ. В 1914 году страны Европы пошли на войну, потому что военное и политическое планирование потеряли связь друг с другом. Пока генеральные штабы отрабатывали свои планы, политические лидеры не только не понимали их, но у них отсутствовали политические цели, соразмерные с размахом предусмотренных военных усилий.

В 1939 году политическое и военное планирование вновь разошлись, но на этот раз по совершенно противоположным причинам. Западные державы имели перед собой вполне разумную и высокоморальную политическую цель – остановить Гитлера. Но они так и не сумели разработать военную стратегию для достижения этой цели. В 1914 году стратеги были слишком безрассудными; в 1939 году они были чересчур скромными. В 1914 году военные всех стран рвались к войне; в 1939 году у них было так много дурных предчувствий (даже в Германии), что они полностью передоверились в суждениях политическим лидерам. В 1914 году имела место стратегия, но не было политики; в 1939 году имелась политика, но не было стратегии.

Россия сыграла решающую роль в развязывании обеих войн. В 1914 году Россия способствовала началу войны, жестко придерживаясь союзнических обязательств по отношению к Сербии и следуя негибкому мобилизационному плану; в 1939 году, когда Сталин избавил Гитлера от страха войны на два фронта, он, должно быть, знал, что делает всеобщую войну неизбежной. В 1914 году Россия пошла на конфликт, чтобы сохранить честь; в 1939 году она поддержала войну, чтобы урвать свою долю из завоеваний Гитлера.

Германия, однако, вела себя совершенно одинаково перед началом обеих мировых войн – нетерпеливо и недальновидно. В 1914 году она прибегла к силе оружия, чтобы сломать союз, который, в отсутствие вызывающего поведения со стороны Германии, сам бы не сохранился; в 1939 году она не пожелала подождать неизбежного превращения в авторитетнейшую нацию Европы. И это потребовало бы прямо противоположного той стратегии, которой придерживался Гитлер, – некоего периода передышки, чтобы дошли до сознания постмюнхенские геополитические реалии. В 1914 году эмоциональная неуравновешенность германского императора и отсутствие у него ясной концепции национального интереса не позволили ему выждать; в 1939 году гениальный психопат, преисполненный решимости развязать войну, на пике своих физических сил, отбросил в сторону все рациональные расчеты. Бессмысленность решения Германии начать войну в обоих случаях доказывается тем фактом, что, несмотря на два сокрушительных поражения и утрату примерно трети территории, имевшейся перед Первой мировой войной, Германия остается самой сильной и, возможно, наиболее влиятельной нацией Европы.

Что же касается Советского Союза в 1939 году, то он тогда был слабо подготовлен к ожидаемой борьбе. И тем не менее к концу Второй мировой войны он уже считался глобальной сверхдержавой. Как это сделал Ришелье в XVII веке, так и Сталин в XX веке воспользовался преимуществами раздробленности Центральной Европы. Восхождение Соединенных Штатов к статусу сверхдержавы было предопределено их индустриальной мощью. Советское доминирование имело в своей основе безжалостное манипулирование на устроенных Сталиным торгах.

[1] Цитата взята из выступления И. В. Сталина на XIV съезде ВКП(б) 18 декабря 1925 года. Говоря о международном положении, он имел в виду договоренности западных стран в Локарно в 1925 году. – Прим. перев.

[2] Цитируется в: Т. А. Taracouzio. War and Peace in Soviet Diplomacy (Таракус‑Таракузо Тимофей Андреевич. Война и мир в советской дипломатии ). (New York: Macmillan, 1940), p. 139–40. (Сталин И. В. XIV съезд ВКП(б), 18–31 декабря 1925 г. Политический отчет Центрального комитета. 18 декабря).

[3] Речь Сталина на XV съезде партии 3 декабря 1927 года, цитируется в: Nathan Leites, A Study of Bolshevism (Лейтес Натан Константин. Исследование большевизма ). (Glenkoe, Ill.: Free Press of Glenkoe, 1953), р. 501. (Сталин И. В. Политический отчет Центрального комитета XV съезду ВКП(б) 3 декабря 1927 года. Т. Х.)

[4] Речь Сталина на XVII съезде партии 26 января 1934 года, цитируется в: Alvin Z. Rubinstein, ed. The Foreign Policy of the Soviet Union (Рубинштейн Элвин З. Внешняя политика Советского Союза ). (New York: Random House, 1960), p. 108. (Сталин И. В. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б) 26 января 1934 г. Т. 13.)

[5] Доклад на VII конгрессе Коммунистического Интернационала, август 1935 г. Там же. С. 133–136.

[6] Robert Legvold. After the Soviet Union: From Empire to Nations (Легвольд Роберт. После Советского Союза: от империи к нациям ). (New York: W. W. Norton, 1992), p. 7.

[7] Цитируется в: Адамтвейт. Франция. С. 264.

[8] Цитируется в: Anthony Read and David Fisher. The Deadly Embrace: Hitler, Stalin and the Nazi‑Soviet Pact 1939–1941 (Рид Энтони и Фишер Дэвид. Смертельное объятие. Гитлер, Сталин и нацистско‑советский пакт, 1939–1941 годы ) (New York/London: W. W. Norton, 1988), p. 57.

[9] Donalg Cameron Watt. How the War Came: The Immediate Origins of the Second World War, 1939–1945 (Уатт Дональд Кэмерон. Как наступала война. Непосредственные причины Второй мировой войны, 1939–1946 годы ). (London: William Heinemann, 1989), p. 109.

[10] Цитируется в: Рид и Фишер. Смертельное объятие. С. 59. (Сталин И. В. Отчетный доклад на XVIII съезде партии. О работе ЦК ВКП(б) 10 марта 1939 года. Т. XIV.)

[11] Там же. (Сталин И. В. Отчетный доклад на XVIII съезде партии. О работе ЦК ВКП (б) 10 марта 1939 года. Т. XIV.)

[12] Цитируется в: Keith Feiling. The Life of Nevill Chamberlain (Филинг Кейт. Жизнь Невилла Чемберлена ). (London: Macmillan, 1946), p. 403.

[13] Цитируется в: Уатт. Как наступала война. С. 221–222.

[14] Цитируется в: Рид и Фишер. Смертельное объятие. С. 69.

[15] Там же. С. 72.

[16] Буллок. Гитлер и Сталин. С. 614.

[17] Цитируется в: Крэйг. Германия. С. 711–712.

[18] Цитируется в: Буллок. Гитлер и Сталин. С. 616.

[19] Там же. С. 617.

[20] Там же. С. 620.