Вплоть до 1941 года Гитлер и Сталин преследовали нетрадиционные цели при помощи традиционных средств. Сталин ждал наступления того дня, когда коммунистическим миром можно будет управлять из Кремля. Гитлер обрисовал свое сумасшедшее видение расово‑чистой империи, управляемой немецкой «расой господ», как это описано в его книге «Майн кампф». Вряд ли можно себе представить два еще более революционных представления о будущем. И все же средства, примененные и Гитлером, и Сталиным, кульминацией которых явился пакт 1939 года, вполне могли быть заимствованы из трактата XVIII века на тему искусства государственного управления. На определенном уровне нацистско‑советский пакт был повторением раздела Польши, осуществленного Фридрихом Великим, Екатериной Великой и императрицей Марией‑Терезией в 1772 году. Однако, в отличие от этих трех монархов, Гитлер и Сталин были идеологическими противниками. На некоторое время их общий национальный интерес, заключавшийся в смерти Польши, оказался выше идеологических разногласий. Но как только пакт в конечном счете развалился в 1941 году, разразилась величайшая сухопутная война за всю историю человечества, по существу, по воле одного человека. Без малейшей иронии, но это факт, что XX век – век всеобщего волеизъявления и обезличенных сил – был выкован таким небольшим числом персон, а его величайшую катастрофу можно было бы избежать устранением какого‑то одного лица.

В то время когда германская армия раздавила Польшу менее чем за месяц, французские силы, которым противостояли лишь недоукомплектованные немецкие дивизии, пассивно ждали, укрывшись за линией Мажино. Наступил период, получивший соответствующее название «странная война», в ходе которого деморализация Франции дошла до предела. В течение нескольких сотен лет Франция вела войну ради достижения конкретных политических целей – для сохранения разделения Центральной Европы или, как в Первую мировую войну, возврата Эльзаса и Лотарингии. Теперь предполагалось, что она будет воевать ради страны, которая уже была завоевана и для защиты которой она не шевельнула и пальцем. На деле павшее духом население Франции столкнулось с очередным свершившимся фактом и войной, в основе которой не было никакой стратегии.

Как же Великобритания и Франция намеревались победить в войне против страны, которая почти одолела их, когда Россия и Соединенные Штаты были на стороне союзников? Они действовали, как будто было можно отсидеться за линией Мажино, пока британская блокада Германии не принудит Гитлера к капитуляции. Но почему Германии следовало бы сидеть тихо и ждать этого медленного удушения? И зачем бы ей атаковать линию Мажино, когда дорога через Бельгию лежала открытой, на этот раз для всей германской армии, поскольку больше не было Восточного фронта? И если оборона являлась действительно главной чертой войны, как полагал французский генеральный штаб, несмотря на прямо противоположный урок польской кампании, какая еще иная судьба могла ожидать Францию, как не вторая за жизнь одного поколения война на истощение, когда она еще не оправилась после первой?

В то время как Франция выжидала, Сталин использовал удобный момент для проведения своей стратегии. Но прежде чем можно было воплотить в жизнь секретный протокол относительно разделения Восточной Европы, Сталин пожелал, чтобы его пересмотрели. Как суверен XVIII века, распоряжающийся территорией, даже не сделав подобия реверанса в сторону самоопределения, Сталин предложил Германии новую сделку в течение меньше месяца с момента подписания нацистско‑советского пакта: обмен польской территории между Варшавой и «линией Керзона», которая, согласно секретному протоколу, отходила Советскому Союзу, на Литву, отходившую к Германии. Целью Сталина, конечно, было создать дополнительную буферную зону для Ленинграда. И, похоже, он не видел нужды маскировать эти свои геостратегические маневры каким‑либо иным оправданием, кроме как потребностями советской безопасности. Гитлер принял предложение Сталина.

Сталин не терял время, отбирая себе то, что причиталось по секретному протоколу. Пока в Польше все еще бушевала война, Советский Союз предложил военный союз трем крошечным прибалтийским государствам, наряду с правом создавать военные базы на их территории. У этих маленьких республик, которым Запад отказал в помощи, не было иной альтернативы, кроме как принять этот первый шаг к утрате собственной независимости. 17 сентября 1939 года, менее чем через три недели после начала войны, Красная Армия оккупировала ту часть Польши, которая предназначалась для вхождения в советскую сферу влияния.

К ноябрю настала очередь Финляндии. Сталин потребовал создания советских военных баз на финской территории и передачи Карельского перешейка, неподалеку от Ленинграда. Но Финляндия оказалась непреклонной перед этим натиском. Она отвергла советское требование и, когда Сталин начал войну, стала сражаться. Несмотря на то что финские войска нанесли серьезный урон Красной Армии, которая все еще не могла оправиться от сталинских массовых чисток, в итоге сказались разные весовые категории двух стран. Через несколько месяцев героического сопротивления Финляндия сдалась под сокрушительным превосходством Советского Союза.

В контексте большой стратегии Второй мировой войны советско‑финская война была второстепенным событием. Тем не менее она смогла показать, до какой степени Франция и Великобритания утратили ощущение стратегической реальности. Ослепленные временным затишьем, возникшим в ситуации, когда финны оказались в меньшинстве, Лондон и Париж соблазнили себя самоубийственными рассуждениями о том, что Советский Союз, возможно, представляет собой мягкое подбрюшье «Оси» (к которой он, конечно, не принадлежал). Начались приготовления к отправке 30 тысяч войск в Финляндию через Швецию и Северную Норвегию. По пути они должны были отрезать Германию от железной руды, добываемой в Северной Норвегии и Швеции и отгружаемой в Германию через северный норвежский порт Нарвик. Тот факт, что ни одна из этих стран не была готова предоставить транзитные права, не охладил энтузиазма французских и британских планирующих органов.

Угроза союзной интервенции, возможно, и помогла бы Финляндии обеспечить себе лучшие условия по сравнению с первоначальными советскими требованиями, но, в конце концов, ничто уже не могло остановить Сталина в перемещении советской линии обороны подальше от подступов к Ленинграду. Для историков остается загадкой, что толкало Великобританию и Францию оказаться на волоске от войны одновременно с Советским Союзом и нацистской Германией за три месяца до того, как разгром Франции доказал, что весь этот план был не чем иным, как бесплодной фантазией.

В мае 1940 года «странная война» окончилась. Немецкая армия повторила свой маневр 1914 года и прокатилась через Бельгию, с той главной разницей, что теперь основной удар пришелся по центру, а не по правому флангу. Уплатив свою цену за полтора десятилетия сомнений и отговорок, Франция пала. Хотя оперативность германской военной машины к тому времени сильно упрочилась, наблюдателей потрясло, с какой быстротой Франция была наголову разбита. В Первую мировую войну немецкие армии потратили четыре года, тщетно пытаясь прорваться к Парижу; каждый километр давался с огромнейшими людскими потерями. В 1940 году немецкий блицкриг разрезал Францию; к концу июня немецкие войска маршировали по Елисейским Полям. Гитлер, казалось, стал хозяином континента.

Но, подобно многим другим завоевателям до него, Гитлер не знал, как закончить войну, которую он так бездумно начал. У него было три выбора: он мог попытаться разгромить Великобританию, он мог заключить мир с ней или же мог попытаться завоевать Советский Союз и затем, используя его обширные ресурсы, повернуть все свои силы вновь на запад и завершить уничтожение Великобритании.

Летом 1940 года Гитлер попробовал первые два варианта. В хвастливой речи 19 июля он намекнул, что готов заключить компромиссный мир с Великобританией. На самом же деле он просил ее вернуть довоенные германские колонии и отказаться от вмешательства в дела на континенте. В ответ он бы гарантировал существование Британской империи[1].

Предложение Гитлера было аналогично тому, какое делала императорская Германия Великобритании за два десятилетия до начала Первой мировой войны, хотя тогда оно было сформулировано более миролюбивым языком, а стратегическое положение Англии было гораздо более благоприятным. Возможно, если бы Гитлер был более конкретен относительно того, как будет выглядеть Европа, организованная Германией, то кое‑кто из британских руководителей – такие, как лорд Галифакс, но ни в коем случае не Черчилль, – лелеявших идею переговоров с Германией, могли бы поддаться искушению. Фактически потребовав от Великобритании предоставить Германии полную свободу действий на континенте, Гитлер вызвал традиционный британский ответ. Он был таким же, какой дал в 1909 году сэр Эдвард Грей на предложение, сделанное гораздо более здравомыслящими германскими лидерами, чем Гитлер (да еще тогда, когда Франция продолжала пребывать крупной державой), заметив при этом, что, если Великобритания отдаст континентальные нации на откуп Германии, рано или поздно будет совершено нападение на Британские острова (см. седьмую главу). Не могла Великобритания рассматривать всерьез некую «гарантию» существования своей империи. Ни один германский руководитель так и не удосужился вникнуть в суть британской точки зрения, заключавшейся в том, что если существует на свете нация, способная защитить империю, то эта же нация способна и ее завоевать, – как уже отмечал в своем знаменитом меморандуме 1907 года сэр Айра Кроу (см. седьмую главу).

Черчилль, конечно, был слишком многоопытным и слишком хорошо знавшим историю человеком, чтобы тешить себя иллюзиями, будто по окончании войны Великобритания останется по‑прежнему первой мировой державой или даже просто будет одной из первых. Это положение будут оспаривать или Германия, или Соединенные Штаты. Неуступчивость Черчилля по отношению к Германии летом 1940 года может быть, таким образом, истолкована как решение в пользу американской гегемонии над германской. Американское превосходство временами может оказаться неудобным, но, по крайней мере, тут сказывается близость языка и культуры, отсутствуют явно сталкивающиеся интересы. Наконец, всегда существовали перспективы установления «особых» отношений между Великобританией и Америкой, которые были бы немыслимы с нацистской Германией. К лету 1940 года Гитлер поставил себя в такое положение, что сам превратился в некий повод для войны, казус белли .

Гитлер теперь обратился ко второму варианту и стал стремиться к уничтожению британских военно‑воздушных сил и в случае необходимости к вторжению на Британские острова. Но он не пошел дальше вынашивания этой идеи. Наземные операции не являлись частью предвоенного операционного планирования, и от этого проекта отказались в силу недостаточного количества десантных плавучих средств и неспособности люфтваффе уничтожить Королевские военно‑воздушные силы. К концу лета Германия вновь оказалась в положении, не слишком отличающемся от того, в котором она оказалась в ходе Первой мировой войны; добившись крупных успехов, она не смогла превратить их в окончательную победу.

Гитлер, конечно, имел великолепную возможность перейти к стратегической обороне – Великобритания была недостаточно сильна для того, чтобы бросить вызов германской армии в одиночку; для Америки вступление в войну было почти невозможно; Сталин же, как бы он ни носился с идеей военного вмешательства, в конце концов, нашел бы причины для ее отсрочки. Но ожидать, чтобы другие взяли на себя инициативу, противоречило натуре Гитлера. Поэтому у него закономерно возникла идея нападения на Советский Союз.

Еще в июле 1940 года Гитлер распорядился о подготовке предварительных штабных планов на советскую кампанию. Он сказал своим генералам, что, как только Советский Союз будет побежден, Япония сможет бросить все свои вооруженные силы против Америки, отвлекая внимание Вашингтона к Тихому океану. Изолированная Великобритания, лишившись надежд на американскую поддержку, будет вынуждена прекратить схватку: «Британия возлагает надежды на Россию и Соединенные Штаты, – верно подметил Гитлер. – Если возлагаемым на Россию надеждам не суждено будет сбыться, то Америка тоже окажется на обочине, поскольку ликвидация России значительно усилит мощь Японии на Дальнем Востоке…»[2] Гитлер, однако, еще не вполне был готов, чтобы отдать приказ о нападении. Сначала он попытается изучить возможность втянуть Советы в совместное нападение на Британскую империю и избавиться от британцев, прежде чем повернуть на Восток.

Сталин слишком хорошо понимал затруднительность своего положения. Разгром Франции обманул ожидания – которые Сталин разделял со всеми западными военными экспертами, – относительно того, что эта война могла бы стать такой же цепью длительных сражений на истощение, как это было в Первую мировую войну. Заветное желание Сталина о том, что Германия и западные демократии истощат себя до полной потери сил, испарилось. Если падет и Великобритания, то германская армия получит свободу маневра для броска на Восток, и у нее будет возможность воспользоваться всеми ресурсами Европы в соответствии с концепцией, разрекламированной Гитлером в «Майн кампф».

Сталин реагировал всегда почти стереотипно. Ни в один из моментов своей карьеры он не выказывал страха, даже когда не мог его не испытывать. Убежденный в том, что признание слабости могло бы побудить противника поднять ставки, он всегда пытался затуманить дилеммы стратегического выбора своей неуступчивостью. Если бы Гитлер попытался воспользоваться победой на Западе для оказания давления на Советский Союз, то Сталин сделал бы перспективу уступок с его стороны максимально непривлекательной и болезненной. Исключительно точный, как калькулятор, он не сумел, однако, должным образом принять в расчет невротический характер личности Гитлера и, отсюда, не предусмотрел возможности ответа Гитлера на брошенный ему вызов посредством войны на два фронта, каким бы опрометчивым ни был подобный курс.

Сталин предпочел стратегию двух направлений. Он торопился забрать остатки добычи, причитавшейся ему согласно секретному протоколу. В июне 1940 года, пока Гитлер еще был занят Францией, Сталин предъявил Румынии ультиматум с требованием уступить Бессарабию, а также пожелал забрать Северную Буковину. Последняя в секретном протоколе не фигурировала, и обладание ею давало возможность разместить советские войска вдоль всего протяжения румынской части Дуная. В том же месяце он включил прибалтийские государства в состав Советского Союза, вынудив их пойти на организацию бутафорских выборов, в которых приняло участие менее 20 процентов населения. А когда этот процесс завершился, Сталин вернул всю территорию, которую Россия потеряла в конце Первой мировой войны; тем самым союзники заплатили последний взнос в счет штрафа за исключение как Германии, так и Советского Союза из участия в мирной конференции 1919 года.

Одновременно с укреплением своих стратегических позиций Сталин продолжал предпринимать усилия, чтобы задобрить своего грозного соседа поставками сырья для военной машины Гитлера. Еще в феврале 1940 года – до победы Германии над Францией – в присутствии Сталина было подписано торговое соглашение, обязывавшее Советский Союз поставлять Германии значительные объемы сырьевых материалов. Германия, в свою очередь, снабжала Советский Союз углем и промышленными товарами. Советский Союз скрупулезно выполнял условия соглашения и, как правило, превышал поставки. И действительно, буквально вплоть до того момента, когда Германия, в конце концов, совершила нападение, советские товарные вагоны пересекали пограничные контрольные пункты вместе со своим грузом.

Ни один из сталинских шагов, однако, не менял геополитических реалий, а именно того, что Германия стала господствующей державой в Центральной Европе. Гитлер совершенно ясно дал понять, что не потерпит советской экспансии за пределы предусмотренного секретным протоколом. В августе 1940 года Германия и Италия заставили Румынию, которую Сталин к тому времени уже рассматривал как часть советской сферы влияния, вернуть две трети Трансильвании Венгрии, ставшей почти союзником держав «оси». Преисполненный решимости защитить Румынию как источник снабжения нефтью, Гитлер в сентябре еще четче провел черту, дав гарантии Румынии и отдав приказ ввести в страну моторизированную дивизию и самолеты военно‑воздушных сил в подкрепление этой гарантии.

В том же месяце напряженность возникла на другом конце Европы. В нарушение секретного протокола, делавшего Финляндию частью советской сферы влияния, Финляндия согласилась дать разрешение немецким войскам пройти через ее территорию в Северную Норвегию. Более того, имели место значительные поставки немецкого вооружения, единственной разумной целью которых было усиление Финляндии для противостояния советскому давлению. Когда Молотов запросил у Берлина более конкретную информацию, ему были даны уклончивые ответы. Советские и немецкие войска стали сталкиваться друг с другом по всей длине в Европе.

Для Сталина, однако, наиболее зловещим днем стал день 27 сентября 1940 года, когда Германия, Италия и Япония подписали Трехсторонний пакт, обязывающий каждую из этих стран вступать в войну с любой другой страной, вставшей на сторону Великобритании. Если быть точным, пакт особо исключал отношения каждой из подписавших его стран с Советским Союзом. Это означало, что Япония не берет на себя обязательства участвовать в германо‑советской войне, независимо от того, кто начнет первым, но обязана будет сражаться с Америкой, если та вступит в войну против Германии. И хотя Трехсторонний пакт был совершенно очевидно направлен против Вашингтона, у Сталина не было причин чувствовать себя успокоенным. Каковы бы ни были правовые условия этого соглашения, он должен был бы ожидать, что три участника пакта в какой‑то момент вполне могли бы наброситься на него. То, что Сталин был для них третьим лишним, стало очевидным из того факта, что его даже не извещали о переговорах до тех пор, пока пакт не был подписан.

К осени 1940 года напряженность нарастала такими темпами, что оба диктатора предприняли, как оказалось, последнюю дипломатическую попытку переиграть друг друга. Целью Гитлера было вовлечь Сталина в совместное выступление против Британской империи, чтобы разгромить его самого со стопроцентной гарантией тогда, когда тылы Германии будут в полной безопасности. Сталин пытался выиграть время в надежде на то, что Гитлер в какой‑то момент своих действий перенапряжет усилия, а также на то, чтобы определить, чем можно было бы поживиться по ходу дела. Ничего не получилось из попыток организовать личную встречу между Гитлером и Сталиным после подписания Трехстороннего пакта. Каждый из лидеров сделал все возможное, чтобы избежать ее, заявляя, что не может покинуть свою страну, а, казалось бы, логическое место встречи – в Брест‑Литовске, на границе, – несло в себе слишком много тяжких исторических воспоминаний.

13 октября 1940 года Риббентроп написал Сталину пространное письмо с собственными интерпретациями хода событий за истекший с момента его поездки в Москву год. Для министра иностранных дел это было необычным нарушением протокола обращаться не к своему коллеге, а к руководителю, формально не занимавшему никакой государственной должности (единственным постом Сталина оставался пост генерального секретаря коммунистической партии).

Пышность слога в письме Риббентропа компенсировала отсутствие дипломатической утонченности. Он возложил ответственность за советско‑германские разногласия по поводу Финляндии и Румынии на британские махинации, не уточняя, как это Лондону удалось добиться подобного успеха. И он настаивал на том, что Трехсторонний пакт не направлен против Советского Союза, – на деле же Советский Союз приветствовали бы, если бы он присоединился к дележу добычи между европейскими диктаторами и Японией после войны. Риббентроп в заключение пригласил Молотова нанести ответный визит в Берлин. Но в этой связи Риббентроп исключил возможность обсуждения вопроса о присоединении Советского Союза к Трехстороннему пакту[3].

Сталин был чересчур осторожен, чтобы делить пока еще не завоеванную добычу или выходить на передний край конфронтации, затеянной другими. И все же он хотел бы оставить за собой право участвовать в разделе наследия, захваченного Гитлером в случае, если Великобритания просто падет. Точно так же он это сделает в 1945 году, когда вступит в войну с Японией на последнем ее этапе и получит за это высокую цену. 22 октября Сталин ответил на письмо Риббентропа, выражая готовность, смешанную с иронией. Поблагодарив Риббентропа за «поучительный анализ недавних событий», он, однако, воздержался от их личной оценки. И, возможно, дабы показать, что неизвестно еще, чья взяла, он от имени Молотова принял приглашение приехать в Берлин и при этом в одностороннем порядке назвал очень близкую дату – 10 ноября – до этой даты оставалось менее чем три недели[4].

Гитлер принял это предложение тотчас же, что стало поводом нового недоразумения. Сталин истолковал скорость, с которой ответил Гитлер, как доказательство того, что отношения с Советами были для Гитлера столь же важными, как и в предыдущий год, и, следовательно, как доказательство того, что твердая тактика давала плоды. Готовность Гитлера, однако, исходила из необходимости поторопиться с разработкой планов, если он действительно собирался напасть на Советский Союз весной 1941 года.

Глубина недоверия этих двух потенциальных партнеров друг к другу проявилась еще до начала встречи. Молотов отказался ехать в немецком поезде, направленном к границе, чтобы доставить его в Берлин. Советская делегация, безусловно, была озабочена тем, что элегантность немецких вагонов могла равняться широте распространенности их подслушивающих устройств. (В конце концов, немецкие вагоны были прицеплены в хвост советского поезда, тележки которого были специально изготовлены так, чтобы на границе их можно было приспособить к более узкой европейской колее.)

Переговоры в конечном счете начались 12 ноября. Молотов, обладавший даром выводить из себя гораздо более уравновешенных личностей, чем Гитлер, с удвоенной силой демонстрировал жесткую тактику перед нацистским руководством. Присущая ему жестокость подкреплялась паническим страхом перед Сталиным, которого он боялся гораздо больше, чем Гитлера. Всепоглощающая озабоченность Молотова своей собственной внутренней ситуацией была типична для дипломатов во времена всего советского периода, хотя особенно остро это проявлялось во времена пребывания Сталина у власти. Участники переговоров с советской стороны, казалось, всегда были больше озабочены ограничениями на родине, чем положением на международной арене.

Поскольку министры иностранных дел редко являлись членами Политбюро (Громыко стал им лишь в 1973 году, будучи 16 лет на посту министра иностранных дел), их внутренняя база была слабой, и им всегда грозила опасность превратиться в козлов отпущения, если бы переговоры пошли не так. Более того, поскольку Советы исходили из того, что история в конечном счете на их стороне, они скорее готовы были чинить всякие препятствия, чем идти к поиску широкомасштабных решений. Любые переговоры с советскими дипломатами превращались в испытания на выносливость; нельзя было ждать никаких уступок до тех пор, пока советский глава делегации не убеждался сам – и в особенности не убеждал тех, кто читал его телеграммы в Москве, – что достигнут последний предел гибкости другой стороны. На основе подобного рода дипломатических партизанских военных действий они добивались всего того, чего можно было добиться давлением и настойчивостью, но обычно пропускали возможность достижения настоящего дипломатического прорыва. Советские участники переговоров – а Громыко был настоящим мастером игры – умели блестяще выматывать оппонентов, которые были обременены предвзятыми идеями и страдали от нетерпения добиться решения вопроса. С другой стороны, они имели обыкновение за деревьями не видеть леса. Так, в 1971 году они упустили возможность саммита с Никсоном, который отсрочил бы его открытия для Пекина, потеряв много месяцев на утряску по существу бессмысленных предварительных условий, – которые Советы целиком и полностью отбросили, как только Вашингтон заполучил китайский вариант.

Трудно себе представить двух менее всего подходящих для общения друг с другом людей, чем Гитлер и Молотов. Гитлер вообще никоим образом не подходил для переговоров, предпочитая подавлять своих собеседников по переговорам бесконечными монологами, не проявляя при этом ни малейшего желания выслушивать ответ, если он вообще давал время для ответа. Встречаясь с иностранными руководителями, Гитлер обычно ограничивался страстной констатацией общепризнанных принципов. В те немногие разы, когда он реально участвовал в переговорах, – как это было с австрийским канцлером Куртом фон Шушнигом или с Невиллом Чемберленом, – он действовал в издевательской манере и выдвигал безапелляционные требования, которые редко корректировал. Молотова, с другой стороны, меньше всего интересовали принципы, нежели их практическое применение. И у него совсем не было возможностей для компромисса.

В ноябре 1940 года Молотов оказался, по‑настоящему, в трудном положении. Сталину вообще трудно было угодить, поскольку он разрывался между нежеланием вносить свой вклад в германскую победу и тревогой по поводу того, что, если Германия победит Великобританию без советской помощи, он может лишиться возможности разделить завоевания Гитлера. Что бы ни произошло, Сталин был преисполнен решимости никогда не возвращаться к версальским договоренностям и пытался укрепить свою позицию, подстраховывая каждый свой шаг. Секретный протокол и последующие события показали немцам со всей ясностью его концепцию надлежащих договоренностей – не исключено, даже слишком ясно. В этом смысле визит Молотова в Берлин рассматривался как возможность проработки конкретных деталей. Что же касается демократических стран, то Сталин воспользовался визитом в июле 1940 года вновь назначенного британского посла сэра Стаффорда Криппса, чтобы отвергнуть какую бы то ни было возможность возвращения к версальскому порядку вещей. Когда же Криппс выступил с утверждением, что падение Франции должно заставить Советский Союз быть заинтересованным в восстановлении баланса сил, Сталин холодным тоном заметил:

«Так называемое европейское равновесие сил до сих пор действовало не только против Германии, но так же и против Советского Союза. Поэтому Советский Союз примет все меры, чтобы предотвратить восстановление прежнего равновесия сил в Европе»[5].

На дипломатическом языке выражение «все меры» обычно включает в себя угрозу войны.

Для Молотова ставки и так были слишком высоки. Поскольку прежнее поведение Гитлера не оставляло ни малейших сомнений в том, что 1941 год обязательно будет ознаменован какой‑либо крупной кампанией, представлялось вполне вероятным, что, если Сталин не присоединится к нему в нападении на Британскую империю, то он вполне сможет напасть на Советский Союз. Таким образом, Молотову был предъявлен ультиматум де‑факто, маскирующийся под соблазн, хотя Сталин недооценил, насколько короткой будет на самом деле эта отсрочка.

Риббентроп начал переговоры заявлением о неизбежности германской победы. Он призывал Молотова присоединиться к Трехстороннему пакту, не обращая внимания на то, что этот договор являлся переработкой ранее существовавшего «антикоминтерновского пакта». Риббентроп утверждал, что было бы возможно «установить сферы влияния для России, Германии, Италии и Японии на весьма широкой основе»[6]. По словам Риббентропа, это не должно было бы привести к конфликту, так как каждый из будущих партнеров был более всего заинтересован в продвижении на юг. Япония двинется в Юго‑Восточную Азию, Италия в Северную Африку, а Германия потребует возврата своих бывших колоний в Африке. После бурной многоречивости, имевшей целью подчеркнуть свой исключительный ум, Риббентроп в итоге определил, какого рода приз приберегается для Советского Союза: «…не пожелает ли Россия в перспективе также двинуть на юг, чтобы получить естественный выход к открытому морю, столь важный для России»[7].

Любой, кто имеет хотя бы смутное представление о публичных выступлениях Гитлера, понял бы, что это полнейшая бессмыслица. Африка не была в числе приоритетов у нацистов. Не только для Гитлера она никогда не представляла особого интереса, но Молотов, вероятно, вволю начитавшись «Майн кампф», осознавал, что на самом деле Гитлеру нужно «жизненное пространство» в России. Молча выслушав все эти выкладки Риббентропа, Молотов затем деловито спросил, даже с некоторой долей надменности, к какому конкретно морю, как предполагается, Советский Союз ищет выход. Вновь погрузившись в помпезное красноречие, Риббентроп, в конце концов, упомянул Персидский залив, точно он уже принадлежал Германии, чтобы она могла его отдавать:

«Вопрос сейчас заключался в том, смогут ли они и в будущем продолжать совместно вести дела… нельзя ли будет в долгосрочном плане найти выгодный для России выход к морю в направлении Персидского залива и Аравийского моря, и нельзя ли будет одновременно реализовать и другие пожелания России в этой части Азии, – в которой у Германии совершенно нет никакого интереса»[8].

Молотова столь напыщенное предложение совершенно не заинтересовало. Германия еще не овладела тем, что намеревалась предложить, а Советский Союз не нуждался в Германии, чтобы завоевать эти территории для себя. Выразив в принципе готовность присоединиться к Трехстороннему пакту, Молотов немедленно обусловил эту уступку заявлением о том, что «потребуется точность при разграничении этих сфер влияния на довольно длительный срок»[9]. Это, конечно, нельзя было завершить в рамках одной поездки в Берлин, и потребовались бы дополнительные консультации, в частности, ответный визит Риббентропа в Москву.

Во второй половине того же дня Молотов встретился с Гитлером в только что отстроенной и отделанной мрамором канцелярии. Все было обустроено так, чтобы внушить благоговейный трепет пролетарскому министру из Москвы. Молотов был проведен по широкому коридору, по обеим сторонам которого с интервалом в несколько метров высокорослые эсэсовцы в черных мундирах становились по стойке «смирно» и вскидывали руки в нацистском приветствии. Двери в кабинет Гитлера доходили до самого потолка, и их распахнули двое эсэсовцев особенно высокого роста, поднятые вверх руки которых образовывали арку, под которой Молотов был препровожден в помещение, где уже находился Гитлер. Сидя за письменным столом у дальней стены огромного зала, Гитлер несколько секунд молча разглядывал вошедших, а затем вскочил и, не говоря ни слова, пожал руки каждому члену советской делегации. Когда он пригласил их сесть в зоне отдыха, раздвинулись занавеси, и к собравшимся присоединился Риббентроп с группой советников[10].

Продемонстрировав нацистское понимание величественности, Гитлер выложил свою мысль о цели встречи. Он предложил договориться относительно стратегии долгосрочного характера, поскольку как в Германии, так и в Советском Союзе «у кормила власти стоят люди, обладающие достаточным авторитетом, чтобы сподвигнуть свои страны на развитие в определенном направлении»[11]. Гитлер, оказывается, имел в виду разработку вместе с Советским Союзом своеобразной совместной «доктрины Монро» для Европы и Африки, а также раздел колониальных территорий между ними.

Демонстрируя, что он ни в малейшей степени не был напуган таким приемом, по всей вероятности, почерпнутым из представлений о великолепии какой‑то венской оперетты, Молотов занялся постановкой конкретных вопросов: в чем конечная цель Трехстороннего пакта? Как Гитлер определяет провозглашенный им «новый порядок»? Что такое «расширенная азиатская сфера влияния»? Каковы германские намерения на Балканах? Сохраняется ли до сих пор понимание того, что Финляндия находится в советской сфере влияния?

Никто еще не беседовал с Гитлером подобным образом и не подвергал его такого рода перекрестному допросу. В любом случае Гитлер не был заинтересован в том, чтобы ограничивалась свобода действий Германии там, куда способны были добраться его армии, – и уж, конечно, не в Европе.

На следующий день встрече с Гитлером предшествовал простой спартанский завтрак, но существенного продвижения вперед так и не произошло. Гитлер, по обыкновению, начал с продолжительного монолога, во время которого объяснял, как намерен поделить мир вместе со Сталиным:

«После завоевания Англии Британская империя будет разделена как крупнейшее в мире обанкротившееся имение. …И внутри этого обанкротившегося имения для России найдется доступ к незамерзающему и по‑настоящему открытому океану. Пока что всего 45 миллионов англичан правят 600 миллионами жителей Британской империи. Он собирается это меньшинство разрушить…

При данных обстоятельствах возникают перспективы мирового масштаба. …Участие России в решении этих проблем вполне могло бы быть организовано. Все страны, которые могли бы быть заинтересованы в обанкротившемся владении, должны будут прекратить споры друг с другом и заняться исключительно разделом Британской империи»[12].

Ответив с долей язвительности, что он согласен с тем, что ему стало понятно, Молотов пообещал доложить остальное Москве. Согласившись в принципе с заявлением Гитлера о том, что у Советского Союза и Германии нет конфликтующих интересов, Молотов немедленно решил проверить это утверждение на практике. И спросил, какой будет реакция Германии, если Советский Союз выдаст гарантию Болгарии, сходную с той, что Германия выдала Румынии (это, по существу, заблокировало бы дальнейшее распространение германского влияния на Балканы). И что будет, если Советский Союз аннексирует Финляндию? Со всей очевидностью принцип самоопределения не входил в число принципов советской внешней политики, и Сталин не поколебался бы аннексировать территории, заселенные нерусским населением, если бы был уверен в невмешательстве Германии. Похороненными оказались не только территориальные, но и моральные принципы версальского урегулирования.

Напряженная атмосфера встречи так и не разрядилась, когда Гитлер довольно вспыльчиво бросил, что Болгария, кажется, не обращалась с просьбой о вступлении в союз с Советами. И он возражал против аннексии Финляндии на том основании, что это выходит за рамки секретного протокола, как бы не замечая, что целью визита Молотова в Берлин были именно проблемы, выходящие за рамки этого протокола. Встреча заканчивалась в атмосфере раздражения. Когда Гитлер встал, бормоча нечто относительно возможности британского воздушного налета, Молотов в очередной раз повторил свое основное заявление: «Советский Союз, будучи великой державой, не может оставаться в стороне от великих свершений в Европе и Азии»[13]. Не уточняя, чем ответит Советский Союз, если Гитлер удовлетворит его пожелания, Молотов просто пообещал, что после доклада Сталину передаст Гитлеру соображения своего хозяина относительно подходящей сферы влияния.

Гитлер был так раздражен, что не посетил обед, данный Молотовым в советском посольстве, хотя большинство других нацистских руководителей там присутствовали. Обед был прерван воздушной тревогой в связи с налетом англичан, и, поскольку в советском посольстве не было бомбоубежища, гости бросились врассыпную в разные стороны. Нацистские лидеры унеслись в лимузинах, советская делегация помчалась во дворец Бельвю (где в настоящее время останавливается президент Германии во время посещения Берлина), а Риббентроп забрал с собой Молотова и отправился с ним в расположенное поблизости свое частное бомбоубежище. Там он помахал немецким проектом документа о присоединении Советского Союза к Трехстороннему пакту, кажется, не понимая, что у Молотова не было ни намерений, ни полномочий выходить за рамки сказанного Гитлеру. Молотов, со своей стороны, проигнорировал этот проект и вновь затронул как раз те самые проблемы, от которых ушел Гитлер, в который раз подчеркнув, что Советский Союз не может быть исключен от решения любого европейского вопроса. Он потом конкретно перечислил Югославию, Польшу, Грецию, Швецию и Турцию, преднамеренно не касаясь блестящих перспектив, связанных с Индийским океаном, которые Риббентроп и Гитлер ранее развернули перед ним[14].

За высокомерным и непреклонным поведением Молотова скрывалась попытка выиграть время и дать возможность Сталину разрешить почти неразрешимую проблему. Гитлер предлагал ему партнерство в нанесении поражения Великобритании. Но не требовалось особого воображения, чтобы понять, что после этого Советский Союз останется беззащитным перед лицом предполагаемых партнеров по Трехстороннему пакту, бывших в свое время коллегами по «антикоминтерновскому пакту». С другой стороны, если Великобритании суждено было рухнуть без участия Советского Союза, то для Советского Союза было бы желательным укрепить свои стратегические позиции перед неизбежным столкновением с Гитлером.

В конце концов, Сталин так и не решил, какого курса придерживаться. 25 ноября Молотов направил Риббентропу сталинские условия присоединения к Трехстороннему пакту: Германия должна была вывести свои войска из Финляндии и предоставить Советскому Союзу свободу действий в этой стране; Болгарии предписывалось вступить в военный союз с Советским Союзом и позволить ему иметь военные базы на ее территории; Турции предлагалось допустить наличие советских баз на ее территории, включая Дарданеллы. Германия должна была оставаться в стороне, если Советскому Союзу придется добиваться осуществления своих стратегических целей на Балканах и в Дарданеллах при помощи силы. В дальнейшее развитие уже сделанного Гитлером предложения о том, что территория к югу от Баку и Батуми будет считаться признанной сферой советских интересов, Сталин теперь определил эту сферу, как включающую в себя Иран и Персидский залив. Что касается Японии, то ей ничего иного не оставалось, как отказаться от претензий на право разработки полезных ископаемых на острове Сахалин[15]. Сталин должен был знать, что эти условия никогда не будут приняты, так как они блокировали дальнейшую немецкую экспансию на Востоке, и так как в них не содержалось советских сопоставимых ответных мер.

Ответ Сталина Гитлеру являлся, прежде всего, сигналом того, что он считал входящим в советскую сферу интересов, и предупреждением, что он будет выступать против ее сужения, по крайней мере дипломатическим путем. В течение последующего десятилетия, используя тактику царей, Сталин продолжил создание этой сферы, где можно, при помощи соглашений, где необходимо, при помощи силы. Он добивался достижения целей, поставленных в меморандуме от 25 ноября, вначале согласованно с Гитлером, потом на стороне демократических стран против Гитлера и, наконец, посредством конфронтации с демократиями. А затем, ближе к концу жизни, Сталин, кажется, намеревался предпринять попытку договориться с демократическими странами в самом широком плане в целях сохранения того, что он непрестанно считал советской сферой влияния (см. двадцатую главу).

Для Гитлера жребий был уже брошен. Как только Молотов прибыл в Берлин, Гитлер отдал распоряжение относительно продолжения всеобщей подготовки к нападению на Советский Союз, отсрочив принятие окончательного решения до утверждения оперативного плана[16]. По мнению Гитлера, решение это состояло в одном: следует напасть на Советский Союз до или после разгрома Великобритании. А визит Молотова решил и этот вопрос. 14 ноября, в тот день, когда Молотов покинул Берлин, Гитлер распорядился, чтобы штабные планы на летний период приняли форму оперативного замысла нападения на Советский Союз летом 1941 года. Получив предложение Сталина от 25 ноября, он отдал распоряжение ответа не посылать. Да Сталин его никогда и не запрашивал. Немецкие военные приготовления к войне с Россией развернулись во всю мощь.

Идут значительные дебаты относительно того, осознавал ли Сталин влияние избранной им тактики на личность, подобную Гитлеру. По всей вероятности, он недооценивал чрезвычайную нетерпеливость своего противника. Поскольку Сталин, как представляется, предположил, что Гитлер, как и он сам, был холоден и расчетлив и не бросил бы по собственной воле свои силы на огромные пространства России прежде, чем завершит войну на западе. В этом предположении Сталин был не прав. Гитлер верил в то, что сила воли может преодолеть все препятствия. Его типичной реакцией на сопротивление был перевод его в план личного противостояния. Гитлер никогда не позволял благоприятным условиям полностью созреть, хотя бы только потому, что сам процесс выжидания подразумевал тот факт, что обстоятельства могут возобладать над его волей.

Сталин был не только терпеливее, но и, как коммунист, в большей степени уважал исторические силы. За почти 30 лет своего правления он ни разу не ставил все на один бросок фишки и полагал, ошибочно, что Гитлер тоже никогда не пойдет на это. Но Сталин безумно боялся того, что поспешное советское развертывание сил может спровоцировать германский превентивный удар. И он неверно понял поспешность Гитлера, с какой тот стремился зачислить его в число участников Трехстороннего пакта, приняв эту поспешность за доказательство того, что 1941 год нацисты собираются посвятить дальнейшим попыткам сломить Великобританию. Похоже, Сталин был уверен, что следующий за ним 1942 год и будет годом решения вопроса о войне с Германией. Сталинский биограф Дмитрий Волкогонов сказал мне, что Сталин держал в запасе вариант превентивного нападения на Германию в том году, что может объяснить, почему в 1941 году было начато передовое развертывание советских войск на дальних подступах. Ожидая, что Гитлер, прежде чем напасть, предъявит какие‑либо значительные требования, Сталин, возможно, готов был в значительной части пойти ему навстречу, по крайней мере в 1941 году.

Все эти расчеты провалились, поскольку их основным предположением было то, что Гитлер также прибегает к рациональным расчетам; Гитлер, однако, считал для себя необязательным заниматься нормальными вычислениями степени риска. Ни один год правления Гитлера не проходил без того, чтобы он не предпринял каких‑либо действий, которые, как предупреждало его окружение, были слишком опасны: перевооружение в 1934–1935 годах, новая оккупация Рейнской области в 1936 году, оккупация Австрии и Чехословакии в 1938 году, нападение на Польшу в 1939 году и кампания против Франции в 1940 году. Гитлер не собирался делать 1941 год исключением. С учетом особенностей его личности, он мог бы дать отступного, если бы Советский Союз примкнул к Трехстороннему пакту с минимумом оговорок и принял бы участие в военных действиях против Великобритании на Ближнем Востоке. И тогда, когда Великобритания была бы разбита, а Советский Союз изолирован, Гитлер обязательно обратился бы к исполнению заветной мечты о завоеваниях на востоке.

И никакие умные маневры Сталина никак не дали бы его стране возможности избежать участи, постигшей Польшу за год до этого. Польское правительство могло спастись от германского нападения в 1939 году, лишь согласившись отдать «польский коридор» и Данциг, а также присоединившись потом к нацистскому крестовому походу против Советского Союза, по окончании которого Польша все равно оказалась бы во власти Гитлера. А теперь, годом позже, выяснилось, что Советский Союз может получить отсрочку от германской агрессии, лишь приняв нацистские предложения (ценой полнейшей изоляции и посредством вступления в рискованную войну против Великобритании). В итоге, однако, ему все равно грозило бы нападение со стороны Германии.

Обладая стальными нервами, Сталин следовал политике двух дорожек, сотрудничая с Германией путем поставок военного снаряжения и одновременно геополитически противостоя ей, словно не существовало никакой опасности вообще. И хотя он не желал вступать в Трехсторонний пакт, но все же предоставил Японии то единственное преимущество, которое дало бы ей членство Советского Союза в Трехстороннем пакте, обеспечив тыл Японии для ее авантюр в Азии.

Хотя, конечно, Сталин не знал о том, что Гитлер инструктировал своих генералов, что нападение на СССР дало бы возможность Японии открыто бросить вызов Соединенным Штатам, он пришел к такому выводу самостоятельно и занялся устранением подобного побудительного мотива. 13 апреля 1941 года он заключил в Москве договор о ненападении с Японией, следуя в основном той же самой тактике в отношении нараставшей напряженности в Азии, какую применил в отношении польского кризиса полутора годами ранее. В каждом случае он устранял для агрессора риск борьбы на два фронта и отводил войну от советской территории, поддерживая, как он считал, повсюду капиталистическую гражданскую войну. Пакт Гитлера – Сталина дал ему двухлетнюю передышку, а договор о ненападении с Японией позволил через полгода перебросить армейские части с Дальнего Востока для участия в битве под Москвой, которая решила исход войны в его пользу.

После заключения договора о ненападении Сталин сделал беспрецедентный жест и проводил японского министра иностранных дел Иосуке Мацуоку на железнодорожный вокзал. Это было признаком особой важности для Сталина договора с Японией, а также стало поводом – в присутствии всего дипломатического корпуса – призвать Германию к переговорам и одновременно выставить напоказ свой возросший вес в качестве партнера по переговорам. «Европейские проблемы решатся естественным путем, если Япония и СССР будут сотрудничать», – заявил Сталин министру иностранных дел достаточно громко, чтобы все могли это слышать[17]. Возможно, он имел в виду, что теперь, когда обеспечена безопасность его восточной границы, его переговорные позиции в Европе улучшились. Но, вероятно, это говорилось также и для того, чтобы подчеркнуть, что Германии теперь незачем воевать с Советским Союзом для обеспечения тылов Японии для войны с Соединенными Штатами.

«Не только европейские, но и азиатские», – отвечал японский министр иностранных дел Мацуока. «Весь мир будет обустроен!» – согласился Сталин. Когда воевать будут другие, должно быть, подумал он, а Советский Союз получит материальную компенсацию благодаря их успехам.

И чтобы довести свои слова до сведения Берлина, Сталин затем подошел к германскому послу фон дер Шуленбургу, обнял его за плечи и сказал: «Мы должны оставаться друзьями, и Вы должны теперь все для этого сделать». Чтобы убедиться, что он использовал все каналы, включая военный, и передать свое послание, Сталин затем подошел к исполняющему обязанности немецкого военного атташе и громко произнес: «Мы останемся друзьями с Вами в любом случае»[18].

У Сталина были причины опасаться поведения Германии. Как Молотов намекнул в Берлине, он делал нажим на Болгарию, чтобы та приняла советскую гарантию. Сталин также вел переговоры с Югославией в апреле 1941 года о заключении договора о дружбе и ненападении, как раз в тот самый момент, когда Германия запрашивала права на транзитный проход своих войск через Югославию для нападения на Грецию, – такого рода действия, само собой, усиливали сопротивление Югославии германскому нажиму. Как оказалось, советский договор с Югославией был подписан всего за несколько часов до того, как германская армия пересекла югославскую границу.

Главная слабость Сталина как государственного деятеля заключалась в том, что он имел тенденцию приписывать своим противникам ту же самую способность к холодному расчету, какой обладал он сам и чем весьма гордился. Это привело Сталина к недооценке последствий собственной неуступчивости и переоценке масштабов собственного воздействия в плане умиротворения, какими бы редкими эти попытки ни были. Такой подход должен был нанести ущерб его отношениям с демократическими странами после войны. В 1941 году он был безоговорочно убежден до самого момента пересечения немцами советской границы, что он способен в последнюю минуту отбить нападение, организовав переговоры, в ходе которых все свидетельствовало бы о том, что он готов делать большие уступки.

Разумеется, нельзя сказать, что Сталин не пытался отвести нападение Германии. 6 мая 1941 года советский народ узнал, что Сталин возложил на себя обязанности главы правительства, прежде исполнявшиеся Молотовым, который оставался заместителем главы правительства и министром иностранных дел. Так Сталин впервые вышел из уединения в рядах коммунистической партии и открыто принял на себя реальную ответственность за повседневное ведение дел.

Только обстановка исключительной опасности могла сподвигнуть Сталина сбросить ореол некоей таинственной угрозы, который был его любимым методом управления. Тогдашний заместитель министра иностранных дел Андрей Вышинский сказал послу вишистской Франции, что занятие Сталиным государственного поста ознаменовало «величайшее событие за всю историю Советского Союза с момента его возникновения»[19]. Фон дер Шуленбург полагал, что разгадал намерения Сталина. «На мой взгляд, – говорил он Риббентропу, – можно со всей определенностью предположить, что Сталин поставил внешнеполитическую задачу исключительной важности перед Советским Союзом, которой он надеется достичь ценою личных усилий. Я твердо уверен в том, что в нынешней международной обстановке, которую он считает серьезной, Сталин поставил перед собою цель уберечь Советский Союз от конфликта с Германией»[20].

Несколько последующих недель подтвердили точность предвидения германского посла. Как бы посылая успокоительный сигнал Германии, ТАСС в сообщении от 8 мая отрицал факт необычной концентрации советских войск на западных границах. В течение последующих недель Сталин разорвал дипломатические отношения со всеми европейскими правительствами в изгнании, базирующимися в Лондоне, сопровождая это оскорбительными разъяснениями, что теперь всеми их делами будет заниматься германское посольство. Одновременно Сталин признал марионеточные правительства, которые Германия поставила на некоторых из оккупированных территорий. В целом Сталин лез из кожи вон, чтобы заверить Германию в признании им всех ее действующих завоеваний.

Чтобы устранить любой возможный предлог для агрессии, Сталин не дал передовым советским соединениям перейти на повышенную боевую готовность. И оставил без внимания британские и американские предупреждения о неминуемом германском нападении – частично, возможно, потому, что подозревал англосаксов в желании втянуть его в схватку с Германией. Хотя Сталин запретил открывать огонь по все чаще нарушающим границы самолетам‑разведчикам, в отдалении от границы он разрешал проведение учений по гражданской противовоздушной обороне и призыв резервистов. Сталин, очевидно, решил, что наилучший шанс для сделки в последний момент заключается в том, чтобы заверить Германию в своих намерениях, особенно с учетом того, что ни одна из контрмер не могла иметь решающего значения.

13 июня, за девять дней до нападения Германии, ТАСС опубликовал очередное официальное заявление, отрицавшее широко распространившиеся слухи о неизбежности войны. Советский Союз, как говорилось в заявлении, намеревается соблюдать все существующие соглашения с Германией. В сообщении ТАСС также делался прозрачный намек на возможность проведения новых переговоров, чтобы добиться более приемлемых решений по всем спорным вопросам. То, что Сталин был действительно готов пойти на крупные уступки, видно из реакции Молотова, когда 22 июня фон дер Шуленбург привез ему германское объявление войны. Советский Союз, как жалобно уговаривал Молотов, был готов убрать все свои войска с границы в знак очередного заверения в адрес Германии. Все прочие требования могут быть предметом переговоров. Молотов сказал, как бы оправдываясь, что было для него весьма нехарактерно: «Мы этого не заслужили!»[21]

Несомненно, Сталин был до такой степени потрясен тем, что Германия объявила ему войну, что впал в некое подобие депрессии, продолжавшееся около десяти дней. Однако 3 июля он вновь взял бразды правления в свои руки и произнес по радио важную речь. В отличие от Гитлера, Сталин не был прирожденным оратором. Он редко выступал публично, а когда выступал, был исключительно педантичен. В этом выступлении он тоже сухо говорил о гигантских задачах, вставших перед народами России. И тем не менее такая обыденность вселяла определенную решимость и вызывала ощущение того, что с этой работой, какой бы огромной она ни казалась, можно справиться.

«История показывает, – сказал Сталин, – что непобедимых армий нет, и никогда не было». Давая приказ на уничтожение всего промышленного оборудования и подвижного состава и на формирование партизанских отрядов за немецкой линией фронта, Сталин зачитал ряды цифр, словно бухгалтер. Единственную уступку риторике он сделал в начале речи. Никогда еще Сталин не обращался к народу от себя лично – и никогда больше этого не сделает: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»[22]

Гитлер наконец‑то получил войну, которую хотел. И предопределил свою судьбу, которую, если это возможно, он тоже всегда хотел. Немецкие руководители, воюющие теперь на два фронта, второй раз за одно поколение переоценили себя. Примерно 70 миллионов немцев воевали, имея против себя примерно 700 миллионов человек противника, как только Гитлер вовлек в войну Америку в декабре 1941 года. Несомненно, даже Гитлер был охвачен благоговейным страхом перед той задачей, которую сам перед собой поставил. За несколько часов до нападения он заявил своему аппарату: «У меня такое ощущение, будто бы я толчком распахиваю дверь в темную комнату, где раньше никогда не бывал, и я не знаю, что находится за этой дверью»[23].

Сталин делал ставку на здравомыслие Гитлера, и проиграл; Гитлер сделал ставку на то, что Сталин быстро потерпит поражение, и тоже проиграл. Но если ошибка Сталина была поправимой, то ошибка Гитлера – нет.

[1] Буллок. Гитлер и Сталин. С. 679–680.

[2] Цитируется в: Там же . С. 682.

[3] Рид и Фишер. Смертельное объятие. С. 508 и Буллок. Гитлер и Сталин. С. 687.

[4] Рид и Фишер. Смертельное объятие. С. 509.

[5] Цитируется в: Martin Wight. The Power Politics (Уайт Мартин. Силовая политика ). (New York: Holmes and Meier, 1978), p. 176.

[6] Documents on German Foreign Policy, 1918–1945, series D (Документы германской внешней политики. 1918–1945 годы. Серия «Д») (1937–1945), vol. XI «The War Years». (Washington, D.C.: U. S. Government Printing Office, 1960), p. 537.

[7] Там же.

[8] Там же. С. 537–538.

[9] Там же. С. 539.

[10] Рид и Фишер. Смертельное объятие. С. 519.

[11] Буллок. Гитлер и Сталин. С. 688.

[12] Там же. С. 689.

[13] Рид и Фишер. Смертельное объятие. С. 530.

[14] Там же. С. 532.

[15] В наши времена утверждалось – с моей точки зрения, ошибочно, – что на самом деле это не являлось советским «предложением». Смотри выдвигаемую аргументацию (противоположную аргументации Збигнева Бжезинского), в: Raymond L. Garthoff. Detente and Confrontations: American‑Soviet Relations from Nixon to Reagan (Реймонд Л. Гартхофф. Разрядка и конфронтация: американо‑советские отношения от Никсона до Рейгана ). (Washington: Brooking Institution, 1985), p. 941–42.

[16] Буллок. Гитлер и Сталин. С. 688.

[17] Здесь и в следующем абзаце цитируется: Молодяков Василий Элинархович. Несостоявшаяся ось: Берлин – Москва – Токио. М.: Вече, 2004. С. 137. – Прим. перев.

[18] Рид и Фишер. Смертельное объятие. С. 568. См. также: Буллок. Гитлер и Сталин. С. 716.

[19] Рид и Фишер. Смертельное объятие. С. 576.

[20] Там же.

[21] Там же. С. 640.

[22] Там же. С. 647–648.

[23] Там же. С. 629. (Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1947. С. 9–17.)