Соединенные Штаты не «вернули своих парней домой» из Европы, как предполагал Рузвельт. Вместо этого Америка оказалась глубоко вовлеченной в европейские дела, занявшись учреждением институтов и реализацией программ, чтобы не допустить посягательств со стороны Советов и оказывать давление на советскую сферу влияния везде, где только можно.

В течение трех лет политика сдерживания срабатывала, как и было задумано. Североатлантический альянс служил укрепленной крепостью, защищающей от советской экспансии, а «план Маршалла» укреплял Западную Европу в социально‑экономическом плане. Программа помощи Греции и Турции отразила советскую угрозу в Восточном Средиземноморье, а Берлинский воздушный мост показал, что демократические страны готовы пойти на риск войны, чтобы отразить угрозу своим установленным правам. В каждом из этих случаев Советский Союз давал ход назад, чтобы не идти на прямое столкновение с Соединенными Штатами.

Но у теории сдерживания был крупный недостаток, вынуждавший американских руководителей действовать, исходя из двух ошибочных предположений. Во‑первых, из предположения о том, что их проблемы будут носить столь же недвусмысленный четко выраженный характер, как и во время Второй мировой войны. И во‑вторых, исходя из того, что коммунисты будут пассивно ждать, когда же рухнет их собственное правление, как это обусловливалось в соответствии с теорией сдерживания. Ими вообще не рассматривалась возможность того, что коммунисты могли бы попытаться осуществить где‑нибудь прорыв, выбрав в качестве цели район максимальной политической или стратегической сложности для Соединенных Штатов.

Теорию сдерживания удалось преподнести трудно поддающемуся уговорам конгрессу благодаря Европе. Страх перед советским вторжением в Средиземноморье способствовал принятию программы помощи Греции и Турции, а опасность советского нападения на Западную Европу привела к созданию Организации Североатлантического договора. Возможность советского прорыва в других местах воспринималась не более как побочная гипотеза, если вообще приходила в голову.

И 25 июня 1950 года Америка внезапно оказалась перед лицом последствий двусмысленности самой сущности политики сдерживания. Тогда она столкнулась с агрессией со стороны коммунистического государства‑суррогата против страны, по поводу которой Вашингтон заявил, что она находится за пределами оборонного периметра Соединенных Штатов. А за год до этого из нее были выведены американские войска. Агрессором явилась Северная Корея, а жертвой – Южная Корея, оба эти государства находились, насколько это возможно, максимально далеко от Европы, являвшейся центром американской стратегии. И тем не менее буквально через несколько дней после северокорейского нападения Трумэн в спешке собирает экспедиционный корпус из числа плохо обученных оккупационных войск, находящихся в Японии, чтобы осуществить стратегию местной обороны, которая никогда не предусматривалась американской системой военного планирования или представлялась в процессе слушаний в конгрессе. Американская послевоенная политическая и стратегическая доктрина просто проигнорировала возможность подобного рода агрессии.

Американские руководители определили лишь два вероятных случая возникновения войны: неожиданное советское нападение на Соединенные Штаты или вторжение Красной Армии в Западную Европу. «Планы обеспечения национальной безопасности, – свидетельствовал в 1948 году генерал Омар Н. Брэдли, занимавший тогда должность начальника штаба сухопутных сил, – должны рассматривать возможность превращения Соединенных Штатов в объект авиационного и воздушного нападения в самом начале конфликта. Вероятность и практическая осуществимость подобного нападения возрастает день ото дня. …Мы (поэтому) вынуждены будем немедленно захватить базы, с которых противник мог бы атаковать нас с воздуха. Затем нам следует предпринять немедленную контратаку… предпочтительнее воздушную. …Чтобы осуществить наши контрудары, нужны будут базы, которых у нас сейчас нет. Захват и удержание (этих) баз потребуют участия некоторых подразделений сухопутных войск[1].

Брэдли не сумел объяснить, каким образом и почему Советский Союз через три года после опустошительной войны смог бы осуществить подобную стратегию при наличии у Соединенных Штатов атомной монополии и отсутствии, насколько было известно, у Советского Союза возможности наносить удары по воздуху на дальние расстояния.

В поведении Америки не было ничего такого, что позволяло бы лицам, принимающим решения в Москве или Пхеньяне, столице Северной Кореи, ожидать со стороны США, когда северокорейские войска перешли 38‑ю параллель, чего‑то большего, чем дипломатический протест. Они, должно быть, оказались так же удивлены, как и Саддам Хусейн, когда Америка от политики умиротворения в 1980‑х годах перешла к политике активной вовлеченности в дела Персидского залива в 1990‑е. Коммунисты в Москве и Пхеньяне приняли за чистую монету заявления ведущих американских политических деятелей о вынесении Кореи за пределы периметра американской обороны. Они предполагали, что Америка не будет сопротивляться коммунистическому захвату половины Кореи после того, как она смирилась с победой коммунистов в Китае, который представлял собой несравнимо более важную добычу. Они явно не поняли, что многочисленные американские декларации, объявлявшие моральным долгом противостояние коммунистической агрессии, имели для американских политических деятелей куда больший вес, чем стратегический анализ.

Таким образом, Корейская война явилась следствием двойного недоразумения: коммунисты, проводя политический анализ с точки зрения американских интересов, не посчитали вероятным, что Америка будет сопротивляться на оконечности полуострова, уже отдав бо́льшую часть азиатского материка коммунистам. Америку, воспринявшую проблему с точки зрения принципа, меньше всего заботила геополитическая важность Кореи – в чем американские руководители сомневались, – а больше тревожил символ вседозволенности в случае с коммунистической агрессией.

Смелое решение Трумэна занять определенную позицию в отношении Кореи напрямую противоречило тому, что американские руководители провозглашали еще год назад. В марте 1949 года генерал Дуглас Макартур, командующий американскими войсками на Тихом океане, недвусмысленно вывел Корею за пределы оборонного периметра Америки в одном газетном интервью:

«…Наша линия обороны идет по цепи островов, окаймляющих побережье Азии.

Она начинается на Филиппинах и продолжается через архипелаг Рюкю, включая в себя его главный бастион, Окинаву. Затем она изгибается и идет через Японию и цепь Алеутских островов к Аляске»[2].

В речи в Национальном пресс‑клубе США 12 января 1950 года государственный секретарь Дин Ачесон зашел еще дальше. Он не только подтвердил вывод Кореи за пределы американского оборонного периметра, но и конкретно отказался от каких бы то ни было намерений давать гарантии территориям, находящимся непосредственно на азиатском материке:

«Когда речь идет о военной безопасности других территорий в Тихоокеанском бассейне, то должно быть ясно, что ни одно лицо не может гарантировать этим территориям защиту от военного нападения. Но одновременно должно быть ясно, что такая гарантия вряд ли разумна и необходима в рамках практических взаимоотношений»[3].

В 1949 году президент Трумэн, действуя по рекомендации Объединенного комитета начальников штабов, вывел все американские вооруженные силы из Кореи. Южнокорейская армия была обучена и вооружена в основном для выполнения обычных полицейских функций, поскольку Вашингтон опасался, что у Южной Кореи, если ей представится хоть малейшая возможность, может возникнуть соблазн объединить страну силой.

В своих мемуарах Хрущев утверждает, что вторжение в Корею было замыслом северокорейского диктатора Ким Ир Сена. Сталин поначалу отнесся к этому плану с подозрением, но позволил‑де дать себя убедить в том, что это дело легко сладится[4]. Как Москва, так и Пхеньян не понял роль моральных ценностей в подходе Америки к вопросам международных отношений. Когда Макартур и Ачесон рассуждали об американской стратегии, они думали о войне общего характера с Советским Союзом, единственном виде войны, о которой в системном плане размышляли американские руководители. В такого рода войне Корея, разумеется, стояла бы за пределами американского оборонного периметра, а решающие сражения разыгрывались бы в других местах.

Американское руководство просто никогда не думало о том, как оно реагировало бы на агрессию, ограниченную Кореей или любым подобным районом. Когда же оно оказалось вынужденным столкнуться с этой ситуацией, и так быстро после блокады Берлина, чешского переворота и коммунистической победы в Китае, то оно расценило случившееся как доказательство того, что коммунизм находится на боевом марше и должен быть остановлен, в большей степени из принципа, чем вследствие какой‑либо военной стратегии.

Решение Трумэна оказать отпор в Корее имело под собой также прочное обоснование в виде традиционной концепции национального интереса. Экспансионистский коммунизм наращивал свои притязания с каждым послевоенным годом. Он приобрел точку опоры в Восточной Европе в 1945 году как результат оккупации со стороны Красной Армии. Он одержал победу в Чехословакии вследствие внутреннего заговора в 1948 году. Он охватил Китай в 1949 году в результате гражданской войны. Если коммунистические армии теперь будут в состоянии переходить через международно признанные границы, то мир вернется к состоянию довоенного времени. Поколение, бывшее свидетелем Мюнхена, должно было отреагировать. Успешное вторжение в Корее имело бы катастрофические последствия для Японии, находящейся прямо через неширокое Японское море. Япония всегда считала Корею стратегическим ключом к Северо‑Восточной Азии. Ничем не сдерживаемый коммунистический контроль вызвал бы к жизни призрак надвигающегося всеазиатского коммунистического монолита и подорвал бы прозападную ориентацию Японии.

Существует не так уж много более трудных внешнеполитических решений, чем сымпровизировать военную акцию, которая никогда не предусматривалась. И тем не менее Трумэн оказался на высоте положения. 27 июня, через два дня после пересечения северокорейскими войсками 38‑й параллели, он приказал американским военно‑воздушным и военно‑морским силам начать военные действия. К 30 июня он уже направил в бой сухопутные силы, до того несшие оккупационную службу в Японии.

Советская негибкость облегчила Трумэну задачу втягивания своей страны в войну. Советский посол в Организации Объединенных Наций в течение многих месяцев бойкотировал заседания Совета Безопасности и других органов ООН в знак протеста против отказа всемирной организации отдать место Китая Пекину. Если бы советский посол меньше боялся Сталина или смог бы быстрее получить инструкции, он обязательно наложил бы вето на предложенную Соединенными Штатами резолюцию Совета Безопасности, требующую от Северной Кореи прекратить боевые действия и отойти за 38‑ю параллель. Будучи не в состоянии присутствовать на заседании и наложить вето, советский посол дал возможность Трумэну организовать отпор как решение мирового сообщества и оправдать американскую роль в Корее посредством знакомой вильсонианской терминологии противопоставления свободы диктатуре, добра – злу. Америка, по словам Трумэна, шла на войну, чтобы выполнить распоряжения Совета Безопасности[5]. Она, таким образом, вовсе не вмешивалась в отдаленный локальный конфликт, а выступала против нападения на весь свободный мир:

«Нападение на Корею делает, вне всякого сомнения, очевидным, что коммунизм уже миновал стадию подрывных действий для завоевания независимых наций и теперь переходит к вооруженному вторжению и войне. Он пренебрег решениями Совета Безопасности Организации Объединенных Наций, принятыми в целях сохранения международного мира и безопасности»[6].

Хотя у Трумэна были в наличии убедительные геополитические аргументы в пользу вмешательства в Корее, он обратился к американскому народу, апеллируя к его основным ценностям, и охарактеризовал вмешательство скорее как защиту универсальных принципов, чем американского национального интереса: «Возвращение к власти силы в международных делах имело бы далеко идущие последствия. Соединенные Штаты будут продолжать поддерживать власть закона»[7]. Тот факт, что Америка защищает принцип, а не интересы, закон, а не силу, явился чуть ли не священной и неприкасаемой нормой американской логики при использовании своих вооруженных сил, начиная со времен двух мировых войн и пройдя через эскалацию своей вовлеченности во Вьетнаме в 1965 году и в Войне в Заливе в 1991 году.

Коль скоро вопрос был поставлен как выходящий за рамки силовой политики, то стало исключительно трудно определять практические военные цели. В войне общего характера, которую предусматривала американская стратегическая доктрина, речь шла о полной победе и безоговорочной капитуляции противника, как это было во Второй мировой войне. Но какова политическая цель ограниченной войны? Самой простой и легче всего понимаемой военной целью было бы буквальное выполнение резолюции Совета Безопасности – вытеснить северокорейские войска на первоначальные позиции вдоль 38‑й параллели. Но если не будет наказания за агрессию, то как же тогда предотвратить и помешать будущим агрессиям? Если бы потенциальные агрессоры поняли, что их ничто не ждет, кроме как восстановление ранее существовавшего положения, то политика сдерживания превратилась бы в бесконечную последовательность ограниченных войн, ослабляющих силы Америки, – во многом так, как и предсказывал Липпман.

С другой стороны, какого рода наказание сопоставимо с приверженностью ограниченному характеру войны? Для стратегии ограниченной войны, в которую – прямо или косвенно – вовлечены сверхдержавы, присущей является физическая возможность любой из сторон повышать ставки: именно это придает им статус сверхдержавы. Следовательно, должен нарушаться баланс. Та сторона, которая сумеет убедить другую в том, что она готова идти на бо́льший риск, получит преимущество. В Европе Сталин, вопреки любому разумному анализу соотношения сил, сумел обманом убедить демократии в том, что его готовность дойти до грани (и преступить ее) превосходит их готовность. В Азии коммунистическая сторона получила подкрепление в виде нависшей угрозы со стороны Китая, который только что был захвачен коммунистами и обрел возможность поднять ставки в игре, даже не вовлекая напрямую Советский Союз. Демократические страны, таким образом, в большей степени опасались эскалации, чем их оппоненты, – или, по крайней мере, сами демократии так считали.

Другим сдерживающим фактором в американской политике была приверженность многостороннему подходу через Организацию Объединенных Наций. В начале Корейской войны Соединенные Штаты имели широкую поддержку со стороны таких стран НАТО, как Великобритания и Турция, которые послали в Корею значительные войсковые контингенты. Хотя этим странам была совершенно безразлична судьба Кореи, они поддержали принцип коллективных действий, который позднее мог бы найти применение в их собственной обороне. Когда цель была достигнута, большинство членов Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций с меньшей готовностью брали на себя дополнительный риск, связанный с осуществлением наказания. Таким образом, Америка оказалась вовлеченной в ограниченную войну, доктрина которой у нее отсутствовала, и обороняла отдаленную страну, в которой, согласно собственному же заявлению США, у нее не было стратегического интереса. Попав в двусмысленное положение, Америка не испытывала какого‑либо национального стратегического интереса на Корейском полуострове; ее принципиальной целью было продемонстрировать, что существует наказание за агрессию. Чтобы заставить Северную Корею заплатить за это, не опасаясь развязывания более широкомасштабной войны, Америка должна была убедить страны, способные на эскалацию, особенно Советский Союз и Китай, в том, что американские цели были на самом деле ограниченными.

К сожалению, теория сдерживания, во имя которой Америка оказалась вовлечена в этот конфликт, вызвала к жизни искушение совершенно противоположного характера: она побудила Трумэна и его коллег расширить политическое поле сражения. Все без исключения ключевые фигуры трумэновской администрации поверили в то, что имеет место глобальный коммунистический заговор, и посчитали агрессию в Корее первым шагом согласованной китайско‑советской стратегии, который вполне мог быть прелюдией к общей атаке. Когда американские войска оказались размещенными в Корее, они в силу этого стали искать способ воплотить в жизнь решимость Америки противостоять коммунистической агрессии во всем бассейне Тихого океана. Наряду с объявлением об отправке войск в Корею был отдан приказ Седьмому флоту защищать Тайвань от коммунистического Китая: «Оккупация Формозы коммунистическими войсками означала бы прямую угрозу безопасности Тихоокеанского региона и вооруженным силам Соединенных Штатов, выполняющим законные и необходимые функции в этом регионе»[8]. Более того, Трумэн увеличил военную помощь французским вооруженным силам, противостоящим возглавляемой коммунистами борьбе за независимость Вьетнама. (Правительственные решения зачастую мотивируются более чем одним доводом; с точки зрения Трумэна, эти действия имели то дополнительное преимущество, что привлекали на его сторону так называемое «китайское лобби» в сенате Соединенных Штатов, который критически отнесся к тому, что американская администрация «оставила на произвол судьбы» материковый Китай.)

Для Мао Цзэдуна, только что победившего в китайской гражданской войне, заявления Трумэна неизбежно выглядели как зеркальное отражение страха Америки перед коммунистическим заговором: он истолковывал их как стартовый ход в американской попытке переиграть закончившуюся победой коммунистов китайскую гражданскую войну. Защищая Тайвань, Трумэн поддерживал то, что Америка по‑прежнему признавала как законное китайское правительство. Расширенная программа помощи Вьетнаму воспринималась Пекином как капиталистическое окружение. Все это, вместе взятое, дополнительно придавало Пекину стимул совершать противоположное тому, что Америка считала бы желательным: Мао имел все основания сделать вывод, что если он не остановит Америку в Корее, то, возможно, вынужден будет сражаться с Америкой на китайской территории; по меньшей мере, он не имел оснований думать иначе. «Американские империалисты лелеют надежду, – писала «Жэньминь жибао», – что их вооруженная агрессия против Тайваня не позволит нам его освободить. В частности, их намерения создания блокады вокруг Китая принимают формы вытянувшегося змея. Начиная от Южной Кореи, он тянется через Японию, острова Рюкю, Тайвань, а также Филиппины, а потом изгибается в сторону Вьетнама»[9].

Американская военная стратегия наложилась на ошибочное восприятие Китаем намерений Америки. Как уже отмечалось ранее, американские руководители традиционно рассматривали дипломатию и стратегию как два разных вида деятельности. Согласно общепринятым среди американских военных взглядам, они вначале добиваются какого‑то результата, а потом за дело берутся дипломаты; никто из них никогда не говорит другому, как добиваться своих целей. В ограниченной войне, если военные и политические цели с самого начала не синхронизированы, всегда существует опасность сделать либо слишком много, либо слишком мало. Если делается слишком много и военный элемент доминирует, стирается грань, отделяющая ограниченную войну от тотальной, что побуждает противника повышать ставки. Если делается слишком мало и начинает доминировать дипломатическая сторона, появляется риск утопить цели войны в переговорной тактике и возникает тенденция зайти в тупик.

В Корее Америка попала в обе эти ловушки. На ранних этапах войны американские экспедиционные силы сосредоточились по периметру вокруг портового города Пусан на самой южной оконечности полуострова. Главной задачей было выжить; а отношения между войной и дипломатией не волновали умы руководства Америки. Командующим служил Дуглас Макартур, самый талантливый американский генерал этого столетия. В отличие от большинства своих коллег, Макартур вовсе не был сторонником широко распространенной американской стратегии войны на выживание. Во время Второй мировой войны, несмотря на отдаваемый Европейскому театру военных действий приоритет, Макартур разработал стратегию «прыжков с острова на остров», или «прыжков лягушки», благодаря которой японские укрепленные точки оставлялись в стороне, а все усилия сосредотачивались на взятии слабо защищенных островов, что позволило американским силам за два года продвинуться от Австралии до Филиппин.

Макартур теперь применил ту же самую стратегию в Корее. Вопреки совету более ортодоксально мыслящих начальников в Вашингтоне, он высадил американские войска в Инчхоне (порте Сеула), в тылу противника за 320 километров от передовой, перерезав линии снабжения северокорейцев из Пхеньяна. Северокорейская армия развалилась, и дорога на север оказалась открытой.

Эта победа повлекла за собой самое судьбоносное решение всей Корейской войны. Если бы Америка собиралась как‑то соотносить военные цели с политическими задачами, для этого было самое подходящее время. У Трумэна было три варианта выбора. Он мог отдать приказ остановиться на 38‑й параллели и восстановить довоенный статус‑кво. Он мог разрешить продвижение далее на север, чтобы осуществить наказание за агрессию. Он мог дать указания Макартуру объединить Корею вплоть до китайской границы; иными словами, сделать так, чтобы исход войны определялся сугубо военными соображениями. Наилучшим решением было бы продвинуться до самой узкой части Корейского полуострова, то есть остановиться в 160 километрах от китайской границы. Этот рубеж стал бы оборонительной линией, за которой находилось бы 90 процентов населения полуострова, а также столица Северной Кореи Пхеньян. И тогда был бы достигнут крупный политический успех и не был бы брошен вызов Китаю.

Хотя Макартур был блестящим стратегом, он был менее проницателен в вопросах политического анализа. Забыв об исторической памяти у Китая о японской агрессии в Маньчжурии, которая проводилась тем же путем через Корею, Макартур распорядился продвигаться по реке Ялу[10] до самой китайской границы. Ослепленный неожиданным успехом командующего под Инчхоном, Трумэн с этим смирился. Не выбрав среднего решения между восстановлением довоенного статус‑кво и тотальной победой, Трумэн пренебрег географической и демографической выгодой рубежа по самой узкой части Корейского полуострова. Он отказался от 160‑километровой оборонительной линии на значительном расстоянии от китайской границы ради необходимости защищать почти 600‑километровый фронт в непосредственной близости от мест основного сосредоточения китайских коммунистических сил.

Для Китая, по‑видимому, было нелегко принять решение бросить вызов крупнейшей военной державе мира после страданий, опустошений и людских потерь, понесенных от японского вторжения и ожесточенной гражданской войны. Пока не будут открыты китайские архивы, не станет ясно, вмешался бы Мао Цзэдун, если бы американские силы перешли 38‑ю параллель, независимо от того, как недалеко они бы продвинулись и насколько далеко на север он бы позволил им пройти. Но искусство политики заключается в том, что надо уметь рассчитывать риски и выгоды, которые влияли бы на расчеты противника. Одним из способов для того, чтобы повлиять на китайское решение о вмешательстве, было бы остановить американское продвижение в самом узком месте Корейского полуострова и предложить демилитаризировать остальную часть страны под каким‑либо международным контролем.

Вашингтон рассуждал именно в этом направлении, когда приказал Макартуру не выходить к реке Ялу некорейскими силами. Но приказ не трансформировался в политическое предложение Пекину и даже не был доведен до сведения общественности. Во всяком случае, Макартур пренебрег директивой, сочтя ее «нецелесообразной». А Вашингтон, в лучших своих традициях не уметь предвидеть действия командующего на поле боя, не проявил настойчивости. Макартур добился до такой степени неожиданного успеха под Инчхоном, что американские политические лидеры были более чем наполовину убеждены, что он понимал Азию лучше, чем они.

И когда ударила Китайская народно‑освободительная армия, то шок от неожиданности привел к почти паническому отступлению американских войск от реки Ялу до рубежей к югу от Сеула, города, который был оставлен вторично за последние полгода. В результате отсутствия доктрины ограниченной войны этот кризис вызвал у трумэновской администрации потерю контроля над политическими целями войны. Находясь в зависимости от изменчивой военной ситуации, эти цели определялись как прекращение агрессии, объединение Кореи, обеспечение безопасности войск Организации Объединенных Наций, гарантирование прекращения огня по линии 38‑й параллели и предотвращение расширения масштабов войны.

Когда американские сухопутные войска вступили в бой в начале июля 1950 года, целью их применения было объявлено «отражение агрессии», хотя этому термину так и не было придано конкретного значения. После высадки в Инчхоне в сентябре и развала северокорейской армии, цель изменилась и стала именоваться «объединением». Трумэн объявил ее 17 октября 1950 года, но не выдвинул при этом политической схемы взаимоотношений с Китаем. Заявления Трумэна, предназначенные для Пекина, не выходили за рамки сакраментальных выражений доброй воли, о чем, как считал Мао, как раз и шла речь: «Нашей единственной целью в Корее, – сказал Трумэн, отдавая приказ двигаться на север, – является установление мира и обеспечение независимости. Наши войска останутся там лишь на тот срок, который потребуется Организации Объединенных Наций для этих целей. Мы не ищем территориальных приобретений или иных особых привилегий в Корее, ни где‑либо еще. У нас нет агрессивных планов в отношении Кореи или какого‑либо другого места на Дальнем Востоке или где‑либо еще»[11].

Мао Цзэдун никак не мог положиться на заверения со стороны своего главного капиталистического противника, который в данный момент защищал его смертельных врагов на Тайване. Трумэн также не определил конкретно, что понимается под «агрессивными планами», которые он публично осуждал, и не устанавливал предельных сроков вывода американских войск из Северной Кореи. Единственное, что могло бы удержать Мао от вмешательства, если вообще таковое было возможно, так это выдвижение предложения об установлении какого‑либо рода буферной зоны вдоль китайской границы. Такие попытки никогда не предпринимались.

В течение последующих нескольких месяцев американские войска показали, на какой огромный риск пошли китайские руководители. Их первоначальные победы на реке Ялу были связаны с фактором неожиданности и рассредоточением американских сил вдоль линии фронта. Вскоре стало очевидно, что китайская армия не обладает достаточной огневой мощью, чтобы выбить американские войска из оборонительных позиций, и что в отсутствие элемента внезапности они не в состоянии прорвать заранее подготовленные линии обороны, – например, вдоль узкой горловины на полуострове. И как только американские силы произвели перегруппировку, обнаружилось, что на той стадии развития Китая их огневая мощь значительно превосходит китайскую.

Как только Китай вступил в войну, американские цели вновь изменились и буквально в течение нескольких дней. 26 ноября 1950 года китайцы начали контрнаступление; к 30 ноября Трумэн обнародовал заявление, не считающее объединение Кореи целью войны и откладывающее решение этого вопроса на «более поздние переговоры». А неопределенная формула «пресечения агрессии» вновь стала главной целью Америки:

«Вооруженные силы Организации Объединенных Наций находятся в Корее для того, чтобы покончить с агрессией, угрожающей не только структуре Организации Объединенных Наций, но и всем надеждам человечества на мир и справедливость. Если Организация Объединенных Наций уступит силам агрессии, ни одна страна не сможет чувствовать себя в полной безопасности»[12].

К началу января 1951 года линия фронта проходила примерно в 80 километрах южнее 38‑й параллели, и Сеул вновь оказался в руках коммунистов. В этот момент китайцы повторили ошибку Макартура трехмесячной давности. Если бы они предложили урегулирование по линии 38‑й параллели, Вашингтон, безусловно, согласился бы, а Китай прославился бы тем, что победил армию Соединенных Штатов всего лишь через год после победы в собственной гражданской войне. Но, как и Трумэна полгода назад, Мао Цзэдуна охватила эйфория от неожиданных успехов, и он вознамерился вообще выдворить американские силы с полуострова. Он тоже потерпел крупную неудачу. Китайцы стали нести тяжелые потери, когда атаковали укрепленные американские позиции к югу от Сеула.

К апрелю 1951 года произошел очередной перелом в ходе военных действий, и американские войска во второй раз перешли 38‑ю параллель. Но перелом в военных действиях стал не единственным фактором этой войны. Поскольку администрация Трумэна была до такой степени травмирована шоком от китайского вмешательства, то избегать риска стало ее главной целью.

Однако произведенная в Вашингтоне оценка факторов риска основывалась на ряде ложных предположений. Америка предположила, – как она это сделает десятилетием позже применительно к Вьетнаму, – что она имеет дело с централизованно руководимым коммунистическим заговором в целях захвата всего мира. И если Москва «заказала музыку», то это означало, что ни Китай, ни Корея не вступили бы в войну без уверенности в советской поддержке. Кремль, как убедил теперь себя Вашингтон, не смирится с поражением; он будет повышать ставки после каждой неудачи своих сателлитов. Нацеливаясь на ограниченную победу, Америка могла бы вызвать всеобщую войну с Советским Союзом. В силу этого Америка не могла себе позволить победить в ограниченной войне, поскольку коммунистический блок заплатил бы любую цену, чтобы не потерпеть поражение.

Реальность была совершенно иной. Сталин согласился на северокорейское нападение лишь тогда, когда Ким Ир Сен заверил его, что риск войны минимален. А если Сталину удалось склонить китайцев к вмешательству, то, вероятнее всего, лишь для того, чтобы увеличить зависимость Китая от Советского Союза. Настоящие фанатики этого дела сидели в Пекине и Пхеньяне; Корейская война вовсе не была кремлевским заговором, затеянным, чтобы завлечь Америку в Азию, чтобы потом иметь возможность атаковать Европу. Противовесом советскому нападению на Европу являлось Стратегическое авиационное командование Военно‑воздушных сил США, которое не было задействовано в Корее. Советский Союз имел весьма малые ударные ядерные силы, если вообще имел. С учетом неравенства в ядерной мощи Сталин терял в случае всеобщей войны неизмеримо больше, чем Соединенные Штаты. Независимо от неравенства в размерах сухопутных сил в Европе, крайне маловероятно, что Сталин пошел бы на риск развязывания войны с Соединенными Штатами из‑за Кореи. На самом деле помощь Сталина Китаю была весьма скупой, он требовал за нее оплаты наличными, чем были посеяны семена китайско‑советского раздора.

Руководство Америки полагало, что оно осознает опасность эскалации, но оно так и не сумело понять всю опасность патовых ситуаций в будущем. «Мы воюем, чтобы отразить ничем не прикрытую агрессию в Корее, – сказал Трумэн в апреле 1951 года. – Мы стараемся не допустить распространения корейского конфликта на другие районы. Однако в то же время необходимо вести военные действия таким образом, чтобы обеспечить безопасность наших вооруженных сил. Это необходимо, если им предстоит продолжать войну до тех пор, пока враг не откажется от безжалостных попыток уничтожить Республику Корея»[13].

Но вести войну ради «безопасности наших вооруженных сил» стратегически бессмысленно. Поскольку война сама по себе уже представляет собой риск для их безопасности, превращать «безопасность наших вооруженных сил» в цель – значит удариться в тавтологию. Поскольку Трумэн не придумал иной цели войны, кроме как вынудить врага отказаться от своих попыток – то есть, другими словами, в самом лучшем случае добиться возвращения к существовавшему до этого положению, – порожденное этим разочарование вызовет давление с целью достижения победы. Макартур не рассматривал бы тупиковое положение как значимую цель. Он настоятельно и красноречиво утверждал, что опасность эскалации заложена уже в самом решении осуществить военное вмешательство и что ее нельзя уменьшить сдержанностью при проведении военных операций. Пожалуй, продолжение войны лишь увеличит подобные риски. Выступая на слушаниях в 1951 году, Макартур настаивал на следующем: «Вам приходится иметь дело с войной, и вы не можете просто сказать: «Пусть эта война продолжается до бесконечности, а я буду готовиться к какой‑нибудь другой войне…»[14] И поскольку он не соглашался с точкой зрения администрации относительно того, что корейскую войну будто бы следует вести таким образом, чтобы не давать Советам повода развернуть широкомасштабное нападение, то Макартур защищал стратегию разгрома китайских армий, по крайней мере в Корее.

Предложения Макартура включали «ультиматум, требующий, чтобы либо он [Китай] в течение разумного срока явился на переговоры и согласовал условия прекращения огня, либо его действия в Корее будут считаться объявлением войны странам, задейстованным там, и тогда эти страны предпримут такие шаги, какие они сочтут нужными, чтобы довести дело до конца»[15]. Макартур в разное время требовал бомбить базы в Маньчжурии, объявить блокаду Китаю, подкрепить американские войска в Корее и перебросить силы националистического Китая с Тайваня в Корею. Обосновывалось все тем, что он считал это «нормальным способом обеспечить справедливый и почетный мир в кратчайшие по возможности сроки и с минимальной потерей человеческих жизней путем использования всего вашего потенциала»[16].

Ряд рекомендаций Макартура выходил далеко за пределы полномочий командующего театром военных действий. К примеру, рекомендация пригласить в Корею силы националистического Китая было бы равносильно объявлению войны всеобщего характера Китайской Народной Республике. Если бы китайская гражданская война была перенесена на корейскую почву, ни одна из китайских сторон не согласилась бы на ее окончание, не одержав полной победы, и Америка оказалась бы вовлеченной в неограниченный по времени конфликт.

И все‑таки основополагающим стал не вопрос адекватности некоторых конкретных рекомендаций Макартура, а поставленный им ребром ключевой вопрос: существует ли выбор между тупиковой ситуацией и всеобщей войной? 11 апреля 1951 года, когда Трумэн уволил Макартура, дебаты разгорелись открыто. Обычно смелый, Трумэн не имел никакой альтернативы, кроме как сместить командующего, выказавшего публичное неповиновение. Но он также тем самым возложил на Америку обязанность проводить стратегию, оставлявшую инициативу в руках противника. Дело в том, что, делая соответствующее заявление, Трумэн вновь скорректировал формулировку стоящих перед Америкой целей. Впервые «отражение агрессии» определялось как достижение урегулирования по существующей линии прекращения огня, где бы она ни пролегала, – тем самым создавая еще один повод для китайцев интенсифицировать военные усилия для обеспечения себе наилучшей из возможных линий:

«Реальный мир может быть достигнут посредством урегулирования на основе следующих факторов:

Первый: Боевые действия должны прекратиться.

Второй: Должны быть предприняты конкретные шаги для того, чтобы обеспечить невозобновление боевых действий.

Третий: Агрессии должен быть положен конец»[17].

Объединение Кореи, которого полгода назад Соединенные Штаты пытались добиться силой оружия, откладывалось на будущее: «Урегулирование, основанное на данных составляющих факторах, открыло бы путь к объединению Кореи и выводу всех иностранных вооруженных сил»[18].

Макартура встречали как героя, и он принял участие в серии широко освещавшихся слушаний в сенате. Свой вопрос Макартур основывал на анализе, по его выражению, традиционных взаимоотношений между внешней политикой и военной стратегией:

«Определением общего характера, бывшим в ходу в течение многих десятилетий, являлось утверждение о том, что война есть конечный итог политики; то есть что, если исчерпаны все иные политические средства, вы обращаетесь к применению силы. А когда вы это сделали, возникает вопрос сбалансированности контроля, сбалансированности концепции, главного интереса, и как только вы достигаете стадии убийства противника, тогда контроль переходит в руки военных…

Я безапелляционно заявляю, что, когда люди вступают в схватку, не может быть никаких манипуляций от имени политики, которые ставили бы ваших собственных людей в невыгодное положение, уменьшали бы их шансы на победу и увеличивали бы потери среди них»[19].

Макартур был прав, когда выступал против патовой ситуации как национальной политики. Он, однако, сделал политические ограничения неизбежными, выступив против постановки каких бы то ни было политических целей, даже таких, какие требуются для поддержания победы на локальном уровне. Если дипломатия исключалась из процесса определения целей войны, то любой конфликт автоматически превращался бы во всеобщую войну, независимо от ставок и рисков, что является далеко не последним соображением в век ядерного оружия.

Администрация Трумэна тем не менее пошла дальше. Она не только отвергла рекомендации Макартура, но и настаивала на том, что альтернативы стратегии патовой ситуации не существует. Генерал Брэдли, ставший председателем Объединенного комитета начальников штабов, так определил три варианта хода военных действий:

«Либо уйти и бросить Южную Корею, попытаться выстоять и победить в целом в той обстановке, в которой мы находимся сейчас, не вовлекая слишком большие силы, либо пойти на всеобщую войну и привлечение в действие сил, достаточных для того, чтобы выбить весь этот народ из Кореи. В настоящее время мы действуем по второму варианту»[20].

В американском правительстве при рассмотрении документов многовариантного характера почти всегда настаивают, в качестве предпочтительного, на среднем из трех предлагаемых вариантов. А поскольку внешнеполитические ведомства имеют тенденцию размещать свои рекомендации в промежутке между линией на бездействие и линией на всеобщую войну, опытные бюрократы знают, что моральный уровень их подчиненных резко повышается, когда они избирают средний путь. Именно это и имело место с тремя вариантами Брэдли, хотя фраза «попытаться выстоять и победить в целом… не вовлекая слишком большие силы» просто повторяет дилемму политики, не имеющей четко очерченных целей.

Дин Ачесон подтвердил на языке дипломатии, что целью Америки в Корее и на самом деле является поддержание патового состояния. Целями Америки в Корее было «покончить с агрессией, обеспечить невозможность ее повторения и восстановить мир»[21]. Не дав определения ни одному из этих терминов, Ачесон переходит к резкому осуждению эффективности предложенных Макартуром мер: «В том, что касается сомнительных преимуществ переноса войны в первоначально ограниченной манере на территорию материкового Китая, – сказал государственный секретарь, – следует обязательно взвесить меру риска войны общего характера с Китаем, риска советского вмешательства и Третьей мировой войны, а также возможных последствий для солидарности внутри коалиции стран свободного мира… Трудно себе представить, что Советский Союз смог бы проигнорировать прямое нападение на материковый Китай»[22].

Если Соединенные Штаты не осмеливались победить, но не могли позволить себе проиграть, то какие у них были варианты? Если общие заявления перевести на язык фактов, то речь шла о патовой ситуации на переднем крае и, соответственно, за столом переговоров также. В своих мемуарах Трумэн так обобщил точки зрения всех своих подчиненных, как военных, так и гражданских лиц:

«Каждое из принимавшихся мной решений в связи с корейским конфликтом имело под собой одну осознанную цель: не допустить Третьей мировой войны и ужасающих разрушений, которые она принесла бы цивилизованному миру. Это означало, что мы не должны были предпринимать ничего такого, что послужило бы оправданием для Советов и ввергло бы свободные нации в полномасштабную всеобщую войну»[23].

Убежденность в том, что Советский Союз готов пойти на всеобщую войну, показывала, до какой степени было утеряно представление об истинном соотношении сил. Сталин не искал предлога, чтобы начать всеобщую войну; он более всего стремился ее избежать. Если бы он жаждал конфронтации, то было более чем достаточно поводов для этого в Европе или в тех военных действиях, которые уже велись в Корее. И неудивительно, что ни на одном из этапов войны Советский Союз не угрожал вмешательством или действиями военного характера. В осторожной и подозрительной натуре Сталина не было ничего от безрассудного авантюриста; он всегда предпочитал действовать втихомолку и обходным путем, а не идти на настоящую конфронтацию, и проявлял особую осмотрительность, чтобы не идти на риск военного столкновения с Соединенными Штатами, – и не без основания. Ввиду диспаритета в области ядерных возможностей обеих сторон, именно Советский Союз терял бы все во всеобщей войне.

Удивительно, но все свидетели со стороны администрации подчеркивали прямо противоположную точку зрения. Маршалл утверждал, что Соединенным Штатам потребуется еще от двух до трех лет для подготовки к всеобщей войне[24]. Брэдли же утверждал, что «мы не в наилучшем положении, чтобы справиться с глобальной войной»[25]. Отсюда его знаменитое изречение о том, что всеобщая война из‑за Кореи «вовлекла бы нас не в ту войну, не в том месте, не в то время и не с тем врагом»[26]. Ачесон также полагал, что потребуется больше времени, чтобы «создать эффективные силы сдерживания»[27].

Загадку о том, почему, в свете появления советского ядерного потенциала, американские лидеры должны были думать, что значение их сил сдерживания возрастет со временем, можно объяснить лишь еще одним проявлением странных предположений, легших в основу теории сдерживания. Речь идет о том, что Америка была слабой, в то время как на самом деле она обладала атомной монополией, и что ее положение с позиции силы могло бы улучшиться, пока Советский Союз наращивал свой собственный ядерный арсенал. Сталин преуспел в том, что не дал Соединенным Штатам возможности попытаться достигнуть ограниченной победы в Корее, используя самовнушение и не совершив ничего особенно угрожающего.

После вмешательства китайцев Америка больше не ставила всерьез вопрос о возможностях достижения ограниченной победы. Главный постулат в деятельности администрации Трумэна о том, что добиться чего‑то большего, чем обычная патовая ситуация, либо невозможно, либо чревато всеобщей войной, на деле не исчерпывал диапазон имевшихся вариантов. Промежуточный курс, подобный тому, который я рассматривал ранее, – установление разграничительной линии по самому узкому месту полуострова при демилитаризации всей остальной части страны под международным наблюдением, – мог бы быть реализован или навязан в одностороннем порядке, если бы он был отвергнут противоположной стороной. У Китая, вероятно, не было возможностей предотвратить это, – как полагал также и преемник Макартура генерал Мэтью Риджуэй, – но от рекомендаций подобного рода он, однако, воздержался[28].

Макартур почти наверняка был прав, утверждая, что «Китай использует против нас максимум своих сил»[29]. Что же касается Советского Союза, то ему предстояло бы решать, оправдывает ли себя риск всеобщей войны (в свете американского ядерного превосходства и советской экономической слабости) из‑за американского продвижения на сравнительно короткое расстояние от 38‑й параллели до горловины полуострова. Конечно, Китай с этим не смирился бы, но и не воевал бы, а сохранял бы угрожающую позу, как только такая линия была бы установлена. Но эта ситуация не слишком бы отличалась от той, которая в итоге сложилась вокруг 38‑й параллели. Китай почти наверняка прекратил бы свои угрозы, если бы в его политике возобладал страх перед советской агрессией и он стал бы двигаться в направлении Соединенных Штатов. Если бы первый же коммунистический вызов Соединенным Штатам закончился явной неудачей, то прочие воинственные силы повели бы себя с гораздо большей осторожностью в таких районах, как Индокитай. А китайско‑советский разрыв стал бы все больше усиливаться.

Весной 1951 года новое американское наступление под командованием генерала Риджуэя пробивало себе путь на север при помощи традиционной американской тактики брать противника измором. Был освобожден Сеул, пересечена 38‑я параллель, как вдруг в июне 1951 года коммунисты предложили переговоры о перемирии. В той ситуации Вашингтон приказал прекратить наступательные действия; с этого момента все операции на уровне батальона и выше подлежали утверждению верховным главнокомандующим – такой жест, по мнению администрации Трумэна, улучшил бы атмосферу на переговорах, демонстрируя китайцам, что Вашингтон вовсе не нацелен на победу.

Это был классический американский жест. Вследствие убежденности в том, что мир это нормальное явление, а проявление доброй воли в порядке вещей, американские руководители обычно стремились облегчить переговоры, устраняя элементы силового воздействия и демонстрируя в одностороннем порядке свою добрую волю. На самом же деле на большинстве переговоров такие односторонние демонстрации лишают переговорщика козырей. Обычно дипломаты редко платят за уже оказанные услуги – особенно в военное время. Как правило, именно давление результатов действий на поле боя вынуждает идти на переговоры. А снятие такого давления снижает стимулы у противника вести переговоры всерьез и толкает его на затягивание переговоров в расчете на возможные дополнительные односторонние жесты.

Именно это и случилось в Корее. Американская сдержанность позволила Китаю прервать процесс, в котором его армия перемалывалась благодаря американскому материально‑техническому превосходству. И потому с того момента без особого риска китайцы могли пользоваться военными операциями, чтобы наносить потери и усиливать разочарование в Америке и внутреннее давление, направленное на скорейшее окончание войны. Во время передышки коммунисты заняли почти неприступные позиции в непроходимой горной местности, постепенно исключая угрозу со стороны Америки возобновить военные действия[30]. Результатом этого стала затянувшаяся война на истощение, которая пришла к концу лишь потому, что установилось болезненное равновесие между ограниченными физическими возможностями Китая и психологическими барьерами со стороны Америки. И при этом цена патовой ситуации оказалась такова, что число жертв, понесенных Америкой за период переговоров, превысило их количество за весь предшествующий период полномасштабной войны.

Безвыходное положение, к которому стремилась Америка, распространилось как на военный, так и на дипломатический фронт. Воздействие военного тупика на войска красочно описано официальным британским наблюдателем бригадиром А. К. Фергюсоном:

«Мне представляется, что известная цель сил ООН в Корее, заключающаяся в том, чтобы «отразить агрессию и восстановить мир и безопасность в регионе», сформулирована слишком неопределенно, чтобы при данных обстоятельствах поставить перед верховным главнокомандующим на данном поле боя военную задачу, достижение которой привело бы к завершению военных действий. …Многие британские и американские офицеры и военные разного состава уже задавались вопросами типа «Когда закончится война в Корее?», «Когда, по вашему мнению, войска ООН могут быть выведены из Кореи?», «В чем состоит задача нашего пребывания в Корее?». Такие вопросы приводят меня к мысли, что до тех пор, пока перед британскими и американскими силами в Корее не будет поставлена какая‑то конкретная задача, на которой им следует сосредоточиться, командующему на поле боя будет очень трудно поддерживать их боевой дух…»[31]

Предпочтя тупик, Америка впервые после войны по‑крупному изменила консенсус в области своей внешней политики. Для Макартура и его сторонников Корейская война была сплошным разочарованием, поскольку введенные для нее ограничения гарантировали военно‑политический тупик. Для администрации Трумэна война в Корее была кошмаром, поскольку она носила характер слишком большой войны из‑за своих политических целей и слишком малой войны с точки зрения стратегической доктрины. Макартур стремился к решительной схватке по поводу Кореи, даже если бы это повлекло за собой войну с Китаем, в то время как администрация предпочитала беречь силы Америки на случай отражения советского рывка в Западную Европу, предусмотренного теорией сдерживания.

Таким образом, война в Корее отразила как силу, так и ограниченный характер политики сдерживания. С точки зрения традиционной государственной политики Корея была полигоном для испытания в целях определения разграничительной линии между двумя соперничающими сферами влияния, находившимися тогда в процессе формирования. Но американцы воспринимали этот конфликт совершенно иначе: как столкновение между добром и злом и как схватку от имени всего свободного мира. Такая интерпретация наполняла действия Америки могучим побудительным мотивом и исключительной самоотверженностью. Она также заставляла политику сдерживания колебаться между практическим и пророческим. Великие акты созидания, такие, как восстановление Европы и Японии, осуществлялись при наличии серьезнейшей недооценки нюансов и исключительной переоценки советских возможностей. Вопросы, которые можно было облечь в моральные или юридические формулы, разрешались хорошо и тщательно; но одновременно проявилась тенденция к концентрации внимания скорее на доктрине, чем на той цели, выполнению которой она была призвана способствовать. Оценивая степень успеха Америки в Корее, Ачесон в меньшей мере интересовался исходом столкновения на поле боя, чем утверждением концепции коллективной безопасности: «Идея коллективной безопасности была подвергнута испытанию и выдержала его. Нации, являющиеся приверженцами коллективной безопасности, показали, что могут держаться вместе и сражаться вместе»[32]. Утверждение принципа коллективной безопасности оказалось гораздо важнее конкретного результата, когда удалось уйти от поражения.

Эти аспекты политики сдерживания наложили, по‑видимому, непомерное бремя на американский народ, который попросили смириться с тяжелыми потерями, пока его политическое руководство стремилось проплыть самым узким проходом между сопротивлением агрессии и недопущением войны всеобщего характера, – не придавая при этом ни одному из этих понятий действующего рабочего смысла. Последствием подобного подхода стал взрыв разочарования и поиск козлов отпущения. Маршалла, и особенно Ачесона, поносили на все лады. Якобы имевшая место коммунистическая инфильтрация в Вашингтоне систематически эксплуатировалась демагогами наподобие сенатора Джозефа Маккарти.

Тем не менее наиболее важным аспектом реакции американской общественности на войну в Корее было не недовольство бесконечной войной, но долготерпение в отношении нее. Перед лицом всех разочарований Америка упорно несла крест глобальной ответственности в, казалось бы, непрекращающейся борьбе, сопряженной с тяжелыми потерями и не приводящей к определенному исходу. В конце концов Америка добилась цели, хотя и более высокой ценой и по истечении более продолжительного срока, чем это было необходимо. Полутора десятилетиями позднее американцы испытают еще более тяжкие душевные страдания по поводу конфликта в Индокитае.

Существует, однако, коренное различие между корейской внутренней проблемой и агонией, испытанной Америкой позднее в связи с Индокитаем. Критики Корейской войны настаивали на победе, в то время как критики Вьетнамской войны проповедовали признание, а иногда даже важность поражения. Противоречия, связанные с войной в Корее, давали администрации Трумэна определенные рычаги на переговорах; Трумэн и его советники могли использовать наличие внутренней оппозиции как угрозу против Северной Кореи и Китая, поскольку альтернативой было более энергичное ведение войны. В войне в Индокитае все было по‑другому. Противники войны, проповедовавшие безоговорочный вывод американских войск из Вьетнама, ослабляли переговорное положение Америки.

Если подводить окончательный итог этого анализа, все участники военных действий в Корее извлекли для себя важные уроки из этого. Американские государственные деятели того периода заслуживают того, чтобы их запомнили за ту дальновидность, с которой они направили вооруженные силы в далекую страну, объявленную всего за несколько месяцев до этого не играющей никакой роли для безопасности Америки. Когда был брошен вызов, им хватило смелости полностью изменить свой подход, так как они поняли, что смириться с коммунистической оккупацией Кореи означало бы подорвать американские позиции в Азии, особенно чрезвычайно важные отношения Америки с Японией.

В начале периода мирового лидерства Америка сдала свой первый экзамен, хотя и с большим трудом. И тем не менее невинность Америки была всего лишь оборотной стороной исключительной способности к самоотдаче, которая позволила американцам перенести гибель и увечья 150 тысяч своих сограждан в войне, не приведшей к убедительному исходу. Кризис в Корее привел к накоплению сил в Европе и созданию Организации Североатлантического договора, позволившей выдержать долгое соперничество на выносливость, которым стала холодная война как таковая. Америке пришлось заплатить свою цену в кругах революционных лидеров в Юго‑Восточной Азии и в других местах, открывших метод боевых действий, при помощи которого можно было уклоняться от вовлечения в крупномасштабные наземные сражения, сохраняя при этом способность сломить решимость сверхдержавы.

Уроки для Китая оказались не совсем однозначными. Несмотря на свою явную материальную слабость, Китай умудрился поставить сверхдержаву в безвыходное положение благодаря сочетанию дипломатических и военных маневров. Но он также узнал цену фронтальной схватки с американской военной машиной. За весь период холодной войны больше не будет других китайско‑американских военных столкновений. А неохотная и скудная поддержка Пекина со стороны Советского Союза посеяла семена китайско‑советского разрыва.

Более всего проигравшей стороной в Корее оказался Советский Союз, страна, которая, как думали американские руководители, организовала все это мероприятие. В течение двух лет с момента вторжения в Корею Америка сумела привлечь к себе все страны, находившиеся на ее стороне всемирной разделительной линии. Соединенные Штаты утроили оборонные расходы и преобразовали Североатлантический альянс из политической коалиции в объединенную военную организацию, во главе которой встал американский главнокомандующий. В перспективе предстояло перевооружение Германии и была сделана попытка создать европейскую армию. Вакуум, существовавший перед советскими войсками в Центральной Европе, оказался заполнен. Даже если предположить, что Америка могла бы добиться в Корее большего, Советы с этого времени вынуждены будут измерять свои успехи размерами потерь и возможной поддержки в дальнейшем коммунистических авантюристов, особенно в Индокитае. Но в ответ они столкнулись с массовым наращиванием баланса сил, связанным с перевооружением союзников и усилением связей между ними.

Этот сдвиг, который марксисты называют изменением соотношения сил, не прошел незамеченным для лидера, который привык строить свою политику на основе подобного анализа. Не прошло и полутора лет с момента вторжения в Южную Корею, как Сталин выступил с инициативой пересмотра советской политики, кульминацией которой стал наиболее значительный дипломатический ход Советского Союза непосредственно после окончания Второй мировой войны.