Все разговоры о мирном сосуществовании, порожденные Женевской встречей на высшем уровне 1955 года, не меняли основополагающей реальности: удаленные друг от друга Соединенные Штаты и Советский Союз, преобладающие в мире державы, оказались в состоянии геополитического соперничества. Выигрыш для одной из сторон являлся в широком плане проигрышем для другой. К середине 1950‑х годов американская сфера влияния в Западной Европе процветала, а готовность Америки защищать эту сферу при помощи военной силы отвращала советский авантюризм. Но затишье в Европе не означало затишья во всем мире. В 1955 году, ровно через два месяца после Женевской встречи на высшем уровне, Советский Союз совершил крупную сделку с Египтом посредством бартерного обмена оружия на хлопок, которого тогда в Египте было в избытке. Это явилось смелым шагом, распространившим советское влияние на Ближний Восток. Сделав подобную заявку на установление влияния в Египте, Хрущев как бы «перепрыгнул» санитарный кордон, установленный Соединенными Штатами вокруг Советского Союза, поставив Вашингтон перед задачей противостояния Советам в тех районах, которые прежде считались находящимися в безопасном тылу западной сферы влияния.

Сталин никогда не ставил на кон советский авторитет в «третьем мире». Он считал, что эти территории находятся далеко от его страны и слишком нестабильны, лидеров этих стран трудно контролировать, а Советский Союз еще был не настолько силен, чтобы ввязываться в авантюры на дальних расстояниях, – хотя, возможно, со временем рост советской военной мощи мог бы изменить его подход. Еще в 1947 году Андрей Александрович Жданов, бывший в то время одним из ближайших советников Сталина, по‑прежнему называл Ближний и Средний Восток районом, в котором господствуют американские и британские империалисты, соперничая друг с другом[1].

Советские руководители не могли не понимать, что их первая продажа оружия в развивающуюся страну подольет масла в огонь арабского национализма, сделает арабо‑израильский конфликт еще более трудно разрешимым и будет воспринята как крупномасштабный вызов западному преобладанию на Ближнем Востоке. К тому времени как дым рассеялся, Суэцкий кризис лишил статуса великой державы и Великобританию, и Францию. За пределами Европы Америка отныне будет отстаивать свои бастионы в холодной войне преимущественно в одиночестве.

Первый ход Хрущева был довольно осторожным. Советский Союз вообще не фигурировал при первоначальной продаже оружия, поскольку сделка технически осуществлялась через Чехословакию, хотя вскоре камуфляж был отброшен. Какой бы замаскированной она ни была, но продажа советского оружия на Ближний Восток явилась нажимом на болевые точки Западной Европы, особенно Великобритании. После Индии Египет представлял собой наиболее существенное наследие имперского прошлого Великобритании. В XX веке Суэцкий канал стал основной артерией для поставок нефти Западной Европе. Даже в таком ослабленном состоянии непосредственно по окончании Второй мировой войны Великобритания продолжала считать себя господствующей державой на Ближнем Востоке, причем ее господствующее положение базировалось на двух китах: на Иране, поставлявшем нефть через совместную Англо‑Иранскую нефтяную компанию, и на Египте, служившем стратегической базой. В 1945 году по инициативе Энтони Идена была создана Лига арабских государств как политическая основа противостояния постороннему проникновению на Ближний Восток. Значительное количество британских войск оставалось в Египте, Ираке и Иране. Британский офицер, генерал Джон Глабб (Глабб‑паша), командовал трансиорданским «Арабским легионом».

В 1950‑е годы весь этот мир развалился. Под аплодисменты первого поколения только что получивших независимость стран иранский премьер‑министр Мосаддык национализировал в 1951 году иранскую нефтяную промышленность и потребовал вывода английских войск, защищавших нефтеперерабатывающий комплекс в Абадане. Великобритания более не считала себя достаточно сильной, чтобы предпринять военные действия так близко от советской границы без американской поддержки, а таковой не предвиделось. Более того, Великобритания полагала, что у нее все еще имеется отходная позиция в виде крупной базы на Суэцком канале.

Вызов со стороны Мосаддыка кончился через два года, когда Соединенные Штаты поддержали переворот, в результате которого он был свергнут. (В те времена Вашингтон по‑прежнему считал тайные операции более законными, чем военное вмешательство.) Однако господствующее влияние Великобритании в Иране так и не было больше восстановлено. К 1952 году военные позиции Великобритании в Египте тоже стали шаткими. Группа молодых офицеров, выражавших националистические и антиколониалистские настроения, охватившие весь регион, свергла продажного короля Фарука. Ведущей фигурой среди них был полковник Гамаль Абдель Насер.

Будучи сильной личностью, обладавшей значительным шармом, Насер превратился в харизматичную фигуру, апеллируя к арабскому национализму. Для него было глубочайшим унижением поражение арабов в войне 1948 года с Израилем. В организации еврейского государства он усматривал кульминацию векового колониального господства со стороны Запада. Он был преисполнен решимости вытеснить из региона Великобританию и Францию.

Появление на сцене Насера сделало явным тлеющий конфликт между Соединенными Штатами и их основными союзниками по НАТО по вопросу колониализма. Еще в апреле 1951 года Черчилль, будучи тогда лидером оппозиции, стал призывать к совместным действиям на Ближнем и Среднем Востоке:

«Мы уже не настолько сильны, чтобы единолично взваливать на себя в полном объеме политическое бремя, до того лежавшее на наших плечах в Средиземноморье или даже принимать на себя ведущую роль в дипломатическом контроле над данным театром действий. Но Соединенные Штаты и Великобритания при помощи Франции… вместе втроем окажутся в наиболее сильном положении при разрешении, скажем, египетской проблемы и всего комплекса вопросов защиты Суэцкого канала»[2].

Когда дело дошло до Ближнего Востока, Америка отказалась от роли, которую она сыграла в Греции и Турции, и не захотела принять в наследство европейское политическое господство, как и не позволила, чтобы их ассоциировали с колониальной традицией. Как Трумэн, так и Эйзенхауэр решительно выступил против британских военных действий в Иране или в Египте под неким предлогом, что споры подобного рода должны разрешаться через Организацию Объединенных Наций. На самом же деле они не хотели, чтобы их связывали колониальным наследием Великобритании, которое они совершенно справедливо сочли неприемлемым с юридической точки зрения.

И тем не менее Америка пострадала от собственных иллюзий, одна из которых заключалась в том, что движение за независимость в развивающемся мире якобы аналогично ее собственному опыту и что поэтому новые страны поддержат американскую внешнюю политику, стоит им только понять, что отношение США к колониализму резко отличается от отношения старых европейских держав. Но лидеры движения за независимость совершенно отличались от американских «отцов‑основателей». Они использовали риторику демократии, но им недоставало силы той приверженности демократии, которой обладали авторы американской конституции, искренне верившие в систему «сдержек и противовесов» взаимоограничения властей. Подавляющее их большинство правило авторитарными методами. Многие были марксистами. И почти все усматривали в конфликте между Востоком и Западом возможность опрокинуть то, что они называли старой империалистической системой. Как бы Америка ни отмежевывалась от европейского колониализма, оказалось, что американских руководителей, к величайшему их огорчению, воспринимают в развивающихся странах как полезных вспомогательных помощников из империалистического лагеря, но не как настоящих партнеров.

В итоге Америка была втянута на Ближний Восток той же теорией сдерживания, предусматривавшей противостояние советской экспансии в любом регионе, и доктриной коллективной безопасности, которая поощряла создание организаций типа НАТО для противодействия фактической или потенциальной военной угрозе. И тем не менее по большей части страны Ближнего Востока не разделяли стратегических воззрений Америки. Они рассматривали Москву в первую очередь скорее как полезный рычаг для извлечения уступок у Запада, чем как угрозу своей независимости. Многие из этих новых стран умудрялись создавать впечатление, что захват их коммунистами более опасен для Соединенных Штатов, чем для них самих, и поэтому им нечего платить какую бы то ни было цену за защиту со стороны Америки. И, кроме всего прочего, популистские правители типа Насера не мыслили для себя будущего в отождествлении с Западом. Они хотели, чтобы изменчивая общественность стран Востока воспринимала их как людей, обеспечивших не только независимость, но и свободу маневра в дистанцировании от демократий. Неприсоединение для них было не только внешнеполитическим выбором, но и внутриполитической необходимостью.

Вначале ни Великобритания, ни Америка не осознали до конца, что собой представляет Насер. Обе страны действовали, исходя из предположения о том, что противостояние Насера их политике было вызвано неким конкретным набором обид, которые можно было бы загладить. И даже если для проверки истинности этой гипотезы существовал хотя бы один шанс, он был отброшен из‑за существенных различий в подходе к проблеме со стороны демократических стран. Великобритания пыталась добиться от Насера признания ее исторического доминирования, а Соединенные Штаты пытались втянуть Насера в систему своей великой стратегии сдерживания. Советский Союз тотчас же увидел для себя возможность обойти с фланга «капиталистическое окружение» и завести себе новых союзников, снабжая их оружием, но (в отличие от Восточной Европы) не беря на себя ответственность за их внутреннюю форму правления. Насер умно использовал столкновение всех этих побудительных мотивов, чтобы противопоставить соперников друг другу.

Вливание советского оружия на неспокойный Ближний Восток ускорило этот процесс. Лучшим ответом со стороны Великобритании и Соединенных Штатов была бы изоляция Насера до тех пор, пока не стало бы очевидным, что советское оружие ничего ему не принесло. А затем, если бы Насер отказался от своих связей с Советским Союзом – или, что еще лучше, если бы его заменили на более умеренного руководителя, – следовало бы выступить с какой‑либо щедрой дипломатической инициативой. Такой была американская стратегия в отношении Анвара Садата 20 лет спустя. В 1955 году демократические страны избрали противоположную тактику: они изо всех сил пытались умиротворить Насера, идя навстречу многим из его требований.

Как миражи в пустыне, надежды держав вне этого региона испарились, как только была сделана попытка воплотить их в жизнь. Великобритания обнаружила, что, как бы она ни старалась подсластить свое военное присутствие в регионе, она все равно не может сделать его приятным по вкусу для местных правительств. А шизофреническая политика Америки отделить себя от британской ближневосточной политики с тем, чтобы сделать Насера партнером Великобритании в масштабах глобальной антисоветской стратегии, так и не смогла стартовать. У Насера не было понятного стимула порвать связи с Советским Союзом. Его побудительные мотивы оказались прямо противоположными, и он пытался уравновешивать каждое из преимуществ, полученных от Соединенных Штатов, с каким‑либо шагом в сторону либо Советов, либо радикальных нейтралов, а еще лучше и тех и других сразу. Чем больше Вашингтон пытался умиротворять Насера, тем больше хитрый египтянин тяготел к Советам, тем самым поднимая ставки и стараясь перекачать как можно больше выгод из Соединенных Штатов.

В надлежащее время Советский Союз тоже испытает разочарование от своего сотрудничества с группой неприсоединившихся стран. Ранние этапы проникновения на Ближний Восток приносили Советам одни лишь выгоды. За ничтожную плату со стороны Москвы демократические страны были выставлены Москвой в положение обороняющихся. Их внутриполитические конфликты нарастали, в то время как ширилось советское присутствие в тех районах, которые до этого безоговорочно входили в западную сферу влияния. Однако со временем страстные советские ближневосточные клиенты вовлекали Москву в риски, превосходившие по своим масштабам предполагаемые выгоды для Советов. И как только Советский Союз попытался соотнести риски со своим национальным интересом, это влекло за собой недовольство, если не сказать презрение, со стороны новоявленной клиентуры. Это позволяло западной дипломатии демонстрировать неспособность Советов добиваться выполнения целей своей клиентуры – кульминацией чего стал поворот Садата в сторону от Москвы, начавшийся в 1972 году.

Великобритания оказалась первой, кому пришлось распрощаться с иллюзиями относительно Ближнего Востока. Ее военная база вдоль Суэцкого канала считалась одним из последних значительных империалистических аванпостов, персонал которой насчитывал порядка 80 тысяч военнослужащих. И тем не менее Великобритания была не в состоянии держать крупные силы в зоне Суэцкого канала в условиях оппозиции со стороны Египта и без американской поддержки. В 1954 году под давлением Соединенных Штатов Великобритания согласилась вывести войска из своей Суэцкой базы в 1956 году.

Американские руководители пытались совместить два несовместимых политических курса: покончить с имперской ролью Великобритании и одновременно использовать остатки былого британского влияния для создания на Ближнем Востоке структуры сдерживания. Администрация Эйзенхауэра разработала концепцию «Северного пояса наций». В его состав входили Турция, Ирак, Сирия и Пакистан, а позднее его участником мог бы стать Иран. Являясь ближневосточной версией НАТО, этот блок имел бы целью сдерживать Советский Союз вдоль его южных границ.

Эта концепция нашла свое практическое применение в созданном под эгидой Великобритании Багдадском пакте, но по ряду пунктов она оказалась недоработанной. Чтобы союз был действенным, он должен отражать какое‑то чувство общности целей, одинакового восприятия общей для всех опасности и способности объединения усилий. Ничего подобного в Багдадском пакте не было. Разлад и вражда между странами региона оказались сильнее, чем общий страх перед советской экспансией. Сирия отказалась присоединиться к пакту; Ирак, хотя и являлся в течение двух лет штаб‑квартирой пакта, был более озабочен отражением арабского радикализма, чем агрессивностью Советского Союза; Пакистан же видел угрозу своей безопасности в Индии, а не в Советском Союзе.

Да и вооруженные силы отдельных членов Багдадского пакта не годились для того, чтобы помочь соседям в случае нападения сверхдержавы; их основной целью было обеспечение внутренней безопасности. Более того, Насер, представляя наиболее динамичную силу в регионе, преисполнился решимости подорвать этот пакт, который он воспринимал как хитроумный маневр, направленный на восстановление колониального господства на Ближнем Востоке и на изоляцию его лично и таких же, как он, радикалов.

Слишком разобщенные для того, чтобы совместно разработать карательные меры противостояния советскому влиянию в регионе, Великобритания и Соединенные Штаты следующим шагом попробовали уговорить Египет отвернуться от Москвы, демонстрируя ему преимущества принадлежности к западному лагерю. В связи с этим ставились две задачи: обеспечение мира между Египтом и Израилем и помощь Насеру в строительстве Асуанской плотины.

Мирная инициатива основывалась на вере в то, что создание в 1948 году еврейского государства силой оружия было основным источником арабского радикализма. Почетный мир, как представлялось, устранит это ощущение унижения. Но на тот момент арабские радикалы и националисты не искали мира с Израилем, почетного или какого‑либо еще. Для них еврейское государство являлось чужеродным вкраплением в традиционно арабские земли под предлогом претензий 2000‑летней давности и в порядке искупления за страдания евреев отнюдь не по вине арабских народов.

Если бы Насер заключил настоящий мир с Израилем – то есть примирился бы с сосуществованием, – он бы утратил право на лидерство в арабском мире. Преисполненный решимости не уронить свой престиж в глазах поддерживающих его арабов, Насер предложил, чтобы Израиль отказался от всего Негева, южного пустынного региона, завоеванного в 1948 году и составляющего свыше половины территории Израиля, и чтобы сотням тысяч палестинских беженцев, изгнанных в 1948 году, дано было право на возвращение[3].

Израиль никогда бы не согласился лишиться половины своей территории или разрешить репатриацию всех арабских беженцев, которая заполонила бы то, что осталось от этого государства. Выход Израиля из этого положения состоял в том, чтобы настаивать на заключении официального мирного соглашения при наличии открытых границ, – довольно безобидно звучавшая просьба, но как раз это требование арабским лидерам было труднее всего удовлетворить, так как оно подразумевало постоянное признание с их стороны существования нового государства. Между требованием мира со стороны Израиля без уступки территории и требованием территории со стороны арабских стран без определения условий мира тупик был неизбежен. Первые переговоры привели к сценарию, которому Египет следовал вплоть до прихода к власти Садата, а остальной арабский мир еще 20 лет, пока в сентябре 1993 года не было подписано соглашение между ООП и Израилем.

К тому времени Соединенные Штаты расходились с Великобританией по множеству вопросов. Хотя Даллес отнесся положительно к стратегии «Северного пояса», он был раздражен тем, что руководство им приняла на себя Великобритания. Ему хотелось, чтобы Багдадский пакт опирался на Египет, который, в свою очередь, изо всех сил выступал против пакта. Великобритания предпочла бы свергнуть Насера; Америка, как бы она негативно ни относилась к сделке с Советским Союзом о поставках оружия, считала более разумным умиротворять этого политика.

Желая восстановить свое сильно пошатнувшееся единство, англо‑американские руководители затем обратили свое внимание на широкомасштабный проект сооружения так называемой Асуанской высотной плотины: 111 метров в высоту и более четырех тысяч метров в длину, она возводилась на Верхнем Ниле, неподалеку от границы Египта с Суданом. Плотина должна была бы регулировать поступление воды в долину Нила, от которой с незапамятных времен зависело само существование населения Египта и которая освободила бы жителей страны от ежегодной зависимости от разливов Нила.

Энтони Иден, самый непримиримый враг Насера, первым подал идею совместной англо‑американской поддержки сооружения высотной плотины, предложив Америке взять на себя львиную долю расходов (около 90 процентов). Причины неожиданного превращения так сильно стремившегося освободиться от Насера Идена в главного защитника строительства Асуанской плотины можно объяснить лишь его стремлением добиться того, чтобы его рассматривали как проводника всеохватывающей ближневосточной дипломатии, а также как человека, предупредившего советскую попытку вслед за военной помощью приступить к экономическому проникновению. 14 декабря 1955 года Великобритания и Соединенные Штаты сделали официальное предложение о строительстве плотины в два этапа: для подготовительной стадии выделялись бы определенные ограниченные средства и устанавливался размер и характер содействия на следующей стадии, включавшей в себя собственно строительство плотины[4].

Это было странное решение. Два правительства брали на себя обязательство по осуществлению монументального инженерно‑финансового мероприятия, несмотря на то, что они предпочитали сместить Насера и были озабочены его дрейфом в сторону советской орбиты. Два действующих вразнобой союзника утешали себя тем, что если первоначальный грант не поможет перетащить Насера на их сторону, то второй этап работ сделает Египет финансово зависимым, причем во многом в той же мере, в какой строительство Суэцкого канала позволило Западу осуществлять финансовый контроль над Египтом в XIX веке.

Вместо того чтобы обуздать Насера, проект сооружения Асуанской плотины лишь укрепил его в сознании собственной важности. С тем чтобы сохранить за собой рычаги воздействия при переговорах, он быстро совершил ряд шагов компенсационного характера. Цепко торгуясь по поводу финансовых условий, он отверг американские попытки оказать помощь в проведении арабо‑израильских переговоров. А когда Великобритания попыталась убедить Иорданию вступить в Багдадский пакт, разразились проегипетские бунты, которые вынудили короля Хуссейна в марте 1956 года сместить Глабб‑пашу, британского командующего «Арабским легионом»[5].

16 мая Насер отозвал признание правительства Чан Кайши и установил дипломатические отношения с Китайской Народной Республикой. Это был прямой выпад против Соединенных Штатов, но особенно лично против Даллеса, который был твердым приверженцем Тайваня. В июне в Египет прибыл новый советский министр иностранных дел Дмитрий Шепилов с предложением о финансировании и строительстве Асуанской плотины, что позволило Насеру заняться своим любимым делом натравливания сверхдержав друг на друга.

19 июля Даллес рискнул разрешить эту шараду. Признание египетским лидером коммунистического Китая оказалось последней каплей, вынудившей Даллеса преподнести ему урок. Когда египетский посол прибыл из Каира с инструкциями принять все американские технические предложения, Даллес ответил, что Вашингтон пришел к выводу, что плотина находится вне пределов экономических возможностей Египта. Не предвидится никакой помощи.

Даллес полагал, что он вполне подготовлен к сильной египетской реакции на это. Он сказал Генри Люсу, издателю журнала «Тайм», что решение относительно Асуанской плотины было «шахматным ходом, какого дипломатия США не делала в течение долгого времени». Насер, как утверждал он, «попал в адскую ситуацию, и, независимо от того, что он предпримет, это может быть использовано во благо Америки. Если он теперь обратится к русским, а те скажут «нет», то это подорвет всю ткань советских скатертей‑самобранок во всем мире. …Если Советы согласятся дать Насеру его плотину, тогда мы найдем способ объяснить странам‑сателлитам, что их жизненные условия скудны потому, что Советы выдают миллионы Египту»[6]. В замечаниях Даллеса начисто отсутствовала готовность поддержать «значительный ход» и взять на себя в связи с этим значительные риски. Это был всего лишь очередной пример свойственной Даллесу тенденции преувеличивать роль пропаганды, особенно за «железным занавесом».

Какой бы неубедительной ни была политическая подоплека, позволившая первоначально сделать предложение по поводу плотины, сам способ отзыва американского предложения вызвал большой кризис. Французский посол в Вашингтоне Морис Кув де Мюрвиль (который потом станет у де Голля министром иностранных дел) точно предсказал то, что и должно было произойти: «Они что‑нибудь сделают с Суэцем. Это единственный способ для них задеть за живое западные страны»[7].

Выступая перед огромной толпой в Александрии 26 июля 1956 года, Насер дал ответ Даллесу, облекая свой выпад в форму призыва к арабскому национализму:

«Это, о сограждане, есть битва, в которую мы теперь вовлечены. Это битва против империализма, методов и тактики империализма, и битва против Израиля, авангарда империализма…

Арабский национализм делает успехи. Арабский национализм празднует победу. Арабский национализм движется вперед; он знает свою дорогу, и он знает свою силу. Арабский национализм знает, кто его враги и кто его друзья…»[8]

Преднамеренно бросая вызов Франции, он заявлял толпе: «Мы никогда не скажем, что битва в Алжире это не наша битва». В середине речи он произнес имя Фердинанда де Лессепса, француза, построившего Суэцкий канал. Оно было сигналом для египетских вооруженных сил взять в свои руки контроль над каналом. Это позволило Насеру ближе к концу выступления объявить разъяренной толпе: «В данный момент, когда я с вами говорю, некоторые ваши братья‑египтяне… начали брать в свои руки компанию по эксплуатации канала и ее имущество и осуществлять контроль над судоходством на канале – на канале, расположенном на египетской территории, который… является частью Египта и который принадлежит Египту»[9].

Различия в подходах среди демократических стран, которые были характерны для начального периода Суэцкого кризиса, накладывают негативный отпечаток на их реакцию на это событие. Иден, поднявшийся в предыдущем году до поста премьер‑министра после столь долгого ожидания, с точки зрения его темперамента не подходил для принятия решений под давлением обстоятельств. Быть непосредственным преемником Черчилля оказалось довольно тяжким бременем, дело осложнялось еще и тем, что за Иденом утвердилась репутация сильного человека, хотя в действительности британский премьер был слаб и психологически, и даже физически. Всего за несколько месяцев до этого он перенес серьезную операцию, и ему требовалось постоянное медицинское лечение. Более того, Иден был заложником периода своего становления. Свободно владея арабским, он рос в период британского господства на Ближнем Востоке, поэтому был готов остановить Насера, если понадобится, даже в одиночку.

Франция была еще более враждебна к Насеру. Основные ее интересы в арабском мире были сосредоточены в Марокко и Алжире, причем первое было французским протекторатом, а второй стал заморским департаментом Франции, в котором проживал миллион французов. Обе североафриканские страны находились в процессе достижения независимости, и в этом плане политика Насера придавала им эмоциональную и политическую поддержку. Советская сделка по продаже оружия породила перспективу превращения Египта также и в канал для поставки вооружения алжирским партизанам. «Все это находится в работах Насера, так же как гитлеровская политика зафиксирована в «Майн кампф», – заявлял новый премьер‑министр Франции Ги Молле. – Насер мечтает восстановить завоевания ислама»[10].

Аналогия с Гитлером была не совсем уместной. Делая намек на то, что насеровский Египет решился покорять чужие страны, Ги Молле объявлял незыблемыми границы ближневосточных государств, которые арабскими националистами не признавались. Границы внутри Европы – за исключением границ на Балканах – отражали в своей основе общность истории и культуры. В противоположность этому границы на Ближнем Востоке проводились иностранными, зачастую европейскими державами в конце Первой мировой войны, чтобы облегчить их господство над регионом. В представлении арабских националистов, эти границы противоречили интересам арабской нации и отвергали общность арабской культуры. Устранение их не означало установления господства одной нации над другой; это был способ создания арабской нации, точно так же Кавур объединил Италию, а Бисмарк создал Германию из множества суверенных государств.

Какой бы неточной ни была эта аналогия, но стоило Идену и Молле поднять свой флаг на мачте корабля, сражающегося с умиротворением, как стало ясно, что они не отступят. Они, в конце концов, принадлежали к тому поколению, которое воспринимало умиротворение как смертный грех, а Мюнхен – как вечный упрек. Сравнение какого‑либо лидера с Гитлером или даже с Муссолини означало, что они пересекли черту, за которой уже невозможен компромисс. Они должны или победить, или отказаться от претензий на верховенство – в первую очередь в собственных глазах.

Реакция Идена и Молле на национализацию Суэцкого канала была бурной. На следующий день после речи Насера Иден направил Эйзенхауэру телеграмму: «Если мы не (займем твердую позицию), наше влияние и ваше на Ближнем Востоке будет, по нашему убеждению, окончательно подорвано»[11]. Через три дня в палате общин Иден отрезал любую возможность отступления:

«Никакие меры будущего функционирования этого великого международного водного пути не могут быть признаны правительством Ее Величества, если они оставляют его под ничем не ограниченным контролем одной державы, которая, как показали недавние события, способна эксплуатировать его исключительно в интересах национальной политики»[12].

Франция была не менее твердой. 29 июля французский посол в Лондоне проинформировал британского министра иностранных дел о том, что Франция готова предоставить свои вооруженные силы под британское командование и вывести войска из Алжира для совместных действий против Египта[13].

Когда Даллес 1 августа прибыл в Лондон для консультаций, он, казалось, тоже разделял эту точку зрения. Заявляя, что контроль одной страны над Суэцким каналом является неприемлемым, особенно если этой страной был Египет, он настоятельно потребовал, чтобы «был найден способ заставить Насера выплюнуть то, что он пытается проглотить. …Мы должны предпринять реальные усилия, чтобы общественное мнение с одобрением отнеслось к международному управлению каналом. …Следовало бы сделать возможным формирование настолько отрицательного мирового общественного мнения в отношении Насера, чтобы тот оказался в изоляции. А затем, если потребуется предпринять военную операцию, она будет иметь больше шансов на успех и не повлечет за собой серьезных последствий, чем если бы она была предпринята без предварительной подготовки»[14].

Даллес предложил в течение двух недель собрать в Лондоне конференцию по вопросам мореплавания и судоходства в составе 24 главных морских наций и выработать систему международного свободного судоходства по Суэцкому каналу.

Призыв Даллеса к конференции стал началом путаного, а для Великобритании и Франции сводящего с ума и в итоге чреватого унижением процесса. Даже первый шаг Даллеса был попыткой соединить лексику непримиримости с дипломатией бесплодной траты времени. Почти сразу же стало ясно, что между союзниками нет единодушия в отношении кризиса. Иден и Молле воспринимали свержение или унижение Насера как некую самоцель, в то время как Эйзенхауэр и Даллес рассматривали кризис через призму долгосрочных отношений с арабским миром. Обе стороны действовали, основываясь на ошибочных предпосылках: Иден и Молле действовали так, будто конец Насера восстановит ситуацию, которая существовала до его прихода к власти; Эйзенхауэр и Даллес, казалось, верили в то, что если не Насер, то какой‑либо иной националистический лидер в регионе все же может быть вовлечен в создание ближневосточной системы безопасности по типу НАТО. Они также считали, что военные действия против Насера раздуют пожар арабского национализма так, что западное влияние будет разрушено на жизнь целого поколения, – и это был гораздо более мрачный сценарий, чем потеря контроля над Суэцким каналом.

Ни одно из этих предположений не оказалось верным. Насеровский Египет исчез навсегда. Другие националистические лидеры, сформировавшие себя по образцу Насера, не поддавались соблазнительному пению политики сдерживания. Их главным переговорным плюсом была холодная война как таковая, которую они в той же степени эксплуатировали, в какой и осуждали. А самым существенным оказался вопрос о том, что больше раздует пламя национализма – победа Насера или его поражение.

Сугубо с аналитической точки зрения Америка должна была бы согласиться с пониманием Великобритании и Франции, что насеровский вариант воинствующего национализма является непреодолимым препятствием для конструктивной ближневосточной политики. Наглядная демонстрация того, что опора на советское оружие никаких положительных результатов не принесет, могла бы предотвратить десятилетия беспорядков в развивающемся мире. С этой точки зрения было бы желательно запугать Насера. Однако, добившись его разгрома, Соединенные Штаты не смогли бы участвовать в восстановлении британского и французского колониального господства. Америке следовало бы отойти от своих союзников – если бы это оказалось абсолютно необходимым – не в начале Суэцкого кризиса, а после его успешного завершения. За демонстрацией того, что расчет на советскую поддержку оказался для Египта гибельным, нужно было бы оказать поддержку разумных националистических целей умеренного преемника Насера – примерно так, как Америка отреагировала на Садата в 1970‑е годы.

Демократические страны, однако, не были готовы к столь сложным стратегическим комбинациям. Великобритания и Франция не признавали, что предварительным условием для свержения Насера является их готовность удовлетворить многие из его требований, но его более умеренному преемнику. Америка не поняла, как важно было для ее же собственной политики, чтобы два ее ближайших союзника по НАТО получили возможность приспособиться к новым обстоятельствам, без подрыва их имиджа великих держав. Стоит только подорвать имидж страны как нации, тут же пропадает и ее готовность играть ведущую роль в мировой политике. Вот почему Гарольд Макмиллан, бывший тогда канцлером казначейства, заявил эмиссару Даллеса, послу Роберту Мерфи, что, если Великобритания сейчас не выступит против Насера, она «станет вторыми Нидерландами»[15]. Руководители Америки, однако, избрали для себя шанс расположить к себе радикальных националистов, вначале в дипломатическом плане отмежевавшись от Великобритании и Франции, а затем публично выступив против них и показав, насколько ограничены их возможности формировать ближневосточные события, – иными словами, заставить эти страны поверить в окончание их роли как великих держав на Ближнем Востоке.

Рассматривая режим Суэцкого канала как вопрос юридического характера, Даллес сфокусировал свое внимание на вероятном нарушении сложившихся путей морского судоходства и предложил весьма плодотворную правовую формулу для преодоления возможных препятствий свободному проходу через канал. Иден и Молле, однако, были преисполнены решимости не признавать национализации Суэцкого канала; они пытались превратить ее в предлог для свержения Насера или как минимум для его публичного унижения. Насер же в итоге заставил время работать на него, как это часто делают революционеры после свершившегося факта. Чем дольше их действие остается без последствий, тем труднее вернуть все в прежнее положение – особенно путем применения силы.

Эйзенхауэр был ярым противником применения силы даже во имя отстаивания принципа свободного судоходства через Суэцкий канал, который открыто поддержал Даллес в Лондоне. Даллес привез с собой письмо Идену от президента, в котором подчеркивалось «отсутствие мудрости даже в простом рассмотрении вопроса использования военной силы в данный момент…». При этом Эйзенхауэр зашел так далеко, чтобы предположить, что односторонние британские действия могут повлечь за собой риск пересмотра готовности Америки оставаться в НАТО, что, соответственно, оставляло бы союзников Америки на милость Москвы. Если разразится война, как гласило письмо, прежде чем Великобритания отчетливо продемонстрирует, что исчерпала все мирные средства разрешения кризиса, то это «в самой серьезной степени повлияет на чувства нашего народа в отношении западных союзников. Не хочу преувеличивать, но смею заверить вас, что ситуация может обостриться до такой степени, что будет иметь самые что ни на есть далеко идущие последствия»[16].

На первый взгляд казалось, не было двух таких стран, которые могли бы столкнуться друг с другом, как Великобритания и Соединенные Штаты, возглавляемые людьми, которых объединяла общность совместной деятельности в военные годы. Иден не мог поверить, что Эйзенхауэр свои опасения односторонним характером действий Великобритании и Франции превратит в открытую оппозицию. А Эйзенхауэр был убежден, что в итоге Франция и Великобритания не осмелятся действовать без поддержки Америки. Британские и американские руководители высоко ценили свои «особые отношения», которые подкреплялись партнерством военного времени и личной дружбой. Но во время Суэцкого кризиса на них крайне отрицательно повлияла фундаментальная несовместимость личностных подходов. Британские руководители сочли Даллеса ершистым партнером, а Иден стал относиться к нему с неприязнью.

Семейная традиция и личное призвание делали Джона Фостера Даллеса исключительно подходящей кандидатурой на пост государственного секретаря. Его дед Джон Фостер занимал должность государственного секретаря при президенте Бенджамине Гаррисоне; его дядя Роберт Лансинг был государственным секретарем в администрации Вильсона в период Версальской мирной конференции. Хотя Джон Фостер Даллес вплоть до весьма зрелого возраста был корпоративным юристом, его постоянным занятием все‑таки оставалась внешняя политика.

Американские государственные секретари традиционно отстаивали американскую исключительность и универсальную применимость американских ценностей. Даллес ничем от них не отличался, разве что его трактовка этой исключительности носила скорее религиозный, чем философский характер. Первым его опытом в международных делах была деятельность в качестве главы протестантской комиссии по продвижению всеобщего мира. Как‑то он заявил с гордостью: «Никто в Государственном департаменте не знает Библии лучше, чем я»[17]. И он стремился применять принципы строгого пресвитерианства к повседневному проведению американской внешней политики. «Я убежден, – писал он в 1950 году, – что нам здесь нужно, чтобы наши политические воззрения и практика правдиво отражали нашу религиозную убежденность в том, что человек сотворен Богом и судьба его находится в руках Господних»[18]. Хотя Даллес представлял собой классический американский феномен, который для гладстоновского поколения англичан был бы легко понятен, послевоенное поколение британских руководителей отвергало его праведность и считало его скорее лицемером, чем носителем духовного начала.

К сожалению, расположенность Даллеса читать проповеди своим собеседникам часто брала верх над его великолепным знанием международной политики и, в частности, над его вдумчивым анализом динамики развития советской системы. Черчилль называл Даллеса «суровым пуританином в очках, с огромным белым лицом и размытым пятном вместо рта», а в более легкомысленные минуты именовал его «Даллитом»[19] – «воплощением тоски и скуки». Иден с самого начала относился к Даллесу с явным недоверием. В 1952 году, еще до того как Эйзенхауэр назначил Даллеса государственным секретарем, Иден высказал надежду, что его коллегой на этом посту окажется кто‑нибудь другой: «Не думаю, что я сумел бы с ним сработаться»[20].

У Даллеса было множество качеств, делавших его весьма влиятельным человеком. Его рабочая этика и принципиальность произвели огромное впечатление на Эйзенхауэра. Конрад Аденауэр считал Даллеса «самым великим человеком» из всех, кого он когда‑либо знал, и личностью, «умеющей держать слово»[21]. Твердая приверженность Даллеса концепции биполярного мира, бдительно‑настороженное противостояние уговорам и нажиму, целью которых были бы уступки Москве, и его непреклонная решимость располагали к нему Аденауэра и других руководителей, опасавшихся сепаратной советско‑американской сделки.

В Лондоне, однако, призывы Даллеса к принципам высокой морали подчеркивали растущее несоответствие взглядов на будущее Лондона и Вашингтона. Даллес все время громогласно поддерживал заявленные Великобританией и Францией цели, но с таким же успехом постоянно отвергал применение силы ради их отстаивания. Он был исключительно активен с выдвижением идей по преодолению кризиса, однако при ближайшем рассмотрении все эти идеи превращались в сопряженные с тратой большого количества времени буксующие действия, предназначенные для того, чтобы ослабить англо‑французскую горячку начать войну. Если бы Даллес был готов настойчиво проводить в жизнь свои собственные предложения, то они могли бы послужить практическим решением Суэцкого кризиса – с не самым предпочтительным для Великобритании и Франции исходом, но с таким, с которым они могли бы все‑таки примириться.

И тем не менее не успел Даллес вернуться в Соединенные Штаты, перед тем как отказаться от применения силы и даже своих же собственных предложений по конференции по вопросам морского судоходства, как эти предложения будут отвергнуты Насером. 3 августа он сказал:

«Мы не хотим… отвечать насилием на насилие. Мы хотим, прежде всего, выявить мнение множества жизненно заинтересованных стран, так как считаем, что все страны, кого это касается, включая Египет, с уважением отнесутся к трезвому мнению стран, являющихся участниками международного договора 1888 года[22] или признающих его условия, предоставляющие соответствующие права»[23].

Морализаторская риторика не меняла того факта, что отказ Даллеса от рассмотрения возможности применения силы заводил дипломатию союзников в тупик. Единственным способом заставить Насера принять предложенный Даллесом режим Суэцкого канала было бы пригрозить ему британской и французской военной интервенцией в случае его отказа. И тем не менее Даллес противопоставлял каждому из своих планов международного контроля над каналом собственное же категорическое заявление того или иного рода, отрицающее применение силы, что практически побуждало Насера эти планы отвергнуть.

Даллес присоединился к Великобритании и Франции с призывом созвать конференцию 24 основных пользователей канала, включая восемь стран, подписавших Константинопольскую конвенцию 1888 года, установившую режим Суэцкого канала, который Насер попытался отменить. Соединенные Штаты проголосовали вместе с составившими большинство 18 странами за новый режим для канала, которым признавался египетский суверенитет над ним и участие египетского персонала в его эксплуатации, но также устанавливалось, что участники конференции становились управляющими каналом де‑факто . Каким бы плодотворным ни был Даллес с выдвижением различных методов, он оказался совершенно не готовым прибегнуть к санкциям, а был готов лишь взывать к общественному мнению с целью реализации своих предложений. Отвергая тот факт, что имело место некое несоответствие между его предложениями и мерами, на которые он готов пойти ради их реализации, Даллес настаивал на том, что в конце концов сила морального воздействия заставит Насера уступить. С его точки зрения, большинство людей «…с приличествующим уважением относится к мнению человеческого сообщества. …И, потому что я верю в то, что на нынешней конференции будет выработано суждение такой моральной силы, в результате чего мы можем быть уверены в том, что Суэцкий канал будет и далее функционировать так же, как он функционировал последние 100 лет, и будет служить в будущем интересам человечества мирным путем»[24].

Так случилось, что морального давления оказалось недостаточно именно в той самой степени, в какой исключалось физическое применение силы. 10 сентября Насер отверг предложения Лондонской конференции по Суэцкому каналу.

Через три дня Даллес выдвинул еще одно гениальное предложение, чтобы канал эксплуатировала ассоциация пользователей и чтобы она же собирала плату за проход через канал при помощи своего рода пикета кораблей, расположенных около портов Порт‑Саид и Суэц, по обе стороны канала, за пределами египетских территориальных вод. Если Насер не согласится, ассоциация пользователей обойдется без него; если он пойдет на это, то откажется от контроля над доходами от эксплуатации канала в пользу международного органа. Эта сложная схема могла бы сработать, если бы Даллес, как и на конференции по судоходству, не обесценил бы сам свое же предложение. На пресс‑конференции 2 октября Даллес в очередной раз отверг применение силы. Он к тому же воспользовался этой возможностью, чтобы лишний раз попенять Идену по вопросу о неприемлемости предложения о том, что НАТО следует привлекать для разрешения кризисов типа Суэцкого:

«Существует определенное различие подходов к проблеме Суэцкого канала. Это различие имеет отношение к некоторым основополагающим понятиям. В определенных районах три страны связаны воедино такими договорами, как Североатлантический договор. …Там все трое… выступают воедино.

Другие проблемы связаны с другими районами и имеют то или иное отношение к так называемой проблеме колониализма. В связи с этими проблемами Соединенные Штаты играют в какой‑то мере независимую роль»[25].

Правовая интерпретация Даллеса была довольно обоснованной, хотя в будущем обстоятельства приобретут совершенно другой оборот. Поскольку союзники Америки воспользуются именно этой же аргументацией, когда Америке потребуется их поддержка во Вьетнаме и в ситуациях в других так называемых «внедоговорных районах». Так, во время войны на Ближнем Востоке 1973 года европейские союзники Америки отказались разрешить ей переброску по воздуху в Израиль над их территориями, повторив суэцкий сценарий. С той поры именно американские союзники станут отказываться применять обязательства по НАТО за пределами строго очерченных границ в рамках этого договора. Великобританию и Францию в 1956 году привела в ярость не столько чисто правовая интерпретация ситуации Даллесом, сколько его утверждение о том, что на Ближнем Востоке Соединенные Штаты определяют для себя жизненно важные интересы совершенно по‑иному, чем их европейские союзники.

Как оказалось, особенное раздражение было у Лондона, так как всего за день до пресс‑конференции Даллеса Иден телеграфировал Эйзенхауэру, что речь идет уже не о Насере, а о Советском Союзе:

«У нас уже нет сомнений в том, что Насер, нравится ему это или нет, в настоящее время полностью находится в руках русских, так же как Муссолини находился в руках Гитлера. Было бы так же неэффективно выказать свою слабость Насеру с тем, чтобы задобрить его, как это было бы в случае демонстрации слабости перед Муссолини»[26].

Для Идена заявление Даллеса означало, что Соединенные Штаты не согласны с его предположением о том, что истинная угроза Египту исходит от Советского Союза. Он хотел поставить египетский вопрос в рамки теории сдерживания, в то время как Даллес, похоже, списал все дело в разряд колониальных споров, которых Соединенные Штаты, будучи полны решимости сохранить имидж моральной незапятнанности, не хотели знать.

Трудно поверить, чтобы Даллес не отдавал себе отчета в опасности той игры, которую он затеял. Хотя он и действовал, словно верил, будто американская общественность лучше всего воспримет возвышенные, праведные и морализаторские проповеди, Даллес обладал богатым практическим опытом. Он так потом и не объяснил, чем руководствовался во время Суэцкого кризиса. Вполне вероятно, однако, что он тогда разрывался между двумя противоречившими друг другу побудительными мотивами. С учетом его отношения к коммунизму, он, по всей видимости, соглашался с анализом Идена и Молле относительно опасности советского проникновения на Ближний и Средний Восток. Возможно, этим объясняется сходство его интерпретации мотивов поведения Насера с иденовской, а также резкость его отказа в отношении Асуанской плотины, которая удивила даже британский кабинет (который, в общем, был предупрежден об этом шаге).

Но в то же самое время Даллес являлся государственным секретарем у президента, который был до такой степени страстным противником войны, каким может быть только опытный военный. Эйзенхауэра не интересовали нюансы баланса сил: даже если на Ближнем Востоке в долгосрочном плане и существовала опасность для глобального равновесия, то он пришел к выводу, что Америка достаточно сильна, чтобы отразить ее на более позднем этапе и задолго до того, как встанет вопрос выживания. Для Эйзенхауэра Суэцкий кризис был не настолько угрожающим, чтобы заслуживать применения силы. Независимо от дружественной улыбки на его лице, он был весьма сильной личностью и не слишком приятной, когда ему противоречили.

Как сказал однажды Дин Ачесон, эффективность государственного секретаря зависит от того, знает ли он своего президента. Даллес, безусловно, знал, а вот Иден и Молле, полагавшие, что Эйзенхауэр это всего лишь милая номинальная фигура, его не знали. Они предпочли не обратить внимания на подтекст, содержавшийся в письме Эйзенхауэра Идену от 2 сентября относительно конференции по вопросам судоходства, в котором он еще раз предупреждал против применения силы:

«…народы Ближнего Востока, Северной Африки и в определенной степени всей Азии и всей Африки объединятся против Запада в такой степени, что, как я опасаюсь, этого нельзя будет преодолеть не только в течение жизни одного поколения, но и в продолжение целого столетия, особенно если не забывать об умении русских сеять раздор»[27].

Даллес оказался между несокрушимым Эйзенхауэром и возмущенной группой европейских союзников. Иден и Молле перешли ту грань, когда отступление было еще возможно, и их бесило несоответствие между твердостью постановки Даллесом целей и задач и постоянным отказом признать практические средства для их достижения. Они так и не поняли, до какой степени Эйзенхауэр был убежденным противником применения силы или до какой степени превалировала его точка зрения. Для Даллеса пропасть между его союзниками и Насером представляла меньшую проблему, чем пропасть между президентом и его личными друзьями в Европе. Он сделал ставку на собственную одаренность и ловкость, чтобы перекрыть эту пропасть, в надежде на то, что время может изменить точку зрения либо их, либо Эйзенхауэра, а то и вынудит Насера совершить какую‑то ошибку, и эта ошибка разрешит общую дилемму. А в итоге Даллес вынудил Францию и Великобританию рискнуть всем одним броском кости.

Дилемма тактики Даллеса была обобщена в вопросе одного из журналистов на пресс‑конференции 13 сентября: «Господин секретарь, с учетом сделанного Соединенными Штатами заранее объявления о том, что они не будут применять силу, а также при том, что Советский Союз оказывает Египту пропагандистскую поддержку, не дает ли все это козыри в руки Насера?»[28] И хотя Даллес дал туманный ответ, будто бы победу одержит моральная сила, вопрос попал прямо в точку.

Растущие расхождения между демократическими странами содействовали тому, что Кремль поднял ставки. Ошеломив Вашингтон, он заменил западную помощь в деле сооружения Асуанской плотины своей собственной и увеличил объемы поставок оружия на Ближний Восток. Шумливый Хрущев заявил югославскому послу: «Не забывайте, что, если война начнется, мы всеми силами будем поддерживать Египет. Если бы ко мне пришел мой сын и сказал, что собирается добровольцем сражаться в Египте, я бы сам одобрил его решение»[29].

После того как Даллес на пресс‑конференции 2 октября вторично исключил применение силы, отчаявшиеся Великобритания и Франция решились действовать самостоятельно. До начала британско‑французской военной интервенции оставалось лишь несколько тактических шагов. Одним из них было последнее обращение к Организации Объединенных Наций, сыгравшей во всем этом любопытную роль. Вначале Великобритания и Франция, при наличии американской поддержки, решили вообще не привлекать к этому делу Организацию Объединенных Наций, опасаясь солидарности группы неприсоединившихся стран с Египтом. Когда же Франция и Великобритания исчерпали почти все дипломатические средства, они все‑таки обратились к Организации Объединенных Наций, сделав как бы некий последний жест отчаяния, который должен был бы продемонстрировать, что из‑за беспомощности международной организации у них не остается иного выбора, кроме как действовать самостоятельно. Организация Объединенных Наций была, таким образом, трансформирована из механизма, призванного разрешать международные споры, в некий последний барьер, через который следует перепрыгнуть, прежде чем прибегнуть к силе, и даже в своего рода оправдание для подобного шага.

Неожиданно и на сравнительно короткий срок Организация Объединенных Наций оказалась на высоте положения. Частные консультации с египетским, британским и французским министрами иностранных дел привели к договоренности по шести принципам, которые были весьма близки к мнению большинства на конференции по вопросам морского судоходства. Были учреждены египетский оперативный совет управляющих и надзорный совет пользователей каналом. Споры между двумя советами подлежали разрешению посредством арбитража. Эйзенхауэр был в восторге, когда выступил перед телезрителями 12 октября:

«У меня есть сообщение. У меня есть самое лучшее сообщение, которое, как мне кажется, я мог бы сделать Америке сегодня.

Отрадно отметить продвижение, достигнутое в урегулировании Суэцкого спора сегодня днем в Организации Объединенных Наций. Египет, Великобритания и Франция встретились друг с другом в лице своих министров иностранных дел и договорились о ряде принципов, на основе которых они собираются вести переговоры; и, похоже, дело обстоит так, что теперь очень крупный кризис остался в прошлом»[30].

Хотя Эйзенхауэр и не сказал прямо: «Мир практически достигнут», радость, вызванная его заявлением, оказалась преждевременной. Уже на следующий вечер, 13 октября, Совет Безопасности попросили одобрить шесть принципов, и тут произошел неприятный сюрприз. Двумя отдельными этапами голосования принципы были одобрены единогласно, но на меры по их реализации было наложено вето Советским Союзом.

Шесть принципов были последним шансом урегулирования кризиса мирным путем. Американское давление на Египет могло бы побудить эту страну обратиться к Советскому Союзу, чтобы тот снял свое вето, – имея в виду, что вето возникло не в результате изначального сговора этих стран. Затем, конечно, следовало ожидать американского давления на Советский Союз в виде предупреждения о том, что в случае прямого столкновения Соединенные Штаты выступят на стороне своих союзников. Это, возможно, удержало бы Советы от ветирования по этому вопросу. Но Соединенные Штаты были полны решимости сохранить дружбу со своими союзниками и не сохранять открытыми свои подходы к группе неприсоединившихся стран. Попытка Америки вести двойную несовместимую друг с другом политику сделала войну неизбежной.

Иден и Молле соглашались с каждой предложенной формулой для того, чтобы избежать войны: с конференцией по вопросам судоходства в Суэцком канале, с учреждением ассоциации пользователей канала, а теперь и с шестью принципами. В каждом случае начало было многообещающим; Америке ни разу не приходилось использовать свое дипломатическое влияние ради разработанных Даллесом или одобренных им предложений. Но хотя у Великобритании и Франции было множество вполне понятных причин прибегнуть к войне, они возложили на себя фатально тяжкое бремя тем, что разработали в качестве предлога смешную по своей простоте уловку. Разработанная Францией схема требовала, чтобы Израиль вторгся в Египет и стал продвигаться к Суэцкому каналу, в то время как Великобритания и Франция стали бы настаивать, во имя свободы судоходства, чтобы и Египет, и Израиль отошли бы на 16 километров от канала. В случае отказа Египта, на что и рассчитывалось, Великобритания и Франция оккупировали бы зону канала. Что потом было бы предпринято, оставалось неясным. План следовало запустить в ход за неделю до президентских выборов в Америке.

От этого мудреного плана проиграли все. Во‑первых, он абсолютно не вязался с последовательно проводимой с момента захвата Насером Суэцкого канала дипломатией, которая была нацелена на установление некоего подобия международного контроля над управлением каналом. А поскольку все предлагавшиеся международные гарантии свободы судоходства были отвергнуты, то следующим логическим шагом напрашивалось введение в действие Великобританией и Францией одного из этих отвергнутых планов при помощи силы. И хотя их односторонние действия, без сомнения, были бы приняты в штыки, они по крайней мере были бы понятны в свете предшествующей дипломатической деятельности. В противоположность этому предпринятый Францией и Англией реальный маневр был слишком очевиден и слишком циничен.

Каждому из партнеров было бы лучше добиваться своих целей независимо друг от друга. Великобритания и Франция поставили под сомнение свои претензии на статус великих держав, поскольку получалось так, что им необходима помощь Израиля, чтобы взяться за Египет. Израиль утратил моральное преимущество, обретенное им из‑за отказа соседа обсуждать установление мира, тем, что позволил использовать себя как орудие колониализма. Позиция Великобритании в Иордании и Ираке, ключевых своих бастионах на Среднем Востоке, была ослаблена. Эйзенхауэр был глубоко оскорблен таким маневром, который явно увязывался с его предполагаемым нежеланием настраивать против себя избирателей‑евреев в последнюю неделю предвыборной кампании[31]. Надо очень сильно постараться, чтобы найти такой внешнеполитический ход, который соединил бы в себе недостатки каждого образа действий, или создать такую коалицию, которая делала бы каждого ее члена слабее одновременно. Великобритании, Франции и Израилю этот подвиг удалось совершить.

Явно не обращая внимания на ожидающее их международное возмущение, Великобритания и Франция усугубили свои политические проблемы тем, что избрали для себя настолько изощренную военную стратегию, что внешне это выглядело как преднамеренное затягивание дела. 29 октября Израиль вторгся на Синай. 30 октября Великобритания и Франция потребовали, чтобы обе стороны отошли от канала, которого израильские войска пока еще не достигли. 31 октября Великобритания и Франция объявили, что вторгнутся на суше. И тем не менее британские и французские войска высадились в Египте только через четыре дня и не смогли выполнить поставленную себе задачу захватить канал за те несколько дней, что они находились на этой территории.