В 1956 году два хронологически совпавших события трансформировали послевоенную схему международных отношений. Суэцкий кризис ознаменовал конец эры невинности в рамках Западного альянса; с этого момента западные союзники никогда более не примут на веру свои же собственные декларации о некоей идеальной симметрии интересов. В то же самое время кровавое подавление венгерского восстания продемонстрировало, что Советский Союз намерен сохранить сферу собственных интересов, причем и силой, если понадобится, и разговоры об освобождении были всего лишь пустой болтовней. Не оставалось более сомнений, что холодная война будет продолжительной и преисполненной горечи, а враждебные друг другу армии так и будут стоять по обеим сторонам разграничительной линии в предвидимом будущем.

Обреченная на неудачу борьба венгров против советского господства выросла из взрывчатой смеси традиционного русского империализма, советской идеологии и сильнейшего венгерского национализма. В определенном смысле Венгрия была одной из многочисленных жертв русского экспансионизма, который безудержно рос со времен Петра Великого. В историческом плане Российское государство стремилось подчинять себе приграничные с Россией страны, пытавшиеся вести на деле независимую политику, – это искушение сохранилось и в период после окончания холодной войны. Но это было, как правило, началом возникновения проблем для самой России. После удушения независимости той или иной сопредельной страны русские были вынуждены обеспечивать там дорогостоящее военное присутствие, что истощало материальные ресурсы России, не прибавляя ей безопасности. Как писал Джордж Кеннан, «…царский режим фактически погиб от несварения желудка, наглотавшись западных меньшинств в Европе, которые он имел глупость откусить»[1].

Тот же пример повторился и при коммунистическом правлении. Сталин восстановил всю территорию, принадлежавшую царям и утраченную в конце Первой мировой войны, а также добавил к ней то, что стало называться орбитой сателлитов в Восточной Европе, оккупированных Красной Армией и контролируемых правительствами, навязанными Москвой. Имперское правление, бывшее и при царях не простым, становилось еще более проблемным при коммунистах, которые усугубили ненависть подвластного им местного населения к иностранному правлению путем навязывания ему нежизнеспособной экономической системы.

Централизованное планирование в советском стиле стало в долгосрочной перспективе нетерпимым даже в самом Советском Союзе, а в странах‑сателлитах оно было катастрофичным с самого начала. Перед Второй мировой войной уровень жизни в Чехословакии был сопоставим с уровнем жизни в Швейцарии. Затем он был низведен до серого, монотонного уровня, характерного для всей коммунистической сферы. Польша обладала такой же крупной, как и Италия, промышленной базой и гораздо более значительными природными ресурсами, но была приговорена влачить существование на восточноевропейском уровне узаконенной бедности. Восточные немцы видели в коммунистической системе единственное препятствие к достижению такого же экономического благополучия, как в Федеративной Республике Германии. Население любой из восточноевропейских стран было убеждено в том, что оно жертвует собственным благополучием ради коммунистической идеологии и советской гегемонии.

В то время как в Советском Союзе коммунизму удалось представить себя как естественное внутреннее явление, Восточной Европе он, без всяких сомнений, был навязан со стороны силой и задушил давние национальные традиции. Даже обладая полнейшим контролем над полицией, средствами массовой информации и системой образования, коммунисты в странах‑сателлитах ощущали себя – и не могли не осознавать этого – осажденным меньшинством. Ленин писал, что со стороны большевиков было бы глупостью следовать политике царя Николая II и навязывать свой образ жизни своим соседям. Однако к моменту смерти Сталина основным различием между коммунистическим правлением и правлением царя‑самодержца являлось лишь то, что Сталин на деле оказался гораздо более жесток и деспотичен. В итоге советская политика столкнулась с той же проблемой, которая осложняла существование России в более ранний исторический период: Восточная Европа, коммунизированная ради усиления безопасности советского государства, поглощала ресурсы и требовала внимания на самом высоком уровне до такой степени, что становилась скорее бременем, чем стратегическим приобретением.

Сталин полагал, что восточноевропейских сателлитов можно удержать на месте только посредством полного и всеобъемлющего контроля из Москвы. В 1948 году Тито, единственный коммунистический правитель в Восточной Европе, пришедший к власти в основном благодаря собственным усилиям, дал понять, что Белград будет следовать собственным курсом, независимым от указаний из Москвы. Сталин нанес ответный удар, исключив Югославию из Коминформа. Вопреки сталинским ожиданиям быстрого его краха, Тито выжил благодаря помощи западных демократий, которые временно отложили в сторону свои идеологические возражения и прибегли к устаревшим, но верным соображениям учета баланса сил.

Сталин отреагировал на демонстрацию независимости со стороны Тито испытанным способом восстановления дисциплины – показательными процессами по всей орбите стран‑сателлитов, ведущими к юридическому убийству любого человека, способного мыслить независимо. Как и пострадавшие во время московских чисток предыдущего десятилетия, лишь немногие – если вообще таковые были – из жертв этого новейшего террора занимались оппозиционной деятельностью. Ведь они в первую очередь всю свою жизнь были коммунистами, которые служили инструментом практического осуществления навязанной Советами коммунистической политики: Рудольф Сланский в Чехословакии, Ласло Райк в Венгрии, Трайчо Костов в Болгарии, Владислав Гомулка в Польше (единственный, кто уцелел). Чистка этих людей, которых общественность их стран считала ставленниками Москвы, заставила даже тех немногих, кто по‑прежнему верил в постулаты коммунизма, увидеть моральное банкротство коммунистической системы.

Слишком неуверенные в себе, чтобы продолжать репрессии в духе тирана, преемники Сталина были к тому же разъединены, дабы позволить неортодоксальность внутри советского блока. Они становились жертвами двух противоречивых страхов: с одной стороны, что репрессии в Восточной Европе грозили бы разрушить столь желанное ослабление напряженности в отношениях с Западом, и с другой стороны, что либерализация в странах‑сателлитах могла бы привести к тому, что рухнет все здание коммунизма. (Страх перед реакцией Запада, однако, не удержал их от того, чтобы бросить танки на подавление восстания в Восточной Германии в июле 1953 года.) К 1955 году они смирились с восточноевропейским национализмом при условии, что руководство той или иной страной будет благополучно оставаться коммунистическим, и они предпочли примирение с Тито в качестве подходящего символа своего нового подхода. В мае 1955 года Хрущев и Булганин посетили Белград, чтобы залатать дыры. Однако, как это бывало с каждой очередной попыткой реформ, усилия по либерализации лишь помогали открывать шлюзы.

После речи Хрущева на XX съезде партии в феврале 1956 года, где конкретно были названы сталинские преступления, коммунизм был дискредитирован в еще большей степени. Исключением оставалась Югославия, где он был приспособлен к делу национализма. Вскоре стало ясно, что Сталин правильно осознал угрозу Советскому Союзу со стороны Тито. Поскольку руководители стран‑сателлитов оказались перед лицом парадоксальной ситуации: чтобы добиться хотя бы какого‑то общественного одобрения, они должны были заручиться своего рода верительными грамотами национализма. Они должны были представлять себя скорее коммунистами польскими, чешскими или венгерскими, нежели марионетками Кремля. В результате визита Хрущева в Белград контроль Кремля над режимами стран‑сателлитов Восточной Европы оказался под возросшим давлением.

Во время всех этих событий Соединенные Штаты сохраняли преимущественно пассивную позицию. Главной предпосылкой сдерживания была выбрана политика, направленная на то, чтобы дело освобождения Восточной Европы решалось с течением времени, а не фронтальным противостоянием советскому контролю. Во время президентской кампании 1952 года Джон Фостер Даллес в опубликованной в журнале «Лайф» статье «Политика смелости» критиковал подобную политику как пассивную. Даллес утверждал, что страны Восточной Европы – для которых он изобрел термин «порабощенные народы» – близки к отчаянию, «потому что Соединенные Штаты, исторический лидер сил свободы, кажется, сосредоточились на негативной политике «сдерживания» и «тупика». Он настаивал на том, чтобы Соединенные Штаты «публично заявили о том, что они желают и ожидают освобождения»[2].

И тем не менее как это «освобождение» понимать в действии? Даллес слишком серьезно изучал советскую политику, чтобы усомниться в готовности Советского Союза подавить любой бунт. В конце концов, когда он писал свою статью, Сталин был еще жив. И потому Даллес открыто отрицал поддержку «серии кровавых восстаний и ответных мер». По словам Даллеса, он имел в виду «мирное отделение от Москвы» по примеру Тито при поддержке со стороны американской пропаганды и при помощи иных мер невоенного характера.

В то время как Ачесон поддержал Тито после его разрыва с Москвой на основе принципов Realpolitik , Даллес, будучи, по существу, приверженцем той же политики, добавил в нее элемент универсального идеализма, назвав ее «освобождением». На практике даллесовская теория «освобождения» была лишь попыткой заставить Москву платить более высокую цену за усилия по консолидации собственных завоеваний, не увеличивая при этом риск для Соединенных Штатов. Даллес поддерживал титоизм, а не демократию, и разница между его идеями и идеями Ачесона сводилась в итоге всего лишь к риторическому нюансу.

Несомненно, критики Даллеса приписывали ему наличие конкретных идей относительно освобождения Восточной Европы, в то время как он таковых никогда не высказывал. Симптоматично, однако, что он подобные заявления не исправлял. Даллес являлся основным покровителем таких учреждений, как «Радио «Свободная Европа» и «Радио «Свобода», главной задачей которых было поддерживать принципы свободы в Восточной Европе, поощряя чувства, способные воспламенить бунт. В подходе радиостанции «Свободная Европа» к больной проблеме не было ничего утонченного. Теоретически ее заявления не носили официального характера, она выступала за «освобождение» в самом буквальном и воинственном смысле этого слова. К сожалению, различия между высказываниями «частного» и «официального» характера со стороны финансируемого правительством американского учреждения оказались слишком слабо уловимыми, чтобы их могли понять восточноевропейские борцы за свободу.

Случилось так, что как раз тогда, когда западные демократии были целиком и полностью заняты Суэцем, Советский Союз оказался в очень затруднительном положении в отношениях со своими двумя ключевыми сателлитами – Польшей и Венгрией.

Польша воспламенилась первой. В июне бунты в промышленном городе Познань были кроваво подавлены, в результате чего имели место десятки убитых и сотни раненых. В октябре те из руководящих деятелей Центрального комитета Польской коммунистической партии, кому удалось уцелеть во время сталинских чисток прошлых лет, решили связать себя с делом польского национализма. Гомулка, став жертвой чистки и разжалованный в 1951 году, был призван вернуться и занять пост первого секретаря коммунистической партии. 13 октября 1956 года он провел первое заседание политбюро. Советский маршал Константин Рокоссовский, в свое время назначенный министром обороны и навязанный в качестве члена политбюро еще в 1949 году, был снят со своего поста, покончив с унизительным символом советской опеки. Польская коммунистическая партия выступила с декларацией, согласно которой Польша с того момента будет следовать «национальным путем к социализму», то есть с заявлением, которое, с учетом страстных националистических чувств и безразличия к социализму в Польше, вряд ли звучало успокаивающе для Москвы.

Какое‑то время Кремль вынашивал идею военного вмешательства. Советские танки начали движение по направлению к главным городам страны, когда 19 октября Хрущев в сопровождении своих коллег по политбюро Кагановича, Микояна и Молотова приземлился в Варшаве.

Польские руководители в Варшаве и глазом не моргнули. Они проинформировали советского генерального секретаря, что его визит воспринимается не в порядке межпартийных встреч и потому он не будет принят в резиденции Центрального комитета Польской коммунистической партии. Вместо этого советской делегации было предложено разместиться в Бельведерском дворце, который служил местом приема государственных делегаций.

В последний момент Хрущев дал отбой. 20 октября советским войскам было приказано вернуться на свои базы. 22 октября Хрущев одобрил назначение Гомулки генеральным секретарем коммунистической партии в обмен на обещание новых руководителей сохранить социалистическую систему и членство Польши в Варшавском договоре. Формально советская оборонительная система оставалась в целости. Тем не менее надежность польских войск на случай какой‑либо войны с Западом больше не могла, мягко говоря, считаться безоговорочной.

Советский Союз отступил и позволил национальному коммунизму воцариться в Польше отчасти потому, что репрессии означали бы противодействие со стороны более чем 30‑миллионного населения. Его подтвержденная смелость и готовность оказывать сопротивление иностранцам были усилены памятью об историческом угнетении со стороны России и о советских преступлениях. Но самым главным оказалось то, что в то же самое время Кремль подвергся еще более суровому испытанию в Венгрии.

Венгрия, с ее населением в девять миллионов человек, прошла тот же цикл советского угнетения, что и ее соседи. С 1940‑х годов ею правил безжалостный Матьяш Ракоши, убежденный сталинист. В 1930‑е годы Сталин буквально выкупил его из будапештской тюрьмы в обмен на венгерские знамена, взятые в качестве трофея царскими войсками в 1849 году. Многие из венгров имели все основания сожалеть о свершившейся сделке, когда Ракоши вернулся вместе с Красной Армией и установил такую систему репрессий, которая считалась суровой даже по сталинским меркам.

Вскоре после берлинского восстания 1953 года время Ракоши, наконец, прошло. Будучи вызван в Москву, он услышал от Берии в неповторимой грубой сталинской манере, что, хотя Венгрией правили люди самых разных национальностей, ею до сих пор никогда не правил еврейский король и советское руководство этого не собиралось допустить сейчас[3]. Ракоши был заменен Имре Надем, пользовавшимся репутацией коммуниста‑реформатора. Через два года, после свержения Георгия Маленкова в Москве, Надь был снят, и на пост премьер‑министра вернулся Ракоши. И опять была навязана строжайшая коммунистическая ортодоксия. Начались репрессии против художников и интеллектуалов, а Имре Надь был исключен из коммунистической партии.

Преемники Сталина, однако, не обладали его неумолимой целеустремленностью. Надю не только было позволено выжить, он опубликовал научную статью, ставившую под сомнение право Советского Союза вмешиваться во внутренние дела братских коммунистических государств. В то же время Ракоши, пришедший к власти во второй раз, оказался не более восприимчив к чаяниям собственного народа, чем это было в первый раз. После осуждения Хрущевым Сталина на XX съезде партии Ракоши вновь был замеен, на этот раз близким соратником, Эрне Гере.

И хотя Гере объявил себя националистом, он настолько тесно был связан с Ракоши, что не сумел остановить патриотическое течение, охватившее страну. 23 октября, на следующий день после официального возвращения Гомулки к власти в Польше, в Будапеште закипело общественное возмущение. Студенты распространяли список требований, выходивших далеко за рамки реформ, которых добились в Польше; в него, в частности, входила свобода слова, проведение суда над Ракоши и его окружением, вывод советских войск и возвращение Надя к власти. Когда Надь появился перед огромной толпой на площади у парламента, он все еще был коммунистом‑реформатором, а его программа состояла в дополнении коммунистической системы рядом демократических процедур. Он призвал разочарованную толпу сохранять уверенность в том, что коммунистическая партия осуществит все необходимые реформы.

Но было уже слишком поздно просить венгерский народ доверить ненавистной коммунистической партии исправление собственных прегрешений. А далее случилось то, что показывают в кино, когда главного героя склоняют принять на себя миссию, которую сам для себя не выбирал, но которая становится его судьбой. Стойкий, хотя и реформист, коммунист на протяжении всей своей жизни, Надь, казалось, на ранних этапах восстания был преисполнен решимости спасти и сохранить коммунистическую партию во многом так, как это сделал Гомулка в Польше. Но с каждым днем всенародные страсти преображали его в живой символ истины, описанный де Токвилем столетием ранее: «…опыт показывает, что самый опасный момент для плохого правительства наступает, как правило, тогда, когда оно начинает реформироваться. Только гений может спасти государя, предпринявшего попытку облегчить положение своих подданных после длительного угнетения. Зло, которое долго терпели как неизбежное, становится непереносимым от одной только мысли, что его можно избежать. И, кажется, что устраняемые злоупотребления лишь еще сильнее подчеркивают оставшиеся и делают их еще более жгучими: зло действительно становится меньшим, но ощущается острее»[4].

Надю предстояло заплатить жизнью за пришедшее с опозданием прозрение в отношении демократии. После того как Советы сокрушили революцию, они предоставили ему возможность покаяться. Отказ от покаяния и последующая казнь обеспечили ему место в пантеоне мучеников за дело свободы в Восточной Европе.

24 октября уличные демонстрации превратились в полномасштабную революцию. Советские танки, поспешно вступившие в бой, поджигались, а правительственные здания были захвачены. В тот же день Надь был назначен премьер‑министром, а два члена советского политбюро, Микоян и Суслов, прибыли в Венгрию для оценки ситуации на месте. К 28 октября советские гости, похоже, пришли к выводу, сходному с тем, какой сделал Хрущев в Варшаве, – то есть, по существу, пойти на компромисс и на создание Венгрии в духе титоизма. Советские танки стали покидать Будапешт. Но даже этот шаг не смог, в отличие от Польши, привести к умиротворению. Демонстранты теперь требовали ни больше ни меньше, как установления многопартийной системы, вывода советских войск со всей территории Венгрии и выхода из Варшавского пакта.

По мере развития этих событий американская политика оставалась демонстративно осмотрительной. Несмотря на все разговоры об «освобождении», Вашингтон оказался явно не готов к такой элементарной вещи, как этот взрыв. Он, казалось, разрывается между желанием максимально помочь развернувшемуся процессу и страхом перед тем, что чересчур прямолинейная политика может дать Советам предлог для интервенции. Самое же главное, Вашингтон продемонстрировал, что он редко бывает в состоянии справиться с двумя крупномасштабными кризисами одновременно. Когда венгерские студенты и рабочие сражались на улицах с советскими танками, Вашингтон хранил молчание. Москва так и не получила ни единого предупреждения на тот счет, что угроза или применение силы могут испортить ее отношения с Вашингтоном.

Соединенные Штаты обратились‑таки в Совет Безопасности 27 октября в свете «ситуации, созданной деятельностью иностранных военных сил в Венгрии»[5]. Но делалось это столь сумбурно, что последовавшая за этим обращением резолюция Совета Безопасности была принята только 4 ноября, то есть тогда, когда советская интервенция уже свершилась.

Пустоту заполнила радиостанция «Свободная Европа», которая взяла на себя трактовку американского отношения к ситуации, призывая венгров ускорить шаги их революции и отвергнуть любой компромисс. Например, 29 октября радиостанция «Свободная Европа» приветствовала введение Имре Надя в должность премьер‑министра этой враждебной радиопередачей:

«Имре Надь и его сторонники хотят пересмотреть и осовременить эпизод с троянским конем. Им требуется перемирие для того, чтобы правительство, стоящее ныне у власти в Будапеште, могло удерживать позиции как можно дольше. Те, кто борется за свободу, не должны ни на минуту упускать из виду планы противостоящего им правительства»[6].

Когда же Надь 30 октября отменил однопартийную систему и назначил коалиционное правительство, состоящее из представителей всех демократических партий, участвовавших в последних свободных выборах 1946 года, радиостанция «Свободная Европа» оставалась полной сомнений:

«Министерство обороны и Министерство внутренних дел по‑прежнему находятся в коммунистических руках. Борцы за свободу, не позволяйте, чтобы это сохранялось. Не вешайте свое оружие на стенку»[7].

Хотя «Свободная Европа» финансировалась американским правительством, управлялась она независимым советом директоров и руководителями программ, не получавшими официальных указаний от администрации. Однако наивно было бы ожидать от венгерских борцов за свободу умения делать различие между политикой правительства Соединенных Штатов и заявлениями радиостанции, специально созданной в качестве механизма проведения в жизнь политики «освобождения», которая, по утверждениям государственного секретаря, была его детищем.

В те редкие случаи, когда администрация Эйзенхауэра позволяла себе высказаться, она как будто более всего хотела успокоить Советы. Хотя и непреднамеренно, но ее высказывания явились почти такими же зажигательными, словно и передачи радиостанции «Свободная Европа». 27 октября, когда, казалось, советские войска выводились из венгерской столицы, Даллес произнес речь в Далласе. Из нее могло сложиться впечатление о том, что Соединенные Штаты пытаются хитростью вывести Венгрию с советской орбиты так, чтобы Москва этого не заметила. Любая восточноевропейская страна, которая порывала с Москвой, как заявил Даллес, могла рассчитывать на американскую помощь. При этом помощь не будет обусловлена «принятием этими странами какой‑то конкретной формы общественного устройства». Другими словами, для того, чтобы претендовать на американскую помощь, восточноевропейская страна не обязательно должна превращаться в демократическую; ей достаточно следовать титоистской модели и выйти из Варшавского договора. Сделав типично американское заявление, Даллес присовокупил к этому заявлению заверение об отсутствии у Соединенных Штатов своекорыстных интересов. По словам государственного секретаря, Соединенные Штаты «не исходили из скрытых мотивов, желая независимости странам‑сателлитам», и не рассматривали их как «потенциальных военных союзников»[8].

Будучи далеко не таким уж убедительным, этот избитый прием американской дипломатической риторики – утверждение об отсутствии скрытых мотивов – обычно истолковывается как признак политически непредсказуемого, произвольного поведения, причем даже немарксистскими руководителями. В любом случае Москву в гораздо большей степени беспокоили действия Америки, а не ее мотивы. Восемью годами ранее Москва наложила вето на участие Восточной Европы в «плане Маршалла», так как видела в американской экономической помощи своеобразную капиталистическую западню. Предложение Даллеса об оказании помощи беглецам из числа стран – членов Варшавского договора с неизбежностью должно было бы подтвердить этот спектр. Потенциальное политическое землетрясение могло стать вполне реальным из‑за безапелляционного намека Даллеса на то, что переход Венгрии в другой военный блок не состоялся в первую очередь из‑за американской сдержанности в этом вопросе.

Параллельно курсу поджигательских заверений в адрес Советов в речи Даллеса 31 октября выступил Эйзенхауэр с речью, которая особо блистает отсутствием даже малейшего намека на то, что Советский Союз может столкнуться с санкциями, если прибегнет к репрессиям. Эйзенхауэра, не исключено, убедили придерживаться примирительного тона, потому что за день до этого Советский Союз объявил о выработке им перспективных, хотя и двусмысленных, критериев для размещения советских войск в Восточной Европе. В то же время Эйзенхауэр наверняка уже знал о масштабном укреплении советских войск в остальной части Венгрии, начатом повсюду одновременно. Сдержанность Эйзенхауэра по отношению к Советскому Союзу была тем более примечательна в сравнении с сильнейшими нападками на Великобританию и Францию в связи с Суэцем, содержавшимися в той же радиопередаче.

В том, что касается Венгрии, Эйзенхауэр подчеркнул, что, хотя Соединенные Штаты и надеются на окончание господства Советского Союза в Восточной Европе, «мы, конечно, не можем осуществлять политику такого рода при помощи силы»[9]. Поскольку подобный курс «противоречил бы истинным интересам восточноевропейских народов и обязывающих принципов Организации Объединенных Наций»[10], причем эта истина в равной степени ускользнула от внимания и радиостанции «Свободная Европа», и борцов за свободу, моливших в тот момент об американской помощи. Тем временем, как далее сказал Эйзенхауэр, он стремится «снять необоснованные страхи по поводу того, что мы‑де рассматриваем новые правительства в указанных восточноевропейских странах как потенциальных военных союзников. У нас нет подобных скрытых целей. Мы смотрим на эти народы как на друзей и просто желаем, чтобы эти наши друзья были свободными»[11].

То, что Америка отрицала наличие у нее скрытых мотивов, для Кремля звучало из уст президента не более убедительно, чем до того из уст государственного секретаря. Советы, чья внешняя политика представляла собою смесь из марксистской идеологии и русских национальных интересов, просто не могли понять отрицания Америкой наличия у нее каких‑либо эгоистических мотивов. Однако отказ от применения силы политбюро могло понять, поскольку это устраняло его самый большой страх в решении разобраться с Восточной Европой, чем оно со всей очевидностью готовилось заняться.

Ирония двух официальных заявлений администрации Эйзенхауэра в разгар революции в Венгрии состояла в том, что оба они оказались непреднамеренно провокационными. Заверение в том, что Америка не ищет союзников в Восточной Европе, обеспокоило кремлевских руководителей, потому что оно звучало так, будто Восточная Европа получала возможность поменять членство в союзе. Отказ Америки от применения силы подливал масло в огонь кризиса тем, что снимал опасения Советского Союза по поводу американской реакции на подавление восстания Красной Армией.

Тем временем события в Будапеште вышли из‑под контроля даже реформаторского политического руководства. 30 октября революционеры захватили Будапештский горком коммунистической партии и зверски убили всех находившихся внутри, включая, как это ни странно, одного из ближайших сподвижников Надя. Во второй половине того же дня Надь объявил о формировании нового правительства на возникшей в 1945 году основе, во время правления коалиции демократических партий. Конец однопартийной коммунистической власти символически проявился присутствием в составе кабинета Белы Ковача в качестве представителя буржуазной партии мелких сельских хозяев. За несколько лет до этого Ковач был осужден за измену. Вдобавок кардинал Миндсенти, долгое время являвшийся символом оппозиции коммунизму, был выпушен из тюрьмы и выступал перед восторженными толпами. Требуя вывода советских войск со всей территории Венгрии, Надь повел переговоры с двумя эмиссарами политбюро, Микояном и Сусловым, по этому вопросу. Масса политических партий открыла свои представительства и приступила к изданию газет и брошюр.

Создав у Надя впечатление о том, что его предложения могут быть предметом переговоров, Микоян и Суслов отбыли в Москву, под предлогом подготовки к следующему раунду переговоров. В тот же самый вечер, 31 октября, и «Правда», и «Известия» опубликовали официальное заявление Кремля, объявленное за день до этого, где говорилось, что размещение иностранных войск в братской коммунистической стране требует одобрения самой страны и всех членов Варшавского договора: «…размещение войск того или иного государства – участника Варшавского договора – на территории другого государства – участника Варшавского договора – производится по договоренности между всеми его участниками и только с согласия того государства, на территории которого по его просьбе размещены или имеется в виду разместить эти войска»[12].

Исходя из этих слов, Эйзенхауэр включил в свое упомянутое выше выступление по радио 31 октября в высшей степени оптимистическую интерпретацию заявления советского правительства: «…если Советский Союз действительно будет честно действовать в соответствии с провозглашенным им намерением, мир станет свидетелем огромнейшего шага вперед к справедливости, доверию и взаимопониманию между народами при жизни нашего поколения»[13].

Вашингтон, опираясь на то, что советское заявление по вопросу общего принципа будет выполняться в будущем, проигнорировал два критически важных момента. Во‑первых, утверждение, что вывод войск требует той же процедуры, что и их размещение. Это предоставляло Советскому Союзу право вето. Во‑вторых, абзацы, конкретно относящиеся к Венгрии со зловещим предостережением относительно того, что Советский Союз «не позволит» поколебать то, что определялось как «социалистическими завоеваниями» в Венгрии, и будет защищать их вместе с другими социалистическими странами в случае необходимости:

«Защита социалистических завоеваний народно‑демократической Венгрии является в данный момент главной и священной обязанностью рабочих, крестьян, интеллигенции, всего трудового венгерского народа.

Советское Правительство выражает уверенность, что народы социалистических стран не позволят внешним и внутренним реакционным силам поколебать основы народно‑демократического строя. …Они будут укреплять братское единство и взаимопомощь социалистических стран для упрочения великого дела мира и социализма»[14].

Страна, которая в заявлении названа «народно‑демократической Венгрией», к тому моменту уже перестала себя так именовать и была на деле не способна защитить ни саму себя, ни так называемые социалистические завоевания. Надь, всю свою жизнь являвшийся кадровым работником компартии, не мог не понять всей важности советского предупреждения, а также тех перемен, которым он способствовал. И тем не менее Надь, оказавшись к этому времени зажатым между гневом собственного народа и неуступчивостью своих коммунистических союзников, поплыл по течению, которое он не мог ни контролировать, ни корректировать. В отличие от польского народа, венгры требовали не либерализации коммунистического режима, а его ликвидации, не равноправия с Советским Союзом, а полного с ним разрыва.

1 ноября, уже сформировав то, что, по существу, представляло собой коалиционное правительство, Надь предпринял последний, решающий шаг и объявил о нейтралитете Венгрии и выходе ее из Варшавского договора. Это также далеко переступало за пределы того, что предпринял Гомулка в Польше. В преисполненном достоинства заявлении, ставшем для него смертным приговором, Надь объявил по венгерскому радио следующее:

«Венгерское национальное правительство, преисполненное глубочайшим чувством ответственности перед венгерским народом и венгерской историей, выражая единодушную волю миллионов венгров, объявляет о нейтралитете Венгерской Народной Республики.

Венгерский народ, основываясь на собственной независимости и равенстве и в соответствии с духом Устава ООН, желает поддерживать истинно дружественные отношения со своими соседями, с Советским Союзом и всеми народами мира. Венгерский народ желает упрочения и дальнейшего углубления завоеваний национальной революции, не присоединяясь ни к какому военному блоку»[15].

Одновременно Надь обратился к Организации Объединенных Наций с просьбой о признании нейтралитета Венгрии. Ответа он никогда не получал.

Пафос обращения Надя был сравним с безразличием, с которым оно было встречено так называемым мировым сообществом. Ни Соединенные Штаты, ни их европейские союзники не предприняли никаких шагов, чтобы побудить Организацию Объединенных Наций рассмотреть послание Надя в срочнейшем порядке. А Советы не поддавались никаким призывам к умеренности. Утром 4 ноября советские войска, стягивавшиеся в Венгрию в течение ряда дней, ударили без предупреждения и жестоко подавили венгерскую революцию. Янош Кадар, бывшая жертва сталинских чисток, которого Надь возвысил до уровня генерального секретаря коммунистической партии и который загадочным образом исчез за несколько дней до этого, вернулся вместе с советскими войсками, дабы установить новое коммунистическое правительство. Пал Малетер, командующий венгерской армией, был арестован в ходе переговоров о выводе советских войск с командующим советскими вооруженными силами в Венгрии. Надь, нашедший убежище в югославском посольстве, согласился с обещанием безопасного проезда в Югославию, но был арестован, как только покинул здание. Кардинал Миндсенти нашел убежище в американской миссии, где и оставался до 1971 года. Надь и Малетер были позднее казнены. Дух Сталина пребывал в добром здравии в Кремле.

И лишь 4 ноября Организация Объединенных Наций, в течение всего критического периода наращивания советских сил занимавшаяся исключительно осуждением Великобритании и Франции по поводу Суэца, обратилась, наконец, к тому, что уже стало венгерской трагедией. На резолюцию Совета Безопасности, призывающую Советский Союз к выводу своих войск, советский посол в ООН мгновенно наложил вето. На специальной сессии Генеральной Ассамблеи поставили на голосование аналогичную резолюцию, подтверждающую право Венгрии на независимость и требующую направления наблюдателей ООН в Венгрию. Это была вторая резолюция столь судьбоносного дня, тем временем Генеральная Ассамблея сформировала чрезвычайные силы ООН для Ближнего Востока. Резолюцию по Ближнему Востоку приняли единогласно, причем к консенсусу присоединились даже Великобритания и Франция. Резолюция по Венгрии была принята пятьюдесятью голосами против восьми при пятнадцати воздержавшихся. Советский блок голосовал против нее, в то время как лидеры группы неприсоединившихся стран, Индия и Югославия, воздержались, как и все арабские страны. Резолюция по Ближнему Востоку была претворена в жизнь, резолюция по Венгрии была проигнорирована.

После жестокого подавления венгерского восстания встал вопрос, могла ли более сильная и прозорливая западная дипломатия предотвратить или облегчить трагедию. Несомненно, советские войска в Венгрии получали в течение нескольких дней мощные подкрепления. Было ли по силам демократическим странам удержать их от удара? Американское правительство первым подняло знамя освобождения. Его пропаганда посредством радиостанции «Свободная Европа» породила взлет надежды, превзошедший даже то, что предсказывал Даллес в своей статье 1952 года в журнале «Лайф». Когда в Венгрии произошел взрыв, американское дипломатическое представительство в Будапеште, должно быть, передавало в Государственный департамент то, что знал каждый журналист: то, что политическая структура коммунистической Венгрии разваливается. Имея в своем распоряжении замечательную группу таких кремленологов, как Чарлз Болен, Ллевелин Томпсон, Фой Колер и Джордж Кеннан, которые могли бы давать советы, Государственный департамент (в противоположное трудно поверить) не мог не рассматривать хотя бы перспективную возможность советского военного вмешательства. В любом случае администрация Эйзенхауэра не сделала ни малейших попыток повысить издержки советской интервенции.

Во время венгерского бунта Америка вела себя не так, как требовала ее риторика. Нежелание пойти на риск начала войны ради уничтожения коммунистического контроля над Восточной Европой было четко выраженной американской политикой в течение десятилетия. Но нежелание Вашингтона всерьез рассмотреть любой вариант, не связанный с войной, с тем чтобы повлиять на ход событий, открыло огромную пропасть между тем, что Вашингтон провозглашал, и тем, что он на деле готов был поддерживать. Соединенные Штаты никогда не объясняли пределы поддержки еще не оперившемуся и не имеющему опыта венгерскому правительству. Ни по одному из имеющихся в их распоряжении каналов они не дали совета венграм, как закрепить свои завоевания, прежде чем предпринимать дальнейшие, уже необратимые, шаги. В своих контактах с советским руководством Соединенные Штаты в значительной степени полагались на официальные заявления, заканчивавшиеся тем, что создавались стимулы к свершениям совершенно противоположного свойства, чем те, на которые надеялась администрация Эйзенхауэра.

Более твердый и ясный американский подход наверняка оказался бы существенным фактором, сделал бы советское решение вмешаться менее предсказуемым или, по крайней мере, не выглядящим так, как будто оно не будет иметь каких‑либо последствий. Кремль был бы предупрежден, что репрессии в Венгрии могут повлечь за собой крупные политические и экономические потери и заморозить отношения между Востоком и Западом на обозримое будущее. Позиция Америки и Организации Объединенных Наций по Венгрии могла бы больше соответствовать реакции на Суэц. Вместо этого Америка и ее союзники вели себя так, словно они являются сторонними наблюдателями, совершенно никак не заинтересованными в характере исхода.

Демократические страны были не в состоянии начать войну из‑за Венгрии, но они могли расширить спектр политических и экономических затрат из‑за советских репрессий. Получилось же так, что Кремлю совершенно ничего не стоили его действия, даже в экономическом плане. Немногим более чем через два года с момента венгерской трагедии, и несмотря на советский ультиматум по Берлину, британский премьер‑министр Гарольд Макмиллан посетил Москву, что было первым визитом премьер‑министра туда после войны; через три года Эйзенхауэр и Хрущев будут отмечать «дух Кэмп‑Дэвида».

Суэц предоставил возможность арабским нациям, а также таким лидерам Движения неприсоединения, как Индия и Югославия, лишний раз наброситься на Великобританию и Францию. Тем не менее, когда речь зашла о Венгрии, эта группа стран отказалась критиковать советские действия и уж тем более осуждать их в Организации Объединенных Наций. А ведь была бы желательна определенная взаимосвязь между голосованиями по Венгрии и по Суэцу. По меньшей мере, американские меры против Великобритании и Франции должны были бы быть увязаны с ответными шагами неприсоединившихся стран в отношении советских действий в Венгрии. Как оказалось, действия Советского Союза в Венгрии никак не повлияли на его влияние среди Движения неприсоединения, в то время как Соединенные Штаты не приобрели дополнительного влияния на эту группу в результате занятой ими позиции по Суэцкому каналу.

В 1950‑е годы так называемое Движение неприсоединения олицетворяло новый подход к международным отношениям. Разумеется, нейтральные страны существовали всегда, но их отличительной чертой была пассивная внешняя политика. В противоположность им неприсоединившиеся периода холодной войны не воспринимали свою нейтральность как невовлеченность. Они были активными, а иногда и шумливыми игроками, требовательно проводящими в жизнь повестки дня, разработанные на форумах, целью которых являлось накапливание сил и расширение сфер влияния, фактически же формирование альянса неприсоединившихся. Хотя они были весьма громогласными в своих жалобах на международную напряженность, они знали, как извлекать из нее выгоду. Они научились натравливать сверхдержавы друг на друга. А поскольку они боялись Советского Союза больше, чем Соединенных Штатов, то, как правило, выступали на стороне коммунистов, не считая при этом нужным применять к Советскому Союзу те же самые моральные критерии самого строгого характера, какие применяли к Соединенным Штатам.

16 ноября премьер‑министр Джавахарлал Неру представил индийскому парламенту свои собственные напыщенные рассуждения по поводу того, почему Индия отказалась одобрить резолюцию Организации Объединенных Наций, осуждающую советские действия в Венгрии[16]. Факты, как он сказал, были «неточными», резолюция была неправильно составлена, а призыв к свободным выборам под наблюдением Организации Объединенных Наций был нарушением национального суверенитета Венгрии.

Факты были какими угодно, но только не неточными, а реакция Индии целиком и полностью вписывалась в рамки реальной политики. Просто Индия не желала лишаться поддержки СССР на международных форумах; она не видела смысла в том, чтобы навлекать на себя советский гнев и жертвовать потенциальными поставками оружия ради какой‑то отдаленной европейской страны, в то время как Китай и Пакистан стояли на ее границах, да и сам Советский Союз находился не так уж далеко.

Индия вовсе не представляла себе внешнюю политику в виде дебатов в дискуссионном обществе Оксфордского университета, хотя ее дипломаты, возможно, думали, что находятся среди ценителей, имеющих право избирать победителей исключительно в силу их моральных заслуг. Индийские лидеры обучались в английских школах и читали американскую классику. Они сочетали риторику Вильсона и Гладстона с практикой Дизраэли и Теодора Рузвельта. С точки зрения индийцев, это было само собой разумеющимся, потому что их партнеры не обольщались тем, что индийская риторика была ключом к индийской практике или что внешняя политика Индии руководствовалась нормами абстрактной, высшей нравственности.

18 декабря, через полтора месяца после венгерской трагедии, Даллес на пресс‑конференции разъяснил мотивировку, лежавшую в основе реакции Америки на восстание. Поразительно, но он все еще пытался заверить Советский Союз в мирных устремлениях Америки: «…мы не имеем ни малейшего желания окружить Советский Союз полосой враждебных ему государств и возродить к жизни так называемый «санитарный кордон», который в основном был создан французами по окончании Первой мировой войны в целях окружения Советского Союза враждебными силами. Мы ясно обозначили нашу политику по этому вопросу в надежде на осуществление тем самым эволюции – мирной эволюции – государств‑сателлитов в направлении подлинной независимости»[17].

По смыслу это было удивительное заявление. Что же такое, в конце концов, представляла собой политика сдерживания, как не попытку окружить Советский Союз силами, способными противостоять его экспансионизму? В равной степени примечательным был извиняющийся тон Даллеса непосредственно сразу же за демонстрацией советской жестокости в Венгрии и одновременным бряцанием оружием на Ближнем Востоке. На пресс‑конференции в Австралии 13 марта 1957 года Даллес прямо обобщил американский подход. Юрист в глубине души, он аргументировал свои доводы на факте отсутствия каких бы то ни было юридических обязательств: «…не было никакого основания для оказания нами военной помощи Венгрии. У нас не имелось обязательств совершать это, и мы не думаем, чтобы подобные действия оказали бы помощь народу Венгрии или народам Европы или всем остальным в мире»[18].

Даллес продолжал не замечать сути дела. Вопрос не носил юридического характера; он заключался не в том, выполнила ли Америка свои обязательства, а в том, действовала ли она в соответствии со своими собственными заявлениями.

Провозгласив универсальную миссию, Америка неизбежно должна была столкнуться с нестыковками своих принципов и своего национального интереса. Пересечение Суэца и Венгрии стало одним из подобных случаев. Величайшей американской мечтой всегда была внешняя политика, которая преодолевает все препятствия путем убеждения и ставит во главу угла универсальные принципы. Тем не менее на протяжении десятилетия американские политические деятели были в отчаянии из‑за противоречивости, порождаемой мировым лидерством, – из‑за уступок ради сомнительных предприятий, составляющих основу повседневной дипломатии, а также из‑за внимания, которое следует уделять мнению союзников с совершенно иными историческими перспективами. Суэц, казалось бы, предоставил возможность исправить этот недостаток и привести политику в соответствие с принципом. Сама по себе боль, связанная с выступлением против ближайших союзников, послужила своего рода покаянием, поскольку содействовала возврату к изначальной моральной чистоте помыслов Америки.

Венгрия оказалась более сложным случаем, так как требовала применения силы в любой форме. И все же американские руководители не желали рисковать жизнями американцев ради дела, как бы сильно не бившего по их совести, но не связанного непосредственно с защитой интереса американской безопасности. Принцип не допускает двусмысленности и не имеет градаций. Применительно к Суэцу Америка могла настаивать на применении моральных заветов, поскольку последствия не таили для нее прямого риска. В Венгрии пришлось учитывать факторы реальной политики, как это сделала бы на месте Америки любая другая страна, потому что настоятельное требование соблюдения принципов могло бы повлечь за собой неизбежный риск возникновения войны, быть может, даже ядерной. А когда на карту ставятся человеческие жизни, то государственный деятель обязан объяснить своему народу и самому себе, как соотносятся риски и интересы, как бы расширительно они ни толковались. Советский Союз был, бесспорно, готов идти на бо́льшие риски ради сохранения своих позиций в Восточной Европе, чем те, на которые были готовы отважиться Соединенные Штаты ради освобождения Венгрии. Уйти от этого уравнения было невозможно. С точки зрения риторики перед восстанием американская политика по отношению к Венгрии была, безусловно, слабой. С точки зрения национальных интересов отказ пойти на риск возникновения войны был одинаково неизбежен и уместен, – хотя он и не объясняет нежелания повысить издержки советской интервенции невоенными средствами.

Наслоение вопросов о Венгрии и о Суэцком канале установило координаты следующей фазы холодной войны. Советский Союз сумел сохранить свои позиции в Восточной Европе; демократические страны – включая и Соединенные Штаты – несколько ослабили свои позиции на Ближнем Востоке. Советский Союз нашел путь обойти сдерживание. В тот самый день, когда его войска громили Будапешт и бои по‑прежнему продолжались, Хрущев угрожал Западной Европе ядерным нападением и призывал Соединенные Штаты к совместным военным действиям на Ближнем Востоке против их ближайших союзников. Соединенные Штаты бросили Венгрию на произвол судьбы в море исторической эволюции, а своих союзников – с чувством беспомощности.

Одно было неясно в то время – присущая Советскому Союзу слабость. По иронии судьбы, коммунистические сторонники соотношения сил вовлекли себя в некое дело, осуществлять которое, как оказалось, они были не в состоянии. Коммунистические лидеры могли разглагольствовать об объективных факторах сколько их душе было угодно, но факт остается фактом: единственные революции, имевшие место в развитых странах, совершались лишь в пределах коммунистической сферы влияния. В долгосрочном плане Советский Союз был бы в большей безопасности и экономически сильнее, если бы окружил себя в Восточной Европе правительствами финского типа, так как тогда ему не надо было бы брать на себя ответственность за внутреннюю стабильность и экономический прогресс этих стран. Вместо этого осуществление имперской политики в Восточной Европе истощало советские ресурсы и страшило западные демократии, не укрепляя советского могущества. Коммунизм никогда не мог, имея контроль над органами управления и средствами массовой информации, добиться общественного признания. Если коммунистическим руководителям Восточной Европы не хотелось сидеть исключительно на советских штыках, они вынуждены были подстраивать свои программы под своих националистических оппонентов. В силу этого после начального периода кровавого террора Кадар постепенно стал сдвигаться в направлении целей, начертанных Надем, хотя и не пошел на выход из Варшавского договора. Поколением позднее скрытая советская слабость приведет к тому, что венгерское восстание будет считаться предвестником окончательного банкротства коммунистической системы. Несмотря на все случившееся, через десять лет Венгрия станет внутренне намного свободнее, чем Польша, а ее внешняя политика будет в большей степени независима от Советского Союза. А еще через 35 лет, во время очередной фазы московских попыток либерализации, Советы полностью потеряют контроль над ходом событий.

Итог 1956 года способствовал продолжению страданий и гнета для еще одного поколения. Каким бы кратким ни казался историкам промежуток времени, оставшийся до окончательного краха, им нельзя измерить те муки, которые тоталитарный характер системы навязал своим бесчисленным жертвам. Непосредственным следствием случившегося было то, что Москва, – неправильно рассчитавшая соотношение сил, как это сделали и капиталисты, – имела все основания быть довольной. Истолковывая события того года как сдвиг в соотношении сил в свою пользу, политбюро решилось на самый серьезный вызов холодной войны – ультиматумы вокруг Берлина.

[1] Цитируется в: John Lewis Gaddis. The Long Peace (Гэддис Джон Льюис. Длительный мир ). (New York/ London: Oxford University Press, 1987), p. 157.

[2] Life («Лайф») от 19 мая 1952 года.

[3] Tibor Meray. Thirteen Days That Shook the Kremlin (Mepaи Тибор. 13 дней, которые потрясли Кремль ), в переводе Говарда Кацандера (New York: Frederick A. Praeger, 1959), p. 7.

[4] Цитируется в: Melvin J. Lasky, ed. The Hungarian Revolution (Ласки Дж. Мелвин. Венгерская революция ). (New York: Frederick A. Praeger, 1957), p. 126. (Токвиль А. Старый порядок и революция. / М.: Моск. философский фонд, 1997. С. 141; Алексис де Токвиль. Старый порядок и революция. СПб.: Алетейя, 2008.)

[5] Обращение к председателю Совета Безопасности 27 октября 1956 года, в: Бюллетень Государственного департамента США. Т. XXXV. № 907 (12 ноября 1956 г.). С. 757.

[6] Цитируется в: Mepaи. 13 дней. С. 140.

[7] Там же. С. 169.

[8] John Foster Dulles, The Task of Waging Peace (Даллес Джон Фостер, Задача борьбы за мир). Обращение к Далласскому совету по международным делам 27 октября 1956 года, в: Бюллетень Государственного департамента США. Т. XXXV. № 906 (5 ноября 1956 года). С. 697.

[9] Эйзенхауэр Дуайт Д. Радио‑ и телевизионный доклад американскому народу о развитии событий в Восточной Европе и на Ближнем Востоке от 31 октября 1956 года, в: Документы Эйзенхауэра. Т. «1956 год». С. 1061. (Выделено по тексту мною. – Г.К. )

[10] Там же.

[11] Там же. С. 1062.

[12] Заявление правительства СССР от 30 октября 1956 года «О принципах развития и дальнейшего укрепления дружбы и сотрудничества между Советским Союзом и другими социалистическими государствами», опубликованное в газетах «Правда» и «Известия» от 31 октября 1956 года, в: Current Digest of the Soviet Press. T. VIII. № 40 (14 ноября 1956 г.). С. 11. (Декларация Правительства Союза ССР об основах развития и дальнейшего укрепления дружбы и сотрудничества между Советским Союзом и другими социалистическими странами от 30 октября 1956 года.)

[13] Документы Эйзенхауэра. Т. «1956 год». С. 1062.

[14] Заявление Правительства СССР. «О принципах…». С. 11. (Декларация Правительства Союза ССР.)

[15] Цитируется в: Paul E. Zinner, ed. National Communism and Popular Revolt in Eastern Europe (Циннер Пауль Э. Национальный коммунизм и народное восстание в Восточной Европе ). (New York: Columbia University Press, 1956), p. 463.

[16] Полный текст речи Неру опубликован в: Lok Sabha Debates (Дебаты в Нижней палате Лок сабха), ч. II. Т. 9. № 3, кол. 260–267 в: Издание Королевского института по международным делам. Т. IV. № 7. С. 328–330.

[17] Пресс‑конференция государственного секретаря Даллеса 18 декабря 1956 года, в: Бюллетень Государственного департамента США. Т. XXXVI. № 915 (7 января 1957 года). С. 3–4.

[18] Пресс‑конференция государственного секретаря Даллеса, Канберра, 13 марта 1957 года, в: Бюллетень Государственного департамента США. Т. XXXVI. № 927 (1 апреля 1957 года). С. 533.