Для Никсона мучительный процесс избавления Америки от Вьетнама в итоге стал проблемой сохранения положения Америки в мире. Но даже если бы и не было такого очищающего хождения по мукам, на повестке все равно стояла бы важная переоценка характера американской внешней политики, так как период почти абсолютного превосходства Америки на мировой арене подходил к концу. Ядерное превосходство США подрывалось, а экономическому превосходству бросали вызов динамично развивающиеся Европа и Япония, каждая из которых была в свое время восстановлена при помощи американских ресурсов и находилась под защитой американских гарантий безопасности. В конце концов, Вьетнам означал, что настало время пересмотреть роль Америки в отношении развивающихся стран и найти какую‑то приемлемую платформу между самоустранением и перенапряжением.

На другой стороне книги балансового учета для американской дипломатии открывались новые возможности, поскольку появились серьезные трещины в том, что на протяжении холодной войны выглядело как коммунистический монолит. Сделанные Хрущевым в 1956 году разоблачения зверств сталинского правления и советское вторжение в Чехословакию в 1968 году ослабили идеологическую привлекательность коммунизма для остальных районов мира. Важнее всего то, что раскол между Китаем и Советским Союзом подрывал претензии Москвы на лидерство над всем коммунистическим движением. Все эти события предполагали возникновение пространства для дипломатического маневра.

В течение 20 лет вильсонианский идеализм позволял американским руководителям осуществлять свою глобальную роль с миссионерским рвением. Но Америка конца 1960‑х годов – оказавшаяся в тупике Индокитая и разрываемая внутренними конфликтами – требовала более сложного и уточненного определения своей международной деятельности. Вильсон руководил страной, которая была новичком в международных делах, но была уверена в своей способности заниматься любой проблемой вплоть до ее окончательного решения. Никсон получил в наследство охваченное разочарованием общество, будущее которого зависело от способности обрисовать для себя достижимые долгосрочные цели и сохранять эти цели, даже перед лицом всех невзгод, не поддаваясь никаким сомнениям.

Ричард Милхауз Никсон унаследовал страну, находившуюся в состоянии, близком к гражданской войне. Относясь с глубочайшей подозрительностью к истэблишменту, правящей касте, и, соответственно, став объектом недоверия со стороны множества его представителей, он тем не менее твердо придерживался убеждения, что ведущая демократическая страна мира не может ни отказаться от лежавшей на ней ответственности, ни уйти от предначертанной ей судьбы. Немногие президенты были столь сложными личностями, как Никсон: застенчивый, но решительный; неуверенный в себе, но непоколебимый; не доверяющий интеллектуалам, но в глубине души склонный к раздумьям; нередко безапелляционный в своих заявлениях, но терпеливый и дальновидный в своем стратегическом планировании. Никсон оказался в положении руководителя, вынужденного вести Америку в переходный период от доминирования к лидерству. Зачастую не очень щедрый в своих заявлениях и неспособный излучать личное обаяние, Никсон тем не менее сдал при самых трудных обстоятельствах тяжелейший экзамен на лидерство, переместив свое общество из уже известного мира в мир, до того времени никому не ведомый.

Ни один из американских президентов не обладал бо́льшими познаниями в международных делах. Никто из них, за исключением Теодора Рузвельта, так часто не ездил за границу и не проявлял столь неподдельного интереса к пониманию точек зрения других руководителей. Никсон не занимался систематическим изучением истории, как это делали Черчилль и де Голль. Он просто выучил достаточный минимум о прошлом страны, чтобы вобрать в себя азы знаний, относящихся к тем или иным обстоятельствам, – а часто даже и таких знаний не было. И тем не менее он обладал невероятными способностями схватить самую суть политического динамизма той или иной страны, привлекшей его внимание. А его понимание геополитических реалий было поистине замечательным. На проведение им внутренней политики временами оказывали негативное воздействие амбициозность и личная неуверенность. Но когда дело доходило до внешней политики, его могучий аналитический ум и исключительная геополитическая интуиция были всегда твердо сфокусированы на американском интересе.

Никсон не признавал вильсонианских прописных истин относительно естественной доброты человека и присущей гармонии во взаимоотношениях между странами, поддерживаемой при помощи коллективной безопасности. Вильсону мир представлялся как неуклонно шагающий в направлении к миру и демократии; миссия Америки в этом мире заключалась в помощи на этом неизбежном пути. Для Никсона весь наш мир делился на друзей и антагонистов; он выделял арены сотрудничества и районы конфликтующих интересов. В представлении Никсона мир и гармония не были естественным порядком вещей, они были лишь временными оазисами в опасном мире, в котором стабильность можно было бы сохранить лишь неустанными усилиями.

Никсон старался вести страну, руководствуясь концепцией национального интереса Америки – как ни отвратительна была эта идея для многих традиционных идеалистов. Если великие державы, включая Соединенные Штаты, будут добиваться обеспечения собственных интересов рационально и предсказуемо, как полагал Никсон, – в духе философии Просвещения XVIII века, – тогда равновесие возникнет как следствие столкновения соперничающих интересов. Подобно Теодору Рузвельту – но в противоположность любым другим американским президентам XX века, – Никсон полагался на то, что баланс сил обеспечит стабильность, и считал, что сильная Америка очень важна для глобального равновесия.

Обе эти точки зрения были в те времена в высшей степени непопулярными. Никсон в интервью журналу «Тайм» 3 января 1972 года заявил так:

«Мы должны помнить, что в мире только тогда сохранялись продолжительные исторические периоды мира, когда существовал баланс сил. Ведь именно тогда, когда одна страна становится в итоге более сильной по сравнению со своим потенциальным соперником, возникает опасность войны. Поэтому я полагаюсь на мир, в котором Соединенные Штаты сильны. Я думаю, что мир будет более безопасным и будет лучшим, если будут существовать мощные и здоровые Соединенные Штаты, Европа, Советский Союз, Китай, Япония, взаимно уравновешивающие друг друга, не действующие друг против друга, то будет ровный баланс»[1].

В то же время Никсон являлся отражением существенной неоднозначности своего общества, которое так хотело выглядеть твердолобым, но все еще черпающим силы в традиционном идеализме. Совершенно неуместно, но президентом, наиболее почитаемым Никсоном, – хотя его собственные принципы были весьма далекими от вильсонианства, – был именно сам Вудро Вильсон. Каждый новый президент выбирает портреты своих предшественников, которые он предпочел бы повесить у себя в кабинете. Никсон выбрал Вильсона и Эйзенхауэра. А когда он распорядился, чтобы в Овальном кабинете поставили старый письменный стол Вильсона, получилось так, будто ирония преследовала Никсона: стол, который добыл комендант Белого дома, оказался принадлежащим не Вудро Вильсону, а Генри Уилсону, вице‑президенту при Улиссе Гранте.

Никсон часто прибегал к стандартной вильсоновской риторике. «У нас действительно есть судьбоносное предназначение, – говорил он, – дать миру нечто большее, чем простой пример, который могли показывать другие страны в прошлом… пример духовного лидерства и идеализма, который не в состоянии дать ни материальная сила, ни военное могущество»[2]. И он на деле, а не только на словах, разделял великую американскую мечту о внешней политике, свободной от личной выгоды:

«Говоря от имени Соединенных Штатов, я могу утверждать следующее: мы не претендуем ни на чью территорию; мы не ищем господства ни над каким другим народом; мы претендуем на право жить в мире, не только для самих себя, но и для всех народов на земле. Наша мощь может использоваться лишь для того, чтобы сохранять мир, и никогда для того, чтобы его разрушать, лишь для того, чтобы защищать свободу, и никогда для того, чтобы ее нарушать»[3].

Призывы к альтруизму со стороны президента, который в том же духе настаивал, что будущее мира будет предопределяться пятью великими державами, преследующими собственные национальные интересы, представляли собой новаторский синтез американского опыта. Никсон воспринимал американский идеализм всерьез в том же смысле, когда он разделял страстный интернационализм Вильсона и его веру в незаменимость Америки. Но он чувствовал себя в равной степени обязанным соотносить миссию Америки с собственными выводами по поводу того, как на самом деле функционирует мир. Даже если Никсону хотелось бы, чтобы его страна придерживалась вильсоновских ценностей, он также с болью осознавал, что на его долю выпала судьба исполнить неблагодарную обязанность прекращения Америкой крестовых походов в защиту этих ценностей посредством отправки своих вооруженных сил по всему свету.

Главным для Никсона послужила американская исключительность, хотя широкие знакомства с иностранными руководителями научили его тому, что альтруистов среди них не так уж и много. Если бы им можно было дать сыворотку правды, то большинство из них высказалось бы в пользу большей предсказуемости в американской внешней политике, и они сочли бы национальный интерес Америки более надежным внешнеполитическим фундаментом, чем альтруизм. Вот почему Никсон предпочитал одновременно действовать в двух направлениях: задействовать вильсонианскую риторику для разъяснения своих целей, апеллируя к национальному интересу Америки для подкрепления собственной тактики.

По иронии судьбы, приверженность Никсона такому пониманию роли Америки в борьбе за мир во всем мире должна была бы выдвинуть его в положение противника такого большого числа знаменитых американских современников, которых ранее причисляли к сторонникам вильсонианства, но которые сейчас требовали проведения политики, сводившейся, по мнению Никсона, к отказу от международной роли Америки. Никсон, хорошо понимая, что даже его собственное видение характера глобальной ответственности Америки сводилось, если сравнить его с точкой зрения его предшественников, к отступлению от прежних рубежей, видел свою задачу в определении устойчивой роли для идеалистической Америки в беспрецедентно сложной международной обстановке – такой роли, в которой, по мнению Никсона, вильсонианство и Realpolitik слились бы воедино.

Стратегия сдерживания раннего послевоенного периода выдвинула Америку на передовые позиции любого международного кризиса; возвышенная риторика времен Кеннеди поставила задачи, стоявшие за пределами физических и эмоциональных возможностей Америки. В результате этого американская справедливость превратилась в ненависть к самой себе, а критика перенапряжения сил – в самоустранение. В подобной обстановке Никсон посчитал своей первоочередной задачей расставить все, что касается опыта, связанного с Вьетнамом, по своим местам. Соединенные Штаты оставались жизненно важным фактором международной стабильности, но они оказались не в состоянии проводить политику бесконтрольного вмешательства в чужие дела, в результате которого свыше 500 тысяч американцев оказалось в Индокитае, не имея стратегии победы. Выживание человечества коренным образом зависело от отношений между двумя сверхдержавами, но мир во всем мире зависел от того, сможет ли Америка провести грань между теми обязательствами, по которым ее роль была просто полезной, и теми, по которым ее собственное участие было незаменимым. И сможет ли Америка выполнять последние, не развалившись при этом.

Никсон выбрал довольно необычный повод, чтобы предложить ответ на эти дилеммы. 25 июля 1969 года президент оказался на острове Гуам, откуда начинал поездку по всему земному шару от Юго‑Восточной Азии до Румынии. В начале того дня он был свидетелем посадки на воду неподалеку от острова Джонсона в Тихом океане первых астронавтов, совершивших высадку на Луну. Современный журнализм, неспособный подолгу освещать даже самую новейшую историческую драму, нуждается в новом событии для каждого цикла новостей, особенно во время президентских поездок. А Гуам по отношению к месту приводнения находится по ту сторону линии перемены дат (вот почему посадка астронавтов считается происшедшей 24 июля) и потому явился частью другого цикла новостей.

Осознавая это, Никсон воспользовался случаем, чтобы выдвинуть принципы, определяющие новый подход его страны к международным делам. Хотя Никсон и его советники часто обсуждали этот новый подход, не планировалось представить его широкой общественности по данному конкретному поводу. Таким образом, для всех, включая и меня, было полнейшей неожиданностью, когда Никсон объявил о новых критериях, предопределяющих вовлеченность Америки за рубежом[4]. Получившие с тех пор название «доктрины Никсона», они были подробнее проработаны в речи в ноябре 1969 года, а затем еще раз в феврале 1970 года в первом годовом докладе президента по вопросам внешней политики, новации того времени. В нем Никсон очертил фундаментальные основы своей внешней политики.

Доктрина Никсона дала объяснение тому парадоксу, что обе послевоенные кампании Америки военного характера, Корея и Вьетнам, осуществлялись ради стран, по отношению к которым у Америки не было официальных обязательств, и в регионах, которые формально находились вне сферы деятельности оборонительных союзов. Применительно к этим регионам доктрина Никсона стремилась найти средний путь между перенапряжением и отходом путем установления трех критериев американской вовлеченности:

• Соединенные Штаты будут верны своим договорным обязательствам.

• Соединенные Штаты «обеспечат щит на случай, если какая‑то ядерная держава будет угрожать свободе союзной нам страны или той стране, выживание которой жизненно важно с точки зрения нашей безопасности».

• В случаях неядерной агрессии Соединенные Штаты «позаботятся о том, чтобы страна, испытывающая прямую угрозу, приняла на себя основную ответственность по обеспечению живой силы для организации своей обороны»[5].

Реальность, однако, с трудом укладывалась в рамки формальных критериев. Заверения в том, что Америка будет верна принятым на себя обязательствам, были шаблонными; как уверения в целомудрии, они не отличались особой правдоподобностью, поскольку вряд ли отказ от обязательств мог быть громогласно провозглашен до начала событий. В любом случае ключевым вопросом ядерной эры было не соблюдение обязательств как таковых, а их определение и толкование. Доктрина Никсона не содержала указаний на то, как следует разрешать разногласия между союзниками по поводу ядерной стратегии: будет ли использовано ядерное оружие вообще и – грубо говоря – на чьей территории; будут ли союзники полагаться на всеобщую ядерную войну, которая в основном затронет сверхдержавы, или на некую версию стратегии гибкого реагирования, которая преимущественно ставила под удар территории жертв агрессии.

Заявление, гласящее, что Соединенные Штаты обеспечат щит для стран, «выживание которых жизненно важно с точки зрения нашей безопасности», если им будет угрожать ядерная держава, содержало в себе две двусмысленности. Если Соединенные Штаты защищают страны, жизненно важные для их безопасности, только тогда, когда им угрожает ядерная держава, то каким образом поведут себя Соединенные Штаты, если стране, жизненно важной для их безопасности, будет угрожать неядерная держава, или если некая ядерная держава предпочтет не применять ядерное оружие? А если поддержка перед лицом ядерной угрозы более или менее автоматическая, то нужен ли какой‑то официально оформленный союз?

Доктрина Никсона также требует от находящихся под угрозой стран принимать на себя большее бремя по обороне обычными вооружениями. Но что будет делать Америка, если находящаяся под угрозой страна будет спекулировать на американской поддержке вне зависимости от своей неспособности разделять бремя обеспечения обороны – особенно перед лицом давления со стороны некоей ядерной державы? По иронии судьбы, упор, который делала администрация Никсона на обеспечение собственного национального интереса, содержал в себе потенциал создания стимула для игнорирования странами призыва к совершению бо́льших усилий в области обороны. Поскольку если именно национальный интерес является главным руководством к действию, то Америка обязана будет защищать любой район, который она посчитает важным с точки зрения собственной безопасности, независимо от заслуг жертвы или ее вклада в дело обеспечения общей безопасности. В этом и таятся все дилеммы, которые позднее выйдут на передний план под рубрикой распределения бремени по обороне между всеми союзниками.

Отсюда следует, что доктрина Никсона в первую очередь касалась кризисов в периферийных районах мира, не подпадающих под действие официальных оборонительных союзов и испытывающих угрозу со стороны каких‑нибудь просоветских суррогатных стран, которых, как оказалось, было не так уж и много. Пытаясь выработать некую «доктрину» во избежание повторного конфликта типа вьетнамского, администрация Никсона разработала такую доктрину, которая прежде всего относилась именно к ситуациям, подобным вьетнамской, то есть к таким, какие администрация была преисполнена решимости не повторять.

Однако к моменту вступления Никсона в должность сами по себе отношения между Востоком и Западом со всей очевидностью нуждались в переоценке. Конфликт с Советским Союзом привел Америку к глобальному участию, и именно стратегию того конфликта требовалось заново пересмотреть в свете вьетнамской травмы. Трудности переоценки были вызваны тем, что на протяжении всего периода холодной войны значительная часть внутренних споров относительно политики сдерживания велась в классически американских категориях, исключающих геополитику, когда одна группа трактовала внешнюю политику как подраздел теологии, а ее оппоненты расценивали внешнюю политику как подраздел психиатрии.

Авторы политики сдерживания – Ачесон, Даллес и их коллеги, – несмотря на всю свою искушенность в вопросах внешней политики, воспринимали творение рук своих в основном под теологическим углом зрения. Они полагали, что советское стремление к мировому господству является врожденным, и не считали советских лидеров подходящими партнерами по переговорам до тех пор, пока Кремль не откажется от своей идеологии. А поскольку основная задача американской внешней политики рассматривалась как обеспечение возможности свержения Советов, всеобъемлющие переговоры или даже дипломатическая подготовка к ним полагались бессмысленными (если не аморальными) до тех пор, пока достижение «позиции силы» не приведет к перемене советских целей.

Общество, лишенное опыта в области неразрешимых конфликтов и обладающее всепобеждающей верой в компромисс как средство разрешения споров, оказывается в затруднении, когда от него требуется сохранять терпение при осуществлении такого серьезного курса. Многие из тех, кто верил в моральные постулаты Ачесона и Даллеса, пытались ускорить наступление переговоров заявлениями о том, что советская система уже переродилась или уже собирается переродиться. Стремление американской общественности положить конец конфронтации сделало даже неумолимых последователей концепции сдерживания уязвимыми по отношению к изменениям в обстановке, как это отражалось в так называемом «духе Женевы» или «духе Кэмп‑Дэвида», когда государственным секретарем был Даллес.

Согласно учению «психиатрической школы», советские лидеры не слишком отличались от американских в своем стремлении к миру. Они вели себя непримиримо отчасти потому, что Соединенные Штаты вынуждали их чувствовать себя неуверенно. «Психиатрическая школа» призывала к терпению с тем, чтобы усилить миролюбивое звено советского руководства, которое, как утверждали, делилось на «ястребов» и «голубей» почти точно так же, как и американское правительство. Общенациональные дебаты во все большей степени сводились к вопросу о масштабах предполагаемых внутренних перемен в Советском Союзе, но они не были способны разрешить изначальную дилемму, состоящую в том, что политика сдерживания, не знавшая компромисса между конфронтацией и статус‑кво, никогда не давала ответа на вопрос, о чем вести переговоры.

К началу 1970‑х годов обеим этим школам мысли бросил вызов новый радикализм. Подход Генри Уоллеса времен 1940‑х годов был возрожден из небытия и снабжен новыми ярлыками, порождавшими гораздо более удивительную риторику, ставящую концепцию сдерживания с ног на голову. Новый радикализм не только доказывал, как и его предшественники, что Америка не имеет морального права выступать против коммунизма, но и утверждал, что противостояние коммунизму на самом деле коммунизм только укрепляет. В соответствии с концепцией нового радикализма, коммунизм не следует сдерживать, его следует оставить. Поскольку в конце концов сама история нанесет ему поражение, если он его заслуживает.

Описывая марш на Вашингтон, романист Норман Мейлер обобщил подобную точку зрения, защищая безоговорочный уход из Вьетнама: «…если коммунисты победят в Азии… возникнут фракции, раскол и секты. …Поэтому оставить Азию будет точно равносильно достижению баланса сил. …Чем большей будет экспансия коммунизма, тем громаднее будут встающие перед ним проблемы, тем более слабыми будут его попытки завоевать весь мир. В экспансии коммунизма содержится фактор его собственного сдерживания»[6].

Утверждая, что коммунизм скорее будет побежден, лучше всего и, возможно, только благодаря своим собственным победам, а не противодействию со стороны Америки, новый радикализм проповедовал нечто противоположное сдерживанию. Имея в виду, что если перенапряжение является основой коммунистической слабости, то чем далее будет продвигаться коммунизм, тем очевиднее, что он развалится. Заявление о том, что в неучастии Америки в деле сопротивления коммунизму лежат семена победы над ним, поистине является писательским парадоксом.

Поэтика Мейлера была подкреплена гораздо более умудренными знаниями аналитиками, которые уже не выражались так своеобычно. Теория конвергенции, поддержанная таким интеллектуальным тяжеловесом, как Джон Кеннет Гэлбрейт[7], по сути дела, утверждала, что было бессмысленно для Америки идти на большие риски в противостоянии коммунизму, когда оба общества неминуемо приобретут все большее и большее сходство в силу естественного хода событий.

Отношения между Востоком и Западом зашли в тупик. Традиционная концепция сдерживания привела к безвыходному положению с дипломатической точки зрения. Ее главной альтернативой оставалась ересь, которая предполагала отказ от всех фундаментальных положений поколения политики сдерживания. И все же ни один ответственный американский президент не мог так просто вверить судьбу страны предполагаемым силам истории. В конце концов, не был утешением для Карфагена тот факт, что через несколько сот лет после того, как он будет стерт с лица земли римскими завоевателями, Рим тоже исчезнет.

Никсон отверг все три школы мысли и занялся утверждением национального интереса в качестве базового критерия долгосрочной американской внешней политики. Самым важным средством для такой работы стал ежегодный президентский доклад по вопросам внешней политики. Начиная с 1970 года было опубликовано четыре таких доклада. Подготовленные моим аппаратом и мною лично, эти доклады отражали точку зрения президента и публиковались от имени Никсона. Как и со всеми такого рода заявлениями, авторство менее важно, чем принятие президентом на себя ответственности за их содержание. Хотя эти доклады выдвигали концептуальные подходы новой администрации, преуспели они в этом не полностью. Средства массовой информации, нацеленные скорее на события, чем на концепции, по большей части проигнорировали их, за исключением разделов, относящихся к Вьетнаму. А иностранные руководители трактовали эти документы как продукцию аппарата, которой они займутся, когда на деле возникнут обстоятельства, в них описанные.

Тем не менее для человека, изучающего этот период, эти документы являются наилучшим путеводителем в мире внешней политики эпохи Никсона, равно как и для журналистов, и для иностранных руководителей, которые, как выяснилось, упустили ряд очевидных намеков, сосредоточив внимание на повседневных вещах дипломатических сообщений. Лейтмотивом этих докладов являлось то, что американская внешняя политика отныне будет нацелена на анализ национального интереса и что Америка будет заниматься скорее делами политического характера, чем толкованием правовых принципов. В первом ежегодном докладе президента по вопросам внешней политики, представленном 18 февраля 1970 года, высказывалась эта точка зрения:

«Нашей целью в первую очередь является подкрепление наших интересов в долгосрочном плане при помощи здравой внешней политики. Чем больше эта политика опирается на реалистическую оценку наших и чужих интересов, тем более эффективной может быть наша роль в мире. Мы не связаны с миром потому, что у нас есть обязательства; у нас есть обязательства именно потому, что мы связаны с миром. Скорее наши интересы должны формировать наши обязательства, чем наоборот»[8].

В британском или французском государственном послании такого рода заявления были бы восприняты как трюизмы, общеизвестные истины, и никто не счел бы необходимым особо это подчеркивать. В Америке же такого не бывало, чтобы президент строил свою внешнюю политику на четком подтверждении национального интереса. Никто из предшественников Никсона на протяжении этого столетия – за исключением Теодора Рузвельта – не трактовал американский идеализм как один фактор из числа многих или говорил о будущем в понятиях постоянной вовлеченности, в противоположность конкретным крестовым походам с четко определенными конечными целями.

Что касается отношений с Советским Союзом, как указывалось в докладе, американская политика будет базироваться на точном понимании характера советской системы, которое не допускало ни недооценки глубины коммунистической идеологической убежденности, ни становилось жертвой иллюзии по поводу того, что коммунистические лидеры «уже отказались от своих убеждений или готовы это сделать…»[9]. Не позволит себе Америка становиться в эмоциональную зависимость от отношений с Советским Союзом. Критерием прогресса будет суть конкретных договоренностей, отражающих взаимные интересы, а не атмосферу. Более того, ослабление напряженности должно шествовать по широкому фронту:

«Мы будем рассматривать наших коммунистических оппонентов в первую очередь как страны, преследующие свои собственные интересы в том виде, как эти интересы им представляются, точно так же, как мы следуем нашим собственным интересам так, как мы их понимаем. Мы будем оценивать их по их делам, как мы ожидаем от них такой же оценки по отношению к нам. Конкретные договоренности и сооружение мира, которое они помогают возводить, будут проистекать из реалистического согласования конфликтующих интересов»[10].

Доклад за 1971 год повторил ту же самую тему: «Внутреннее устройство СССР как таковое не является предметом нашей политики, хотя мы не скрываем нашего неприятия многих его сторон. Наши отношения с СССР, как и с другими странами, определяются его поведением на международной арене»[11].

Упор на национальный интерес не мог не вызвать мощной атаки со стороны консерваторов, особенно после окончания вьетнамской войны и уменьшения стремления к ослаблению международной напряженности. Истинная проблема заключалась, однако, вовсе не в том, что Никсон слишком много поставил на советских руководителей, как следовало из критических замечаний того времени, – что было абсурдом при наличии приверженности Никсона конкретным обстоятельствам и его пессимистического взгляда на сущность человеческой натуры. Проблема была в том, является ли эта стратегия подходящей для того, чтобы пресечь советский экспансионизм. Никсон верил в то, что в хаосе Вьетнама национальный интерес предоставлял наилучший критерий для противостояния коммунистическому экспансионизму и обеспечения общественной поддержки. А его критики считали упор на национальный интерес формой морального разоружения.

Точка зрения администрации Никсона в ее рвении предотвратить дальнейшее распространение сферы коммунизма была неотличима от точки зрения предшествовавших ей Ачесона и Даллеса или от точки зрения Рейгана, который был ее преемником. Даже в разгар вьетнамской войны администрация Никсона болезненно реагировала на любую возможную геополитическую или стратегическую угрозу со стороны Советского Союза. Так было в 1970 году в связи со строительством советской военно‑морской базы на Кубе, по поводу перемещения советских ракет класса «земля – воздух» в сторону Суэцкого канала и в ответ на сирийское вторжение в Иорданию. То же было в 1971 году, когда Никсона не устроила советская роль в индо‑пакистанской войне, и в 1973 году, когда подразумевалась угроза Брежнева относительно возможности военного вмешательства в арабо‑израильскую войну. Точно так же вела себя и администрация Форда, реагируя на направление кубинских войск в Анголу.

В то же время подход администрации Никсона к проблеме сдерживания отличался от подхода Ачесона и Даллеса в том, что она не считала внутреннюю трансформацию советского общества неким предварительным условием переговоров. Никсон разошелся с авторами теории сдерживания и избрал путь, напоминающий о Черчилле, который в 1953 году, после смерти Сталина, призывал к переговорам с Москвой. Никсон верил в то, что процесс переговоров и длительный период мирного соревнования ускорят трансформацию советской системы и укрепят демократические страны.

То, что Никсон определял как эпоху переговоров, послужило стратегией, позволившей Америке взять в свои руки дипломатическую инициативу, пока еще шла война во Вьетнаме. Целью Никсона было ограничить деятельность движения за мир вьетнамской проблемой и не дать ему парализовать все аспекты американской внешней политики. Подход Никсона не был чисто тактическим. Он и его советники полагали, что существовало вполне возможное временное совпадение интересов обеих ядерных сверхдержав в ослаблении напряженности. Ядерный баланс, похоже, приближался к состоянию стабильности или мог быть сделан таковым либо в одностороннем порядке, либо путем переговоров по контролю над вооружениями. Америке требовалась передышка для того, чтобы вытащить себя из Вьетнама и выстроить новую политику для поствьетнамской эры, в то время как у Советского Союза были даже, возможно, еще более основательные причины искать передышки. Наращивание советских дивизий на китайской границе подразумевало, что Советский Союз, испытывая напряженность на двух фронтах, удаленных друг от друга на тысячи километров, может проявить готовность к поиску политических решений с Америкой, особенно если бы мы добились успеха в открытии Китая, – что было краеугольным камнем стратегии Никсона. Несмотря на свои идеологические убеждения, советское руководство могло быть вполне готово поставить многое на карту ради установления отношений с Западом, чтобы отсрочить конфронтацию. С нашей точки зрения, чем дольше откладывалась советская конфронтация с Западом, тем все более неуправляемой становилась задача удержания в целости советской империи, особенно если ее политические проблемы усугублялись экономической стагнацией. Иными словами, Никсон и его советники полагали, что время работает на Соединенные Штаты, а не на коммунистический мир.

Взгляд Никсона на Москву отличался от взгляда его предшественников наличием множества нюансов. Никсон воспринимал отношения с Советским Союзом не как тезис типа «все или ничего», а как набор проблем с разной степенью их решаемости. Он постарался свести воедино все великое множество элементов взаимоотношений между сверхдержавами и выработать на этой основе всеобъемлющий подход, который не был ни полностью конфронтационным (как у «теологов»), ни полностью примиренческим (как у «психиатров»). Идея состояла в том, чтобы сделать упор на те области, по которым сотрудничество представлялось возможным, и использовать это сотрудничество как рычаг для изменения поведения Советов в тех сферах, в которых обе страны не могли найти точки соприкосновения. Именно это, а не карикатурное утрирование, характерное для последующих дебатов, администрация Никсона понимала под словом «разрядка».

Существовало множество препятствий, мешавших политике «увязок», как ее стали называть, – то есть увязывания сотрудничества в одной области с прогрессом в другой. Чуть ли не одержимость многих влиятельных американцев идеей контроля над вооружениями оказалась одним из таких препятствий. Переговоры по разоружению в 1920‑е годы, которые были сосредоточены на снижении уровня вооружений до безопасных размеров, провалились с треском. Эта цель оказалась еще более сложной в ядерный век, поскольку сам по себе термин «безопасный уровень ядерных вооружений» содержит в себе терминологическое противоречие. Никто также не мог представить себе, как проверить достижение требуемых низких уровней на такой обширной территории, как Советский Союз. Только по мере приближения к концу холодной войны началось настоящее сокращение вооружений. Однако на протяжении 1960‑х и 1970‑х годов разоружение было сведено к устранению конкретных, определимых опасностей, наиболее значительными из которых были усилия по предупреждению внезапного нападения, – это предприятие проходило под названием контроля над вооружениями.

Политики вовсе не подразумевали, что сокращение риска внезапного нападения станет ключевым пунктом переговоров по контролю над вооружениями. Здравый смысл, казалось, предполагал, что огромный разрушительный потенциал сверхдержав перечеркнет возможности друг друга и каждая сторона окажется в состоянии нанести непоправимый урон вне зависимости от того, что сделает противник. Затем, в 1959 году в одной из действительно оригинальных статей периода холодной войны тогдашний аналитик «Рэнд Корпорейшн» Альберт Вольштеттер показал, что здравый смысл не является адекватным руководством для ядерных взаимоотношений. Тот факт, что ядерное оружие транспортировалось на самолетах, сосредоточенных на относительно немногих базах, мог сделать технически возможным уничтожение стратегических сил противника еще до их запуска[12]. В подобных обстоятельствах нападающая сторона могла бы свести ответный удар до терпимого уровня и оказаться в положении, при котором она была бы в состоянии диктовать свою волю. По той же схеме страх перед внезапным нападением может повлечь за собой упреждающий удар, то есть нападение, целью которого является лишь предупреждение предполагаемого внезапного нападения.

Согласно Вольштеттеру ядерное равновесие на деле в высшей степени нестабильно. Предполагаемый разрыв между так называемыми возможностями первого и второго ударов превратился в предмет одержимости у аналитиков, занимающихся проблемами обороны, и экспертов по контролю над вооружениями. Возникла идея, будто бы обе стороны заинтересованы в переговорном процессе, чтобы уберечь себя от крайней опасности. На научных семинарах в Гарварде, Массачусетсском технологическом институте (МТИ), Стэнфорде и Калифорнийском технологическом институте (Калтех) разрабатывались теории и практические предложения по вопросам контроля над вооружениями и стратегической стабильности, которые занимали умы политиков на протяжении последующих двух десятилетий.

Статья Вольштеттера имела такое же значение для стратегического анализа, как опубликованная под псевдонимом «Х» статья Кеннана в 1947 году – для политического анализа. Начиная с того времени дипломатия контроля над вооружениями концентрировала свои усилия на ограничении состава и операционных характеристик стратегических сил, чтобы снизить заинтересованность во внезапной атаке до минимума.

Но контроль над вооружениями породил собственные сложности. Предмет был до такой степени таинственный и понятный лишь посвященным, что только увеличивал тревоги как политиков, так и широкой общественности в целом. С одной стороны, излишне упрощался характер проблемы. Решение начать ядерную войну стали бы принимать не ученые, знакомые с этим оружием, а обеспокоенные политические лидеры, знающие, что малейший просчет разрушит их собственное общество, если не цивилизацию вообще. Ни одна из сторон не обладала оперативным опытом, относящимся к новой технике, для того, чтобы взять верх в ядерной войне, надо было бы одновременно запустить тысячи ядерных боеголовок. Однако за весь период холодной войны Советский Союз ни разу не испытывал более трех ракет одновременно, а Соединенные Штаты ни разу не запустили даже одной ракеты из шахт оперативного назначения (потому что американские шахты оперативного назначения были расположены в центре страны, и Вашингтон боялся возникновения лесных пожаров в случае падения на землю испытательной ракеты. Что уж тут говорить о какой‑либо уверенности).

Таким образом, опасность внезапного нападения фактически была преувеличена обеими группировками с противоречивыми требованиями: теми, кто хотел значительного увеличения военного бюджета, чтобы уберечься от опасности внезапного нападения, и теми, кто пугал опасностью внезапного нападения для того, чтобы урезать военный бюджет. Поскольку вопросы были настолько сложны, выигрывал тот, кто умел говорить с большей убедительностью. При этом эмоции были таким глубокими, что даже трудно было сказать, пришли ли эксперты к своим выводам в результате научной проработки вопроса или воспользовались наукой, чтобы подкрепить заранее принятые решения относительно желаемых выводов, – чаще преобладало как раз последнее. Можно было только пожалеть политиков, которые становились заложниками советов ученых с широчайшим разбросом мнений, посвятивших больше лет на изучение ядерных проблем, чем политики имели часов, отпущенных на их рассмотрение. Дебаты по поводу таких тайных материй, как уязвимость, точность попадания и предсказуемость результата, приобрели запутанный характер средневековых диспутов по вопросам теологии, будучи на самом деле заменителем долговременных философских разногласий, относящихся еще к первым дням появления концепции сдерживания.

Во время напряженнейших дебатов по вопросам контроля над вооружениями в 1970‑е годы консервативные критики предупреждали о ненадежности советских руководителей и враждебности советской идеологии. Защитники контроля над вооружениями подчеркивали роль соглашений по контролю над вооружениями в деле создания общей атмосферы ослабления напряженности в отношениях, независимо от конкретных достоинств отдельных соглашений. Это был старый спор между «теологами» и «психиатрами», обрядившийся в технологические одежды.

Первоначально контроль над вооружениями был просто привит на теорию сдерживания. Опора на политику с позиции силы была подкреплена концепцией контроля над вооружениями, которая имела целью сделать сдерживание менее опасным. Со временем стало очевидно, что контроль над вооружениями делал сдерживание более длительным. Все реже и реже говорили о политическом урегулировании, и все меньше делалось попыток вести по этому поводу переговоры. И действительно, чем безопаснее представлялся мир тем, кто занимался контролем над вооружениями, тем меньше причин находили государственные деятели для того, чтобы покидать насиженные позиции и бросаться в неизведанные моря политического урегулирования.

Кризисы возникали и проходили. Отдельные вспышки имели место от Юго‑Восточной Азии до Карибского моря и Центральной Европы, но обе стороны, казалось, ждали, когда произойдет более или менее автоматический крах оппонента под воздействием исторической эволюции. А в перерыве, пока не станет ясно, чья точка зрения на историческую эволюцию победит, жизнь будет сделана более терпимой путем переговоров по контролю над вооружениями. Похоже на превращение международной обстановки в застой: политическая доктрина (сдерживание) не давала ответа по поводу гонки вооружений, а стратегическая теория (контроль над вооружениями) не содержала в себе решения политического конфликта.

В такой атмосфере Никсон вступил в должность и сразу же испытал на себе давление со стороны конгресса и средств массовой информации. От него требовали как можно скорее приступить к переговорам с Советами по контролю над вооружениями. Он же не имел никакого желания заниматься дипломатической деятельностью, как будто ничего не произошло менее чем полгода назад, когда советские войска оккупировали Чехословакию. Как минимум он не хотел допускать, чтобы контроль над вооружениями превратился в выход для советского экспансионизма. Команда Никсона решилась выяснить, можно ли использовать советскую готовность успокоить эту администрацию, которую советская сторона считала более сильной по сравнению с предыдущей, – и, следовательно, представляющей большую угрозу для советских интересов, – для того, чтобы добиться советского сотрудничества в устранении угрозы Берлину, в ослаблении напряженности на Ближнем Востоке и, что самое главное, в деле окончания войны во Вьетнаме. Этот подход был назван «увязкой», и он приобрел очень спорный характер.

Одна из главных задач, стоящих перед государственным деятелем высшего уровня, состоит в том, чтобы понять, какие вопросы действительно связаны друг с другом и как ими можно воспользоваться, чтобы усилить свою позицию по каждому из них. В большинстве случаев политик не обладает большими возможностями выбора; в конце концов, события связывает друг с другом реальность, а не политика. Роль государственного деятеля заключается в том, чтобы распознать взаимосвязь там, где она существует на деле, – другими словами, создать цепь поощрений и санкций для достижения наиболее благоприятного результата.

Эти взгляды Никсон отразил в письме членам кабинета, занятым национальной безопасностью, 4 февраля 1969 года, то есть через две недели после принесения присяги при вступлении в должность президента:

«…Я действительно верю в то, что кризис или конфронтация в каком‑то одном месте и реальное сотрудничество в каком‑то другом не могут продолжаться одновременно. Я понимаю, что предыдущая администрация придерживалась того мнения, что если у нас появляется общий интерес по какому‑либо вопросу совместно с СССР, то мы должны стремиться к достижению соглашения и пытаться оградить его по мере возможности от превратностей конфликтных ситуаций в каких‑то других сферах. Это вполне применимо к таким многочисленным двусторонним и реальным делам, как культурные и научные обмены. Но в том, что касается критических проблем нынешнего времени, я считаю, что мы должны стремиться к продвижению на достаточно широком фронте, чтобы дать понять, что мы видим определенную взаимосвязь между политическими и военными проблемами»[13].

Дебаты по поводу «увязки» продолжались так долго, что смогли скрыть всю простоту основополагающих предложений команды Никсона. Холодная война представляла собой отношения противоборства между двумя сверхдержавами. Никсон сказал не больше, – но также и не меньше – того, что, с его точки зрения, было бы абсурдным выбирать для улучшения ситуации одну область взаимоотношений и продолжать конфронтацию во всех остальных. Избирательный подход к ослаблению напряженности представлялся для Никсона и его советников стратегией, гарантированно подрывающей позиции демократических стран. Не было смысла в том, чтобы такой сложный и загадочный вопрос, как контроль над вооружениями, использовать как лакмусовую бумагу для определения перспектив мира, в то время как советское оружие подпитывало конфликт на Ближнем Востоке и убивало американцев во Вьетнаме.

Концепция «увязки» столкнулась со штормами во внешнеполитическом сообществе. Американский внешнеполитический аппарат в основном укомплектован людьми, посвятившими себя тому, что в американском обществе считается неординарной карьерой, ради возможности провозглашать и претворять в жизнь свои взгляды по поводу лучшего из миров. Более того, их мнения оттачиваются системой, в которой политика рождается в результате бюрократических схваток, которые, как позднее подчеркивал государственный секретарь Джордж Шульц, никогда не находят своего решения. Разбитая на группы конкретных, а по временам изолированных друг от друга инициатив, касающихся в высшей степени специфических проблем, американская внешняя политика весьма редко трактуется с точки зрения какой‑либо обобщающей концепции. У специальных ведомственных методов имеется много – и все более страстно увлеченных своим делом – представителей, чем они есть у обобщающей стратегии, у которой вообще может и не быть сторонников. Нужен, как правило, невероятно сильный и решительный президент, знающий все вашингтонские ходы и выходы, чтобы сломать эту традицию.

Попытка Никсона увязать начало переговоров по стратегическим вооружениям с прогрессом по политическим вопросам шла вразрез со страстной убежденностью специалистов по контролю над вооружениями, которые жаждали ограничить гонку вооружений, и кремленологами, которые были убеждены в том, что американская внешняя политика должна укреплять позиции кремлевских «голубей» против кремлевских «ястребов» в их предполагаемых политических спорах. Бюрократия урезала очерченную в письме президента политическую линию, провозгласив контроль над вооружениями как самоцель и преднамеренно организовав утечку информации в прессу. Хотя эти сведения никогда не были «санкционированы», они также никогда не были и дезавуированы. 18 апреля 1969 года в «Нью‑Йорк таймс» «официальные лица» описывали соглашения по вопросам вооружений с Советским Союзом как «первостепенную цель внешней политики Никсона»[14]. 22 апреля «Таймс» ссылалась на «американских дипломатов», предсказывавших начало переговоров по ограничению стратегических вооружений (ОСВ) в июне[15]. 13 мая «Вашингтон пост» процитировала источники в администрации в том отношении, что к 29 мая будет установлена дата начала переговоров[16]. Этот совокупный нажим с целью достижения прогресса в корректировке заявленной позиции Никсона об увязке контроля над вооружениями с политическими вопросами никогда не проявлялся как прямой вызов, вместо этого применялась тактика публикаций изо дня в день таких комментариев, которые сглаживали углы, формируя позицию, предпочтительную для бюрократии.

Аналитики из неправительственных кругов вскоре выступили с собственной критикой. 3 июня 1969 года «Нью‑Йорк таймс» назвала американские торговые ограничения, увязываемые с прочими вопросами, «обреченными на провал». Они были «порождением политики холодной войны», «несовместимыми с выдвинутой администрацией Никсона теорией о том, что уже настало время переходить от эпохи конфронтации к эпохе переговоров и сотрудничества»[17]. «Вашингтон пост» выдвинула аналогичный аргумент. «Реальность чересчур сложна и неприятна, – писала она 5 апреля, – чтобы позволить любому президенту поверить в то, что он сможет навести порядок в своих делах. Контроль над вооружениями обладает независимой ценностью и срочностью и не имеет никакого отношения к разрешению политических вопросов»[18]. Никсон намеревался расширить рамки диалога с Москвой путем отсрочки переговоров по ОСВ. Бюрократическая движущая сила и философские разногласия объединились, чтобы свести на нет те активы, которые Никсон намеревался сэкономить на будущее.

И потому было бы неверно говорить, что подход администрации увенчался успехом с самого начала. В апреле 1969 года окончилась провалом попытка направить будущего государственного секретаря Сайруса Вэнса в Москву, наделив его полномочиями одновременного ведения переговоров по ограничению стратегических вооружений и по Вьетнаму[19]. Эти два вопроса оказались во многом несопоставимы; исход переговоров по стратегическим вооружениям был слишком неопределенным, ханойское руководство оказалось слишком неуступчивым, а график времени, необходимого для тех и других переговоров, было слишком трудно синхронизировать.

Но в результате Никсону и его советникам удалось преуспеть в благоприятном сочетании отдельных направлений политики. Принцип «увязки» заработал, поскольку администрация Никсона сумела создать главный стимул для советской сдержанности, добившись прорыва на китайском направлении. Один из элементарных уроков для начинающих шахматистов состоит в том, что при выборе хода нет ничего хуже, чем не сделать предварительного подсчета клеток, попадающих под контроль при каждом из потенциальных ходов. Как правило, чем большее количество клеток контролирует игрок, тем шире у него выбор и тем ограниченнее выбор у его оппонента. Точно так же и в дипломатии: чем больше вариантов находится в распоряжении одной из сторон, тем меньше их остается в арсенале другой стороны и тем осторожнее она должна себя вести при стремлении к собственным целям. И действительно, такое положение дел должно со временем стать стимулом для оппонента, чтобы постараться прекратить играть роль оппонента.

Если бы Советский Союз больше не мог рассчитывать на постоянную враждебность друг к другу самых могущественных наций мира – тем более, если бы эти две страны на самом деле воспринимались как начавшие сотрудничество, – масштабы советской неуступчивости сузились бы, а может быть, даже вообще исчезли. Советские руководители вынуждены были бы подстраховывать свои ставки, поскольку угрожающее поведение укрепляло бы китайско‑американское сотрудничество. В обстановке конца 1960‑х годов улучшение китайско‑американских отношений становилось ключевым фактором стратегии администрации Никсона в отношении Советского Союза.

Историческое чувство дружбы у Америки к Китаю разрушилось, когда коммунисты победили в гражданской войне в 1949 году и вступили в войну в Корее в 1950‑м. На его место пришла политика преднамеренной изоляции коммунистических правителей в Пекине. Красноречивым символом подобного рода умонастроений был отказ Даллеса пожать руку Чжоу Эньлаю на Женевской конференции 1954 года по Индокитаю, – воспоминание об этом продолжало оставаться в памяти китайского премьера, когда тот приветствовал меня в Пекине через 17 лет и осведомился, не принадлежу ли я к числу тех американцев, которые отказываются пожимать руки китайским руководителям. Единственным действующим дипломатическим каналом между двумя странами был контакт через соответствующих послов в Варшаве, которые встречались через нерегулярные промежутки времени для обмена ругательствами. Во время китайской «культурной революции» конца 1960‑х и 1970‑х годов, – число жертв и страданий которой сопоставимо со сталинскими чистками, – все китайские послы (за исключением, в силу каких‑то непостижимых причин, посла в Египте) были отозваны в Китай, что прервало варшавские переговоры, лишив Вашингтон и Пекин каких‑либо дипломатических и политических контактов вообще.

Довольно интересно, что лидерами, впервые осознавшими возможности, вытекающие из китайско‑советского раскола, оказались два ветерана европейской дипломатии: Аденауэр и де Голль. Аденауэр, полагаясь на одну только что прочитанную им книгу, заговорил об этом приблизительно в 1957 году, хотя Федеративная Республика была еще не в состоянии вести глобальную политику. Де Голль не испытывал ни малейших ограничений такого рода. Он правильно подметил в начале 1960‑х годов, что у Советов возникли серьезные проблемы на протяжении их огромной границы с Китаем и что это заставит их искать отношения сотрудничества с Западом. Будучи де Голлем, он считал, что этот факт позволит ускорить франко‑советскую разрядку. С учетом наличия у Москвы китайской проблемы Москва и Париж могли предположительно договориться об устранении «железного занавеса» и добиться осуществления мечты де Голля о «Европе от Атлантики до Урала». Но деголлевская Франция была недостаточно сильна для проведения подобной дипломатической революции. Москва не видела в Париже равного партнера для разрядки. Однако, хотя политические выводы де Голля были искажены ви́дением через французскую призму, лежащий в основе их анализ отличался точностью. В течение продолжительного времени американские политики, ослепленные идеологическими предубежденностями, не смогли осознать, что советско‑китайский раскол представлял собою стратегические возможности для Запада.

Американское общественное мнение относительно Китая в том виде, в каком оно тогда сформировалось, оказалось разделенным знакомыми разграничительными линиями холодной войны. Небольшая группа китаеведов рассматривала раскол как психологический; они настаивали на том, чтобы Америка пошла навстречу китайским обидам, предоставив китайское место в Организации Объединенных Наций Пекину и ослабив напряженность посредством широкомасштабных контактов. Абсолютное большинство информированной части общественности, однако, считало коммунистический Китай неизлечимо экспансионистским, фанатично идеологизированным и безоговорочно преданным идее мировой революции. Америка в значительной степени пошла на вовлеченность в Индокитае, чтобы разгромить коммунистический заговор, устроенный Китаем, как предполагалось, с целью захвата Юго‑Восточной Азии. Как было общепризнано, китайская коммунистическая система даже больше, чем это относилось к Советскому Союзу, нуждалась в трансформации, прежде чем с нею можно будет рассматривать вопрос о переговорах.

Это мнение получило подтверждение из неожиданных источников. Советологи, которые уже на протяжении десятилетия настаивали на постоянном диалоге с Москвой, придерживались совершенно противоположной точки зрения в отношении Китая. Еще в начале первого срока пребывания Никсона на посту президента группа бывших послов в Советском Союзе, обеспокоенных первыми пробными поисками контактов с Пекином, взывала к президенту с серьезным предупреждением. Советские руководители, как настаивали они, были так параноидально настроены по отношению к коммунистическому Китаю, что любая попытка улучшить американские отношения с Пекином повлечет за собой неприемлемый риск конфронтации с Советским Союзом.

Администрация Никсона не разделяла подобные взгляды на международные отношения. Исключать страну такой величины, как Китай, из вариантности решений американской дипломатии означало бы, что Америка действует на международной арене с одной рукой, завязанной за спиной. Мы были убеждены в том, что рост многовариантности в американской внешней политике смягчит, а не ужесточит поведение Москвы. Политическое заявление, составленное мною для Нельсона Рокфеллера, выдвигавшего свою кандидатуру на пост президента от Республиканской партии в 1968 году, гласило: «…Я начну диалог с коммунистическим Китаем. В хитроумном сплетении треугольника отношений между Вашингтоном, Пекином и Москвой мы расширим возможности урегулирования с каждой из сторон, как мы расширим наши возможности по отношению к ним обеим»[20]. Никсон высказывал аналогичные взгляды еще раньше, языком, более приспособленным к традиционным американским понятиям относительно мирового сообщества. В октябре 1967 года он написал в журнале «Форин афферс»:

«С точки зрения перспективы мы просто не можем себе позволить вечно держать Китай вне пределов семьи народов, чтобы он там вынашивал свои фантазии, лелеял свою ненависть и угрожал соседям. Эта планета слишком мала, чтобы один миллиард потенциально наиболее способных людей жил бы на ней в злобной изоляции»[21].

Вскоре после своего выдвижения кандидатом на пост президента Никсон стал выражаться более конкретно. В интервью журналу в сентябре 1968 года он заявил: «Мы не должны забывать про Китай. Следует все время изыскивать возможности для разговора с ним, так же как и с СССР. …Мы не можем просто выжидать перемен. Мы должны стремиться добиться перемен»[22].

Как оказалось, Никсону удалось достичь своей цели, хотя для Китая стимулом присоединения к сообществу народов послужили скорее не перспективы диалога с Соединенными Штатами, а страх нападения со стороны мнимого союзника, Советского Союза. Администрация Никсона, вначале не осознавшая такого аспекта китайско‑советских отношений, была об этом предупреждена самим Советским Союзом. Не в первый и не в последний раз неуклюжая советская политика ускоряла то, чего Кремль опасался больше всего.

Весной 1969 года произошла серия столкновений между китайскими и советскими вооруженными силами на отдаленном участке китайско‑советской границы вдоль реки Уссури в Сибири. Исходя из опыта двух истекших десятилетий, Вашингтон поначалу не сомневался в том, что эти стычки были спровоцированы фанатичным китайским руководством. Но именно тяжеловесная советская дипломатия заставила в этом усомниться. Поскольку советские дипломаты стали предоставлять детальные свидетельства советской версии событий в Вашингтон и интересовались тем, как Америка отнесется к эскалации этих столкновений.

Беспрецедентная советская готовность консультироваться с Вашингтоном относительно вопроса, по поводу которого Америка не проявила особенной озабоченности, заставила нас задать себе вопрос, не являются ли подобные брифинги подготовкой почвы для советского нападения на Китай. Подозрения только усилились, когда проработка вопроса американской разведкой, на которую ее подтолкнули советские брифинги, показала, что стычки неизменно имели место неподалеку от крупных советских баз военного снабжения и вдали от центров китайских коммуникаций – такого рода схема соответствовала лишь тому, что агрессором на деле были как раз советские вооруженные силы. Новым подтверждением такого вывода послужил факт беспрецедентного сосредоточения советских сил вдоль всей советско‑китайской границы протяженностью в 6500 километров, численность которых за короткий срок составила свыше 40 дивизий.