Холодная война началась тогда, когда Америка ожидала наступления эры мира. А закончилась холодная война тогда, когда Америка готовила себя к новой эре продолжительных конфликтов. Советская империя развалилась даже внезапнее, чем вылилась за пределы своих границ; с той же скоростью Америка диаметрально изменила собственное отношение к России, за какие‑то несколько месяцев перейдя от враждебности к дружбе.

Эта одномоментная перемена совершалась под эгидой двух совершенно невероятных партнеров. Рональд Рейган был избран в ответ на кажущееся американское отступление ради утверждения традиционных истин американской исключительности. Горбачев, занявший ведущее положение в обществе путем жестоких схваток на всех уровнях коммунистической иерархии, был преисполнен решимости вдохнуть новую жизнь в превосходящую, как он считал, советскую идеологию. И Рейган, и Горбачев верили в свою конечную победу. Однако существовала принципиальная разница между этими двумя столь неожиданными партнерами: Рейган понимал, какие силы движут его обществом, в то время как Горбачев абсолютно утратил связь со своим обществом. Оба лидера взывали к тому самому лучшему, что они считали в своих системах. Но если Рейган высвободил дух своего народа, открыв шлюзы инициативы и уверенности в себе, то Горбачев резко ускорил гибель представляемой им системы призывами к реформам, к которым она оказалась не способна.

Вслед за крахом в Индокитае в 1975 году последовало отступление Америки из Анголы и углубление внутреннего раскола вследствие невероятного всплеска советского экспансионизма. Кубинские вооруженные силы распространились от Анголы до Эфиопии в тандеме с тысячами советских военных советников. В Камбодже вьетнамские войска, поддерживаемые и снабжаемые Советским Союзом, подчиняли себе эту истерзанную страну. Афганистан был оккупирован советскими войсками численностью более 100 тысяч человек. Правительство прозападно настроенного шаха Ирана рухнуло, и на его место пришел радикальный антиамериканский фундаменталистский режим, захвативший 52 американца, большинство из которых были официальными лицами, в качестве заложников. Независимо от причин, косточки домино действительно продолжали падать.

И тем не менее, когда международный престиж Америки опустился до самого низкого уровня, коммунизм начал отступать. В какой‑то момент, в начале 1980‑х, казалось, что коммунизм набрал темп и, кажется, был готов смести все на своем пути; и в следующий отмеряемый историей момент коммунизм начал саморазрушаться. В течение десятилетия прекратила свое существование орбита восточноевропейских сателлитов, и советская империя распалась на части, теряя почти все русские приобретения со времен Петра Великого. Ни одна мировая держава не рассыпалась до такой степени полностью и так быстро, не проиграв войны.

Советская империя распалась отчасти потому, что собственная история подталкивала ее к перенапряжению сил. Советское государство возникло вопреки всему, а затем ухитрилось пережить гражданскую войну, изоляцию и последовательное пребывание у власти свирепейших правителей. В 1934–1941 годах оно умело превратило маячившую на горизонте Вторую мировую войну в то, что ими называлось империалистической гражданской войной, а затем преодолело нацистское нападение при содействии западных союзников. Позднее перед лицом американской атомной монополии оно сумело создать цепочку государств‑сателлитов в Восточной Европе, а в послесталинский период превратиться в глобальную сверхдержаву. Вначале советские армии угрожали лишь сопредельным территориям, но потом дотянулись до отдаленных континентов. Советские ракетные войска росли с такой скоростью, что это заставило многих американских экспертов опасаться того, что советское стратегическое превосходство неизбежно. Как британские лидеры Пальмерстон и Дизраэли в XIX столетии, американские государственные деятели полагали, что Россия повсеместно находится на марше.

Роковой ошибкой этого раздутого империализма было то, что советские руководители попутно утратили чувство меры, переоценив способности своей системы консолидировать приобретения как в военном, так и в экономическом отношении, а также позабыв, что они в буквальном смысле бросают вызов всем другим великим державам при наличии весьма слабой отправной базы. Да и не в состоянии были советские руководители признаться самим себе, что их система была смертельно поражена неспособностью развивать инициативу и творческий порыв, что в действительности Советский Союз, несмотря на всю свою военную мощь, по‑прежнему оставался очень отсталой страной. Они проиграли неизбежный экзамен на выживание, потому что качества, с помощью которых советское политбюро занимало свое господствующее положение, душили творческие способности, необходимые для развития общества, не говоря уже о том, чтобы выдержать конфликт, который они сами спровоцировали.

Проще говоря, Советский Союз не был достаточно силен или достаточно динамичен для исполнения той роли, которую предназначили ему советские руководители. Сталин, возможно, имел смутные предчувствия относительно истинного баланса сил и потому отреагировал на американское наращивание военного потенциала в период Корейской войны «мирной нотой» 1952 года (см. двадцатую главу). В ужасный переходный период после смерти Сталина его преемники неверно истолковали собственную способность к выживанию без вызова извне как доказательство слабости Запада. И они обманывались тем, что воспринимали как некие значительные советские прорывы в развивающемся мире. Хрущев и его преемники сделали вывод, что они сумеют утереть нос тирану. Вместо того чтобы раскалывать капиталистический мир, что было основной стратегией Сталина, они предпочитали одерживать над ним победу посредством ультиматумов по Берлину, размещения ракет на Кубе и авантюризма на всем пространстве развивающегося мира. Это усилие, однако, до такой степени превысило советские возможности, что превратило стагнацию в развал.

Распад коммунизма стал заметным уже во второй срок пребывания Рейгана на посту президента и стал необратимым к тому времени, когда он покинул этот пост. Следует отдать должное президентам, предшествовавшим Рейгану, как и его непосредственному преемнику Джорджу Бушу, который умело управлял развязкой. Тем не менее поворотным пунктом послужило именно пребывание Рейгана на посту президента.

Рейган действовал потрясающе, – а с точки зрения наблюдателей из ученого мира, просто уму непостижимо. Рейган почти не знал истории, а то немногое, что знал, приспосабливал, подгоняя под предвзятые суждения, которых твердо придерживался. Он рассматривал библейские ссылки на Армагеддон как оперативное прогнозирование. Многие любимые им исторические анекдоты не базировались на фактах в том смысле, как факты вообще понимаются. Как‑то в частной беседе он сравнил Горбачева с Бисмарком, утверждая, что оба преодолели одинаковое внутреннее сопротивление, уходя от централизованного планирования экономики в мир свободного рынка. Я посоветовал нашему общему другу предупредить Рейгана, чтобы он никогда не повторял такого нелепого предположения какому‑нибудь немецкому собеседнику. Друг, однако, счел неразумным передавать предупреждение, чтобы это не привело к еще более глубокому закреплению этого сравнения в сознании Рейгана.

Детали внешней политики утомляли Рейгана. Он усвоил несколько основополагающих идей относительно опасностей умиротворения, зол коммунизма и величия собственной страны, но анализ связанных с существом дела вопросов был его сильной стороной. Все это послужило для меня поводом к замечанию, сделанному, как мне казалось, вне протокола в обществе собравшихся на конференцию историков в помещении Библиотеки Конгресса: «Когда вы рассуждаете о Рейгане, вы иногда выражаете недоумение, как могло случиться, что он стал президентом или же губернатором. Но вам, историкам, необходимо прежде всего уяснить себе, как такой человек без интеллекта мог управлять Калифорнией восемь лет и уже почти семь лет править в Вашингтоне».

Средства массовой информации подхватили первую часть моего заявления. И все же для историка вторая часть гораздо интереснее. В конце концов, любой президент при самой минимальной научной подготовке должен разработать внешнюю политику исключительной содержательности и целенаправленности. У Рейгана, вероятно, было всего лишь несколько основных идей, но именно они как раз оказались стержневыми внешнеполитическими проблемами того периода. И это показало, что ключевыми качествами руководителя являются умение выбрать правильное направление и сила собственных убеждений. Вопрос о том, кто составлял для Рейгана заявления по внешнеполитическим вопросам – ни один президент сам их не готовит, – почти не имеет отношения к делу. Народ говорит, что Рейган был орудием в руках составителей его речей, но это иллюзия, которую питает большинство составителей речей. В конечном счете ведь именно сам Рейган отбирал себе людей, которые создавали его речи, а он произносил их с исключительной убежденностью и убедительностью. Знакомство с Рейганом не оставляет никаких сомнений в том, что эти речи отражали его личные взгляды и что по некоторым вопросам, к примеру в отношении стратегической оборонной инициативы, он был значительно впереди собственного окружения.

В американской системе управления, где президент является единственным общенационально избираемым официальным лицом, согласованность во внешней политике возникает – если таковая вообще имеется – из президентских заявлений. Они являются наиболее исчерпывающей директивой для разросшейся своевольной бюрократии и предметом дебатов в обществе и в конгрессе. Рейган выдвинул внешнеполитическую доктрину величайшей последовательности и значительной интеллектуальной мощи. Он обладал исключительным интуитивным пониманием глубинных источников американской мотивации. Одновременно он осознавал присущую советской системе уязвимость, его проницательность шла вразрез с мнением большинства экспертов даже в его собственном консервативном лагере.

Рейган обладал сверхъестественным талантом сплачивать американский народ. И сам он обладал необычайно приятным и по‑настоящему дружелюбным характером. Даже жертвам его риторики трудно было принимать все близко к сердцу. Хотя он яростно нападал на меня, когда ему не удалось выставить свою кандидатуру на президентских выборах 1976 года, я не мог долго на него сердиться несмотря на то, что, будучи советником национальной безопасности, консультировал его в течение многих лет без единого протеста с его стороны по поводу той самой политики, на которую он нападал. Когда все уже было позади, я вспоминал не предсъездовскую риторику, а сочетание здравого смысла с буквально язвительной доброй волей, которое показывал Рейган во время брифингов. Во время ближневосточной войны 1973 года я сообщил ему, что мы возместим Израилю все потери в авиации, но оставался неясным вопрос о том, как ограничить реакцию арабов. «А почему бы вам не заявить, что вы возместите все те самолеты, которые, согласно заявлениям арабов, были сбиты ими?» – предложил Рейган – то было предложение, которое обернуло бы беспредельно раздутые пропагандистские заявления арабов против их авторов.

Под внешним проявлением мягкости Рейгана скрывался невероятно сложный характер. Он был одновременно близок всем по духу и от всех далек, был всегда в хорошем настроении, но в итоге держался особняком. Дружелюбие служило ему способом держать дистанцию между собой и всеми остальными. Если он относится ко всем одинаково дружелюбно – и потчует всех одними и теми же историями, – никто не сможет претендовать на особые отношения с ним. Запас шуток, которые запускались из беседы в беседу, защищал от неожиданных ударов исподтишка. Как и многие актеры, Рейган был типичным одиночкой – таким же милым, как и эгоцентричным. Некий человек, который, как многие полагали, находился в доверительных с ним отношениях, сказал как‑то мне, что Рейган одновременно самый дружелюбный и самый холодный человек, с кем ему доводилось встречаться.

Независимо от риторики времен кампании 1976 года, у администраций Никсона, Форда и Рейгана не было существенных концептуальных различий в трактовке международной ситуации. Все три администрации были преисполнены решимости противодействовать советскому геополитическому наступлению и считали, что история на стороне демократических стран. Существовала, однако, огромная разница в их тактике и в том виде, в каком каждая из этих администраций объясняла проводимую ею политику американскому народу.

Потрясенный расколом в обществе из‑за войны во Вьетнаме, Никсон полагал, что предварительная демонстрация серьезности намерений на пути к достижению мира является обязательным условием твердости американской позиции в любых последующих конфронтациях, связанных с любой новой советской экспансией. Стоя во главе страны, уставшей отступать, Рейган оправдывал сопротивление советскому экспансионизму в настойчивом конфронтационном стиле. Подобно Вудро Вильсону, Рейган понимал, что американский народ, промаршировавший всю свою историю под барабанный бой собственной исключительности, обретет искомое вдохновение в исторических идеалах, а не в геополитическом анализе. В этом смысле Никсон был для Рейгана тем же, чем Теодор Рузвельт был для Вудро Вильсона. Как и Рузвельт, Никсон намного лучше понимал работу и действие международных отношений; как и Вильсон, Рейган гораздо увереннее улавливал функционирование американской души.

Риторические утверждения Рейгана относительно уникальности моральных качеств Америки отражали уже многократно сказанное почти каждым президентом по тому или иному поводу в этом столетии. Зато конкретную рейгановскую трактовку сущности американской исключительности можно было бы считать уникальной из‑за буквальности ее трактовки как направляющей силы в проведении повседневной внешней политики. В то время как предшественники Рейгана задействовали американские принципы в качестве подкрепления какой‑либо конкретной инициативы – скажем, Лиги Наций или «плана Маршалла», – Рейган брал на вооружение эти принципы в повседневной борьбе против коммунизма, как, например, в речи перед Американским легионом 22 февраля 1983 года:

«Путем сочетания вечных истин и ценностей, которыми всегда дорожили американцы, с реалиями современного мира мы выковали начало нового фундаментального направления в американской внешней политике – политике, основанной на безоговорочной защите наших собственных бесценных свободных институтов…»[1]

Рейган отвергал «комплекс вины», отождествляемый им с администрацией Картера, и гордо защищал прошлое Америки как «величайшей силы, действующей сегодня на благо мира во всем мире»[2]. На своей первой же пресс‑конференции он заклеймил Советский Союз как империю вне закона, готовую «совершить любое преступление, солгать, смошенничать», чтобы добиться своих целей[3]. Эти слова предшествовали его сравнению 1983 года, когда он называет Советский Союз «империей зла», то есть он бросил прямой моральный вызов, от которого предпочитали уходить все предшественники президента. Рейган пренебрег общепринятой дипломатической мудростью и пошел на сознательное упрощение сущности американских ценностей, взяв на себя миссию убедить американский народ в том, что идеологический конфликт между Востоком и Западом значим и реален и что в борьбе на международной арене речь идет о том, кто будет победителем, а кто побежденным, а не о выдержке и дипломатии.

Риторика первого срока пребывания Рейгана на посту президента означала официальное окончание периода разрядки. Целью Америки уже было не ослабление напряженности, а крестовый поход и обращение противника в свою веру. Рейган был избран на волне обещаний воинствующего антикоммунизма, и он остался верен этому до конца. Оказавшись в счастливом положении взаимодействия с Советским Союзом, падение которого все более ускорялось, он отверг упор Никсона на национальный интерес как на нечто имеющее слишком относительный характер и отказался от сдержанности Картера как имеющее слишком пораженческий характер. Вместо этого Рейган выступил с апокалиптическим ви́дением конфликта, становящегося более терпимым вследствие исторической неизбежности его итога. В речи на Королевской галерее Палаты лордов в Лондоне в июне 1982 года он так описывал свое ви́дение Советского Союза:

«В ироническом смысле Карл Маркс был прав. Мы сегодня являемся свидетелями гигантского революционного кризиса, кризиса, при котором требования экономического порядка находятся в прямом противоречии с требованиями политического порядка. Однако кризис этот происходит не на свободном, немарксистском Западе, а в обители марксизма‑ленинизма, в Советском Союзе…

Сверхцентрализованная, имеющая слабые стимулы или вовсе ими не обладающая, советская система направляет самые ценные свои ресурсы на изготовление орудий разрушения. Постоянное падение показателей экономического роста вкупе с ростом военного производства накладывает тяжкое бремя на советский народ.

То, что мы видим, представляет собой политическую надстройку, более не соответствующую экономическому базису, общество, в котором производительные силы сдерживаются политическими силами»[4].

Когда Никсон и я говорили нечто подобное десять лет назад, это лишь усиливало критику разрядки со стороны консерваторов. Консерваторы не доверяли ссылкам на историческую эволюцию в служении делу разрядки, так как они опасались, что переговоры с коммунистами приведут к моральному разоружению. Но они сочли концепцию неизбежности победы привлекательной в качестве инструмента конфронтации.

Рейган полагал, что отношения с Советским Союзом улучшатся, если бы он смог заставить его разделить с Америкой страх перед ядерным Армагеддоном. Он был преисполнен решимости заставить Кремль понять весь риск продолжающегося экспансионизма. Десятилетием ранее подобная риторика была бы чревата выходом из‑под контроля внутриамериканского движения гражданского неповиновения и могла бы привести к конфронтации с все еще уверенным в себе Советским Союзом; десятилетием позднее она бы воспринималась как безнадежно устаревшая. В обстановке 1980‑х годов его риторика закладывала фундамент беспрецедентного диалога между Востоком и Западом.

Безусловно, рейгановская риторика попала под обстрел тех, кто веровал в установившуюся ортодоксию. Автор, скрывающийся под именем «ТРБ» в «Нью рипаблик», 11 апреля 1983 года был взбешен оценкой Рейганом Советского Союза как «империи зла», назвав ее «примитивной прозой и апокалиптическим символизмом»[5]. Слово «примитивный» присутствовало также в реакции Энтони Льюиса в «Нью‑Йорк таймс» от 10 марта 1983 года[6]. В 1981 году уважаемый гарвардский профессор Стэнли Хоффман осудил воинственный стиль Рейгана как «диктаторские замашки», «неонационализм» и как форму «фундаменталистской реакции», которые мало что могут дать миру со всеми его сложностями, в котором, как говорят, экономическая слабость Америки не менее серьезна, чем слабость Советского Союза[7].

Как оказалось, рейгановская риторика не помешала, вопреки предсказаниям критиков, крупномасштабным переговорам. Напротив, во время второго срока пребывания Рейгана на посту президента развернулся диалог между Востоком и Западом, невиданный по масштабу и интенсивности с никсоновского периода разрядки. На этот раз, однако, переговоры поддерживались общественностью и приветствовались консерваторами.

Если подход Рейгана к идеологическому конфликту представлял собой упрощенную версию вильсонианства, то его концепция решения этой борьбы в равной степени уходила корнями в американский утопизм. Хотя вопрос преподносился как схватка между добром и злом, Рейган был далек от утверждения о том, что конфликт следует довести до войны до победного конца. Скорее – в типично американской манере – он был убежден в том, что коммунистическая непримиримость в большей степени базируется на невежестве, чем на врожденной злой воле, скорее на недопонимании, чем на преднамеренной враждебности. Отсюда, с точки зрения Рейгана, конфликт, по всей вероятности, должен был бы закончиться обращением оппонента на путь истинный. В 1981 году, во время выздоровления после покушения, Рейган направил Леониду Брежневу написанное от руки письмо, в котором он попытался развеять советскую подозрительность по отношению к Соединенным Штатам, – как будто 75 лет господства коммунистической идеологии могут быть устранены личным призывом. Это было, буквально дословно, такое же заверение, какое Трумэн передал Сталину в конце Второй мировой войны (см. семнадцатую главу):

«Часто подразумевается… что мы имеем империалистические планы, которые угрожают безопасности Вашей страны и вновь образуемых государств. Для этого обвинения нет никаких оснований. Более того, имеется достаточно подтверждений, что Соединенные Штаты не пытались занять доминирующие позиции в мире даже тогда, когда могли сделать это без какого‑либо риска для себя. …Позвольте сказать, что нет абсолютно никакого основания для того, чтобы обвинять Соединенные Штаты в империализме или попытках навязать свою волю другим странам путем применения силы…

Г‑н Президент, не следует ли нам обратить внимание на устранение препятствий, мешающих осуществлению нашими народами, которые представляете Вы и которые представляю я, самых сокровенных устремлений?»[8]

Как совместить примирительный тон письма Рейгана и оценку автора относительно того, что он обладает каким‑то особым доверием у получателя, с заявлением Рейгана, сделанным всего лишь несколькими неделями ранее по поводу того, что советские руководители способны на любое преступление? Рейган не ощущал необходимости объяснять столь очевидное несоответствие, возможно, потому, что глубоко верил в истинность обоих своих предположений, – зло советского поведения, но также одновременно и в возможность идеологической конвергенции советских лидеров.

Таким образом, после смерти Брежнева в ноябре 1982 года Рейган направил написанное от руки письмо – 11 июля 1983 года – преемнику Брежнева, Юрию Андропову, вновь опровергая наличие у Америки каких бы то ни было агрессивных устремлений[9]. Когда Андропов вскоре тоже умер, а на его место пришел дряхлый и престарелый Константин Черненко (явно промежуточное назначение), Рейган сделал такую запись в дневнике, которая, бесспорно, была предназначена для публикаций:

«У меня какое‑то подспудное чувство, что мне стоит переговорить с ним о наших проблемах, как мужчина с мужчиной, и посмотреть, удастся ли убедить его в материальной выгоде для Советов, если они присоединятся к семье наций, и т. д.»[10]

Полгода спустя, 28 сентября 1984 года, Громыко нанес свой первый визит в Белый дом во время работы администрации Рейгана. Рейган вновь делает запись в дневнике о том, что его главной задачей является устранение у советских руководителей подозрительности по отношению к Соединенным Штатам:

«Меня одолевает чувство, что мы никуда не придем с сокращением вооружений, пока они будут так же подозрительно относиться к нашим мотивам, как и мы к их. Я полагаю, что нам нужна встреча, чтобы посмотреть, не можем ли мы сделать так, чтобы они поняли, что у нас нет никаких враждебных замыслов в их отношении, но что мы думаем, что это у них имеются такие замыслы в отношении нас»[11].

Поскольку поведение Советов было обусловлено подозрительностью к Соединенным Штатам на протяжении жизни двух поколений, Рейган мог бы вполне сделать вывод о том, что это чувство является органичным и неотъемлемым для советской системы и истории. Горячая надежда – особенно у столь откровенного антикоммуниста – на то, что советскую настороженность можно устранить одной беседой с их министром иностранных дел (который, кроме всего прочего, лично представлял собой самую суть коммунистического правления), может быть объяснена лишь неукротимой американской убежденностью в том, что взаимопонимание между людьми является нормальным делом, что напряженность представляет собой отклонение от нормы и что доверие может быть достигнуто благодаря усиленной демонстрации доброй воли.

И потому случилось так, что Рейган, бичеватель коммунизма, не видел ничего странного в том, чтобы так описывать вечер перед первой встречей с Горбачевым в 1985 году и состояние нервозного предвкушения в плане надежды на то, что предстоящая встреча разрешит существующий на протяжении жизни двух поколений конфликт, – подход, скорее характерный для Джимми Картера, чем для Ричарда Никсона:

«Начиная с Брежнева, я мечтал о личной встрече один на один с советским руководителем, поскольку полагал, что мы могли бы осуществить то, что не в состоянии были сделать дипломаты наших стран, поскольку у них нет достаточных полномочий. Другими словами, я чувствовал, что, если переговоры проведут те, кто на самом верху, и если имеет место личная встреча на высшем уровне, и затем вы два участника встречи выходите, держась за руки, и говорите: «Мы договорились о том‑то и том‑то», – чиновники уже не смогут испоганить договоренность. До Горбачева я не имел возможности проверить эту идею. Теперь у меня появился шанс»[12].

Несмотря на риторику об идеологической конфронтации и реальности геополитического конфликта, Рейган в глубине души не верил в структурные и геополитические причины напряженности. Он и его окружение считали озабоченность балансом сил слишком сдерживающим и пессимистическим фактором. Они стремились не к постепенности решений, а к окончательному разрешению проблемы. Эта вера придавала команде Рейгана исключительную тактическую гибкость.

Биограф Рейгана так описывает одну его «мечту», которую я сам тоже слышал от него:

«Одной из фантазий Рональда Рейгана как президента было то, как он возьмет с собой Михаила Горбачева и покажет ему Соединенные Штаты, чтобы советский руководитель увидел, как живут рядовые американцы. Рейган часто говорил об этом. Он представлял себе, как он и Горбачев полетят на вертолете над микрорайоном, где живет рабочий класс, увидят завод и автостоянку при нем, заполненную машинами. А затем вертолет сделает круг над приятным жилым районом, в котором живут заводские рабочие в домах «с лужайками и задними дворами, возможно, на подъездной дорожке стоит вторая машина или лодка, а не в тех, похожих на бетонные перенаселенные дома, которые я видел в Москве». Вертолет снизился бы, и Рейган пригласил бы Горбачева постучаться в двери и спросить жителей поселка о том, «что они думают о нашей системе». А рабочие рассказали бы ему, до чего чудесно жить в Америке»[13].

Рейган со всей очевидностью верил в то, что его долгом является ускорить неизбежное осознание Горбачевым или любым другим советским лидером того факта, что коммунистическая философия ошибочна и что стоит только прояснить ложность советских заблуждений относительно истинного характера Америки, как скоро наступит эра примирения. В этом смысле, и несмотря на все свое идеологическое рвение, взгляды Рейгана на сущность международного конфликта оставались строго утопическими по‑американски. Поскольку он не верил в наличие непримиримых национальных интересов, то не мог признать существование неразрешимых конфликтов между странами. Как только советские лидеры переменят свои идеологические воззрения, мир будет избавлен от споров, характерных для классической дипломатии. При этом он не видел промежуточных стадий между перманентным конфликтом и вечным примирением.

Тем не менее, какими бы оптимистичными, даже «либеральными», ни были взгляды Рейгана на конечный исход борьбы, он имел в виду добиваться своих целей посредством самой непримиримой конфронтации. Согласно его образу мышления, приверженность окончанию холодной войны не требует создания «благоприятной» атмосферы и односторонних жестов, которые были в таком почете у сторонников постоянных переговоров. Рейган, довольно по‑американски воспринимая конфронтацию и примирение как последовательные этапы политического курса, стал первым послевоенным президентом, предпринявшим наступление одновременно идеологического и геостратегического характера.

Советский Союз не был обязан иметь дело с таким феноменом со времен Джона Фостера Даллеса – да и Даллес не был президентом и не предпринимал серьезных попыток воплотить в жизнь свою политику «освобождения». В противоположность этому Рейган и его окружение воспринимали свое дело буквально. Со времени инаугурации Рейгана они преследовали одновременно две цели: во‑первых, борьбу с советским геополитическим давлением до тех пор, пока процесс экспансионизма не будет вначале остановлен, а затем обращен вспять; и во‑вторых, развертывание программы перевооружения, предназначенной для того, чтобы пресечь на корню советское стремление к стратегическому превосходству и превратить его в стратегическую материальную ответственность.

Идеологическим инструментом перемены ролей был вопрос прав человека, к которому прибегли Рейган и его советники, для того чтобы подорвать советскую систему. Конечно, его непосредственные предшественники также утверждали важность прав человека. Никсон действовал подобным образом применительно к эмиграции из Советского Союза. Форд совершил самый крупный прорыв посредством «третьей корзины» соглашений Хельсинки (см. двадцать девятую главу). Картер поставил вопрос о правах человека во главу угла своей внешней политики и продвигал его с такой интенсивностью применительно к американским союзникам, что его призыв к справедливости то и дело угрожал внутреннему единству в этих странах. Рейган и его советники сделали еще один шаг дальше и стали трактовать права человека как средство ниспровержения коммунизма и демократизации Советского Союза, что явилось бы ключом к всеобщему миру, как подчеркивал Рейган в послании «О положении в стране» 25 января 1984 года: «Правительства, опирающиеся на согласие управляемых, не затевают войны со своими соседями»[14]. В Вестминстере в 1982 году Рейган, приветствуя волну демократии по всему миру, обратился к свободным нациям с призывом «…укреплять инфраструктуру демократии, систему свободной прессы, профсоюзы, политические партии, университеты, что позволяет людям выбирать свой собственный путь, развивать свою собственную культуру, разрешать свои собственные разногласия мирными средствами»[15].

Призыв совершенствовать демократию у себя дома явился прелюдией к классически вильсонианской теме: «Если концу нынешнего столетия суждено быть свидетелем постоянного развития свободы и демократических идеалов, мы должны принять меры, чтобы оказать содействие кампании за демократию»[16].

Фактически Рейган привел вильсонианство к его логическому завершению: Америка не станет пассивно ждать, пока в результате эволюции появятся свободные институты, не будет она и ограничиваться отражением прямых угроз для собственной безопасности. Вместо этого она будет активно способствовать распространению демократии, поощряя те страны, которые соответствуют демократичным идеалам, и наказывая те, которые им не соответствуют, – даже если они не бросают открытого вызова Америке и не представляют для нее угрозы. Таким образом, команда Рейгана перевернула вверх ногами призывы времен раннего большевизма: именно демократические ценности, а не ценности «Коммунистического манифеста» будут волной будущего. И команда Рейгана вела себя последовательно: оказывала давление как на консервативный режим Пиночета в Чили, так и на авторитарный режим Маркоса на Филиппинах, требуя от них проведения реформ; первый удалось побудить согласиться на референдум и свободные выборы, которые привели к смене руководства; второй был сброшен при американском содействии.

В то же время крестовый поход за демократию придавал прочный фундамент, который имел особое значение для периода после окончания холодной войны. Как можно примирить крестовый поход с давней американской доктриной невмешательства во внутренние дела других государств? До какой степени следует подчинять такие другие цели, как, например, национальную безопасность, во имя этого похода? Какую цену готова платить Америка за распространение собственных идеалов? Как следует избегать перенапряжения и самоустранения? Мир по окончании холодной войны, когда ранние годы пребывания Рейгана на посту президента уже стали далекой историей, обязан будет ответить на эти вопросы.

И тем не менее, когда Рейган приступил к исполнению президентских обязанностей, эти противоречия беспокоили его не так сильно, как необходимость выработки стратегии, которая бы приостановила неумолимое советское наступление предшествующих лет. Целью геостратегического наступления Рейгана было дать понять Советам, что они заигрались. Отвергая доктрину Брежнева относительно необратимости коммунистических завоеваний, Рейган своей стратегией выразил убежденность в том, что коммунизм можно победить, а не просто сдерживать. Рейган добился отмены поправки Кларка, не позволявшей Америке оказывать помощь антикоммунистическим силам в Анголе, намного активизировал поддержку афганских антисоветских повстанцев, разработал основную программу противодействия коммунистическим партизанам в Центральной Америке и даже предоставил гуманитарную помощь Камбодже. Это стало значительным вкладом в единение Америки, когда, хотя не прошло и пяти лет с момента катастрофы в Индокитае, преисполненный решимости президент вновь вступает в схватку с советской экспансией по всему миру, и на этот раз добивается успеха.

Большинство советских политических достижений 1970‑х годов было отвоевано – хотя несколько таких отступлений приходятся уже на период деятельности администрации Буша. Вьетнамская оккупация Камбоджи завершилась в 1990 году, а в 1993 году прошли выборы и беженцы стали готовиться к возвращению домой; к 1991 году завершился вывод кубинских войск из Анголы; поддерживаемое коммунистами правительство Эфиопии рухнуло в 1991 году; в 1990 году сандинисты в Никарагуа были вынуждены смириться с проведением свободных выборов, на подобный риск до того не готова была пойти ни одна правящая коммунистическая партия; возможно, самым главным был вывод советских войск из Афганистана в 1989 году. Все эти события привели к уменьшению идеологического размаха и геополитических убежденностей коммунизма. Наблюдая за упадком советского влияния в так называемом третьем мире, советские реформаторы стали вскоре ссылаться на дорогостоящие и никчемные брежневские авантюры как на доказательство банкротства коммунистической системы, недемократический стиль принятия решений которой, как они полагали, следовало срочно пересмотреть[17].

Администрация Рейгана добилась этих успехов, применяя на практике то, что потом стало известно как «доктрина Рейгана»: оказание помощи Соединенными Штатами антикоммунистическим повстанческим силам, вытаскивавшим свои страны из советской сферы влияния. Это означало вооружение афганских моджахедов в их борьбе с русскими, поддержка «контрас» в Никарагуа и антикоммунистических сил в Эфиопии и Анголе. На протяжении 1960–1970‑х годов Советы занимались подстрекательством коммунистических восстаний против правительств, дружественно настроенных к Соединенным Штатам. Теперь, в 1980‑е годы, Америка давала возможность Советам испить горечь их же собственного лекарства. Государственный секретарь Джордж Шульц так разъяснил эту концепцию в речи, произнесенной в Сан‑Франциско в феврале 1985 года:

«В течение многих лет мы наблюдали, как наши противники без всякого стеснения поддерживали повстанцев во всем мире, чтобы распространять коммунистические диктатуры… любая победа коммунизма рассматривалась как необратимая. …Сегодня, однако, советская империя ослабевает под давлением собственных внутренних проблем и внешних сложностей. …Силы демократии во всем мире заслуживают нашей поддержки. Оставить их на произвол судьбы было бы постыдным предательством – предательством не только по отношению к храбрым мужчинам и женщинам, но и по отношению к самым высоким нашим идеалам»[18].

Высокопарный вильсонианский язык, используемый при выражении поддержки свободы и демократии по всему земному шару, был заквашен на дрожжах почти макиавеллевского реализма. Америке «в поисках монстров не нужно ездить за границу», как гласила знаменитая фраза Джона Куинси Адамса; доктрина Рейгана скорее представляла собой стратегию помощи врагу моего врага, – что Ришелье одобрил бы от всей души. Администрация Рейгана оказывала помощь не только подлинным демократам (как в Польше), но также исламским фундаменталистам в Афганистане (находящимся в сговоре с иранцами), правым в Центральной Америке и племенным вождям в Африке. Соединенные Штаты имели столько же общего с моджахедами, сколько Ришелье с султаном Оттоманской империи. Тем не менее их объединял общий враг, а в мире национального интереса это делало их союзниками. Результаты помогали ускорить крушение коммунизма, но оставляли Америку лицом к лицу с мучительным вопросом, от которого она стремилась уйти на протяжении всей своей истории и который всегда является основной дилеммой государственного руководителя: какие цели оправдывают какие средства?

Наиболее фундаментальным вызовом Рейгана Советскому Союзу оказалось наращивание вооружений. Во всех своих избирательных кампаниях Рейган высказывал сожаление по поводу недостаточности американских оборонных усилий и предупреждал о надвигающемся советском превосходстве. Сегодня мы знаем, что эти страхи отражали чрезмерно упрощенный подход к оценке природы военного превосходства в ядерный век. Но независимо от точности оценки Рейгана советской военной угрозы ею удалось мобилизовать и привлечь на свою сторону консервативные круги избирателей в гораздо большей степени, чем взываниями Никсона к геополитическим опасностям.

До начала деятельности администрации Рейгана стандартным аргументом радикального осуждения политики холодной войны являлся тот довод, что наращивание вооружений было бессмысленно, поскольку Советы всегда и на любом уровне сравняются с американскими усилиями. Это оказалось еще более неточным, чем предсказание неминуемого советского превосходства. Масштаб и темпы американского наращивания вооружений при Рейгане вновь усилили все сомнения, уже одолевавшие умы советского руководства в результате катастроф в Афганистане и Африке, в отношении их возможности выдержать гонку вооружений в экономическом плане и – что важнее всего – смогут ли они ее обеспечить в технологическом плане.

Рейган вернулся к таким системам вооружений, отвергнутым администрацией Картера, как бомбардировщик В‑1, и начал развертывание ракет MX, первых за десятилетие новых межконтинентальных ракет наземного базирования. Два стратегических решения способствовали больше всего окончанию холодной войны: развертывание силами НАТО американских ракет средней дальности в Европе и принятие Америкой на себя обязательств по разработке системы стратегической оборонной инициативы (СОИ).

Решение НАТО о развертывании ракет среднего радиуса действия (дальностью порядка 2400 километров) в Европе относится еще ко временам администрации Картера. Его целью было смягчить недовольство западногерманского канцлера Гельмута Шмидта в связи с односторонним отказом Америки от так называемой нейтронной бомбы, – предназначенной для того, чтобы сделать ядерную войну менее разрушительной, – которую Шмидт поддерживал несмотря на оппозицию со стороны собственной социал‑демократической партии. Фактически оружие среднего радиуса действия (частично баллистические ракеты, частично запускаемые с земли крылатые ракеты) были предназначены для решения военной проблемы иного характера – противостояния в свете значительного количества новых советских ракет (СС‑20), способных достичь любой европейской цели из глубины советской территории.

По сути, доводы в пользу оружия среднего радиуса действия были политическими, а не стратегическими и вытекали из тех же самых озабоченностей, которые 20 лет назад породили дебаты между союзниками по вопросам стратегии; на этот раз, однако, Америка старалась развеять страхи Европы. Прямо говоря, вопрос вновь стоял о том, может ли Западная Европа рассчитывать на ядерное оружие Соединенных Штатов в деле отражения советского нападения, имеющего своей целью Европу. Если бы европейские союзники Америки действительно верили в ее готовность прибегнуть к ядерному возмездию при помощи оружия, расположенного в континентальной части Соединенных Штатов, или морского базирования, новые ракеты на европейской земле были бы не нужны. Но решимость Америки поступать подобным образом как раз и ставилась европейскими лидерами под сомнение. Со своей стороны американские руководители имели собственные причины реакции на опасения европейцев. Это являлось частью стратегии гибкого реагирования, что давало возможность избирать промежуточные варианты между войной всеобщего характера, нацеленной на Америку, и согласием с советским ядерным шантажом.

Существовало, конечно, и более мудреное объяснение, чем просто подсознательное взаимное недоверие между двумя сторонами Североатлантического партнерства. И оно сводилось к тому, что новые виды оружия органично связывали стратегическую защиту Европы со стратегической защитой Соединенных Штатов. Утверждалось, что Советский Союз не совершит нападения обычными силами до тех пор, пока не постарается уничтожить ракеты средней дальности в Европе, которые, благодаря близости расположения и точности попадания, могут вывести из строя советские командные центры, что позволит американским стратегическим силам беспрепятственно нанести сокрушительный первый удар. С другой стороны, нападать на американские ракеты средней дальности, оставляя американские силы возмездия нетронутыми, было бы также слишком рискованно. Достаточное количество ракет средней дальности могло уцелеть и нанести серьезный урон, давая возможность неповрежденным американским силам возмездия выступить в роли вершителя судеб. Таким образом, ракеты среднего радиуса действия закрывали бы пробел в системе устрашения. На техническом жаргоне того времени оборона Европы и Соединенных Штатов оказывалась «связанной»: Советский Союз лишался возможности нападать на любую из этих территорий, не создавая риск неприемлемой для него ядерной войны всеобщего характера.

Эта техническая «связка» также являлась ответом на растущие страхи перед германским нейтрализмом по всей Европе, особенно во Франции. После поражения Шмидта в 1982 году социал‑демократическая партия Германии, похоже, вернулась на позиции национализма и нейтрализма – до такой степени, что на выборах 1986 года один из ее лидеров, Оскар Лафонтен, утверждал, что Германии следует выйти из‑под объединенного командования НАТО. Мощные демонстрации против развертывания ядерных ракет потрясали Федеративную Республику Германию.

Почуяв возможность ослабить связь Германии с НАТО, Брежнев и его преемник Андропов сделали неприятие развертывания ракет средней дальности стержнем советской внешней политики. В начале 1983 года Громыко посетил Бонн и предупредил, что Советы покинут Женевские переговоры по контролю над вооружениями, как только ракеты «Першинг» прибудут в Западную Германию. Эта угроза была способна зажечь немецких демонстрантов. Когда Коль посетил Кремль в июле 1983 года, Андропов предупредил германского канцлера, что, если он согласится на размещение «Першингов‑2», то «военная угроза для Западной Германии возрастет многократно. Отношения между нашими двумя странами также неизбежно претерпят какие‑то конкретные осложнения. Что касается немцев в Федеративной Республике Германии и в Германской Демократической Республике, им придется, как недавно кем‑то было сказано («Правда»), глядеть друг на друга через плотный частокол ракет»[19].

Московская пропагандистская машина развернула крупномасштабную кампанию в каждой европейской стране. Массовые демонстрации, организованные различными группами сторонников мира, требовали, чтобы приоритет был отдан скорее разоружению, чем развертыванию новых ракет, и чтобы немедленно был введен ядерный мораторий.

Как только казалось, что Германия поддается искушению занять позиции нейтрализма, что в понимании Франции означало национализм, французские президенты старались заинтересовать Бонн европейской или атлантической альтернативой. В 1960‑е годы де Голль был верным защитником германской точки зрения по Берлину. В 1983 году Миттеран неожиданно выступил в роли главного европейского сторонника американского плана по развертыванию ракет средней дальности. Миттеран ратовал за ракеты в Германии. «Любой, кто спекулирует на отрыве Европейского континента от Американского, разрушает, на наш взгляд, баланс сил и, следовательно, мешает сохранению мира»[20], – заявил Миттеран в германском бундестаге. Совершенно ясно, что для президента Франции французский национальный интерес, связанный с размещением в Германии ракет средней дальности, оказался превыше идеологической общности между французскими социалистами и их германскими социал‑демократическими братьями.

Рейган выступил с собственным планом отражения советского дипломатического натиска и предложил в обмен на отказ от развертывания американских ракет средней дальности отказаться от размещения советских ракет СС‑20[21]. Поскольку СС‑20 явились скорее предлогом для развертывания американских ракет, чем его причиной, то это предложение порождало острейшие вопросы относительно «отрыва» обороны Европы от обороны Соединенных Штатов. Однако, хотя аргументы в пользу «привязки» были понятны только посвященным, предложение относительно ликвидации целой категории вооружений было понять нетрудно. И поскольку Советы переоценили свои переговорные возможности и отказались обсуждать любую часть предложения Рейгана, так называемый нулевой вариант облегчил европейским правительствам процесс развертывания ракет. Это была убедительная победа для Рейгана и германского канцлера Гельмута Коля, который безоговорочно поддержал американский план. И это доказало, что слабое советское руководство теряет способность запугивать Западную Европу.

Развертывание ракет средней дальности совершенствовало стратегию сдерживания устрашением; но когда 23 марта 1983 года Рейган объявил о своем намерении разработать стратегическую оборону от советских ракет, он уже угрожал стратегическим прорывом:

«…Я призываю научное сообщество нашей страны, тех, кто дал нам ядерное оружие, чтобы они обратили теперь свой великий талант на дело выживания человечества и всеобщего мира: дать нам средства сделать эти виды ядерного оружия бессильным и устаревшим»[22].

Эти последние слова «бессильным и устаревшим», должно быть, прозвенели жутким холодом в Кремле. Советский ядерный арсенал являлся ключевым элементом статуса Советского Союза как сверхдержавы. В течение 20 лет пребывания Брежнева у власти основной целью СССР было достижение стратегического паритета с Соединенными Штатами. Теперь при помощи единственного технологического хода Рейган предлагал ликвидировать все, ради достижения чего Советский Союз довел себя до банкротства.

Если призыв Рейгана создать 100‑процентно эффективную систему обороны просто приблизится к воплощению в реальность, американское стратегическое превосходство станет реальностью. Тогда американский первый удар, по всей вероятности, увенчается успехом, поскольку оборонительная система сумела бы сдержать относительно малые и дезорганизованные советские ракетные силы, уцелевшие к этому моменту. Как минимум провозглашение Рейганом программы СОИ уведомило советское руководство, что гонка вооружений, которую они столь опрометчиво начали в 1960‑е годы, либо полностью поглотит их ресурсы, либо приведет к американскому стратегическому прорыву.

Предложение Рейгана относительно СОИ затронуло больное место в спорах по поводу американской оборонной политики. До наступления ядерного века считалось бы бессмысленным базировать оборону страны на уязвимости ее населения. Но потом дебаты на тему стратегии приобрели новаторский характер, отчасти потому, что стали вестись совершенно новыми группами участников. До наступления ядерного века военная стратегия была предметом, которым занимались в одних лишь генеральных штабах, да еще в военно‑учебных академиях, ну и немногие непрошеные советчики со стороны, в основном военные историки типа Б. Г. Лиделл Гарта. Огромные разрушительные свойства ядерного оружия сделали традиционную военно‑экспертную деятельность менее значимой; любой, кто разбирался в современной технологии, мог стать участником игры, а игроками в основном становились ученые, к которым присоединялось небольшое число других научных сотрудников.

Потрясенные выпущенной ими на свободу разрушительной силой, технические специалисты в большинстве своем убедили себя в том, что политики в значительной степени люди безответственные, что, если бы они увидели хоть малейший шанс превратить ядерную войну в нечто терпимое, у них могло бы появиться искушение развязать ее. Поэтому моральным долгом ученых было отстаивать стратегии до такой степени катастрофичные, чтобы напугать даже самого безрассудного политика. Парадоксальность подобного подхода заключалась в том, что те, кто совершенно справедливо полагал себя наиболее озабоченным будущим цивилизации, кончали тем, что выступали в пользу нигилистической военной стратегии уничтожения гражданского населения.

Ученые в сфере обороны пришли к подобной точке зрения постепенно. Во время первого десятилетия ядерной эры многие из них все еще настаивали на организации обороны против, по большей части, несуществующей советской угрозы с воздуха. Глубоко преданные делу предотвращения ядерной войны ученые, без сомнения, в глубине души считали полезным отвлечение ресурсов от дела создания наступательного оружия и тем самым сокращение стимулов превентивного нападения со стороны Америки. Но после появления у Советского Союза все возрастающих ядерных возможностей и обретения им достаточной мощи, чтобы опустошить Соединенные Штаты, акценты в советах научного сообщества парадоксально переменились. С той поры большинство ученых горячо отстаивали доктрину взаимно гарантированного уничтожения, которая основывала устрашение на предположении о том, что при ожидаемом достаточно высоком уровне жертв среди гражданского населения ни одна из сторон не начнет ядерную войну.

Появление теории взаимно гарантированного уничтожения означало преднамеренный уход от рациональности в стратегической теории к обороне, базирующейся на угрозе самоубийства. На практике она давала огромное преимущество, разумеется психологическое, той стороне, которая способна была бросать вызовы, выйти из которых ее противник мог, лишь прибегнув к всеобщей ядерной войне. В 1960‑е и 1970‑е годы такой стороной безоговорочно являлся Советский Союз, чьи вооруженные силы обычного типа, как в основном полагали, в значительной степени превосходили западные. В то же самое время такая стратегия гарантировала, что ядерная война уничтожит саму цивилизацию. Таким образом, СОИ нашла себе приверженцев, в особенности среди тех, кто стремился избежать невыносимого выбора между капитуляцией и Армагеддоном.

Большинство средств массовой информации и умов в области обороны тем не менее придерживались общепринятого мнения и выступали против СОИ. Наилучший и наиболее точный перечень разнообразных оговорок содержится в книге, изданной Гарольдом Брауном, работавшим министром обороны в администрации Картера и министром ВВС в администрации Джонсона[23]. Браун предпочитал исследовательские усилия, но утверждал, что СОИ еще не может быть запущена на практике[24]. Один из его сотрудников, Ричард Беттс, встал на точку зрения, что при любом уровне развертывания противоракетной обороны Советский Союз найдет способ подавить систему обороны и гораздо меньшей ценой, чем размещение обойдется Америке[25]. Профессор Университета имени Джона Хопкинса Джордж Лиска занял совершенно противоположную позицию. Он исходил из предположения о том, что СОИ могла бы работать, но, обеспечив себе защиту, Америка утратит стимул защищать европейских союзников[26]. Роберт Осгуд свел воедино все эти критические замечания, связав их с озабоченностью возможным подрывом заключенного в 1972 году договора ПРО и осложнением новых усилий по контролю над вооружениями[27]. Отражая точку зрения, весьма распространенную среди западных союзников, британский министр иностранных дел Джефри Хау предостерегал против создания «линии Мажино в космосе»:

«Для развертывания может потребоваться много лет. Много лет отсутствия безопасности и стабильности не могут быть нашей целью. Все союзники должны продолжать на каждом этапе разделять мнение о том, что безопасность всей территории НАТО неделима. В противном случае обе опоры альянса начнут разваливаться»[28].

Это была новаторская и, в долгосрочном плане, деморализующая концепция, состоящая в том, что ценой сохранения союза является полная уязвимость всего гражданского населения каждого союзника. Она также была ошибочной. Поскольку, несомненно, готовность Америки пойти на риск ядерной войны ради своих европейских союзников возрастала бы почти прямо пропорционально способности Америки защитить свое гражданское население.

На стороне экспертов были все технические доводы. Но Рейган сумел уловить элементарную политическую истину: в мире ядерного оружия руководители, не предпринявшие никаких усилий по защите своих народов от случайностей, безумных противников, распространения ядерного оружия и целой кучи прочих предсказуемых опасностей, рискуют навлечь на себя гнев и презрение потомков, если катастрофа все же произойдет. То, что на ранних стадиях исследовательской программы нельзя было продемонстрировать максимальную эффективность СОИ, было заложено в самой сложности проблемы; ни один вид оружия не мог бы быть разработан при обязательстве с самого начала соответствовать столь строгим критериям.

Весьма модный аргумент – что любая оборона может быть разбита массовым подавлением – игнорировал тот факт, что подобное массовое подавление не срабатывает сразу. До определенного предела СОИ будет работать почти в соответствии с описаниями Рейгана, а после этого начнется нарастающее падение ее эффективности. Однако, если цена ядерной атаки будет достаточно высока, степень сдерживания путем устрашения возрастет, особенно если нападающий не будет знать, какая из ракет прорвется и к какой цели. В итоге оборонительная система, способная перехватывать весьма значительное количество советских ракет, будет еще более эффективной против намного меньших атак со стороны новых ядерных стран.

Рейган не воспринимал большинство технических критических замечаний, поскольку предлагал СОИ в первую очередь вовсе не из стратегических соображений. Напротив, он предложил ее с точки зрения «либерального» дела, направленного на ликвидацию ядерной войны как таковой. Президент послевоенного времени, посвятивший себя в максимальной степени укреплению американского военного могущества, включая ядерную мощь, одновременно обладал пацифистским ви́дением мира, в котором ядерное оружие запрещено. Избитая фраза Рейгана о том, что «ядерная война никогда не может быть выиграна и никогда не должна начинаться»[29], ничем не отличалась от заявленных целей радикальных критиков. Но при всей двойственности его подхода к Советскому Союзу Рейган был до предела серьезен, когда провозглашал и необходимость наращивания военной мощи, и свой пацифизм. Рейган так описал свое отношение к ядерному оружию в своих мемуарах:

«Никто не способен «выиграть» ядерную войну. И тем не менее, пока ядерное оружие существует, всегда будут присутствовать риски его применения, а как только первый ядерный заряд будет запущен, кто знает, чем все это кончится?

И потому моей мечтой становится мир, свободный от ядерного оружия…»[30]

Личное неприятие Рейганом ядерной войны подкреплялось его верой в буквальность библейского пророчества об Армагеддоне. Я слышал, как однажды он излагал эти свои взгляды примерно таким же образом, как описывает биограф:

«Словно рассказывая сцену из кинофильма, он поведал устрашающий эпизод из описания Армагеддона, когда армия, вторгшаяся с Востока и насчитывающая 200 миллионов человек, гибнет от чумы. Рейган полагает, что «чума» представляет собой пророчество ядерной войны, когда «глаза сожженные выпадают из глазниц, а волосы отваливаются от тела и т. п.». Он верит, что этот отрывок конкретно описал Хиросиму»[31].

Ни один из участников движения за мир не смог бы осудить ядерное оружие более красноречиво, чем это сделал Рональд Рейган. 16 мая 1983 года он объединил заявление о развертывании межконтинентальных ракет MX с выражением самой искренней надежды на то, что в какой‑то момент этот процесс можно будет обратить вспять и что все ядерное оружие будет ликвидировано:

«Я не могу поверить, что наш мир способен будет существовать и после нашего поколения, и при будущих поколениях. И это с нацеленным с обеих сторон друг на друга такого рода оружием. А при этом когда‑нибудь каким‑нибудь идиотом или маньяком или в результате какого‑нибудь случая не будет запущена такая война, которая может подвести черту под существование всех нас»[32].

Когда Рейган выдвинул свою СОИ, это было сделано языком столь же страстным, сколь и нестандартным, даже притом что этот текст прошел через сито бюрократического «процесса проверки», без которой не проходит ни один документ от всех президентов. В случае если бы переговоры по контролю над вооружениями чересчур затянулись, Америка покончила бы в одностороннем порядке со страхом перед ядерной опасностью, приступив к созданию СОИ. Американская наука, как полагал Рейган, сделала бы ядерное оружие устаревшим[33].

На советских руководителей рейгановские призывы морального порядка впечатления не произвели, но они обязаны были всерьез принять во внимание американский технологический потенциал и стратегические последствия от введения в действие пусть даже не вполне совершенной системы обороны. Точно так же, как и 14 лет назад, когда Никсон сделал предложения по ПРО, советская реакция оказалась прямо противоположной той, какую предсказывали сторонники контроля над вооружениями; СОИ помогла открыть двери к контролю над вооружениями. Советы вернулись на переговоры по контролю над вооружениями, которые прервали в связи с проблемой ракет средней дальности.