«Чжуан-цзы» — выдающийся памятник китайской и мировой литературы. Притчи из «Чжуан-цзы» обладают неотразимым оча­рованием. Вот знаменитая притча о поваре из 3-й главы «Чжуан-

цзы»:

Повар Дин разделывал бычьи туши для царя Вэнь-хоя. Взмахнет рукой, навалится плечом, подопрет коленом, притопнет ногой, и вот: вжик! бах! Сверкающий нож словно пляшет в воздухе — то в такт мелодии «Тутовая роща», то в ритме песен Цзиншоу.

— Прекрасно! — воскликнул царь Вэнь-хой. — Сколь высоко твое искусство, повар!

Отложив нож, повар Дин сказал в ответ: «Ваш слуга любит Путь, а он выше обыкновенного мастерства. Поначалу, когда я занялся разделкой туш, я видел перед собой только туши быков, но минуло три года — и я уже не видел их перед собой! Теперь я не смотрю глазами, а полагаюсь на осязание духа, я перестал воспринимать органами чувств и даю претвориться во мне духовному желанию. Вверяясь Небесному порядку, я веду нож через главные сочлене­ния, непроизвольно проникаю во внутренние пустоты, следуя лишь непреложному, и потому никогда не наталкиваюсь на мышцы или сухожилия, не говоря уже о костях. Хороший повар меняет свой нож раз в год — потому что он режет. Обыкновенный повар меняет свой нож раз в месяц — потому что он рубит. А я пользуюсь своим ножом уже девятнадцать лет, разделал им несколько тысяч туш, а нож все еще выглядит таким, словно он только что сошел с точильного камня. Ведь в сочленениях туши всегда есть промежуток, а лезвие моего ножа не имеет толщины. Когда же не имеющее толщины вводишь в пустоту, ножу всегда найдется предостаточно места, где погулять. Вот почему даже спустя девятнадцать лет мой нож выглядит так, словно он только что сошел с точильного камня. Однако же всякий раз, когда я подхожу к трудному месту, я вижу, где мне придется нелегко, и собираю воедино мое внимание. Я пристально вглядываюсь в это место, двигаюсь медленно и плавно, веду нож старательно, и вдруг туша распадается, словно ком земли рушится на землю. Тогда я поднимаю вверх руку, с довольным видом оглядываюсь по сторонам, а потом вытираю нож и кладу его на место».

— Превосходно! — воскликнул царь Вэнь-хой. — Послушав повара Дина, я понял, как нужно вскармливать жизнь27.

В этой притче проявляются два важных момента даосского уче­ния. Первый связан с религиозной психопрактикой, целью которой, как писал выдающийся русский китаевед Е. А. Торчинов, является долголетие и телесное бессмертие. Второй момент, философский, связан со знаменитым принципом у вэй ЖЖ — «недеянием», отсутствием произвольной целеполагающей деятельности, как интерпретируют этот термин Е. А. Торчинов и А. И. Кобзев. Даосы провозгласили отказ от своевольного целеполагания. Они выразили в понятии у вэй принцип невмешательства в естественный порядок вещей. Нельзя вмешиваться в естественный ход событий, даже если вы преследуете этические или прагматические цели.

Однажды подручный разбойника Чжи спросил у него: «У раз­бойников тоже есть Путь?»

— Как можно направляться куда-нибудь, не имея Пути? — ответил Чжи. — Уметь догадаться, где в доме спрятаны драгоцен­ности, — это как мудрость. Войти туда первым — это как мужество. Выйти последним — все равно, что верность долгу. Знать, сможешь ли унести награбленное, — это как знание ученого мужа. Разделить добычу поровну — это как человечность. Тот, кто не обладает этими пятью качествами, не станет хорошим разбойником. Отсюда видно, что добрый человек, не постигнув путь истинно мудрых, не заимеет славы, а разбойник, не постигнув путь истинно мудрых, не достигнет успеха. В Поднебесной добрых людей мало, а плохих много, поэтому польза от истинно мудрых мала, а вред от них велик. <.> Когда рож­даются мудрецы, плодятся и разбойники. Уберите мудрецов, оставьте разбойников в покое, и в мире воцарится порядок28.

В этой весьма едкой притче высмеивается набор конфуциан­ских добродетелей: мудрость, мужество, верность долгу, знание ученого мужа и человечность. Вот и у разбойников те же самые добродетели, что и у конфуцианских «людей совершенной добле­сти» (ЖЖ цзюнь-цзы). Точнее сказать, принципы организации банды зеркально отражают принципы идеального конфуцианского социума. Набор конфуцианских добродетелей никого не отвращает от зла и не ограждает общество от разбойников.

Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабочкой — счаст­ливой бабочкой, которая порхала среди цветков в свое удовольствие и вовсе не знала, что она — Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и уви­дел, что я — Чжуан Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он — бабочка, то ли я бабочка, которой приснилось, что она — Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несо­мненно, есть различие. Вот что такое превращение вещей![1]

Сновидение и реальность - весьма распространенная тема китайской философии. Причина здесь вот в чем. Если мы однажды зададимся целью установить критерий, чтобы отличить, какие мысли более достоверны — те, которые приходят во сне, или те, которые приходят наяву, мы вряд ли добьемся успеха.

Какое облегчение испытывает человек, очнувшийся после тяжелого сна! Человек, прочитавший притчу о бабочке, должен испытывать такое же облегчение. Напряжение жизни пройдет вместе с пробуждением. Кто знает, может быть, смерть - это и есть великое пробуждение.

Конь может ступать копытами по инею и снегу, а шкура защищает его от ветра и холода. Он щиплет траву и пьет воду, встает на дыбы и пускается вскачь. Такова настоящая природа коня. И если бы его пустили жить на высокие террасы и в просторные залы, он вряд ли возрадовался бы этому.

Но вот пришел Болэ и сказал: «Я умею укрощать коней». И он стал прижигать и стричь их, прибивать подковы и ставить клейма, стреноживать и запирать в конюшне, а потому два-три коня из каждого десятка погибали. Он стал морить коней голодом и жаждой, заставлять их бегать рысью и галопом, в одной упряжке и друг за другом. Он мучил их уздечкой и шлеей, нагонял на них страх плеткой и кнутом, и коней погибало больше половины.

Горшечник говорит: «Я умею обрабатывать глину». И вот он выде­лывает круглое с помощью циркуля, а квадратное с помощью угольника. Плотник говорит: «Я умею обделывать дерево». И вот он вытесывает круглые столбы при помощи крюка и прямые доски при помощи отвеса. Но разве глина и дерево по природе своей желают, чтобы их обрабаты­вали с помощью циркуля и угольника, крюка и отвеса? И, тем не менее, в мире поколение за поколением твердят: «Болэ искусно управлялся с лошадьми, горшечник и плотник искусно управляются с глиной и деревом». Вот в чем ошибка тех, кто правит Поднебесной[2].

Широко известны даосские представления о том, что циви­лизация — зло. В Европе тоже существовало движение за возврат к природе. Во Франции цивилизацию критиковал Жан-Жак Руссо (1712-1778). Тогда же сформировалось течение так называемого руссоизма — стремление вернуться к состоянию «естественного человека», «доброго дикаря». В США критикой культуры и циви­лизации прославился «зеленый анархист» Генри Торо (1817-1862). В России схожие мысли высказывал Л. Н. Толстой (1828-1910), который изучал даосские тексты в переводах на западные языки и даже перевел на русский язык «Дао-дэ цзин» (пользуясь немец­ким и французским переложением). Даосская критика цивилизации повлияла на печально известных хунвэйбинов периода «Великой пролетарской культурной революции» в КНР. Как известно, Мао Цзэдун терпеть не мог Конфуция, но любил читать «Чжуан-цзы».

[1] Чжуан-цзы. Ле-цзы. Гл. 2. С. 73.

[2] Там же. Гл. 9. С. 112.