Общественное мнение в первые месяцы 1794 г. было взбудоражено упорными слухами о зловещем заговоре, который был организован эмиссарами вражеских держав и роялистами вместе с их тайными сообщниками в высших органах власти якобинской республики. Об этом подробнее ниже. Здесь же отметим, что французская революция была едва ли не первой, в которой инкриминированное противной стороне сотрудничество с внешним врагом стало нередким, а иногда и главным пунктом в списке деяний, приписываемых обвиняемым во время политических процессов. Это было прежде всего отражением тех масштабов и значения, которые приобрела война. Часто эти обвинения соответствовали действительности, но в целом ряде случаев дело шло лишь о подозрениях и догадках, не подкрепленных доказательствами и даже просто неправдоподобных. Представления о размахе этих связей с внешней и внутренней контрреволюцией, даже когда они были преувеличенными, сами становились весомым политическим фактором, влиявшим на ход событий. Вдобавок некоторые руководящие деятели республики по собственной инициативе, не уведомляя своих коллег, которые могли воспрепятствовать их планам, действительно устанавливали тайные дипломатические контакты с правительствами вражеских держав, чтобы прозондировать возможность заключения мира. Эти секретные переговоры легко могли казаться контактами с врагом или выдаваться за таковые. Они составляли постоянный фон политических процессов 1794 г. Сложность выяснения обстоятельств, связанных с тайной войной и секретной дипломатией осенью 1793 г., зимой и весной 1794 г., вызвана прежде всего остротой борьбы внутри якобинского блока, тем, что она закончилась гибелью большинства руководителей, которые унесли в могилу многие тайны, относящиеся к закулисной стороне этой борьбы.

До поздней осени 1793 г. вопрос о войне и мире сводился только к дилемме – победить или умереть. У интервентов не было мотивов всерьез подумать о заключении мира, в результате которого они упустили бы, как им казалось, уже близкую победу. Положение изменилось в конце 1793 г., когда были одержаны крупные военные победы: 15–16 октября Журдан разбил неприятеля при Ваттиньо, 18 декабря пал Тулон, 26–27 декабря генерал Гош нанес поражение австрийцам прн Вейсенбурге. «К концу 1793 г. границы были почти обеспечены, 1794 год начался благоприятно, французские армии почти повсюду действовали успешно»[1]. К этому времени стал уже вполне возможным мир с главными силами коалиции на основе признания ими республики.

Как справедливо отмечал Ф. Энгельс, революционное правительство в это время искало «мира посредством раскола коалиции. Дантон хотел мира с Англией, то есть с Фоксом и английской оппозицией, которая надеялась в результате выборов прийти к власти, Робеспьер интриговал в Базеле с Австрией и Пруссией и хотел сговориться с ними»[2].

Однако настроения в якобинских кругах были таковы, что за любой попыткой позондировать возможность заключения мира увидели бы предательство революции. Каждый из политических лидеров, которые были готовы все же предпринять такую попытку, должен был не только действовать окольными путями, но и держать свои действия в глубокой тайне, в том числе и от большинства членов революционного правительства. Именно поэтому приобрела такое значение тайная дипломатия, причем в узком смысле этого слова, т. е. не просто переговоры, содержание которых не предавалось гласности, но и контакты, завязанные отдельными политиками (поскольку речь шла о французской стороне), осуществлялись без санкции и ведома официальных правительственных инстанций.

В конце октября 1793 г., еще до главных побед республиканских армий в том году, в Париж прибыл натурализовавшийся в Женеве англичанин Питер Льюис Робин, имевший различные поручения от д’Андре. Этот торговец пряностями, в прошлом член Законодательного собрания, уже год находившийся в эмиграции в Англии, осенью 1793 г. явно являлся агентом‑двойником: он получал деньги и от англичан, и из Парижа на организацию восстания в Ирландии и Шотландии. Перед отъездом Робина д’Андре, ссылаясь на указания неназванного члена английского министерства, предложил выяснить, нет ли сторонников быстрого заключения мира среди членов французского правительства. Фамилии лиц, к которым д’Андре рекомендовал Робину обратиться, свидетельствуют о том, что французский эмигрант имел неплохую информацию о происходящем в правительственных кругах Парижа. Робин привез письма к депутатам Конвента Шабо и Жюльену из Тулузы, которые вскоре были вовлечены в политический скандал, связанный с делом Ост‑Индской компании (об этом ниже). Робин имел встречу с Дантоном, который заявил, что Франция не желает никаких завоеваний (кроме Савойи), выступает за признание независимости и за союз с Бельгией (Робин в своем отчете, доставленном в английское военное министерство, ошибочно писал: «Голландией». Он явно спутал Австрийские Нидерланды с Нидерландами – Голландией). После консультации с членами Комитета общественного спасения Дантон направил через Робина и отправившегося вместе с ним швейцарца профессора Г. Хайстера предложения, которые в Лондоне д’Андре изложил в специальном меморандуме британскому премьер‑министру Уильяму Питту[3].

Проблема войны и мира остро стояла в конце 1793 г. Военные успехи (взятие Тулона, поражение вандейцев, победы генерала Гоша в Германии и др.) ослабили стремление к миру части тех, кто недавно еще считал переговоры с неприятелем единственным разумным выходом из сложившейся ситуации. Однако мотивы сторонников продолжения войны были различными. Одни видели в этом средство путем новых военных успехов добиться упрочения нового строя, созданного революцией. Другие, в том числе эбертисты, продолжали поддерживать идею «революционной войны», «освобождения» других народов, создания «универсальной республики» с центром в Париже (эту идею настойчиво проповедовал Анахарсис Клоотс).

Дантон был наиболее влиятельным политиком, считавшим целесообразным заключение мира. Если верить информаторам главы роялистской разведки графа д’Антрега, до начала декабря 1793 г. и Робеспьер и Дантон стояли за скорый мир без аннексий или по крайней мере за мир с Англией (принималась в расчет и вероятность падения кабинета Питта). В депеше д’Антрега, посланной в Лондон 31 января 1794 г., говорилось, что якобы 20 января французский министр иностранных дел Дефорж ознакомил Комитет общественного спасения с письмом, полученным на имя Дантона от д’Андре через некоего Роблена (явное искажение фамилии Робин). К этому времени Робеспьер уже принял решение продолжать войну. 7 января он выступил с речью, содержащей резкие обличения английского правительства; были введены суровые меры против англичан, еще находившихся во Франции. Между тем Дантон продолжал считать нужным заключение мира с Англией. Д’Андре и его покровитель английский дипломат Майлс пытались в январе и феврале продолжать переписку с Дантоном; он не ответил им, но переговоры зашли достаточно далеко, чтобы скомпрометировать вождя «снисходительных» – как стали именовать дантонистов – за их требования о смягчении террора[4] (через полгода в аналогичном положении оказался сам Робеспьер).

9 ноября 1793 г. английский дипломат и разведчик Ф. Дрейк в письме из Генуи британскому министру иностранных дел сообщил, что 17 октября в Париж прибыл некто по фамилии Болдуин, имевший там встречи с членами Комитета общественного спасения и Коммуны Эро де Сешелем, Дефоржем и Эбером. 19 января Дрейк вновь сообщал, что Болдуин был арестован, но потом освобожден по приказу Коммуны «без получения согласия Комитета общественного спасения и вопреки Робеспьеру»[5]. Ссылаясь на депеши Дрейка, историк А. Матьез именовал Болдуина «ярым якобинцем»[6]. Однако, как указывалось в литературе, знаменитый историк был введен в заблуждение сознательно двусмысленной фразой Дрейка: «Болдуина представляют ярым, отчаянным якобинцем». Видимо, Дрейк считал, что в Лондоне и так отлично известно, кем был Болдуин на самом деле.

Английский историк Н. Хеймпсон нашел во Французском национальном архиве анонимное письмо от 23 марта 1794 г., из которого явствовало, что этот бывший английский учитель, преподававший в Орлеане, Артуа и Провансе, являлся британским агентом и все еще находился под арестом как британский шпион[7]. Тем более интересно его свидание в октябре 1793 г. не только с Эро и Дефоржем, уполномоченными заниматься иностранными делами, но и с Эбером, не имевшим к этому прямого отношения. Однако вполне возможно, что Эро, Дефорж и Эбер принимали Болдуина не как английского агента, а как «ярого якобинца», кем, по словам Дрейка, того «представляли». Упомянутый выше дипломат и разведчик У. Майлс писал в феврале 1794 г.: «Влиятельные лица, связанные с французским правительством, выразили желание увидеть восстановленным мир между двумя нашими странами. Я конфиденциально информировал об этом мистера Питта»[8].

Член Конвента дантонист М.‑А. Бодо, очень осведомленный современник, в своих воспоминаниях писал: «Вероятно, предложения были сделаны Англией сначала Дантону, а потом Робеспьеру. Они имели несколько совещаний по этому вопросу… Дантон был умерщвлен, чтобы Робеспьер остался хранителем тайны этих переговоров. Англичане Сертон и Воген были агентами (через них вели переговоры. – Е. У.)»[9].

До сих пор в нашей историографии, с одной стороны, «рационализировали» разногласия между Робеспьером и Дантоном в политических вопросах, а с другой – проходили мимо тех обвинений, которые были предъявлены дантонистам в Революционном трибунале, или прямо отвергали, чтобы спасти их личную честь как революционеров. Но надо ясно понять, что, оправдывая их, наша историография тем самым прямо обвиняет Робеспьера, который еще накануне ареста Дантона вел с ним переговоры о союзе, а через считанные дни инкриминировал ему сотрудничество с врагами Франции. Не означает ли признание того, что Робеспьер на деле следовал принципу «цель оправдывает средства», что, прокламируя идею добродетели, он действовал исключающими ее методами? «Как мог человек, которому чужда всякая идея морали, быть защитником свободы?»[10] – писал Робеспьер о Дантоне. Как согласуется «идея морали» с поведением самого Робеспьера, если принять утвердившуюся у нас интерпретацию мотивов его поведения?

Внешняя политика, которую проводил Робеспьер, была значительно более изобретательной в отношении средств, использовавшихся для достижения поставленных целей. Поскольку, не доверяя ни официальному внешнеполитическому ведомству, ни курирующим его членам Комитета общественного спасения, Робеспьер вынужден был действовать, используя собственных секретных агентов, и переписка между ними не сохранилась, историки вряд ли смогут составить достаточно полное представление о многих сторонах дипломатии Неподкупного. В частности, о его усилиях не допустить объединения сил «чистых» и конституционных монархистов, разобщенность которых не только ослабляла лагерь контрреволюции, но и затрудняла совместные действия иностранных держав против Республики. Видимо, в этой связи следует рассматривать его интерес к группе бывших фейянов в Швейцарии – Теодора Ламета, Бремона, Матье‑Дюма и установивших с ними контакты Малле дю Панна и Мунье, в свою очередь связанных с Лондоном.

Весной 1794 г. трещины в антифранцузской коалиции стали заметными. «Кажется очевидным, что король Пруссии хочет мира»[11], – передавал в Париж сведения, полученные в начале апреля из Франкфурта, французский представитель в Швейцарии Бартелеми. Он был весьма осведомленным лицом. В начале 1794 г. министр иностранных дел Дефорж по поручению Комитета общественного спасения перевел Бартелеми 100 тыс. экю золотом и поручил возглавить разведывательную службу, направить секретных агентов во все столицы неприятельских держав с целью сеять несогласие и раздоры между ними. Бартелеми, как он утверждал, «под различными предлогами» отказался от выполнения этого поручения[12].

Двойным (или, вернее, тройным) агентом, очевидно, был французский дипломат, ближайший сотрудник Бартелеми Баше; назначенный робеспьеристским Комитетом общественного спасения главой разведывательного центра в Швейцарии (формально– национальным агентом в Базеле), он направлял в Париж очень полезную информацию. Но не меньший интерес к поставляемым им сведениям проявлял и прусский дипломат и губернатор Невшателя Гарденберг. Впрочем, Баше находился еще вдобавок и на австрийской службе, как и на прусской, еще с дореволюционных лет. Один из тайных агентов, Монгайяр, утверждал, что комитеты «бесстыдно хвастались», будто получают разведывательные данные о всех тайнах европейских кабинетов. «Трудно будет, однако, отрицать, что несколько важных операций стали им известны задолго до их осуществления»[13].

Граф Монгайяр, осуществлявший контакты между Парижем и Веной, видимо, стал двойным или тройным шпионом и подвизался в этой роли еще в течение добрых двух десятилетий. «Я никогда не был и никогда не буду сторонником и наемником врагов моей Родины»[14] – так горделиво начинал Монгайяр свое повествование, изданное в 1804 г. в Париже, о том, как он – на деле в качестве английского шпиона – склонял к измене генерала Пишегрю. Свои действия Монгайяр объяснял имевшимися у него иллюзиями в отношении бурбонских принцев, теперь же (во Франции правил Наполеон) «отдалился от них, полный презрения, которое возбуждают люди, претендующие на права, присущие им по происхождению, а не по храбрости и достоинствам». Тут же, естественно, дается отповедь и бывшим нанимателям: «Вся моя ненависть обратилась к кабинету, уже восемь лет торгующему несчастьями Европы, к кабинету – подстрекателю стольких беспорядков и махинатору, повинному в стольких преступлениях»[15]. В 1794 г. Монгайяр разом обслуживал многих клиентов, в том числе и «кабинет, торгующий несчастьями Европы». По утверждению Монгайяра, на аудиенции, которую ему дали австрийский император Франц II в Брюсселе и английский командующий герцог Йоркский, он убедился, что они имели ложные и крайне ошибочные представления о событиях в Париже и что «страх, который вызывал у них Комитет общественного спасения, был равен их неведению того, что там обсуждалось»[16]. Однако, возможно, дело было не столько в «неведении», сколько в недомыслии, неумении более или менее правильно осознать полученную информацию.

Другой эмигрант, английский шпион Вертей, характеризуя Монгайяра – «горбун с искрящимся умом и храбрец», отмечал, что его коллега (граф ведь также состоял на службе в британской разведке) ввязался в авантюру. Тот же Вертей, просматривая по заданию командующего австрийскими войсками в Бельгии генерала Клерфайта и другого австрийского генерала, Мака, перехваченную корреспонденцию, обнаружил, что при посредстве Монгайяра 19 мая 1794 г. начались переговоры между австрийским правительством и Робеспьером и что эти переговоры тщательно стараются скрыть от Англии. Об этом Вертей исправно сообщил своим тайным (в отличие от явных, австрийских) нанимателям, точнее, британскому министру иностранных дел Гренвилю.

Через пять дней после переворота 9 термидора французский дипломатический представитель в Базеле Бюшо в письме к послу Бартелеми, уже именуя Робеспьера «новым Кромвелем», уверял, что тот якобы «согласовал свои действия с Австрией; этим объясняется намек, сделанный одним представителем императора»[17]. Бартелеми через месяц в письме к Бюшо в свою очередь констатировал: «Несомненно, что Венский двор приступил к переговорам с Робеспьером через посредство графа де Монгайяра. Несомненно, что иностранные дворы ожидали узреть Робеспьера диктатором и надеялись затем завершить дело. Прусский посол в Берне сказал по поводу смерти Дантона: «Наконец Робеспьер станет диктатором и будет известно, с кем вести переговоры»[18].

После встречи с императором Францем II «горбун с искрящимся умом» – Монгайяр – отправился по приглашению герцога Йоркского в Лондон, где состоялась его беседа с Питтом. Монгайяр утверждает, что Питт в беседе с ним якобы отзывался весьма сдержанно о Робеспьере и вместе с тем холодно воспринимал обвинения против него. По словам Монгайяра, Питт заявил: «Смерть Робеспьера – это важнейшее событие для Франции и всего мира, она вносит беспорядок во многое. Нужно посмотреть, что произойдет, я не думаю, что…» Здесь британский премьер неожиданно прервал разговор о 9 термидоре и не захотел более касаться затронутой нм темы. Вскоре после этой беседы, состоявшейся в самом конце июля или в августе 1794 г., Монгайяр должен был покинуть Англию, может быть, потому, что английское правительство потеряло к нему интерес (хотя и не отстранило совсем от службы). В своем донесении уже упомянутый Вертей писал, что «Робеспьер обязался конституционным путем восстановить на престоле юного короля; им должен был быть образован регентский совет, который он бы возглавил»[19]. Насколько достоверны эти сведения? Надо учитывать, что одной из целей Вертея было скомпрометировать своего соперника – Монгайяра. Кроме того, он муссировал широко распространившиеся слухи о тайных переговорах между Францией и Австрией.

Со слов французского публициста аббата де Прадта, находившегося тогда в эмиграции в Бельгии, стало известно, что видный австрийский дипломат граф Мерси д’Аржанто вскоре после 9 термидора вздыхал: «Какая жалость, что господин Робеспьер не прожил еще несколько недель: он стал бы хозяином Франции, император мой государь признал бы его как главу правительства, и мы сразу заключили бы мир»[20]. Надо лишь добавить, что эти сведения переданы опять‑таки Монгайяром, который утверждал, что Робеспьер «поддерживал тайные связи с кабинетами Вены и Лондона, а также с братом казненного короля, будущим Людовиком XVII, в Хэме»[21].

В мемуарах прусского министра Гардеиберга, изданных в 1828 г., говорится о том, что к лету 1794 г. в Вене и Лондоне возникло убеждение относительно Робеспьера как человека, с которым можно и нужно вести переговоры. Это убеждение разделялось также в Риме, Турине и Мадриде. Прусский дипломат Герцберг в свою очередь настаивал на ведении Берлином переговоров, опасаясь, как бы Пруссию не обошли ее союзники. Осторожный зондаж производился британской дипломатией через Б. Вогена, переписывавшегося с Робеспьером, а возможно, и через других лиц. Французский дипломат Сулави в донесении из Женевы от 10 августа 1794 г., явно подлаживаясь под нападки термидорианцев на Робеспьера, писал, что тот, мол, «вел переговоры (путями, которые вы легко раскроете в Париже): 1) со всеми правительствами, находящимися в войне с нами, и 2) со всеми аристократическими партиями в нейтральных странах». В переговорах с Англией, по уверению Сулави, Робеспьер предусматривал превращение Франции в государство, возглавляемое одним или двумя лицами, подобно тому как это было в Древнем Риме.

В письме к д’Антрегу от 14 термидора (оно написано симпатическими чернилами и ныне только лишь частично поддается прочтению) роялистские агенты утверждали, имея надежный, по их мнению, источник информации, что Робеспьер якобы готовился к заключению мира с Австрией, который предусматривал возведение на трон дофина, при котором сам Робеспьер занял бы пост регента. Роялистское подполье крайне враждебно относилось к этому плану, считая, что он противоречит интересам бурбонских принцев и эмигрантов. В письме отмечалось, что для осуществления этого плана Робеспьер пытался заменить члена Комитета общественного спасения Карно на посту руководителя военными операциями. Последнее, возможно, соответствовало действительности, поскольку позднее на допросе сторонника Неподкупного Симона Дюпле спрашивали, что ему известно о намерении Робеспьера руководить армиями[22].

Совсем не обязательно верить всем слухам о планах Робеспьера, чтобы не отвергать сведений о его секретных переговорах с целью положить конец войне. Возможно, сожаления о гибели Робеспьера высказывались в связи с тем, что он был известен как сторонник оборонительной и противник завоевательной войны. Эти настроения проникли даже в печать. Английская «Таймс» через три недели после 9 термидора писала о том, что Робеспьер мог рассчитывать на долгое пребывание у власти, что он был неподкупен, но политика террора породила массу врагов, а как обходиться без него, «стремясь стать руководителем революционного правительства, которое может существовать только в бурях и борьбе фракций»[23]. Газета осуждала не Робеспьера, а революционное правление, вынуждавшее Неподкупного прибегать к террористическим актам. Историк А. Оливье, доверяя ходившим слухам, даже делает вывод: «Все заставляет думать, что Робеспьер действительно помышлял о подписании мира и признании королем Людовика XVII»[24].

Один из авторов «экстравагантных» «непризнанных» гипотез касательно загадок революционного времени, А. Луиго, писал: «Робеспьера после его смерти обвиняли в тирании именно те, кто поклялись умертвить его без всяких оснований. На деле поведение Робеспьера значительно лучше объясняется государственной тайной, которую он должен был сохранять внутри Комитета на протяжении немногим более двух месяцев с целью избежать постоянной утечки сведений за границу»[25]. Суть концепции Луиго в том, что Робеспьер был связан с роялистским заговорщиком бароном де Батцем и спасал его от преследования, поскольку тот был агентом «группы давления» в Берлине, с которой Неподкупный вел переговоры о мире! По мнению А. Луиго, Робеспьер использовал Монгайяра для переговоров с Австрией, которые служили лишь прикрытием переговоров с Пруссией, проводившихся через Баше и банкира Перрего, с прусским послом в Швейцарии Гарденбергом. Луиго утверждает, что М.‑А. Бодо раскрыл факт переговоров Робеспьера с англичанами, которые проводили члены оккультного ордена розенкрейцеров Эдуард Сертон и Бернард Боген (орден имел в то время немало приверженцев в придворных и правительственных кругах Пруссии).

Многое из сведений о тайной дипломатии Робеспьера пока не может быть подтверждено документально и основано на пересказе слухов или даже на сознательных инсинуациях. А почва для них создавалась уже тем, что одни члены правительственных комитетов – каковы бы ни были их побуждения и цели – вели свою собственную секретную дипломатию втайне от других, когда единство правительства все более подрывалось внутренними разногласиями. Обнародование же данных о таких переговорах или даже просто сообщение о них под строжайшей тайной присяжным Революционного трибунала стало удобным средством повлиять на тех из них, кто колебался при вынесении смертных приговоров, тем более что большинство остальных обвинений были заведомо вымышленными.

Надо лишь иметь в виду, что тайная дипломатия Дантона и Робеспьера была далеко не единственным каналом связи между влиятельными политиками в Париже и дипломатами неприятельских государств и роялистской агентурой. Но об этом ниже.

[1] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. T. 37. C. 127.

[2] Там же. С. 266.

[3] Reinhard M. La guerre et la paix à la fin de 1793. Une interview inédite de Danton //Annales historiques de la Révolution française. 1953. Avril – juin. P. 97–100, 102.

[4] Ibid. P. 103.

[5] The Manuscripts of J. B. Fortescue. L., 1894. Vol. IІ P. 456, 510.

[6] Matlüez A. La conspiration de l’étranger. P., 1918. P. 155.

[7] Hampson N. The Life and Opinions of Maximilien Robespierre. L., 1974. P. 213 N.

[8] Miles W. A. The Correspondence on the French Revolution 1789–1817. L., 1890. Voi. II. P. 155.

[9] Baudot M.‑A. Notes historiques… P. 25–26.

[10] Mathiez A. Etudes robespierristes. P., 1917. P. 138.

[11] Papiers de Barthélémy etc. P., 1889. Vol. IV. P. 22.

[12] Barthélémy [F.] Mémoires 1768–1819. P., 1914. 2 éd. P. 112.

[13] Montgaillard (M. R.) L’an Mille sept‑cent quatre‑vingt etc. Hambourg, 1795. P. 19.

[14] Montgaillard M. R. Mémoires concernant trahison de Pichegru. P., Germinal an XII. P. 2.

[15] Ibidem.

[16] Montgaillard M. R. Souvenirs. P., 1895. P. 207.

[17] Barthélémy. Papiers. Vol. IV. P. 22.

[18] Ibid. P. 278. Это письмо воспроизведено в мемуарах Монгайяра (Montgaillard M. R. Souvenirs).

[19] Ollivier A. A. Saint‑Just et la force des choses. P., 1954. Донесения Вертея оказались в архиве французского министерства иностранных дел.

[20] Montgaillard M. R. Souvenirs. Р. 207.

[21] Ibid. Р. 208.

[22] Ollivier A. Saint‑Just… Р. 578–579.

[23] Ibid. Р. 583.

[24] Ibid. Р. 582.

[25] Louigot A. Baudot… Р. 27.