Вернемся к событиям 14 ноября, когда Шабо сделал свои разоблачения Робеспьеру. По словам Шабо, ему очень не понравился совет Робеспьера обратиться в Комитет общественной безопасности, который помещался в Тюильри, ведь, мол, он, Шабо, знал, что чуть ли не половина членов комитета связана или даже подкуплена Батцем. Тем не менее по совету Робеспьера, равносильному приказу, Шабо сразу же отправился в Комитет общественной безопасности и нашел там в одной из комнат полицейского по фамилии Озан, которому и передал 100 тыс. ливров в качестве вещественного доказательства. Потом Шабо зашел к Амару (который, по утверждению бывшего капуцина, через Делоне якобы получал взятки от финансовых дельцов). Амар не стал слушать Шабо, сразу заявив:

– Я не желаю давать никакого хода этому делу.

Тогда Шабо бросился к другому члену Комитета, Жаго (к слову сказать, ближайшему сотруднику Амара), с воплем:

– Жаго! Жаго! Я надеюсь только на тебя… Твои коллеги подкуплены – Давид (известный художник. – Е. Ч.), Панис, Лавиконтери, Амар.

Шабо торопливо начал выкладывать свои подозрения, смягчив все, что касалось Фабра и Эбера. Входившим в комнату членам Комитета общественной безопасности Жаго затем пересказал то, что узнал от Шабо. Было решено потребовать от него письменного текста разоблачений. Поскольку Шабо явился в сопровождении дантониста Клода Базира, тому было предложено внести уточнения в свое сообщение. Что касается Шабо, то ему за подписью Вадье, Амара, Жаго и других членов комитета выдали расписку в получении 100 тыс. ливров и заявления о заговоре, ставившем целью путем подкупа и клеветы привести к роспуску Конвента. Шабо считал, что получил уже гарантию безопасности, но жестоко ошибся. Его беспокоило лишь то, что не были приняты меры к аресту заговорщиков. Утром 16 ноября, встретив Эбера, с которым он внешне сохранял дружеские отношения, Шабо пригласил его к себе на ужин. Эбер согласился, хотя наверняка знал о доносе, поскольку имел своих людей среди чиновников Комитета общественной безопасности. Вечером 16 ноября, около 11 часов, Шабо вновь пришел в комитет и заявил, что, если тот не будет действовать, он завтра разоблачит заговор с трибуны Конвента.

– Представьте нам доказательства этого знаменитого заговора, – ответили Шабо.

– Я могу представить вам нечто более существенное.

– Что же?

– Завтра в восемь часов вечера у меня на улице д’Анжи Сен‑Оноре соберутся главари заговора барон Батц и Бенуа. Я готов подвергнуться аресту, прикажите арестовать меня вместе с ними. Однако ни члены комитета, ни его секретарь Сенар не желали ареста барона.

– Хорошо, мы прикажем вас арестовать, – ответили Шабо.

Действительно, было принято решение о немедленном аресте Шабо, Базира, Жюльена из Тулузы, Делоне и содержании их под стражей без права встречи и переписки друг с другом. Кроме того, было предписано арестовать двух финансистов – Дюруа и англичан Уолтера Бойда, банкира Питта, литератора Дюбисона, австрийского агента дельца Проли, ставшего секретарем Эро де Сешеля, и нескольких случайных лиц (среди них оказался и Сен‑Симон, будущий выдающийся теоретик домарксова социализма, – его спутали с банкиром Симоном, сбежавшим за границу). Приказ об аресте был подписан в числе других Робеспьером, Бийо‑Варенном, Амаром и Жаго. Матьез в этой связи отмечает, что комитеты отказались от предложения Шабо арестовать заговорщиков, застав их на месте преступления – при дележе полуценных денег. Впоследствии Шабо в своих заявлениях настойчиво повторял, что ему не дали возможности доказать существование заговора и участие в конспирации лиц, о которых он писал в своем заявлении.

Шабо по существу не последовал или не вполне последовал совету Робеспьера «щадить патриотов». Во‑первых, в письменном заявлении он, правда в завуалированном виде, намекнул на участие издателя «Отца Дюшена» в заговоре. Во‑вторых, настойчиво предлагая разоблачить главарей заговора, представить доказательства их преступлений, он явно имел в виду в числе других и Эбера. Иначе говоря, поверив Шабо, комитеты должны были бы принять меры против Эбера и тогда активно поддерживавшей его Коммуны Парижа. Его арест мог бы иметь далеко идущие политические последствия. В этих условиях комитеты предпочли арестовать Шабо и его друзей, явно замешанных по крайней мере в финансовых спекуляциях. По какой‑то причине – сознательно или из‑за случайной ошибки Сенара – в ордере об аресте по обвинению в коррупции Шабо, Базира, Делоне и Жюльена вместо слов «арестовать в восемь часов вечера» стояло: «Арестовать в восемь часов утра». И в восемь часов утра Шабо был арестован.

Большая часть лиц, которых назвал Шабо еще 14 ноября в разговоре с Робеспьером, явно предупрежденная, успела скрыться. В их числе помимо Батца, Бенуа, Проли, Симона были банкиры Дюрей и У. Бойд, уже за несколько дней до этого бежавший в Англию. Когда чиновники муниципальной полиции Шарбонье и Озан, подкупленный Батцем, утром явились в дом к Шабо, совсем не ждавшему таких посетителей, он выразил протест против того, что ему помешали разоблачить заговор. Озан согласился лишь принять письменное заявление Шабо на этот счет. Арестованный был немедля доставлен в тюрьму Люксембург и помещен в одиночную камеру.

Как уже отмечалось, Шабо передал в Комитет общественной безопасности полученную им взятку в 100 тыс. ливров полицейскому чиновнику Озану. Сорокалетний Огюстен‑Франсуа Озан, отец восьми детей, до 1789 г. был судебным исполнителем. Он выдвинулся в годы Революции сначала как капитан национальной гвардии секции Ломбард, а потом в качестве рьяного полицейского офицера. По его собственным показаниям, следствием его рвения был арест 300 человек, из которых 27 угодили на гильотину. Образцовым полицейским считался и его коллега Луи‑Франсуа Лежен. Оба они не имели других источников существования, кроме очень скудного жалованья. Вероятно, денежные соображения были решающими при оказании этими полицейскими чинами различных услуг, никак не соответствующих интересам службы. Озан, получив в ночь с 16 на 17 ноября приказ об аресте Шабо и Жюльена из Тулузы, поспешил к бывшему аббату Эспаньяку – крупному дельцу, который был тесно связан с Жюльеном из Тулузы и не раз пытался спасти этого нечистоплотного спекулянта и биржевика от наказания (факт этот выплыл позднее, во время суда над Эспаньяком).

Когда полицейский отряд во главе с Лежеиом явился к депутату Конвента Базиру, тот, еще более пораженный, чем Шабо, спросил: «Не подверглись ли аресту граждане Шабо, Лоне (Делоне. – Е. Ч.) из Аижера, Жюльен из Тулузы, а также Эбер, помощник прокурора Коммуны?» Лежен ответил, что у него имеется лишь приказ об аресте Базира. Позднее на день был арестован и препровожден в ту же тюрьму Люксембург Делоне из Анжера.

Полицейские явились и в дом Жюльена из Тулузы. Однако тот, по словам его жены, находился в отъезде, в деревушке Куртален, неподалеку от столицы. В ночь с 17 на 18 ноября Озану и его коллеге Лежену было поручено отправиться в Куртален, на бумажную мануфактуру, чтобы арестовать находившегося там Жюльена. Но в ту же ночь Озан совершил поступок, который явно не входил в его служебное положение и скорее свидетельствовал о желании его нарушить. Выше говорилось о том, что Озан, получив приказ об аресте Шабо и Жюльена из Тулузы, поспешил к аббату Эспаньяку. До революции аббат вместе с Клавьером, впоследствии жирондистским министром, являлись финансовыми агентами королевского министра Калонна, тогда как агентами его соперника Бретейля были Мирабо и Батц. Эспаньяк был поставщиком армии Дюмурье, который защищал его от критики, в дальнейшем его поддерживал друг Дантона генерал Вестерман. Друг Шабо и Жюльеиа из Тулузы Эспаньяк нажил миллионы на финансовых спекуляциях. С лета 1793 г. он находился под домашним арестом, впрочем не очень стеснявшим его свободу. О содержании ночного разговора Озана и Эспаньяка можно лишь догадываться. Впоследствии на суде Эспаньяк уверял, что о бегстве Жюльена они с Озаном якобы не говорили.

Прибыв в Куртален, Озан и Лежен рано утром 18 ноября направились к зданию, где должны были находиться Жюльен и еще один депутат Конвента – Тибо (оба имели поручение выяснить, как ведется работа на бумажной мануфактуре). Жюльена застали еще в постели. Он внешне спокойно подчинился приказу и только попросил Лежена дать ему копию распоряжения. Пока полицейский составлял бумагу – дело уже происходило в присутствии Тибо, – арестованный попросил на минуту отлучиться из комнаты. Получив разрешение, он вышел… и не вернулся. Тщетно прождавшие его несколько минут Озан, Лежен и Тибо неожиданно узнали от слуги, что он видел Жюльена, удалявшегося от дома. Все трое бросились преследовать беглеца, но тщетно. Местные власти вскоре активно включились в поиски, но тоже без успеха (Жюльен сумел укрыться в Париже и вышел из подполья после контрреволюционного переворота 9 термидора). Так излагали это происшествие Лежен и Озан. Их показания, вероятно, точны в описании того, что происходило в присутствии Тибо, но не исключали возможность предварительного сговора Лежена и Озана с Жюльеном.

Это не укрылось от внимания властей в Париже, и 20 ноября 1793 г. оба полицейских были заключены в Люксембургскую тюрьму по обвинению в том, что способствовали бегству Жюльена. 7 января 1794 г. дело рассматривал Революционный трибунал, который признал их невиновными в сознательном потворстве бегству Жюльена, но за недобросовестное исполнение служебного долга они были приговорены к двум годам тюрьмы каждый. Относительно мягкое решение трибунала, вероятно, было вызвано нежеланием компрометировать Тибо, роль которого могла быть не столь невинной, как он ее изображал, а также тем, что подсудимые точно выполнили приказ об аресте Шабо и Базира. И главное, в это время еще не было известно о ночном свидании Озана с Эспаньяком.

Круг лиц, которые в биографиях Батца фигурируют в качестве его агентов или сообщников, определялся историками на основании – помимо мемуаров самого барона – прежде всего показаний Фабра и Шабо, нашедших потом отражение в официальных материалах, докладов двух членов Комитета общественной безопасности – Амара и Лакоста, а также обвинительных заключений на процессах эбертистов, дантонистов, «красных рубашек» и т. п. Возникает вопрос: чему же можно было верить в показаниях Фабра и Шабо, если эти показания нельзя проверить путем сравнения с данными других источников? Ведь как Фабр, которого Сен‑Жюст называл «современным кардиналом Рецем» (по имени известного демагога и интригана времени Фронды), так и Шабо могли лгать, когда правда была им невыгодна, исходя из политических или личных мотивов.

Впрочем, в отношении Шабо этот критерий также не всегда годится, так как во время своей добровольной явки в Комитет общественной безопасности он находился в состоянии крайней паники. Надеясь спасти свою голову, он, возможно, умалчивал лишь о том, что грозило ему смертельной опасностью, в том числе и о его роли в «деле Ост‑Индской компании», во всем остальном стараясь придерживаться фактов, не ставя под сомнение «чистосердечность» признаний. Более того, он не скрывал (в этом мы убедимся ниже) даже фактов, которые, казалось бы, ему было бы выгоднее утаить. Историк А. Летапи подчеркивает, что Батц и его сообщники, узнав о разоблачениях Шабо, успели скрыться до того, как 17 ноября была сделана попытка их ареста. Но тогда, если следовать этой логике, о доносе Шабо должен был быть поставлен в известность и Эбер. Заговорщики вряд ли могли заранее узнать, что в приказе комитета об арестах, который был издан в ночь с 16 на 17 ноября и начал осуществляться на рассвете 17 ноября, отсутствовала фамилия Эбера, ведь в разоблачениях она фигурировала: между тем Эбер явно не принял в эти дни никаких мер против ареста.

В своем заявлении от 26 брюмера (16 ноября) Шабо характеризовал закон о максимуме как контрреволюционный маневр с целью остановить подвоз продовольствия и, доведя народ до полного отчаяния, вызвать контрреволюцию. Он уверял, что эбертисты, навязавшие Конвенту этот закон, были агентами Питта. «Заговорщики (т. е. Делоне, Жюльен из Тулузы и Батц. – Е. Ч.), – писал Шабо, – заявили мне, что закон о максимуме был форсирован для того, чтобы вызвать гражданскую войну. Этот злосчастный результат мог быть вызван уже одной таксой на заработную плату»[1]. Не имея возможности точно определить, верно ли это обвинение, зададимся хотя бы вопросом: правдоподобно ли оно? Ответ может быть только положительным. Несомненно, что закон о максимуме на продовольствие, встреченный с таким одобрением санкюлотами, ожидавшими от него улучшения своей участи (хотя они в лучшем случае лишь смирились с максимумом на заработную плату), противоречил интересам буржуазии: она была готова терпеть только потому, что это было совершенно необходимо в чрезвычайных условиях военного времени. Недаром этот закон постоянно нарушался[2] (он строго выполнялся лишь в отношении заработной платы) и вскоре после 9 термидора был отменен сначала фактически, а зимой 1794/95 г. и юридически.

В сознании идеологов буржуазии, какими были дантонисты, – людей, воспитанных на экономических идеях Просвещения, – максимум лишь ликвидировал стимул для производительной деятельности, побуждал собственников прятать продовольствие и другие товары, одним словом, был способен привести только к «равенству нищеты», усилению голода и лишений. Об этом прямо заявлял Камиль Демулен в своей газете «Старый кордельер», об этом писали и другие органы печати, сочувствовавшие дантонистам. Так же рассуждали и в роялистских кругах, надеясь на то, что максимум будет способствовать крушению Республики. Таким образом, обвинение Шабо было вполне правдоподобно, что, конечно, отнюдь не значит, что оно соответствовало истине. Куда более важным является вопрос: не был ли заговор целью диффамации Конвента, которую Шабо приписывал Эберу и барону Батцу, не явился ли он изобретением этого депутата‑дантониста, отчаянным средством заставить замолчать нападавшего на него «Отца Дюшена»? С этим тесно связан другой вопрос – в какой мере был реальностью политический заговор Батца, а в какой это были лишь закулисные маневры крупного финансового воротилы, интересам которого могло грозить намечавшееся законодательство? И даже если он имел место, это еще не значит, что все лица, так или иначе причастные к заговору, разделяли или даже были осведомлены о его конечных целях[3].

Чем же руководствовались комитеты, принимая решение об аресте Шабо и других депутатов, заговорщики из числа членов комитетов, если таковые имелись и принимали участие в решении судьбы Шабо, и, наконец, служащие Комитета общественной безопасности – непосредственные исполнители его приказов? Комитеты, как мы знаем, поторопились произвести аресты, чтобы не дать Шабо возможности выступить в Конвенте со своими разоблачениями (иначе говоря, с обвинением Эбера и ряда других лиц). Это могло объясняться стремлением сохранить хотя бы внешнее единство Горы. Защищая Эбера, комитеты руководствовались, как они считали, интересами Революции. Но вместе с тем намерение пройти мимо обвинения, брошенного влиятельному деятелю, в то время как людей по куда менее определенному подозрению бросали в тюрьмы и посылали на эшафот, вряд ли было тактикой, в пользу которой можно найти достаточно благовидные предлоги. Возникает вопрос: не пошли ли здесь комитеты на поводу у тех лиц, которые были кровно заинтересованы в том, чтобы отвергнуть разоблачения Шабо, поскольку сами находились в связи с заговорщиками? И еще вопрос – хотели ли комитеты ареста тех участников заговора, которые должны были собраться у Шабо, иными словами – было ли распоряжение арестовать Шабо утром, а не вечером 17 ноября результатом чьей‑то оплошности, либо эта оплошность была осуществлением хорошо продуманного плана?

Во всяком случае, уклонившись по какой‑то причине от раскрытия политического заговора, комитеты вместе с тем решили довести до конца расследование несравнимо менее важного дела Ост‑Индской компании. Трудно не усмотреть в таком решении желание окончательно скомпрометировать и вывести из игры Шабо – главного обвинителя Эбера и других лиц, которые могли подтвердить показания бывшего капуцина. Между прочим, отметим, что позднее не удалось найти бумаг Шабо. О них вспомнили лишь в апреле 1794 г. Полицейские чиновники Нис и Лапорт, допустившие это похищение, были немедленно арестованы, но все бумаги Шабо бесследно исчезли. Именно это и вызвало гнев Жаго и Вадье, настоявших на проведении расследования пропажи. Выяснилось, что комиссаров сопровождало какое‑то третье лицо, фамилия и местопребывание которого остались неизвестными. В комитете, по всей видимости, решили, что третий неизвестный был самим Батцем (некоторые историки считают, что Батца сопровождали его сообщники, снабженные фальшивыми документами на имя Лапорта и Ниса). Расследование, которое приказал провести Комитет общественной безопасности, как всегда, когда это касалось Батца, не привело к каким‑либо результатам.

Одновременно с приказом об аресте Шабо от 17 ноября (27 брюмера) Комитет общественной безопасности решил провести следствие по поводу ставшей ему известной фальсификации декрета о ликвидации Ост‑Индской компании. Об этом, и только об этом, Амар поставил в известность Конвент, одобривший ранее произведенные аресты депутатов. В тот же день Фабр представил Амару объяснительную записку, в которой рассказывал, как он в начале октября отредактировал текст декрета, представленный ему Шабо, и подписал его, как Шабо позднее показал ему заново переписанный текст, в котором будто бы учитывались сделанные им исправления и который он, Фабр, подписал, не читая. В этот момент никто не ставил под сомнение честность Фабра и правомерность его действий.

В день ареста Шабо Робеспьер выступил в Конвенте с докладом о политическом положении Республики. В общей форме в нем осуждались «жестокая умеренность» и «систематические преувеличения лжепатриотов», которые «насильно толкают повозку революции на гибельный путь» и которых оплачивают за это за границей. Через несколько дней, 1 фримера (21 ноября), Робеспьер в Якобинском клубе резко осудил атеизм, имея в виду руководителей Клуба кордельеров. Вместе с тем Робеспьер явно щадил Эбера. С какой целью? Вероятно, прежде всего он еще надеялся сохранить не только честь, но и единство Горы. А возможно, не имея безусловных доказательств вины Эбера, Робеспьер вместе с тем учитывал, что издатель «Отца Дюшена», зная о выдвинутых против него обвинениях, будет слабо отстаивать свои позиции. Как бы то ни было, Робеспьер ни словом не упомянул об обвинениях, выдвинутых Шабо, напротив, он напал на Дантона и обрушился на не названных по имени интриганов, которые стремятся с помощью клеветы посеять разногласия среди патриотов.

Неподкупный критиковал требование дехристианизации, бесполезных казней (оставшихся депутатов‑жирондистов, сестры короля – Елизаветы), но вместе с тем защищал персонально некоторых лиц, выдвигавших эти требования, в том числе главу Коммуны Шометта и Моморо, ограничиваясь лишь обвинениями против Проли, Дюбисона, Перейра, указанных ему Фабром еще 12 октября и с тех пор арестованных как агентов заграницы. Эбер косвенно также был поставлен под защиту. Он даже на заседании 1 фримера благодарил Робеспьера за заступничество против клеветы. Вместе с тем, резко изменив свою прежнюю отрицательную позицию в отношении Дантона, Эбер призвал его «прийти и объясниться по‑братски в Якобинском клубе». Расчет Эбера, видимо, состоял в том, чтобы заполучить влиятельного союзника, который мог бы выступить в Конвенте в его защиту, против возможных обвинений со стороны комитетов. Опираясь на помощь Коммуны, эбертистских газет и поддержку Дантона, можно было выдержать любой натиск. Эбер рискнул даже на этом заседании открыто обрушиться на Шабо, поскольку аудитория ничего не знала об обвинениях, выдвинутых «коварным монахом». Однако до начала января 1794 г., оставив из осторожности тему дехристианизации и не упоминая Шабо, Эбер сосредоточил гнев «Отца Дюшена» на дантонистах Демулене, Фелиппо, а также Фабре.

Интересно отметить, что из второго бюллетеня д’Антрега, датированного 11 ноября и, следовательно, базирующегося на информации, отправленной из Парижа не ранее начала ноября, когда еще не разразился скандал с делом о ликвидации Ост‑Индской компании, явствует, что роялистскому подполью было уже кое‑что известно о том, что в победившей партии явно наметилась трещина в отношениях между группировкой во главе с Робеспьером, которая преобладает в Комитете общественного спасения, и другим комитетом, наблюдавшим за роялистами (речь идет о Комитете общественной безопасности). И далее следуют очень любопытные слова: «Они (руководители роялистского подполья. – Е. Ч.) с помощью своих агентов побуждают этот комитет к захвату власти и облегчают ему получение для этого средств, но не для достижения успеха, а для создания новой фракции в Конвенте. Базир и Шабо состоят в этом комитете. Ход событий уже достиг крайней точки после 8 ноября, что должно произвести шок в Конвенте».

Эта корреспонденция содержит явные неточности. Например, к партии Робеспьера отнесены Сиейес, Паш, Шометт. Но неточности были неизбежны в условиях происходившей тогда и далеко еще не закончившейся перегруппировки сил. Вместе с тем «Парижское агентство» – информаторы д’Антрега, зная о существовании параллельной подпольной организации и о ее планах, не имели четкого представления о руководителе (или по крайней мере не решились сообщить об этом д’Антрегу). В то же время корреспонденты д’Антрега еще до того, как скандал с Ост‑Индской компанией выплыл наружу, поняли, что готовится роялистская провокация с целью использовать еще только намечавшиеся разногласия между комитетами. Эта информация целиком подтверждает показания Шабо, считавшего дело Ост‑Индской компании результатом махинаций Батца. Упомянем, что Леметр, один из главных агентов д’Антрега, поддерживал дружественные отношения с Дантоном и Эбером. Как бы то ни было, «Парижское агентство» смогло в начале ноября предсказать события, которые еще только должны были произойти и стали известными из доклада Амара в Конвенте об аресте Шабо и других депутатов, сделанного лишь 18 ноября.

Как уже отмечалось, Эбер в своей газете «Отец Дюшен» и в выступлении 21 ноября в Якобинском клубе, глухо упомянув об обвинениях, выдвинутых Шабо, с негодованием их отверг. Однако он не потребовал расследования этих обвинений. Более того, в течение последующих полутора месяцев, вплоть до начала января, Эбер явно избегал упоминать имя Шабо и вообще стал намного реже бывать в Якобинском клубе. За 8 дней – от 8 до 16 ноября (18–26 брюмера), т. е. до дня подачи Шабо письменного заявления, Эбер выступил на каждом из пяти заседаний Якобинского клуба. С 16 ноября 1793 по 4 января 1794 г. состоялось 26 заседаний. Эбер поднимался на трибуну только на восьми заседаниях. Шесть из его выступлений были совершенно незначительными. Остаются речь, произнесенная 21 ноября, о которой уже говорилось, и выступление 21 декабря, когда Эбер обличал «предателей» – Фабра д’Эглантина и Филиппо. Только II декабря Эбер мимоходом упомянул о Шабо, заявив, что он «не обедал с его австриячкой» (прозвище, под которым фигурировала Мария‑Антуанетта).

В трех номерах «Отца Дюшена» (№ 313, 314, 315) Эбер обещал не выпускать из виду Шабо. Однако в последующих номерах имя «коварного капуцина» исчезает вовсе со страниц, так же как «дело Ост‑Индской компании» и «Заговор Батца», намеревавшегося похитить из Тампля королеву, о которых говорил весь Париж и о которых Эбер благодаря связям в полицейском управлении и Коммуне Парижа мог получить самые надежные сведения. Вместо этого в центр внимания становятся обличения казненных Людовика XVI и Марии‑Антуанетты, давно бежавшего за границу Дюмурье, уже осужденных и погибших жирондистов Петиона, Бриссо, Ролана или английского короля Георга III, а то и общие рассуждения о не названных по имени изменниках. Исключение было только для Камила Демулена и Филиппо, но для этого были особые причины: в декабре началась атака дантонистов против Эбера и его сторонников.

Дантон еще в середине октября 1793 г., после того как он потерпел неудачу в попытках спасти жирондистов и королеву, уехал в Арси‑сюр‑Об, где оставался до середины ноября, т. е. до получения известия об аресте Шабо и Базира. Вечером 18 ноября Дантон прибыл в Париж с целью поддержать обвинения, выдвинутые Шабо и Базиром против эбертистов. С 24 ноября 1793 по 16 марта 1794 г. Дантон получил из тюрьмы от Шабо пять подробных писем, в которых он открыто обвинял Эбера в связи – через Делоне – с бароном Батцем.

Во второй половине ноября Робеспьер стал клеймить дехристианизацию. Он не называл еще Эбера по имени, но в отличие от прежних своих заявлений осенью по этому вопросу, когда Неподкупный осуждал лишь саму политику, но не мотивы, которыми руководствовались организаторы кампании по дехристианизации, теперь он именовал ее контрреволюционным заговором иностранцев. По его настоянию Проли, Дефье, Дюбисон и Перейра были исключены из Якобинского клуба. Дантон в это время тоже резко критикуя дехристианизацию, вместе с тем стал призывать к смягчению террора, к усилению власти Комитета общественного спасения, чтобы ослабить влияние эбертистской Парижской коммуны, возглавлявшейся Шометтом. В Якобинском клубе Робеспьер взял под защиту эбертистов. Лишь в конце декабря стал заметен отход Робеспьера от поддержки дантонистов, возможно из опасения вызвать раскол в Комитете общественного спасения, ряд членов которого решительно осуждали вождя «снисходительных». После выявления роли Фабра в «деле Ост‑Индской компании» Робеспьер пришел к убеждению, что обе фракции – и эбертисты и дантонисты – являются врагами революции[4].

5 декабря 1793 г. появился первый номер газеты «Старый кордельер» Камила Демулена, ставшей рупором Дантона. Лейтмотивом новой газеты были атаки против эбертистов, их политики дехристианизации, требование прекращения революционного террора, ликвидации ограничений свободы печати. Эбертистов Демулен именовал иностранными агентами в Париже, «санкюлотами Питта». Эти атаки велись в условиях, когда Дантону и Демулену было известно, что Робеспьер в курсе обвинений Шабо против Эбера. В пятом номере «Старого кордельера», напечатанном 25 декабря 1793 г. (но поступившем в продажу только 5 января следующего года), воспроизводились в слегка завуалированной форме утверждения Шабо о связях Эбера с Батцем, о получении Эбером денег через графиню Рошуар за попытки спасти королеву.

Резко возражая в своей газете (Ne 332 и 333) по поводу различных второстепенных упреков Демулена и даже угрожая ему гильотиной, Эбер не ответил на главное обвинение – в связях с Батцем, как будто любой ценой хотел допустить, чтобы читатели узнали об этом обвинении Брошюра «Жак‑Рене Эбер, автор «Отца Дюшена», – Камилу Демулену» содержала только пространные опровержения брошенного Демуленом упрека, будто Эбер в юности совершил мелкую кражу. В одном лишь месте Эбер коснулся главного обвинения. Демулен писал, что Эбер поддерживал связи с заговорщиками через графиню де Рошуар. В ответе Эбера указывалось: «Ты простер свое злодейство до того, что обвиняешь меня в связи с некой старой греховодницей Рошуар, которая была послана ко мне интриганами, подобными тебе, чтобы подкупить меня, и которую я прогонял несколько раз». Это странные слова, напоминающие скрытое признание, ведь они свидетельствуют, что Эбер несколько раз встречался с вражеским агентом и не поставил власти в известность об этих встречах.

Однако при чтении пятого номера «Старого кордельера» Эбер понял, что Демулен повторяет обвинения Шабо и вынужден был прервать свое длительное молчание о бывшем капуцине. Обрушивая в своей газете (№ 331) на Шабо обвинения в продажности, Эбер тщательно обходил тему об инкриминируемых самому издателю «Отца Дюшена» связях с Батцем. После же № 331 Эбер уже ни разу, вплоть до своего ареста и гибели, более не упоминал в газете имя арестованного дантониста. 5 января, в день выхода в свет пятого номера «Старого кордельера», произошла ожесточенная перепалка между Демуленом и Эбером. Но и здесь Эбер замолчал обвинения Шабо. В то же время и Шабо из тюрьмы прекратил свою эпистолярную войну против автора «Отца Дюшена». Вместе с тем пятый номер «Старого кордельера» был последним, содержащим резкую полемику против Эбера. В шестом номере, вышедшем 25 января (6 плювиоза 2‑го года), Демулен даже поздравил своего противника с его признанием «санкюлота Иисуса», т. е. с отказом от политики дехристианизации.

Это было связано с явным неуспехом наступления дантонистов, осужденного Робеспьером. Но осуждение не было окончательным. 26 декабря Фабр был исключен из комиссии, занимавшейся расследованием «дела Шабо». 8 января 1794 г. Робеспьер добился исключения Фабра из Якобинского клуба, и через несколько дней «лукавый змий… извивающийся сотней способов», как его обозвал 21 декабря Эбер, выступая в Якобинском клубе, был арестован. Выявившееся участие Фабра в махинациях с декретом об Ост‑Индской компании повлияло на убеждение Робеспьера в том, что некоторые монтаньяры были лишь бессознательными агентами контрреволюционеров и иностранных шпионов.

Во второй половине февраля и начале марта Робеспьер из‑за болезни в течение 21 дня, с 19 февраля до 12 марта, лишь один раз присутствовал на заседании Комитета общественного спасения. Правда, еще 5 февраля в произнесенной речи он предостерегал против ультрареволюции, которая компрометирует себя связями с контрреволюцией. В последние дни своей болезни Робеспьер написал текст речи, в которой высказывал убеждение, что Батц является главой заговора эбертистов (текст речи был найден в бумагах Робеспьера после 9 термидора). Именно в этой речи Неподкупный рассказывает о своей встрече с Шабо 14 ноября 1793 г. Тон речи, относительно благожелательный в отношении Шабо, свидетельствовал об убеждении Робеспьера, что заявление арестованного депутата не было ложным.

В конце января Эбер временно перестал служить объектом атак со стороны лидеров дантонистов. Но нападки на него не прекратились. Еще 17 ноября 1793 г. перед Революционным трибуналом предстал один из членов Коммуны, шестидесятилетний Ж. Б. Мишонис. Этот бывший торговец лимонадом занимал важный пост в столичной полиции. Он являлся инспектором тюрем, включая Тампль, где были заключены Людовик XVI и Мария‑Антуанетта, и лицом, по служебным обязанностям часто встречавшимся с мэром Пашем, прокурором Коммуны Шометтом и его заместителем Эбером. Одновременно Мишонис поддерживал тайные связи с Батцем и, несомненно, как уже говорилось выше, участвовал в «заговоре гвоздики». Шабо, который в августе 1793 г. сам был членом Комитета общественной безопасности, явно знал о подлинной роли Мишониса, хотя предпочел тогда промолчать. Но он не мог не сказать об этом Робеспьеру при свидании с ним 14 ноября. Еще за месяц до этого, в октябре 1793 г., Мишонис принял участие в очередной попытке похитить королеву. Тогда же он был арестован и вместе с несколькими инспекторами тюрем предстал перед трибуналом. Это произошло по странному совпадению в день ареста Шабо. Следует сразу сказать, что Революционный трибунал оказался исключительно снисходительным к обвиняемым. Все они были оправданы, за исключением Мншониса, который хотя и был признан виновным, но только в непреднамеренном содействии заговорщикам, в пренебрежении служебным долгом и приговорен к тюремному заключению на время войны.

Смысл тактики прокурора Фукье‑Тенвиля явно сводился к тому, чтобы не бросить тень на администрацию Коммуны. Путем отказа от допроса неудобных свидетелей и других подобных маневров дело было представлено следующим образом: заключенные‑роялисты якобы старались, но тщетно установить связи со своими сообщниками на воле, их попытки привлечь на свою сторону лиц, назначенных Коммуной, не удались, тогда арестованные решили скомпрометировать честных слуг закона. Из них только Мишонис, нарушивший, хоть и без злого умысла, свой долг, заслуживает наказания. На основании такого вердикта Революционного трибунала 19 ноября 1793 г. Мишонис был возвращен в тюрьму Ла‑Форс, где он содержался и до суда. Служащими этой тюрьмы были супруги Бол, друзья Мишониса, которые, так же как и он, были замешаны в «заговоре гвоздики». Мадам Бол, дожившая до реставрации Бурбонов, сообщила некоторые подробности о заговорах, связанных с планами освобождения Марии‑Антуанетты. Однако этот рассказ явно был приноровлен к роялистской легенде, по которой королеву должны были освободить бесстрашные дворяне, преданные слуги монархии, и в которой не было места для тайных сделок с «цареубийцами».

В конце декабря 1793 г. компанию Мишонису составил арестованный наконец и доставленный в тюрьму Ла‑Форс Эспаньяк. В начале января 1794 г. к ним присоединились уже знакомые нам Озан и Лежен, позднее добавилось еще несколько лиц. Правда, тем временем Эспаньяк по его просьбе был переведен в тюремную больницу, где он мог свободно принимать посетителей. Из тюрьмы Эспаньяк, Озан, Мишонис пытались разными способами повторить обвинения Шабо против Эбера, надеясь тем самым сыграть на руку дантонистам, от победы которых зависело, как они полагали, их освобождение. Сам Шабо между 24 ноября 1793 и 16 марта 1794 г. написал по меньшей мере 5 писем Дантону, 14 – Робеспьеру, 8 – обоим комитетам, доказывая, что Эбер – агент барона[5]. Стремясь выгородить себя, Шабо в своих показаниях называл все больше имен. Его письма ежедневно доставлялись в Комитет общественной безопасности и после тщательного изучения докладывались Комитету общественного спасения.

Историки еще в прошлом веке начали до сих пор не законченный спор о том, что было правдой, а что ложью в показаниях бывшего капуцина. Иногда, например, Шабо сообщает явно невыгодные ему факты. Так, обвиняя Дантона, он оправдывает поведение Фабра д’Эглантина, хотя в его интересах было бы взвалить на того главную вину за «дело Ост‑Индской компании». Находясь в тюрьме Люксембург, Шабо узнал о докладе, сделанном Амаром в Конвенте 16 марта, – это было вскоре после ареста эбертистов. Он имел достаточно политического опыта, чтобы понять – у него теперь нет никаких шансов избежать гильотины. Решив покончить самоубийством, Шабо написал письмо Конвенту – свое завещание, изображая себя в нем стоящим вне «двух сект контрреволюционеров». В этом завещании‑исповеди он писал, что Базир участвовал в фальсификации декрета об Ост‑Индской компании лишь из чувства дружбы к нему, что Фабр был неповинен в подделке, осуществленной Делоне, и что Эбер оклеветал Фабра по приказу Батца, которому он не мог ни в чем отказать. Можно предположить, что исповедь была еще одной попыткой свести счеты с уже арестованным Эбером и оказать поддержку дантонистам, но что в ней было правдой?

27 вантоза, в 3 часа дня, из камеры Шабо раздались отчаянные крики. Тюремные надзиратели, поспешившие в камеру, нашли заключенного на кровати, бьющегося в конвульсиях. Еще до этого Шабо передал тюремным властям письмо Конвенту и, оставшись один, с возгласом «Да здравствует Республика!» выпил заранее заготовленную отраву. Однако он не выдержал боли и позвал на помощь. Пришедшим тюремщикам он указал на запечатанный конверт с завещанием. Покушавшегося на самоубийство доставили в тюремную больницу, где дали противоядие. Три дня он находился на грани смерти, но выжил – для того только, чтобы погибнуть на гильотине. В отличие от Шабо Делоне, также находившийся в тюрьме Люксембург, избегал обвинений в отношении Эбера, вместе с тем утверждая, что Фабр участвовал в фабрикации подложного декрета о ликвидации Ост‑Индской компании.

Чтобы не возвращаться к вопросу об истории с фальсификацией декрета, достаточно сказать, что виновность Делоне, Шабо, Базира и Жюльена из Тулузы в получении взяток от компании вряд ли подлежит сомнению. Обвинение в отношении Фабра, который также был замешан в различных финансовых махинациях, в данном случае не является безусловным. А Матьез считал вину Фабра д’Эглантина доказанной[6], но этот вывод и поныне оспаривается некоторыми исследователями, считающими, что он был казнен только как дантонист, противник революционного правительства[7]. «Темное дело это обвинение Фабра… – писал один из французских историков. – Был ли он сообщником Делоне, Шабо, Базира и их соучастников? Был ли автором фальшивого декрета о ликвидации Ост‑Индской компании, найденного у одного из них? Он был нечист на руку, у него была очень плохая репутация. Все же, по‑видимому, выдвинутое против него обвинение, которое послужило причиной его гибели, было необоснованным»[8].

Главное политическое значение «дела Шабо» заключалось в том, что он высказал циркулировавшее среди дантонистов обвинение лидера противостоящей им фракции Эбера в связи с роялистами. К. Демулен писал об Эбере как о «самом безумном из патриотов, если он не является самым хитрым из аристократов»[9]. Демулен был искрение убежден в измене Эбера. В письме к жене от 1 апреля 1794 г., посланном из тюрьмы в ожидании казни, Демулен писал, что вместе с Дантоном он умирает как жертва своего мужества, «ибо мы донесли на двух предателей»[10]. По всей вероятности, под одним из этих «двух предателей» подразумевался Эбер (вторым же мог быть Клоотс или Шометт). Однако искреннее убеждение Демулена в виновности издателя «Отца Дюшена» вполне могло быть и ложным. Надо учитывать, что эти строки написаны уже после казни Эбера.

В Национальном архиве сохранилось немало обличений Эбера. Например, в полицейском отчете за 11 жерминаля 2‑го года сообщается: «Это скрытый сторонник монархии». Однако этот отчет, как и письмо Демулена, тоже был составлен через неделю после казни Эбера 4 жерминаля (24 марта 1794 г.) и, возможно, передает слухи, порожденные обвинениями, которые были выдвинуты во время процесса «Отца Дюшена» в Революционном трибунале. В архивах сохранилось письмо Венсена, считающегося эбертистом, Фукье‑Тенвилю, в котором утверждалось, что «Эбер получил тысячу экю с целью освободить заключенного, содержавшегося в одной из тюрем Парижа». Венсен узнал это от любовницы Делоне д’Анжера. «Эта женщина имеет доказательства сказанного ею», – говорилось в письме.

Интересно отметить, что среди роялистского подполья и иностранной агентуры существовало убеждение в принадлежности к числу коррумпированных политиков ряда лидеров эбертистской группировки и что они являются игрушкой международных банкиров. Английская шпионка герцогиня Флери писала в своих мемуарах: «Мелкая сошка – Барер, Эбер, Мерлен из Тионвиля, Бадье». Главными же шпионскими фигурами она считала Эспаньяка и Гусмана, «являвшегося чьим‑то агентом, только неясно чьим», а среди банкиров, чувствовавших себя превосходно во время террора, «помимо австрийского агента Проли, Бойда и Кера также швейцарца – следовательно, серьезного человека – Перрего»[11].

Отношение к обвинениям в адрес вождей эбертистов во многом определяется тем, насколько те или иные историки считали их выразителями настроений трудящихся масс столицы и какую оценку они давали санкюлотской оппозиции против некоторых сторон политики революционного правительства. В случае безусловно положительной оценки вопрос о возможной виновности Эбера и его единомышленников снимался или считался не заслуживающим особого внимания. Напротив, для тех историков, которые были склонны видеть в эбертистах лишь препятствие для деятельности Робеспьера и его сторонников, отвечавшей, по их мнению, коренным интересам революции, возможная виновность Эбера и других руководителей Клуба кордельеров могла служить лишним доказательством, что они представляли помеху на пути поступательного движения революции.

Характеризуя Эбера, один современный французский историк писал: «Безудержный демагог? Безусловно, в большой степени, и напрасно искать какие‑либо идейные приниципы в его журнале»[12]. Оливье делал вывод, что, по всей видимости, «эбертистский клан, изображавший себя в качестве крайне левого крыла республиканцев, чрезвычайно преданного интересам простого народа, действовал если не по приказам, то по меньшей мере при соучастии роялистов и иностранных государств»[13]. Проанализировать обвинения против Эбера попытался французский историк Арно де Летапи в книге «Заговор Батца (1793–1794)»[14], изданной в 1969 г. в Париже. Исследователи, по мнению этого французского ученого, трактуют изолированно так называемое «дело Ост‑Индской компании», вскрывшееся в ноябре 1793 г., процессы эбертистов и дантонистов весной 1794 г., тогда как эти события находились в самой тесной связи. Он считает, что в любом случае действия властей можно объяснить их уверенностью в виновности Эбера, хотя они из политических соображений пытались скрыть материалы, уличающие его в связях с роялистами. Летапи пишет, что он в своей книге не выносит решения о виновности Эбера, однако считает, что Эбером владел какой‑то страх, который мог быть вызван нечистой совестью[15].

Послушаем также мнение А. Собуля, открыто высказанное в предисловии к книге Летапи. Он писал: «Концепция умело построенная, солидно аргументированная. Должен ли я сказать, что она меня не убедила?» «Нет сомнения, что Эбер обвинялся Шабо и его соучастниками в сообщничестве с Батцем. Автор, как кажется, убедительно показал, что комитеты сознательно намеревались избежать компрометации Горы и революционного правительства, открыто выдвигая это обвинение. Но сам‑то Эбер – был ли он виновен или невиновен?»[16] Известный английский историк Н. Хеймпсон считал, что Летали пришел к очень интересным выводам, которые, однако, «нельзя признать окончательными»[17]. По мнению новейшего биографа Дантона, «Эбер был, вероятно, виновен, и комитеты знали об этом»[18]. Другой пример. Автор недавно вышедшего трехтомного труда по истории вандейских войн Шьяп писал о «знаменитом Эбере, обращавшем меньше внимания на идеи, чем на деньги»[19]. Этот известный специалист по истории монархического лагеря в годы революции считает «несомненными роялистские связи» Эбера[20]. Таков калейдоскоп различных мнений по вопросу о виновности одного из идеологов левого крыла якобинцев. Нам еще предстоит разобраться в том, насколько обоснованными являются эти мнения.

Говоря о подозрениях, которые вызывают (действительные или мнимые) связи Эбера и ряда влиятельных в левоякобинских кругах лиц с роялистами, надо лишь напомнить, что эти связи относятся к осени 1793 г. Иначе говоря, ко времени, когда лозунги и вся политика левых якобинцев постепенно стали утрачивать исторически прогрессивный смысл, потеряли способность содействовать укреплению революционных завоеваний, когда начал назревать кризис революции. Современникам этот кризис виделся прежде всего как результат действий внешней и внутренней контрреволюции. Но ее атаки на Республику были отбиты уже к концу 1793 г., а кризис не только не прекратился, но и продолжал нарастать, чтобы найти свою кульминацию в перевороте 9 термидора.

[1] Матьез A. Борьба с дороговизной и социальное движение в эпоху террора. М.; Л., 1928. С. 403.

[2] Тарле Е. В. Жерминаль и прериаль. М., 1937. С. 10 и др.

[3] Hampson N. The Life… P. 210.

[4] Hampson N. Danton. P. 142–144, 149–150.

[5] Bluche F. Danton. P. 403.

[6] Mathiez A. Un procès de corruption sous la Terreur.

[7] Houben H. Finance er politique sous la Terreur. La liquidation de la Compagnie des Indes. P., 1832; Eude Af. Une interprétation «non‑mathiézi‑enne» de l’affaire de Compagnie des Indes//Annales Historiques de la Révolution Française. 1981, avril – juin. P. 239–261.

[8] Janssen J. Camille Desmoulins. Le premier républicain de France. P., 1973. P. 627.

[9] Castelnau J. Le tribunal révolutionnaire. P., 1981. P. 172.

[10] Цит. по: Ландауэр Г. Письма о французской революции. М., 1925. С. 142.

[11] Coigny A. de. Journal. P. 123; Blanc O. La dernière lettre. P. 102.

[12] Ollivier A. Saint‑Just… P. 277.

[13] Ibid. P. 444.

[14] Letapis A. de. Op. cit.

[15] Ibid. P. 47.

[16] Ibid. P. IX–X.

[17] Hampson N. Danton. P. 176.

[18] Bluche F. Danton. P. 399.

[19] Chiappe J.‑F. La Vendée en armes. Vol. 3. Les chouans. P., 1982. P. 74.

[20] Ibid. P. 76.