Последний раз я видел ныне уже покойного Евгения Евтушенко осенью 2015 года. Этот поэт, артист, вития, фотограф, путешественник и женолюб появился на телеэкране. И не один, а в сопровождении множества своих почитателей, вернее, молодых почитательниц. А ведь ему уже было за 80. И высокий гость сразу с порога бросил своим почитателям в зале и нам, телезрителям:

– Як вам как Чацкий, прямо с корабля. А знаете, где был? Ни за что не отгадать. В Италии! Вообще‑то я посетил 97 стран обоих полушарий, недавно американцы приглашали на Марс, но что‑то у них там не получилось… Да, 97, и все их люблю, но Италия для меня – это цимис! Там все считают меня итальянцем, и все знают в лицо, как Мастроянни. Едва покажусь на трапе самолета, как пацаны уже бегут с букетами, кричат: «Опять наш любимый Сильвио Евтушелло приехал! Ура!».

– А знаете, зачем я сейчас туда ездил? Не поверите! Мне там, представьте, мне там, вообразите, мне там вручили премию Вергилия, того самого, что сочинил «Энеиду».

Ну, помните? «Онегин знал не без греха Из «Энеиды» два стиха…» Но это не все. Итальянцы еще, ну подумайте, какая любовь, еще и выдвигают меня на Нобелевскую премию! Уже много лет все выдвигают, выдвигают и выдвигают… Это стало у них уже чем‑то вроде национального вида спорта. Да, Нобелевскую пока не получил, но зато у меня есть большой чилийский орден. А недавно в Перу я читал стихи на испанском языке, который очень люблю, ну очень. Хотите, скажу по‑чилийски «Евтушенко»?

Встает молодая девушка – А у вас, Евгений Александрович, нет ордена Льва и Солнца, как у потомственного кавалера Степана Ивановича Куцина, городского головы по сю сторону Уральского хребта? Он получил его в знак дружбы двух монархий – России и Персии. Это зафиксировал в свое время Антон Павлович Чехов.

– Нет у меня такого ордена, – с грустью сказал Евтушелло. – В Персии я не был. Знаком с ней только по «Персидским мотивам» Есенина. «Шагане ты моя, Шагане…».

Много еще интересного услышали мы от лауреата вергилиевской премии. Например, он очень любит поговорить о составе своей крови. Кто не помнит, как однажды он лихо воскликнул: «Еврейской крови нет в моей крови!». Вот и теперь начал: – Во мне много кровей: русская, белорусская, украинская, татарская, 1 килограмм латышской, немецкая, однажды влили в меня полтора литра грузинской, 50 грамм шведской, 100 грамм немецкой…

Голоса из зала: – Да как же вы это установили? А сколько антисоветской и антисоветской? А немецкая не от Геббельса?

– Тихо, тихо… Помог установить покойный Вася Аксенов. Он был врачом.

Что ж, некоторые русские поэты порой упоминают о своем происхождении, о предках. Например, Пушкин:

Не торговал мой дед блинами.

Не ваксил царских сапогов…

Да, порой упоминали, но чтобы так– сколько какой крови… Развивая тему своей родословной, Евтушелло рассказал очень интересную историю своего прапрадеда Иосифа Бойковского, обедневшего польского аристократа (так что в нем еще и грамм 40 аристократической польской крови, почему‑то не названной). Аристократ, говорит, служил управляющим в поместье одного помещика Житомирской губернии. А было это «до революции». Когда так говорят, то имеют в виду– незадолго до революции, ну, допустим, в 1905–1915 годы. Мог ли тогда жить прапрадедушка человека, родившегося в 1932 году? Мой прапрадедушка Николай Платонович Бушин из деревни Рыльское Тульской губернии, крепостной крестьянин графа Бобринского, как установил по ревизским сказкам Тульского областного архива местный краевед Александр Васильевич Казанский, родился в 1799 году, в один год с Пушкиным, а умер в 1852‑м, в один год с Гоголем. А я всего на 8 лет старше Евтушелло. Ну, хорошо, допустим, действительно был такой расчудесный прапрадедушка, проживший лет 150.

Есть же подобные случаи. Не будем мелочиться, тем более что дальше нас ждут чудеса еще забористей.

Так вот, этот помещик Житомирской губернии… Между прочим, прапрадедушка‑то в любом случае был, но такой губернии никогда не было, а была Волынская, и в ней– Житомирский уезд. А Житомирская область образована в 1937 году… Этот помещик, живший «до революции», представьте себе, имел крепостных крестьян, которые пятьдесят лет не знали об отмене крепостного права и покорно позволяли помещику сечь себя. Одного крепостного он засек до смерти. Благородный предок Евтушелло не стерпел этого, говорит он, «поднял восстание, и крестьяне сожгли дворец зверюги». Все это очень похоже на повесть Пушкина «Дубровский», но неважно. Все равно интересно, правда?

И что дальше? Явились войска, сожгли деревню, а всех крестьян вместе с аристократом сослали в Иркутскую губернию. А там губернатор был большой гуманист, видно, окончил Литературный институт им. Горького, он выписал всем сосланным документы на чужое имя и поселил их табором на железнодорожной станции Зима, где во время войны окажется юный Сильвио. Аристократ же был человек неуемный. Он на собаках поехал дальше на восток, на Чукотку, до самого Берингова пролива. Была уже весна, плыли льдины. И вот, говорит поэт‑артист, «перепрыгивая со льдинки на льдинку, прапрадед попал на Аляску».

А я заглянул в справочник: Берингов пролив в самом узком месте – 86 километров. Такого маршрутика и по асфальтовой тропинке хватит дня на три, а тут – с одной скользкой льдинки на другую льдинку, уходящую из‑под ног… Да, у такого прапрадедушки не мог родиться праправнук иной, чем Сильвио Евтушелло…

Но это не все. Пан Бойковский прыгал‑прыгал, смотрел‑смотрел на пролив, и вдруг его осенило: как бы хорошо было прорыть под проливом тоннель! «Это изменило бы структуру всего Земного шара! – воскликнул праправнук. – Создало бы множество рабочих мест!». Оцените безумно благородную смелость идеи пана. Ведь тогда было еще далеко до тоннеля под Ла‑Маншем, который в самом узком месте всего‑то 32 километра. Но Боже мой, как эта мечта о тоннеле напоминает мечту одного гоголевского героя. Помните? «Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, он говорил о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или через пруд построить каменный мост, на котором были бы по обеим сторонам лавки, чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян…» Например, поэму Евтушенко «Казанский университет» (о Ленине). «Впрочем, все эти прожекты так и оставались только одними словами». Таковой отказалась судьба мечтаний и ясновельможного пана…

Зачем вся эта героическая история нам рассказана?

Как же! Артист хотел убедить всех, что он не просто спасал свою шкуру, в роковой для родины час удрав за океан, а уж такова планида его аристократического рода на протяжении столетий – любой ценой стремиться в Америку, строить тоннели и мосты между континентами и мечтать о прекрасном будущем человечества.

Но вот что примечательно. Лихо, бойко, решительно рассказывая нам о своих премиях, орденах, путешествиях, языках, любимых женах, о благородных и бесстрашных деяниях предков, наш гость, между тем, был весьма уклончив, осмотрителен и сдержан, когда касался вопросов политических. Например: «Наша победа в Великой Отечественной войне очень скоро превратилась в холодную войну». Нет, не победа превратилась в войну, но война действительно началась. Однако почему же оратор молчит о том, кто ее начал? Имечко закоперщика войны хорошо известно: достопочтенный лорд Черчилль, и начал он ее в самом деле очень скоро после победы: 5 марта 1946‑го (еще не прошло и года) речью в американском городе Фултон. А через несколько дней Сталин на страницах «Правды» дал достойную отповедь недавнему союзничку, сказав, что он встал на путь немецких фашистов.

И еще Евтушенко сказал: «Есть люди, которые хотят возродить холодную войну». Какие люди? Где они живут? Путешественник боится назвать эти имена: Хиллари Клинтон, Барак Обама, Згибнев Бжезинский… Ему страшно: вдруг не пустят обратно в Америку! Ведь там и последняя Шаганэ, и дети. Вдруг придется тайком тропой прапрадеда прыгать с льдинки на льдинку.

И опять: «Мы в конце концов преодолеем войны и конфликты между народами, которых стравливают политики, и ведь они только и держатся на стравливании народов».

Да, есть такие политики. Но где они, хотя бы в каком полушарии? Почему их не назвать? И опять же юным почитательницам великого актера знать эти имена гораздо важнее, чем помнить его премии и ордена, как уже полученные, так и запланированные.

* * *

Но вот одна молодая особа спрашивает: «Евгений Александрович, расскажите, как вам удалось напечатать поэму «Бабий Яр»? Удалось!.. Она из тех, кому прочно втемяшили, что это был невероятно трудный героический подвиг. А Евтушенко словно только и ждал этого вопроса, и его понесло. Он рассказал, что в 1961 году, возможно, по заданию КГБ (об этом дальше) уже объехав 30–40 стран, впервые оказался в Киеве. Встретил там молодого, но успевшего обрести известность писателя Анатолия Кузнецова. Это фигура не простая. К тому времени у него уже было несколько сборников рассказов, а в 1957 году вышла книга «Продолжение легенды». Она имела большой успех. Как пишет И. Кондаков, биограф писателя, семнадцатилетний главный герой книги «юный Толик чувствует себя преемником Павки Корчагина, шолоховского Семена Давыдова и других деятельных героев советской литературы, первопроходцев, созидателей нового».

В Киеве Кузнецов пережил немецкую оккупацию и был свидетелем фашистских злодеяний. Об этом, о расстрелах в Бабьем Яре он и рассказал Евтушенко. Тот под впечатлением услышанного сразу написал стихотворение и на другой день публично прочитал его в Киеве многим слушателям. Говорит, что какие‑то таинственные силы пытались ему помешать. Ну, сейчас это невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. Уверяет и в том, что трагедия Бабьего Яра была окружена молчанием, что о ней чуть ли не запрещено было говорить. Тут уж можно спросить: с какой стати запрещено? почему? кто был заинтересован в обелении фашизма? Дается понять, что все дело в евреях. Будто кто‑то скрывал, что немцы преследовали их и истребляли. Уж тут есть возможность напомнить, что о Бабьем Яре еще во время войны говорилось в материалах Чрезвычайной Государственной комиссии по расследованию фашистских злодеяний. Например: «Гитлеровские бандиты согнали 29 сентября 1941 года на угол улиц Мельника и Доктеревской тысячи мирных советских граждан. Собравшихся палачи повели к Бабьему Яру, отобрали у них все ценности, а потом расстреляли. Проживавшие вблизи Бабьего Яра граждане Н.Ф. Петренко и Н.Г. Горбачева рассказали…» и т. д. (Ни давности, ни забвения. М., 1983. С. 68–69). В этих частных рассказах не выделены особо евреи – то ли в спешке, то ли и в голову не приходило выделять кого‑то перед лицом такой страшной участи. Но в других официальных материалах ЧГК перечисляются и национальности. Например: «Немецкие захватчики истребляли всех неугодных им людей: русских, украинцев, евреев, поляков… (Там же, с. 76).

Или: «Я. Карлук, работавший в немецком хозяйстве, рассказал: «Я не раз видел, как гитлеровцы уничтожали советских граждан: украинцев, русских, евреев, поляков…» (Там же, с. 78). Вам еще, Евгений Александрович? Читайте: «В специальном лагере‑гетто в западной части Минска немцы содержали до 100 тысяч евреев. Заключенных травили собаками, кололи штыками, расстреливали, бросали живыми в огонь» (Там же, с. 82).

Вернувшись в Москву, Евтушенко принес стихотворение в «Литературную газету». Главным редактором тогда был В.А. Косолапов. Евтушенко сейчас изображает это так, что, мол, печатая его стихотворение, мужественный Косолапов был уверен, что за это его снимут с работы. В Интернете сейчас так именно и говорится: сняли, уволили за «Бабий Яр». Косолапов потом действительно работал в другом месте, но, во‑первых, его перевод не совпадает по времени с публикацией стихотворения. А главное, невозможно назвать увольнением за «идеологическую близорукость» (а за что же еще?) назначение Косолапова после «Литера‑турки» директором издательства «Художественная литература», крупнейшего в стране! Это скорее повышение. А по‑еле он еще и четыре года работал главным редактором «Нового мира», которым раньше руководили такие «литературные генералы», как Симонов и Твардовский. А кроме того, в 1965 году и Кузнецов напечатал в «Юности» роман «Бабий Яр», написанный, как считает И. Кондаков, «не без влияния Солженицына». Однако ни Б. Полевого, ни его зама А. Дементьева никто не думал снимать. А Кондаков добавляет, что этот роман «сопоставим с романом В. Гроссмана «Жизнь и судьба», также (!) сумевшего показать родство советского коммунизма с немецким нацизмом». Вот кто был в рядах первопроходцев‑то дохлой проблемы, до сих пор волнующей непотопляемого Радзинского и вездесущего Сванидзе, высоколобого профессора Зубова и низкопробного мыслителя Караганова, литературного перпетуум‑мобиле Млечина и обоих Чубайсов, которые один другого краше.

* * *

Смотрите, как это у них делается. Евтушенко написал стихотворение на страшную запретную тему и сразу публично огласил его, вскоре напечатал не где‑нибудь, а в «Литературной газете», выходившей тогда многомиллионным тиражом; прошел не такой уж долгий срок, и Кузнецов печатает роман «Бабий Яр» опять же не в воронежском «Подъеме», даже не в ленинградской «Неве», а в столичной «Юности», тоже имевшей космический тираж… И все это, стеная и бия себя в грудь, они именуют гонением, преследованием и героической борьбой против тирании.

Тут пора пояснить, что за фрукт этот Кузнецов. Он по понедельникам, вторникам и средам был писателем, а с четверга по воскресенье – сексотом (секретным сотрудником) КГБ. И. Кондаков пишет: «Среди писателей, на которых ему приходилось (!) доносить, был и его давний друг и коллега по «Юности» Евтушенко». Но друг и коллега сам был не чужим человеком для этой важной структуры. Известный генерал П.А. Судоплатов в воспоминаниях «Разведка и Кремль» (1999) рассказывает, что к нему, когда он был уже в отставке, руководство его родного ведомства обратилось за советом, «как использовать популярность, связи и знакомства Евгения Евтушенко в оперативных целях и во внешнеполитической пропаганде». Он ответил, что прежде всего надо «установить дружеские контакты» с поэтом.

Контакты были установлены, видимо, без особых затруднений. Затем решили направить Евтушенко в сопровождении подполковника КГБ т. Рябова на Международный фестиваль молодежи и студентов в Хельсинки. Это уже июль‑август 1962 года. Там под чутким руководством т. Рябова поэт показал себя очень хорошо. Ну, а после этого по‑шло‑поехало: 30 стран… 50… 80… 97… И дело дошло до личных телефонов товарищей Брежнева и Андропова, которым Евтушелло порой звякал прямо из ЦДЛ на глазах потрясенных собратьев. И как же не по‑пански выглядит по‑еле этого напечатанный в «Новой газете» и без того лакейский стишок о Максиме Горьком, в котором этот оборотень поносит великого писателя за общение «с ЦК и ЧК». А Брежнев‑то разве не ЦК, а библиотека? А Андропов‑то разве не ЧК, а кукольный театр?

И вот два друга – Кузнецов и Евтушенко – на одной стезе. Но дело не в этом. Что ж, во всем мире Государственная безопасность нуждается во внештатных агентах среди населения, в том числе, среди интеллигенции с бойким пером. Дело в том, что Кузнецов обратился в Союз писателей с просьбой о командировке в Англию. Я, дескать, пишу роман о Лондонском съезде РСДРП. Вероятно, не без содействия КГБ командировку ему дали: ведь какой соблазн иметь в Лондоне своим агентом советского патриота. Но тот приехал в Лондон и вдруг запросил там политического убежища. Это было в 1969 году. Факт досадный, но неисключительный: и до него и после бросали родину писатели Тарсис, Гладилин, Аксенов, Бродский, Вольпин (сын Есенина), Довлатов, Амальрик…

Кузнецов стал работать на радиостанции «Свобода», в характеристике не нуждающейся. Тот же И. Кондаков уверяет: «Его репортажи и очерки многим запомнились своей исключительной теплотой, тонким лиризмом, интеллектуальной глубиной». Но, с одной стороны, известно, что «Свободу» не интересовали теплота и лиризм; с другой, ничто не мешало интеллектуальной глубине на родной земле. А кончилось дело тем, что при всей его глубине Кузнецову не хватило сообразительности: там, в Англии, он признался, что был агентом КГБ. И от него отвернулись все радиостанции, газеты и журналы. А в 1979 году, всеми отвергнутый и давно ничего не пишущий, он погиб в автомобильной аварии. И вот вопрос: а от Евтушенко даже после свидетельства Судоплатова кто отвернулся? Ну хотя бы Эрнст закрыл ему дорогу на телевидение?..

* * *

Но вернемся к «Бабьему Яру». Как уже было сказано, на это стихотворение Евтушенко вдохновил своим рассказом Кузнецов, но у того один глаз был русский, а другой – еврейский. и первый – подслеповат, может быть, с бельмом, видел плохо. А второй глаз – очень зорок, востер, и он видел страдания в Киеве прежде всего, чаще всего, больше всего – евреев. В таком духе поэт и написал свое знаменитое стихотворение, так его и напечатали. Но в нем нет ни слова «немец», ни слова «фашист», не назван ни Гитлер, ни хотя бы рядовой гитлеровец, расстреливавший и вешавший советских людей, но упомянуты Древний Египет, потом сразу – Дрейфус, какие‑то загадочные «дамочки» с какими‑то «брюссельскими оборками», Белосток, как город известного еврейского погрома, есть еще клич русских антисемитов «Бей жидов, спасай Россию!», «Союз русского народа» и несколько раз употреблено слово «антисемит».

Но, во‑первых, это книжное словцо никак не годится ни для рассказа о дикой трагедии Бабьего Яра, ни для характеристики в целом отношения фашистов к евреям. Какой там «антисемитизм»! Словцо слишком малосильно, невыразительно, блекло. Антисемитизмом можно назвать просто беспардонный треп на еврейскую тему. Что такое «анти»? Всего лишь «против». И что, Гитлер, Гиммлер, Розенберг, Эйхман были только против евреев, как я, допустим, против Жириновского или Млечина? Они всего только не хотели знаться с евреями, трапезничать за одним столом, не подавали им руки?..

Во‑вторых, почему же у поэта такой огромный разрыв между Египтом и делом Дрейфуса? Это же несколько тысяч лет! Почему не упомянуты, например, изгнания евреев из Англии, или Испании, или Франции, Германии? А потому, что автору невтерпеж было скорей добраться до русских антисемитов, до «Союза русского народа».

В результате произошел огромный перекос: за всеми этими ухищрениями от Древнего Египта до брюссельских дамочек недавние фашисты, конкретные, реальные палачи Бабьего Яра оказались задвинуты в тень, а на первый план автор выдвинул именно «Союз русского народа» да горлопанов, орущих «Бей жидов!». Но как ни омерзительны, как ни ужасающи были еврейский погром в помянутом автором Белостоке и в других городах России, как и многих стран Западной Европы, но они несопоставимы с государственной политикой еврейского геноцида, которую проводила фашистская Германия.

Вадим Кожинов писал: «Действительная история погромов в Российской империи берет начало в 1881 году. Тогда погромы затронули более 150 городов, местечек, селений… Но ради борьбы против погромов правительство не медля создает специальную законодательную норму». А известный еврейский историк Ю.И. Гессен писал, что на основании этой нормы «солдаты, усмирявшие погромщиков, стреляли и убили несколько крестьян». Согласно опубликованным позднее документам, это «несколько» оказалось 19 крестьян (В. Кожинов. «Россия. Век XX. Т. 1. С. 92–93). Вот и сопоставьте: государственная политика, направленная на «окончательном решении еврейского вопроса» и закон, дающий право стрелять в погромщиков. и возможно ли вообразить, что в «хрустальную ночь» всегерманского еврейского погрома полиция стреляла бы в погромщиков и 19 из них убила, или 9, или 3, или просто в воздух для острастки…

В заключительных, как правило, итоговых строках стихотворения автор говорит уже только о себе, о «заскорузлой» ненависти антисемитов к нему лично. Каких антисемитов? Да не германских же, не фашистов, учинивших кошмар Бабьего Яра, а, конечно, опять о российских, о доморощенных. И это довершает недопустимый перекос, что и явилось причиной неприятия многими поспешного, необдуманного стихотворения.

Но была и другая, не менее важная причина. Евтушенко писал: «Шовинисты после опубликования «Бабьего Яра» обвинили меня в том, что в стихотворении не было ни слова о русских и украинцах, расстрелянных вместе с евреями». Но ведь действительно ни слова о русских, и сказать об этом для него значит быть шовинистом? Хороша поэзия!.. А когда Дмитрий Шостакович написал 13‑ю симфонию, в которой было использовано это стихотворение, то и тут нашлись шовинисты: Евгений Мравинский, выбранный композитором, отказался дирижировать, а Борис Гмы‑ря – петь. Евтушенко уверял, что «им пригрозили антисемиты». Где доказательства? А я думаю, они отказались просто потому, что первый – русский, а второй – украинец. Этого вполне достаточно.

Исполнение симфонии оказалось под угрозой. Кирилла Кондрашина, взявшегося дирижировать, писал Евтушенко, «вызвали куда‑то «на вверх» и сказали, что не разрешат исполнение, если в тексте не будет сказано о русских и украинских жертвах». И поэт негодовал: «Это было грубым вмешательством!». Вы подумайте: требование правды – грубость!.. «Что оставалось делать? Я сходу написал четыре строки». Нате, мол, жрите, проклятые антисемиты:

Я здесь стою, как будто у криницы,

Дающей веру в наше братство мне.

Здесь русские лежат и украинцы,

С евреями лежат в одной земле.

Все это о жестоком насилии над ним, о своих нечеловеческих страданиях Евтушенко поведал нам уже в нынешние дни. Но ведь скрижали истории сохранили и то, что с такой же искренностью молодой поэт говорил и в 1962 году на известной встрече руководителей государства с творческой интеллигенцией. Вот послушайте. Все это из стенограммы той встречи, опубликованной в журнале «Известия ЦК КПСС» № 11 за 1990 год.

«Я человек самоуверенный, меня трудно в чем‑либо переубедить (Кто бы сомневался! – В.Б.). Пока я сам внутренне не убежден, я никогда не переделаю текст, кто бы меня ни уговаривал. Но после большой речи Никиты Сергеевича, где, в частности, был разговор о моем стихотворении «Бабий Яр», я перечитал это стихотворение и заново продумал все высказывания Никиты Сергеевича, я увидел, что некоторые строфы субъективно правильны, но…» Но объективно там было вранье по умолчанию. Нет! «некоторые строфы требуют какого‑то разъяснения, какого‑то дополнения в других строфах». И он засел за разъяснения и дополнения: «Я просто счел своим моральным долгом не спать всю ночь и работать над этим стихотворением». И вот за всю ночь он сочинил четыре уже известные нам строки про криницу. «Это было сделано не потому, что мне сказали, дали указание, никто меня не заставлял прикасаться к этому стихотворению. Это было моим глубоким убеждением». Глубина эта всем хорошо известна.

Но тут возникает много вопросов. За что грозили Мравинскому и Гмыре антисемиты, если автор сам заблаговременно переделал текст? Зачем Кондрашина вызывали «на верх», когда после бессонной ночи поэта все было тип‑топ? Наконец, понимает ли автор, что еще в тридцать лет его постигла беда, называемая в народе «собачья старость», которая сопровождается потерей памяти?

2016 г.