Если Шарля Дюмулена можно смело отнести к интеллектуальной элите парижской адвокатуры, то его современника и коллегу Жана Ле Пилёра стоит расположить на противоположном полюсе: он не оставил печатных трудов, о нем нет ни свидетельств современников, ни сведений, занесенных в регистры Парламента; нам вообще ничего не известно о его профессиональной деятельности. Всё, чем мы располагаем, – его нотариальные акты. Но они весьма информативны. Воссоздавая круг забот и жизненные коллизии Жана Ле Пилёра, эти документы дают нам редкую возможность увидеть мир вполне заурядного парижанина в его антропологическом измерении. А тот факт, что Жан Ле Пилёр был адвокатом, объясняет его способность описывать свои проблемы гораздо более красноречиво, чем это предусматривал обычный формуляр нотариальных актов.

Последовательным разбором его документов я и предлагаю заняться.

Адвокат Парижского парламента Жан Ле Пилёр (встречается и другой вариант написания имени – Жан Пилёр) в 1539 году зарегистрировал в Шатле дарственную своим детям от второго брака[1]. По сути, речь шла о разделе имущества: адвокат стремился защитить интересы своих младших детей. В отличие от Дюмулена, он не был дворянином, и поэтому его недвижимое имущество не подлежало «дворянскому разделу», предусматривавшему преимущественные права старшего наследника. «Буржуазный», или «ротюрный», раздел предписывал равное распределение наследства между всеми детьми. Ле Пилёр загодя, не дожидаясь смерти, одаривает младших детей, рожденных во втором браке, стремясь обезопасить их от притязаний старших, которые, с его точки зрения, и так уже достаточно обеспечены. Подобных актов в регистре Шатле немало, но мой изначальный интерес к персоне Ле Пилёра вызвала особо колоритная и подробная мотивация дарения.

«По причине того, что наш Господь Бог даровал ему с Томассой Понсе, его первой женой, и Дениз дю Троншон, его нынешней женой, большое число детей», он занялся переделом наследства. Дети от первого брака, по его словам, уже хорошо устроены: одних дочерей он отправил в монастырь, других выдал замуж, выделив им имущества больше, чем та доля, которая причиталась им из материнского наследства. Сыновья либо содержатся в школах, либо отданы в учение к прокурорам, и Ле Пилёр «выплачивает за них пенсион, чтобы ввести их в [профессию], ознакомить их с судейской практикой, дабы они в будущем имели средства к существованию». Но мэтр Жан опасался, что несмотря на все благодеяния, с его стороны оказанные детям, по поводу раздела наследства возникнут неизбежные ссоры.

Из‑за подобных случаев уже многие могущественные, богатые и влиятельные дома пришли в ничтожество, и дети стали вынуждены добывать себе хлеб милостыней, растратив все имущество на ведение процессов, питая вечное беспокойство и гнев друг против друга.

Дав эту мрачную экспозицию, Ле Пилёр моделирует вполне конкретный вариант развития событий:

…его упомянутые дети от второго брака совсем малы, не смогут помочь друг другу, и прежде чем вырастут, они уже растратят свое имущество в тяжбах и процессах, в которых они не смогут совладать с детьми от первого брака, породнившимися со стряпчими и способными получить многие выгоды, каковых не имеют дети от второго брака.

Принимая во внимание эти соображения, Жан Ле Пилёр совершает дарение своих многочисленных парижских домов, рент и участков земли в пригородах.

Дружба с «практиками»[2] – прокурорами – важное условие адвокатского существования, о чем свидетельствует отрицательный опыт Дюмулена. За судьбу людей, искушенных в судебной практике, можно было не волноваться, однако для детей Ле Пилёра от второго брака путь прямого социального возвышения был закрыт. Они могли бы стать прокурорами Шатле или даже Парламента, но это были «тупиковые» должности, дальнейший карьерный рост оставался уделом лишь адвокатов, людей с университетскими степенями. Обеспечить своих детей университетским образованием Ле Пилёр не смог или не захотел, в противном случае он не преминул бы напомнить об этом в дарственной.

Дарение оформляется юридически очень грамотно: ему предшествует документ об эмансипации детей, что делает несовершеннолетних правоспособными. Свидетелем сделки становится особый куратор из числа прокуроров парижского Шатле, выделенный правосудием, чтобы представлять интересы несовершеннолетних детей. В дарении оговаривается, что Жан Ле Пилёр и его супруга Дениза дю Троншон сохраняют узуфрукт[3] на передаваемое имущество, причем адвокат мог закладывать на условиях ипотеки имущество на сумму до 1200 ливров. Дети же такого права не имели. А если бы они попытались это сделать, то дарение было бы аннулировано. При этом оговариваются обязательства одариваемых детей по продолжению благочестивых деяний, начатых еще матерью Ле Пилёра: раздача хлеба и вина бедным, регулярное чтение месс и прочие обязательства. Дарение было составлено в конторе нотариусов Мопу и Бастоно 23 мая 1539 года. Регистрация же была осуществлена несколько позже, 3 марта 1540 года[4], мэтром Флореном Пиро, тем самым куратором детей, который был назначен правосудием. Как мы помним, ордонанс, изданный в Виллер‑Котре, определял максимально допустимый срок регистрации дарений в регистрах Шатле в четыре месяца со дня составления акта. Но королевский ордонанс вступил в силу лишь в сентябре 1539 года, поэтому о задержке регистрации в данном случае говорить не приходится.

В этом акте не называются имена детей, что весьма нехарактерно для документов подобного рода. Но мы можем получить кое‑какую информацию о детях Ле Пилёра от первого брака. Так, в акте, зарегистрированном в Шатле 17 августа 1546 года, мэтр Жан Ле Пилёр‑младший[5], проживавший в городе Флоранс, что в сенешальстве Тулузы, посетив Париж, «заявляет о дарении мэтру Мишелю Ле Пилёру, своему брату, стряпчему парижского Шатле, всех своих прав на имущество, причитавшееся ему после кончины покойной Мадлен Ле Пилёр, их сестры, при жизни монахини»[6]. Брат‑стряпчий аккуратно зарегистрировал это дарение уже на следующий день, 18 августа 1546 года. Таким образом, хотя бы часть планов Жана Ле Пилёра сбылась: его сыновья «вошли в профессию» судейских.

В 1548 году адвокат Жан Ле Пилёр‑старший составил новый акт, в котором уточняет некоторые статьи дарения 1539 года. Он вносит важное дополнение, отказавшись от статьи, в которой ранее резервировал за собой возможность поместить под ипотеку имущество на сумму до 1200 ливров, «так как он закончил свои дела и его решение таково, чтобы с Божьей помощью более ничего не закладывать и помещать под ипотеку». Также в дополнение к многочисленной недвижимости в Париже он передает детям еще один «дом в тупичке, выходящем на улицу Кенканпуа, примыкающий к дому „оловянного горшка“, который ранее принадлежал Нивуазенам»[7]. Этот запоминающийся домовой знак «оловянного горшка» встретился мне в другом акте, составленном год спустя: в своем дарении некий крестьянин Жан Дусе упоминает дом на улице Кенканпуа, «где висит обычно оловянный горшок», дом, по поводу которого ведется процесс в Шатле, ввиду узурпации его Жаном Ле Пилёром[8]. Таким образом, наш адвокат остается еще весьма активным и продолжает округлять свои городские владения, порой достаточно спорными методами.

Тем не менее в акте 1548 года Ле Пилёр говорит о завершении своих дел не случайно. Акт был составлен 3 марта 1548 года, и тем же числом датировано завещание адвоката.

Мне посчастливилось отыскать текст завещания в черновиках‑минутах конторы нотариуса Жака Жуайе. Судя по всему, его составлял сам Жан Ле Пилёр. Документ представляет собой отдельную тетрадку, подшитую к связке минут и исписанную мелким, вполне читаемым почерком, совершенно непохожим на все те, которые встречались в данной связке[9].

Дело обстояло, по‑видимому, следующим образом: Ле Пилёр сам составил завещание, полагаясь на свое знание нотариальной процедуры и формы. Нотариусы, однако, нашли в тексте некоторые несообразности, внесли правку, а затем составили гроссу – нотариальный акт на пергамене с полной формой вступления и заключения. Но вместо того, чтобы затем записать минуту, передающую точное содержание документа и хранящуюся в архиве нотариальной конторы, нотариусы или их клерк просто подшили составленный Ле Пилёром акт к связке текущих документов. Это сэкономило им трудовые затраты: если за гроссу платил клиент, то минуты клерки записывали бесплатно (поэтому текст обычной минуты неудобочитаем из‑за плохого почерка и обилия сокращений). Здесь же почерк нотариуса встречается лишь на полях десятистраничной тетради[10].

Таким образом, мы имеем дело с «олографическим» завещанием, составленным самостоятельно, без помощи нотариуса и, как правило, не совпадавшим с принятым формуляром. В него следует вчитаться внимательнее: помимо информации о конфликтах между наследниками в нем есть сведения о сторонах жизни парижан, малоизвестные нам по другим источникам.

Этот объемный документ начинается пространным разделом «благочестивых статей» (les clauses pieuses ). В свое время подобные разделы завещаний интенсивно изучались французскими исследователями, пытавшимися реконструировать отношение людей прошлого к смерти и определить динамику этих изменений[11]. Текст Ле Пилёра немного отличается от принятой формы и начинается следующим образом:

Я, Жан Ле Пилёр, беднейший грешник, часто думая, что никакой смертный человек не может спастись или избегнуть прав смерти, но, напротив, всё приближает его тело к ней, и учитывая также кратковременность жизни и ее преходящий характер и то, что после кончины он хочет с Божьей помощью подняться в Царствие Небесное; здравый телом и мыслью, находясь в стадии выздоровления, я сделал заявление о своей последней воле.

Поддавшись пафосу, Ле Пилёр явно что‑то напутал с местоимениями. Его следующая фраза может показаться нам тавтологичной:

По обычаю древних отцов и по примеру благочестивой доктрины, я делаю сие настоящее распоряжение, согласно своей последней и завещательной воле, как следует ниже.

Прежде всего, я вручаю Богу свою душу, каковую ему было угодно создать бессмертной и выкупить и защитить от врага, а в будущем спасти, в чем я надеюсь на Него и на Его прославленную мать, Деву Марию, заступницу (advocate ) и убежище для бедных грешников.

Затем, я хочу и постановляю, чтобы мои долги все были выплачены, и мои штрафы… (здесь Ле Пилёр оставляет без продолжения эту ритуальную фразу).

Затем, чтобы после моей кончины мое тело находилось бы в церкви, а после службы и произнесенных месс было бы полностью положено в могилу моих покойных отца и матери, их потомков и иных моих родственников, похороненных на кладбище Невинноубиенных в двадцатом склепе (charniers ), считая от большого портала этого кладбища, находящегося на улице Сен‑Дени, в сторону от других ворот, выходящих в сторону Пляс‑о‑Шат [Кошачей площади].

Затем, моему погребению быть такому, как у бедного человека, без всякого кольца свечей и прочего освещения вокруг тела, без представления [видимо, портретное изображение покойника]; за исключением лишь двух свечей, которые будут зажжены на алтаре во время погребальной службы, и двух факелов со стороны креста, которые будут нестись, сопровождая крест при моем погребении и обратно до церкви, откуда был взят этот крест. А если возникнет спор с кюре или викариями, которые будут возражать, то я не желаю, чтобы на моем погребении и во время погребальной службы зажигались бы иные свечи, кроме четырех малых. А также не желаю никакого шума плакальщиков и не желаю, чтобы устраивались поминки, как водится по обычаю, потому что такая помпа при похоронах и погребениях нужна лишь живым и не идет на пользу душам бедных покойников.

Как видим, Жан Ле Пилёр не жалует пышные похороны и роскошные заупокойные мессы, но делает это не по какимто «реформационным» соображениям, а из общей подозрительности и недоверия к моральным качествам тех, кто обычно выступает в качестве плакальщиков и богомольцев. Как мы дальше увидим, он имел большой опыт общения с этой публикой. К тому же отношения с приходским священником у Ле Пилёра также не были безоблачными, на что указывает продолжение текста завещания: он жалует половину экю своему кюре за то, чтобы он осуществлял контроль (визитацию) за ходом всего похоронного обряда, но если кюре будет участвовать в процессии лично и сам служить последнюю мессу, то получит только то, что следует по обычаю. Впрочем, общине церкви Сен‑Мерри, «чьим прихожанином я был дольше всего», также отводится пол‑экю[12].

Затем, я хочу, чтобы для всех моих квартирантов и квартиранток, плательщиков рент и цензитариев, которые проживают в этом городе Париже и будут присутствовать на моей погребальной службе и на мессах… было бы сбавлено по четыре парижских или турских су с их платежей после моих похорон, но только единожды, на один срок.

А каждому из оставшихся его должников, платящему ренту, он готов простить однократную выплату из всех причитавшихся, не уменьшая основной суммы долга, с тем чтобы они молили Бога за благодетеля.

Затем он обращается к «преподобным матерям аббатисам или приорам и монахиням» того монастыря, где подвизались его дочери Женевьева, Клод и Антуанетта Ле Пилёр. Помимо обычной службы, которая устраивается, когда умирает отец или мать монахини, на кладбище при монастырской церкви надлежит «прочитать и отслужить достойным образом высокую мессу‑реквием с поминовением усопших, всенощную, заутреню, поминальную [службы][13], на которых будут присутствовать все монахини, и для этого каждой из них будет уплачено по 15 су за службу и по 20 су, чтобы иметь что‑нибудь к обеду сверх их обычной еды». Затем на протяжении года со дня смерти еженедельно следует служить малую мессу‑реквием, на что им выделяется 3 турских су в год, а затем эта месса должна будет повторяться ежегодно. На этих мессах молитвы должны читать дочери – Женевьева, Клод и Антуанетта – или те монахини, которым будет поручена эта миссия в случае смерти дочерей Ле Пилёра. Своим дочерям он выделяет пожизненный пенсион – по 25 су в год, «чтобы молили Бога за меня». Эти деньги должны использоваться на их нужды и частные денежные расходы и выплачиваться ежегодно в Париже в день поминовения мертвых. Но недоверчивый Ле Пилёр остается верен себе:

Я не хочу, чтобы их обитель брала и присваивала что‑либо для монастыря, но оговариваю, что указанные 25 су должны идти на мелкие расходы сверх обычных средств, выделяемых монастырем на их содержание. А если будет сделано иначе, то пусть ничего не будет выплачиваться.

Затем речь идет о «милостыне – большом сером хлебе и кварте вина, которые моя покойная мать имела обыкновение раздавать бедным каждое воскресенье и что продолжаю делать я», а также о другой милостыне, которая время от времени раздавалась бедным заключенным. К тому времени, отмечает Ле Пилёр, король запретил подавать бедным, побирающимся по домам (речь шла о серии ордонансов Франциска I, которые в историографии часто сравнивают с тюдоровским законодательством, направленным против бродяг и нищих[14]), но«…я продолжал поступать, как и моя мать, подавая беднякам, которые приходили по воскресеньям просить под мои ворота, и иногда еще и сейчас делаю так». Но в этом противостоянии королевского указа и незапамятного обычая адвокат решается, наконец, поставить точку: «Каковую милостыню я перенес на содержание и проведение большого ремонта дома и хозяйственных построек на улице Гарнель в Париже[15], в каковом доме мои покойные отец и мать поселили и содержали бедных старых вдов».

Далее Ле Пилёр в своем завещании дает краткий экскурс в историю своих взаимоотношений с семейным приютом для вдов[16]. После кончины родителей он продолжал содержать это частное благотворительное заведение, целью которого было «обеспечение двух месс, которые имеют обыкновение служить в обители Раскаявшихся дев, одну на следующий день после праздника Св. Иоанна Крестителя, а другую после праздника Св. Симона и Св. Иуды. Упомянутые вдовы должны при сем присутствовать, и я всегда платил им по 10 турских су, так как эти вдовы бедны, и так я поступал вследствие моей доброй к ним любви и милосердия, но вовсе не потому, что обязан или обещал им это делать». Ле Пилёр как всегда предусмотрительно заботится о том, чтобы уступка или благодеяние не обрели характер обычая.

Учитывая, что вскоре приюту понадобится ремонт, адвокат учреждает ренту в 10 ливров, которые предстоит выплачивать его детям от второго брака. Эти деньги, по замыслу завещателя, должны скапливаться в сундуке «о двух замках», хранящемся во вдовьем доме. Ключ от одного замка должен был находиться у самой старой из живущих в доме вдов, а второй ключ «будет иметь тот из моих детей или кто‑нибудь, действующий от их имени, кто будет наделен правом распределять комнаты». Из этих 10 ливров ренты должна будет выделяться милостыня «тем вдовам, которые будут пребывать в болезни, для организации ухода за ними, либо для тех, кто по старости лишится возможности ходить и не сможет обходиться без посторонней помощи и при этом не будет включен в список бедных церкви Сент‑Эсташ, прихожанками которой они являются». В таком случае они будут получать помощь в размере 4 ливров. Если же среди вдов не будет нуждающихся в уходе, то эти 4 ливра будут переданы в «ящик для бедных» прихода Сент‑Эсташ, чтобы раздаваться в виде милостыни на Пасху, Пятидесятницу, День всех святых и Рождество.

Также выделяется по 10 су для оплаты двух ежегодных месс, которые вдовы должны совместно заказывать «в указанном доме накануне праздника Королей[17], чтобы поддержать дружбу и братство между ними и без того, чтобы разделять между ними указанные 10 су, как они привыкли делать, когда им дают какие‑нибудь деньги». Ле Пилёр остается верен себе и предполагает развитие событий по худшему варианту: «а если указанные вдовы будут поступать противоположным образом и если они не будут собираться и ужинать вместе накануне праздника Королей (вставка на полях: и если хоть одна из них будет отсутствовать ), то в этом случае я хочу и постановляю, чтобы указанные 10 су на следующий день после указанного праздника Королей вышеназванным патроном или тем, кто будет этим заниматься…» раздавались всем бедным, которых найдут у ворот церкви Сент‑Эсташ.

Оставшиеся 100 су помимо указанной суммы в 10 ливров пусть пребывают в указанном сундуке, чтобы использоваться тем из моих детей, кто будет их патроном, на проведение и содержание ремонтных работ в указанном доме по мере надобности.

Адвокат отдает дополнительные распоряжения относительно стройматериалов (garnier ) для вдовьего дома. Тому, «кто будет иметь достаточное благочестие, чтобы организовать работы», надо зарезервировать остаток досок (каждая длиной от семи с половиной футов) для четырех комнат.

И пусть указанные материалы для названных комнат служат тому или тем из вышеназванных моих детей, которые будут ведать этим домом… без того, чтобы мои дети при использовании названного материала были принуждены платить что‑либо… если только не надо будет чинить крышу, что они [дети] обязаны делать на свои средства.

Ле Пилёр стремится избежать любой двусмысленности, расставляя все точки над i.

Он прекрасно понимает, как единичный акт превращается в обычай и, следовательно, может стать институцией. Стремясь избежать этого, он поступает в духе авторов средневековых «грамот о ненанесении вреда», применяя уже испытанный способ выдвижения альтернатив:

И таким образом, я желаю и постановляю, чтобы указанные вдовы молили Бога за меня, моих покойных отца, мать и иных скончавшихся родных и друзей. Все это не должно иметь следствием закабаление моих детей и их обязательство вести там строительные работы, превышающие вышеназванную сумму в 100 су и сумму, которую мне будут должны выплачивать по вышеназванной ренте. Поскольку ни я, ни мы не обязаны вести строительные или ремонтные работы в этом доме (зачеркнуто: если возникнет какой‑либо судебный процесс, призванный принудить моих детей ), желаю, чтобы в случае, если мои вышеупомянутые дети каким‑либо иным образом окажутся обязаны и должны оплачивать содержание и ремонт этого дома, они будут от этого освобождены в силу действия настоящего завещания. А если возникнет какой‑либо судебный процесс по этому поводу, призванный принудить моих детей платить на ремонт сумму, превышающую указанные 100 су ренты… то я отменяю указанную статью завещания, а также аннулирую ее и те 10 ливров ренты, дарованные им мной лично. И чтобы в этом случае там не жил никто из старух…. и я хочу, чтобы указанная рента была оттуда изъята, а выплаты им будут прекращены.

Наверное, не только мнительность, но и немалый жизненный опыт, накопленный в ходе многолетнего общения со вдовами, сказываются в следующих словах Ле Пилёра:

Настоятельно прошу указанных вдов и их преемниц, чтобы они жили в мире и дружбе и в полном уважении как друг к другу, так и к их начальнику и патрону, который будет им назначен и кого они должны слушаться; и также прошу моих детей, чтобы они соблаговолили распорядиться и использовать к их благодеянию и обеспечить благотворительную помощь бедным и способствовать им, а также ремонту указанного здания.

Трезвый расчет сочетается со стремлением поставить дело так, чтобы избежать формализации благотворительного акта – стороны обязаны быть искренними: старухи ничего не должны требовать, но только молиться за семью своих благодетелей и жить в мире как с ней, так и между собой; дети ничего не обязаны делать, но Ле Пилёр настоятельно просит их быть милосердными. И еще одно характерное пожелание адвоката, адресованное насельницам вдовьего дома:

Затем, я еще оставляю указанным вдовам мой портрет, ныне находящийся в их доме, чтобы он был помещен на видное место для памяти обо мне[18].

Значение последнего предписания трудно переоценить. Удивительный взлет искусства портрета в конце Средневековья – начале Нового времени помимо эстетических причин имел и практическое объяснение. Например, по завещанию Луизы Рагье, жены президента Счетной палаты Жана Бриссоне, значительные суммы тратились на содержание приюта Детей Господних (так называемый приют Красных детей), но оговаривалось условие:

предписывается, чтобы в зале, где будут питаться указанные малые дети, было повешено изображение Страстей Господа Нашего, и чтобы под картиной была нарисована женщина, дабы указанные дети имели напоминание, чтобы молить Бога за указанную усопшую[19].

Нашему Жану Ле Пилёру также было чрезвычайно важно, чтобы молящиеся совершенно точно представляли, за кого именно они возносят молитвы, ведь от этого напрямую зависел срок пребывания благодетеля в Чистилище…

Наконец, Ле Пилёр переходит в своем завещании к наболевшему вопросу об отношениях между детьми. Напомнив о первом дарении 1539 года,

и хорошо продумав веские причины, почему я так поступил, и обстоятельства, сопутствующие этому дарению, ибо я дал моим детям от первого брака скорее больше, нежели меньше, и эти причины, мной изложенные, объявил многим теологам и адвокатам и иным лицам из числа моих близких друзей, дабы они высказали свое мнение и суждение, и по их совету я подтвердил и ратифицировал указанное дарение в другом своем контракте, оформленном у нотариусов Жако и Соре в субботу 3 марта 1547(8) года, каковое подтверждаю и ратифицирую его во всех пунктах его формы и содержания…

К упоминанию о друзьях, адвокатах и теологах мы еще вернемся, а пока рассмотрим тактику Ле Пилёра.

Добавляя к уже сделанным дарениям свои благоприобретенные земли в деревне Кламар, он оговаривает, что различного рода благоприобретения, «улучшения», не учитываются сторонами при дележе, то есть разделу подлежит только наследственное имущество. Далее адвокат возвращается «к тому, что служит раздором и может привести к процессам между указанными детьми от разных браков по причине указанного дарения»[20]. Дети от первого брака, затевая процессы против своих единокровных братьев и сестер, должны понимать, что те

являются юными детьми и не имеют разумения и способности распознать добро и зло и не [смогут] адресоваться ко мне, чтобы знать, как себя вести, и поскольку они не имеют иного имущества, кроме моего, то в ходе этого процесса они будут лишены возможности обеспечивать себе питание и воспитание.

Ле Пилёр повторяет аргументы, приведенные в первом своем дарении 1539 года. Но ведь с тех пор прошло уже без малого десять лет, должны были подрасти «малые и неразумные» дети от второго брака. И действительно, его дочь, названная в честь матери Денизой, уже скоро должна была выйти замуж. Ей отводится имущества на 2000 ливров «без того, чтобы претендовать на большие права». Ле Пилёр остается верен своему стилю, оговаривая, что это произойдет лишь при условии,

что она будет хорошего поведения, живя целомудренно и стыдливо, не позоря свой род, и будет послушна своей матери…. ибо, поступая по‑другому, она не добьется моего согласия, и таким образом это дарение останется недействительным в отношении ее.

Тогда имущество не будет ей выделено и увеличит долю ее братьев от второго брака[21].

Как поступить с доходами, которые будет приносить имущество, оспариваемое детьми от первого брака? Ле Пилёр распоряжается, что за время, пока будет длиться процесс, деньги «пусть будут розданы в виде милостыни бедной прислуге (menagiers ), которая трудится в поте лица и зарабатывает себе на жизнь».

Таким образом, адвокат страхуется на случай неблагоприятного исхода процесса, отдавая себе отчет в реальности такой перспективы. Возможно, дети от первого брака добьются «выгодного для себя исхода этого процесса, что вполне может произойти по причине лазеек и связей, имеющихся у них в [мире] юстиции». Но даже если им и будет присуждена их доля наследства, они не смогут требовать возвращения доходов с имущества, полученных за время, пока велся процесс. «Я делаю настоящие распоряжения не без совета и не без причины», но и дети от обоих браков «должны с уважением принять указанные дарения».

Отдав распоряжения относительно строительных работ, начатых им в доме под знаком «веретена» и доме под знаком «оловянного горшка», Ле Пилёр во избежание новых процессов отдает распоряжение о слиянии дуэров. Это означало, что вдовья доля первой жены Ле Пилёра будет рассматриваться консолидированно, вне зависимости от конкретной доли, доставшейся каждому из детей от первого брака. Точно так же надлежит поступить и с дуэром второй жены[22].

При знакомстве с завещанием Ле Пилёра создается впечатление, что размеры помощи, оказываемой обездоленным в Париже, были обратно пропорциональны миру и согласию в семьях состоятельных парижан. Во всяком случае, наш адвокат постоянно пугает родственников перспективой отдать спорное имущество бедным.

Затем, постановляю, чтобы Жан Бабюс и Мари Ле Пилёр, его жена и моя дочь от первого брака, обещали прекратить возбужденный против меня процесс по поводу оспаривания контракта на дом по улице Сен‑Жак, что близ Малого моста, который они затеяли незаконно, желая обездолить их вышеназванных братьев и сестер… и если они не захотят прекратить указанный процесс, желаю и постановляю настоятельно, чтобы их часть и доля не была ими унаследована, но пошла на раздачу милостыни для того, чтобы выдать замуж бедных девушек хорошего поведения и нравов.

Ле Пилёр старается «лишить детей от первого брака всякой возможности заключить монополию и сговор с указанным Бабюсом и его женой по поводу этого дома». Предвидя, что наследники могут выступить единым фронтом, договорившись разделить между собой доходы от оспариваемого имущества, адвокат затевает многоходовую комбинацию. Согласно обычной практике, он должен дать отчет детям от первого брака в том, как он во время их малолетства распоряжался на правах опекуна причитавшейся им долей материнского имущества. Скорее всего, рассуждает Ле Пилёр, он будет принужден уплатить некий остаток. Так вот, эта выплата должна быть осуществлена из доходов адвоката, поступающих с дома на улице Сен‑Жак. Таким образом, судебная победа дочери Ле Пилёра (по‑видимому, старшей) и ее мужа автоматически лишит прочих детей от первого брака положенной им компенсации со стороны опекуна.

Наилучшим вариантом для Ле Пилёра было бы вообще избежать возбуждения дела об отчете по опеке. Ведь после его смерти отчитываться придется детям от второго брака, которые, как мы помним, «молоды и не сумеют дать отчет». Чтобы избежать повода для любых судебных процессов, он выделяет в наследство сыновьям от первого брака дом на Малом мосту вместе со всеми правами на наследство, ранее выкупленными адвокатом у их сестер, как монахинь, так и замужних, а также у Жана Ле Пилёра‑младшего (уже знакомого нам «практика», теперь фигурирующего как нотариус из сенешальства Тулузы), вместе со всеми конституированными рентами, приобретенными завещателем как совместно с их покойной матерью, так и после ее кончины. Ле Пилёр уточняет: «без того, чтобы их братья и сестры от второго брака претендовали в этом на что‑либо».

Наконец, нам становится ясен полный смысл дарения 1539 года. Детям от первого брака выделяется некая определенная доля (но меньшая, чем им полагается по обычному, кутюмному праву). Дети от второго брака вообще не участвуют в наследовании семейного имущества Ле Пилёров. Им сделано крупное дарение, которым они и должны удовлетвориться (опять же при соблюдении определенных условий). Таким образом, процесс о разделе наследства лишается юридического основания – дети от второго брака получают не наследство, а дарение.

И вновь Ле Пилёр предлагает компромиссные варианты, и вновь предусматривает альтернативу на случай, если его дети от первого брака «воспротивятся тому, чтобы просто стать моими наследниками, нанеся мне такое оскорбление, что объявят себя моими наследниками по праву описи (benefice d’inventaire )», то есть через суд. «В этом случае, – возмущенно продолжает завещатель, – незамедлительно после того, как они представят в суд свои документы на проведение описи, желаю, чтобы тот, кто получит указанный статус наследника по описи, был исключен из числа наследников и лишен наследства». А «за то, что они не захотели быть простыми законными наследниками», его доля наследства прибавляется к доле детей от второго брака.

Конечно, то, что суд определит обязательным для возвращения по описи имущества их покойной матери, они рано или поздно получат, но лишатся при этом всех остальных благ (то есть благоприобретений, сделанных Ле Пилёром).

Далее Ле Пилёр включает статьи, уже вполне ординарные для завещания, – душеприказчики должны единовременно раздать в пользу бедных 30 турских ливров. Мария Либо, жена мэтра Франсуа Дюкло, и ее брат Франсуа Либо, дети Дениз дю Троншон от первого брака, обязуются молить Бога за завещателя. Упоминается в тексте и клерк Ле Пилёра, Леонард. (Не он ли написал красивым почерком проект завещания Ле Пилёра, подшитый нотариусами к связкам минут?) Впрочем, точная сумма, полагающаяся этим людям, в завещании не указана. Зато имеется позднейшая приписка: «Каковым дарениям, содержащимся в трех ближайших и последних статьях, я оставляю [место] заполнить позже». Крестник адвоката Гильом Бенар получает сумму в 20 турских ливров, которую остался должен завещателю его кум, то есть его вознаграждают прощением долга.

Исполнителями завещания назначаются вторая жена адвоката Дениз дю Троншон и его двоюродный брат. Им обоим оплачиваются расходы по пошиву траурных платьев (сумма этих расходов впечатляет – 450 ливров). Далее Ле Пилёр оговаривает права своей супруги, которой помимо прочего надлежит получить компенсацию за те 210 ливров, которые были выплачены из ее приданого Марии Ле Пилёр и ее мужу Бабюсу в виде выкупа их наследственных прав. Это было сделано, чтобы уменьшить возможные претензии наследников к детям Ле Пилёра и Денизы дю Троншон.

Нотариусы Рене Барьер и Жак Жуайе оформили его завещание, и оно вступило в силу с 3 апреля 1548 года. Однако адвокат оправился от болезни (не случайно в завещании говорилось о том, что он находится на пути к выздоровлению). Ле Пилёр продолжал проявлять нотариальную активность. В материалах той же нотариальной конторы сохранился его договор о сдаче в наем жилья на улице Сен‑Жак близ Малого моста мэтру‑кожевнику Этьену Вальтуру.

«В конце срока наниматель обязуется вернуть дом в хорошем состоянии и содержать его достойно, согласно парижским кутюмам…», и, кроме того, наниматель обязуется понести половину расходов, необходимых для закупки материалов для ремонта, а также на свои средства переделать двери, подобрать к ним ключи и обеспечить, чтобы оконные стекла в комнатах и на чердаке были целы. Но Ле Пилёр изменил бы себе, если бы и на сей раз не учел альтернативный вариант развития событий, включив в договор статью, предусматривавшую порядок действий на тот случай, если хозяин по той или иной причине («из‑за процесса, продажи или обмена») вынужден будет распорядиться жильем иначе[23].

2 октября того же 1548 года Ле Пилёр от имени своей дочери Денизы‑младшей заключает брачный контракт с ее женихом мэтром Робером Базанье, прокурором парижского Шатле[24]. Свидетелями выступают все те же лица, упомянутые в завещании: адвокат Жан де Корп, «кузен со стороны жены» (он был назначен душеприказчиком Ле Пилёра, как самый верный друг), а также сводный брат невесты Франсуа Либо, прокурор Шатле.

Был ли брак дочери адвоката с мэтром Базанье мезальянсом? Прокуроры Шатле в целом были людьми не очень зажиточными даже по сравнению со своими коллегами из Парламента. Как показывает анализ парижских брачных контрактов[25], адвокаты достаточно часто женились на дочерях прокуроров, тогда как сыновья прокуроров редко брали в жены дочерей адвокатов. Однако Базанье – древний род парижских судейских, среди их родственников было немало адвокатов. Ле Пилёр же – родитель многодетный. Отметим, что сумма приданого, упоминаемая в контракте, составляла 1200 ливров звонкой монетой и 50 ливров ренты (то есть 600 ливров капитала). По сравнению с аналогичными контрактами других адвокатов Парламента это была довольно‑таки скромная сумма.

Особым актом, приложенным к брачному контракту, Робер Базанье уточняет, что в размер preciput [26] включена «полностью вся практика указанного Базанье», то есть, по‑видимому, клиентура и документы его конторы. Это дополнение делается сверх условий, оговоренных в брачном контракте, но в случае смерти Базанье без детей от этого заключаемого брака Дениз Ле Пилёр должна будет уплатить компенсацию родственникам Базанье[27].

Дошедшие до нас позднейшие акты Ле Пилёра содержали все те же особенности его стиля. Так, например, в договоре от 16 марта 1549 года[28] с каменотесом Пьером Башело последний передает Ле Пилёру 1 арпан виноградника на территории Клиши в виде ипотеки за ренту в 100 ливров. С этого арпана надлежит выплачивать ренты его сеньору – кюре Клиши. Адвокат предусматривает, что если ему придется уплатить с этой земли сумму, превышающую 13 су, каменотес обязан будет возместить Ле Пилёру его убыток.

Итак, Жана Ле Пилёра трудно назвать птицей высокого полета. Но близкое знакомство с ним обогатило нас не меньше, чем история Дюмулена.

Прежде всего, мы можем оценить плюсы и минусы альтернативной системы профессиональной подготовки юристов. Несмотря на все расходы, пребывание в учении у прокурора сулило в чем‑то бóльшие выгоды, чем престижная, но дорогостоящая университетская степень. Пусть новоиспеченные практики пользовались меньшим уважением, чем университетские лиценциаты, но они знали судейский мир «с изнанки», владели тонкостями ремесла, заводили ценные знакомства и семейные связи в мире судейских. Прокурорский статус гарантировал «синицу в руке», адвокатское звание манило «журавлем в небе», но отнюдь не гарантировало получение королевской должности. Ле Пилёр понимал это хорошо.

Не менее ценным оказалось знакомство с особенностью благотворительных учреждений. Одно дело читать у Филиппа Ариеса тезисы о возрастании обеспокоенности своей индивидуальной загробной участью на исходе Средневековья[29], другое – наблюдать практическую реализацию этой озабоченности. Помимо многочисленных и многосложных родительских обязанностей на плечи адвоката давил груз ответственности за поддержание семейных благотворительных учреждений. Пребывание в Чистилище душ родителей, родственников, а в скором времени и самого Ле Пилёра не могло не заботить адвоката. Старые благотворительные институты, несомненно, должны функционировать, но для этого надо отвечать на вызовы, предъявляемые жизнью. Франциск I издал закон против бродяг и, главное, против тех, кто подает бродягам и нищим. Старые формы благотворительности сопротивляются некоторое время – обычай и забота о душе родной матушки, пребывающей в Чистилище, велят продолжать хотя бы время от времени раздавать хлеб и вино бедным, а Ле Пилёр даже добавляет к этим раздачам денежные суммы. Но в итоге возобладало более гибкое отношение, и благотворительность обретает новые очертания. Впрочем, угроза раздать бедным ту или иную сумму остается хотя бы как пугало для нерадивых или упрямых контрагентов Ле Пилёра.

Более серьезный вызов, волновавший в той или иной степени всех современников Ле Пилёра, заключался в осознании опасности формализации веры, сожалении по поводу замены искренности лицемерием, благодарности алчностью. Об этом он размышляет, планируя организацию собственных похорон, намечая будущее семейной гордости Ле Пилёров – приюта для вдов. Он хорошо представляет источник зла: обычай, рутина неминуемо убивают искренность, дружеские чувства и благоговейность. А без этого все возносимые молитвы не имеют большой силы. Для того чтобы постоянно «освежать» отношения благодетеля и благополучателя, Ле Пилёр придумывает весьма прихотливую систему мер. Но эти меры носят внешний характер. Зашел бы рационализм Ле Пилёра так далеко, чтобы принять учение об оправдании верой или даже об абсолютном предопределении, проживи он еще лет десять? Не думаю, слишком уж погружен он в традиции парижской благотворительности. Для радикального разрыва с ними ему понадобился бы какой‑нибудь внешний импульс.

Что же необычного в личности Жана Ле Пилёра, адвоката в Парижском парламенте? Мы бы назвали его утомительно дотошным, но для того времени в его судебных тяжбах с ближними не было ничего экстраординарного. Он многодетен, в чем тоже нет ничего удивительного: Бог не только даровал ему много детей, но и многих из них сохранил. У него было как минимум семеро взрослых детей от первого брака и не менее трех от второго, не считая пасынков. Это создавало проблемы, с которыми адвокату все же удавалось справляться; при этом он не гонялся за призрачными титулами и должностями для своих детей, но старался жить по средствам. Но и это отнюдь не оригинально, просто многодетная семья, особенно городская, во все времена оказывалась в менее благоприятных условиях для социального воспроизводства.

Пожалуй, чертой, которая придавала неповторимое своеобразие его стилю нотариального поведения, было стремление формировать альтернативы. Практически каждый из актов Ле Пилёра ставит партнеров в ситуацию выбора: поступить «по совести», как это видится адвокату, или же действовать по‑своему и за это лишиться сулимых им выгод и его морального одобрения.

Возможно, не только он обладал подобным «проектным мышлением», позволявшим хорошо представлять будущее развитие событий и направлять их в нужное русло. Но он лучше других отразил эту черту в своих нотариальных актах. Оригинальность Ле Пилёра заключалась также в его несколько повышенной даже для адвоката склонности к резонерству. Это его гипертрофированное свойство позволяет разглядеть на его примере важное качество, по‑видимому присущее и многим актам. Свершая некий не вполне стандартный поступок (в данном случае он действует вопреки нормам парижской кутюмы), автор как бы репетирует судебную речь, примеряя тогу оратора. Причем, поступая по своей воле (en droit jugement ), в наиболее сложных случаях Ле Пилёр советуется с друзьями, среди которых теологи и юристы. В важные минуты жизни человек ничего не предпринимает без совета[30]. И, следовательно, его действия легитимны.

Ле Пилёр старательно конструирует свой публичный образ, используя имеющиеся заготовки. Оппозиций этих несколько: благородный и бескорыстный глава семьи, не жалевший средств для ее процветания, – и алчные неблагодарные крохоборы из числа детей; правдолюбивый адвокат, борец за справедливость – и корыстные, ловкие крючкотворы‑стряпчие, то есть прокуроры. Здесь‑то и проявляется оригинальность Ле Пилёра, которая будет очевидной при знакомстве с казусами других парижских адвокатов. Поскольку он предвидит альтернативное развитие событий, то его дети лишь потенциально могут войти в фавор к прокурорам, породниться с ними и путем затяжек и проволочек разорить своих младших братьев и сестер. Но пока они этого не сделали, в дарениях и в завещании остается возможность интерпретировать их облик в благоприятном для них смысле. И действительно, Ле Пилёру не к лицу так брезговать прокурорами: за прокурора он выдает свою дочь, прокурором является его пасынок, да и детей от первого брака он сам решил сделать именно прокурорами. Речь идет лишь о потенциальной негативной интерпретации.

И еще одно наблюдение – Ле Пилёр использует, судя по всему, одну и ту же заготовку для разных случаев. Одно дело живописать беззащитность малых и неразумных детей от второго брака в 1539 году, когда составлялся первый акт. И совсем другое – повторять те же слова в 1548 году, да еще накануне свадьбы дочери, Денизы Ле Пилёр, с представителем могучего клана прокуроров парижского Шатле. Здесь эта аргументация не очень уместна, но адвокат не избежал искушения воспользоваться ею еще раз, уж больно убедительной она ему показалась. А еще вернее, он просто механически воспроизводит готовый текст предшествующего акта. По всей видимости, составляя завещание, он держал перед собой текст документа десятилетней давности. Точно так же как сегодня мы, составляя служебную записку на закупку расходных материалов, не пишем ее каждый раз заново, но берем из памяти компьютера готовую предшествующую форму. Главное – не забыть поменять дату.

[1] IRI. № 66; AN. Y 86. Fol. 115v‑120v.

[2] Термин praticien встречается очень часто, я перевожу его русским словом позапрошлого века – «стряпчий», в значении «поверенный в делах». Прокурорами (точнее – procureur postulant) были те из стряпчих, которым удалось стать официально приписанными к той или иной судебной курии, иметь при ней свою «скамью».

[3] Узуфрукт (лат. usus – использование, fructus – доход) – право пользования чужим имуществом и присвоения доходов от него, но с условием сохранения его целостности, ценности и хозяйственного назначения.

[4] AN. Y 86. Fol. 120v.

[5] Из более позднего документа выяснилось, что он был нотариусом в этом городе.

[6] IRI. № 2159; AN. Y 92. Fol. 67.

[7] IRI. № 2665; AN. Y 93. Fol. 298–299. Этот акт был зарегистрирован повторно – AN. Y 93. Fol. 346–347.

[8] IRI. № 2994; AN. Y 94. Fol. 229.

[9] AN. MC. CX. 37. Fol. 1 (03.03.1548).

[10] Начальная маргиналия гласила: «В присутствии Рене Лестеля и Жака Жуайе лично предстал благородный человек, мудрый мэтр Жан Ле Пилёр, адвокат в Парламенте, здоровый умом и телом и в полном разумении и не в болезни, как показалось указанным нотариусам, каковой сказал и заявил указанным нотариусам, что он велел составить свое завещание и изъявление своей последней воли, каковое он отнес указанным нотариусам». Зачеркнуто: подписанное собственноручно, содержание коего следующее.

[11] Chaunu P. La Mort à Paris: XVIe, XVIIe et XVIIIe / Avec la collaboration d’A. Pardaihé‑Galabrun et al. Paris, 1978; Croix A. La Bretagne aux 16e et 17e siècles: La vie, la mort, la foi. Paris, 1980; Vovelle M. La Mort et l’Occident: de 1300 à nos jours. Paris, 1983. Конечно, важную роль играл нотариальный формуляр, и его эволюцию нельзя не учитывать. Потому‑то и ценны те завещания, которые составлялись не профессиональными нотариусами.

[12] Из завещания и из актов Ле Пилёра не ясно, где именно он проживал в момент составления документов. У него есть дом на улице Кенканпуа, примыкающей к церкви Сен‑Мерри. Но оставался ли он прихожанином этой церкви ко времени составления завещания?

[13] «…vigiles, laudes, recomendance…».

[14] C 1522 по 1544 год Франциск I предпринял ряд мер по борьбе с нищенством в крупных городах, в том числе в Париже. При муниципалитете было создано так называемое Бюро бедных, претендовавшее на монопольное право вспомоществования нуждавшимся (см.: Knecht R. J. Renaissance Warrior and Patron. The Reign of Francis I. Cambrige, 1994. P. 359–360).

[15] Улица Гарнель (или дю Гарнель) располагалась между улицами Сент‑Оноре и Кокильер в восточной части прихода Сент‑Эсташ.

[16] Из другого источника известно, что это заведение было основано на средства бездетной Катрин дю Ом (du Homme), жены мэтра Жана Бартелеми, рекетмейстера. Согласно ее завещанию от 27 марта 1497 года, строительством «госпиталя для восьми старых вдов и старых дев старше сорока лет» должна была заниматься ее сестра и наследница Жанна дю Ом, жена некоего Анри Руслена. Вдовий приют был возведен их дочерью Жанной Руслен и ее мужем Мишелем Ле Пилёром (к сожалению, его статус неизвестен). 7 июля 1523 года единственным «номинатором» этого приюта (то есть управителем, имевшим право отбирать новые кандидатуры насельниц) становится наш адвокат Жан Ле Пилёр (Lebeuf J. Histoire de la ville et de tout le diocèse de Paris. Paris, 1754. P. 106).

[17] Поклонение волхвов, в православной традиции – праздник Богоявления.

[18] На дверях вдовьего дома уже красовались имена его основателей – Катрин дю Ом и Жана Бартелеми (Lebeuf J. Op. cit. P. 106).

[19] AN. Y 94. Fol. 307.

[20] AN. Y 94. Fol. 5v.

[21] AN. Y 94. Fol. 6.

[22] AN. Y 94. Fol. 7.

[23] AN. MC. CX. 37 (27.04.1548).

[24] Клан Базанье являлся старым парижским родом, издавна связанным с Шатле. Из «Дневника» парижского адвоката Николя Версориса мы узнаем о постоянных брачных обменах между семьями Базанье и Версорисов, по сути это были брачные связи между адвокатами парижского Шатле и адвокатами Парламента (Versoris N. Livre de raison / Publ. par G. Fagniez. Paris, 1885. P. 99–222. (Mémoires de la société de l’Histoire de Paris et de l’Ile‑de‑France. T. 12)).

[25] Mousnier R. Recherches sur la stratification sociale à Paris aux XVIIe et XVIIIe siècles: L’échantillon de 1634, 1635, 1636. Paris, 1975; Уваров П. Ю. Франция XVI века: Опыт реконструкции по нотариальным актам. М., 2003. С. 297–324.

[26] Право на получение определенной доли имущества до его раздела; условие брачного договора, в силу которого переживший супруг вправе изъять определенную сумму из общего имущества до его раздела.

[27] AN. MC. CX. 37 (27.04.1548). Fol. 4.

[28] AN. MC. CX. 37 (16.03.1548(49)).

[29] Ариес Ф. Человек перед лицом смерти. М., 1992.

[30] Малинин Ю. П. Средневековый «дух совета» // Одиссей: Человек в истории, 1992. М., 1994. С. 176–192.