С 1789 г. Западная Европа вступила в эпоху буржуазных революций, приведших к окончательной победе и утверждению капиталистического строя. В эту переходную эпоху, когда правительства постоянно находились под угрозой своих противников, политическая полиция превратилась в широко используемое орудие подавления оппозиции.

Жозеф Фуше, вступая в 1798 г. на пост главы полиции, решил сразу передать старшим чиновникам своего министерства все функции, не имевшие политического значения, оставив себе исключительно сферу «высшей (государственной секретной) полиции», занимающейся борьбой против легальной и нелегальной оппозиции, против заговоров роялистов и иностранной агентуры. Политическая полиция в лице ее министра сыграла, таким образом, важную роль в подготовке переворота 18 брюмера (9 ноября 1799 г.). Уже известный нам Монгайяр утверждает в своих мемуарах, что 18 и 19 брюмера Фуше передал Наполеону денежную наличность своего министерства и тот уехал в Сен‑Клу, где разогнал законодательные палаты, имея 500 тыс. ливров. Изменив Директории и немало способствуя успеху переворота 18 брюмера, Фуше вскоре вызвал серьезные подозрения у первого консула Наполеона Бонапарта. И с полным на то основанием. Огромный полицейский аппарат, созданный Фуше, работал прежде всего на своего хозяина, и лишь в той мере, в какой ему это было выгодно, – на Наполеона. Первый консул решает отправить Фуше в отставку, а чтобы сделать ее менее обидной для этого опасного человека, ликвидирует и само министерство полиции (на деле его функции были переданы ряду других учреждений). Но обойтись без услуг Фуше оказалось не так‑то легко, и уже 18 июля 1804 г. в официальной газете «Монитёр» было объявлено: «Сенатор Фуше назначен министром полиции… Министерство полиции восстанавливается».

Наполеон, ставший императором, не раз пытался напоминать ловкому, полезному, но неверному слуге, что министры должны быть только исполнителями воли главы государства. Фуше льстиво и вкрадчиво поддакивал:

– Если бы Людовик XVI поступал так, он был бы еще жив и сидел бы на троне.

Наполеон удивленно поднял брови, услышав эти слова из уст «цареубийцы», бывшего члена Конвента, голосовавшего за казнь короля.

– Но я полагал, – заметил Наполеон, – что вы были одним из тех, кто отправил его на эшафот.

– Государь, это была первая служба, которую я имел счастье оказать вашему величеству, – находчиво ответил невозмутимый и лукавый министр.

Подсчитать затраты Наполеона на секретную полицию не представляется возможным за отсутствием необходимых данных. Однако даже в пределах ассигнований только на министерство полиции расходы на секретные цели далеко превосходили суммы, выделявшиеся на выполнение официально признанных функций этого министерства. Даже в относительно «спокойном» 1807 г. они составляли соответственно 3 530 тыс. и 759 тыс. франков, на политическую полицию тратилось в пять раз больше средств, чем на все остальные обязанности министерства Фуше[1].

По словам Стендаля, Наполеон создал пять полиций, контролировавших друг друга, а именно министра полиции, первого инспектора жандармерии, префекта полиции, генерального директора почт и, наконец, личной полиции императора. Последующие исследования показали, что приведенный Стендалем список надо увеличить более чем вдвое, включив в него придворную полицию, военную полицию, полицию министерства иностранных дел и еще несколько других.

Фуше столкнулся с тем, что часть многочисленного штата министерства полиции была принята на службу его предшественниками, другая была тайно завербована соперничающими полициями. Ни тех ни других обычно было нельзя, не вызывая подозрений, уволить без веских причин. Министр делил своих подчиненных на преданных ему, врагов и нейтральных. Первым поручалось выслеживать вторых и в ряде случаев подталкивать к неосторожным поступкам, которые могли служить благовидным предлогом, чтобы избавиться от них. Такую же тактику Фуше применял и в отношении своего соперника – префекта парижской полиции Дюбуа. Дюбуа дурачили с целью создать у него впечатление, что он наткнулся на следы заговора, в котором замешан и сам Фуше. Все это оказывалось мифом и, естественно, не могло повышать кредит префекта у Наполеона. В своих докладах императору Фуше всегда находил место и для Дюбуа, изображаемого в довершение ко всему рогоносцем. «Мораль» же, если здесь не очень кстати можно употребить это слово, сводилась к тому, что нельзя доверять политический сыск тому, кто не может уследить за собственной женой. Император как‑то раз прямо упрекнул Фуше и его помощника Реаля, что они сознательно своими маневрами выставляют Дюбуа дураком. Последовал ответ, что Дюбуа сам в этом виновен и вообще он пригоден лишь для поимки воров да еще для наблюдения за проститутками и поддержания в порядке уличных фонарей! Наполеон пытался превратить в своего человека при Фуше его помощника Реаля, подкупая его крупными денежными подарками, но тот явно не стремился играть навязываемую ему роль[2]. Фуше оставался министром полиции до 1810 г.

Важным источником могущества Фуше (которого один из современников назвал фактическим премьер‑министром, что все же не совсем точно, поскольку подобного человека не могло быть при таком императоре, как Наполеон!) являлся контроль, который осуществлял министр полиции над префектами и их помощниками – супрефектами, главами администрации в департаментах. Любой из префектов, хотя он формально подчинялся министру внутренних дел (а Фуше должен был только подавать советы при выборе кандидата на должность) и обычно имел покровителей в лице высших сановников империи, без которых ему было трудно получить свое назначение, не мог долго удержаться на посту, если возбуждал недовольство министра полиции. Его неблагоприятные отзывы обычно приводили к смещению префекта, а недовольство Фуше, как правило, вызывалось недостаточной ловкостью, рвением или просто нежеланием включиться в осуществление тех или иных полицейских мероприятий, неспособностью обеспечить полное «спокойствие» во вверенном департаменте. Что же касается супрефектов, то они были прямо обязаны представлять отчеты министру полиции. Чтобы добиться расстановки нужных ему людей на посты префектов и супрефектов, Фуше широко использовал получаемые им от его агентурной сети сведения о личной жизни, компрометирующие данные о лицах, которые занимали эти посты, и в нужных случаях спешил доложить полученную информацию Наполеону[3].

Полицейские шпионы были в числе слуг маршалов и министров. Когда Фуше, явившись на прием, устроенный морским министром адмиралом Декре, дружески заметил, что, вероятно, содержание его нового роскошного дома обходится ему дорого, адмирал ответил:

– Да не очень, поскольку ты взялся его оплачивать.

Среди агентов Фуше был бывший член Комитета общественного спасения Бертран Барер, который, возможно, сыграл свою немалую роль в раскрытии тайной организации республиканцев. Во время Реставрации де Порталес представил Людовику XVIІІ список лиц, оказывавших услуги полиции Бонапарта. В этом списке находился один из руководителей роялистской разведки, Фош‑Борель, и еще один важный агент Бурбонов, Барюэль Бовер[4].

Ежедневная сводка данных, представлявшаяся Фуше императору, была заполнена скандальной хроникой, персонажами которой выступали приближенные Наполеона, его министры, маршалы и генералы, иностранные дипломаты и германские князья, находившиеся в Париже, даже братья и сестры Наполеона, его супруга Жозефина. Не являлся исключением и сам император. На первый взгляд Фуше здесь просто удовлетворял замеченную им слабость Наполеона, предписавшего публично именовать свое правление «режимом добродетели», но совсем не брезговавшего копаться в грязном белье своих приближенных. Однако Фуше не был бы самим собой, если бы, тщательно фильтруя и редактируя донесения полицейских агентов, не преследовал не только цель развлекать своего повелителя. Конечно, Фуше нередко льстил Наполеону, но иногда не отказывал себе в удовольствии побесить его, то сообщая, что та или иная императорская любовница пользуется всеобщим вниманием или что она направо и налево изменяет своему августейшему возлюбленному. Уж не только одним злорадством Фуше были продиктованы подробные отчеты о бесчисленных непотребствах всего корсиканского семейства – братьев и сестер Наполеона, большинство из которых не питало нежных чувств к министру полиции. И прямой попыткой создать нужный ему, Фуше, «образ» того или иного сановника в глазах Наполеона был поток сообщений о любовных похождениях Талейрана или морского министра Декре. С удовольствием констатировалось, что парижане насмехаются над тем или иным деятелем императорского режима. Особо доставалось канцлеру Камбасересу, который, чтобы опровергнуть слухи о приверженности его неестественным порокам, завел сразу трех любовниц. Он напоминает, добавлял беспощадный Фуше, «тех аристократов 1793 года, портфели которых были заполнены свидетельствами о гражданской благонадежности»[5].

Фуше усердно старался проследить любовные интриги австрийского посла Меттерниха (а также находившегося тогда в Париже Бенкендорфа, будущего царского шефа жандармов) и наличие у него общих привязанностей с Талейраном. Однако куда более важные предательские контакты Талейрана с австрийскими и русскими дипломатами не вошли в донесения – потому ли, что Фуше не успел о них пронюхать, или потому, что не считал нужным осведомлять Наполеона об этой стороне деятельности его министра иностранных дел. Содержали донесения Фуше и отчеты о разговорах, которые велись в иностранных посольствах, особенно тех, в которых оценивался режим империи. Но это уже относилось к сфере контрразведки. Иногда, впрочем, Фуше, явно теряя чувство юмора, переоценивал свою способность с помощью полицейских бюллетеней влиять на политику императора.

Узнав во время испанского похода о сближении двух своих министров, Талейрана и Фуше, Наполеон, загоняя лошадей, вернулся в Париж. В этой демонстрации, устроенной двумя политическими хамелеонами, которые ранее находились в неприязненных отношениях, император почувствовал начало опасной интриги. Он вызвал Талейрана и, осыпая его грубой бранью, выгнал в отставку. Министр полиции пока уцелел и поспешил, заметая следы, посвятить очередное донесение изложению слухов, ходивших по Парижу по поводу дружественной встречи Талейрана и Фуше. Слухи эти говорили о том, что в Париже были будто бы убеждены, «что не могло существовать полного доверия между этими двумя лицами, столь различными по своим взглядам, характеру и положению, и что они могли объединиться лишь во имя действительных и очевидных интересов династии Бонапартов»[6]. После Ватерлоо, отдавая должное поистине хитроумному политическому маневру Фуше, Талейран не без иронии приветствовал его словами: «Здравствуйте, мой учитель!»

Вскоре после переворота 18 брюмера Бонапарт ощутил потребность в создании личной полиции. Первый консул не мог быть уверенным, что могущественная государственная полиция, возглавляемая Фуше, во многих случаях будет его орудием. Поэтому он поспешил создать пост префекта парижской полиции; однако, как уже упоминалось, назначенный на этот пост Дюбуа оказался недостаточным «противовесом» Фуше и, кроме того, новая полиция была тоже государственной организацией, а не лично его, Бонапарта. Тогда Наполеон приступил к формированию личной полиции. Первоначально она носила импровизированный характер. Его адъютанту полковнику Дюроку, а потом генералам Жюно, Ланну, Даву, на верность которых Наполеон полагался, предписывалось вести слежку за определенными лицами и группировками. Централизовать получаемую информацию Наполеон поручил своему секретарю и другу юных лет Бурьену, что, впрочем, не помешало последнему за 25 000 франков в месяц снабжать всей известной ему информацией Фуше. (Этому не следует удивляться, если учесть, что агентом Фуше была сама вечно нуждавшаяся в деньгах императрица Жозефина, получавшая от министра полиции ежемесячно 30 000 франков.) Для осуществления собственно охранных и карательных мер был образован «отборный легион жандармов», который возглавил Савари, впоследствии ставший преемником Фуше.

Личным агентом императора была великосветская куртизанка креолка Фортюне Гамелен – единственная из прежних подруг императрицы Жозефины, которую Наполеон не удалил от двора и не выслал из Парижа. Служба у Наполеона не помешала ей снабжать полезными сведениями и Талейрана, и известного биржевика Уврара. Не брезговала она и дипломатическим шпионажем, побывав для этой цели в Австрии и Пруссии. Оставаясь близкой приятельницей императрицы, мадам Гамелен начала интриговать против намерения Наполеона развестись с Жозефиной. Тот в гневе предписал передать мадам Гамелен, что, если она впредь только произнесет имя императора и императрицы, ее отправят в исправительное заведение для падших женщин. Это не помешало мадам Гамелен во время «100 дней» стать агентом Наполеона, а позднее поступить на службу в полицию Бурбонов.

Другим агентом Наполеона (такого рода полицейских осведомителей официально именовали «корреспондентами») была второстепенная писательница мадам Жанлис. До 1789 г. она была воспитательницей герцога Шартрского (позднее герцога Орлеанского. после июльской революции 1830 г. ставшего королем Луи‑Филиппом). В 1809 г. она рассорилась с Фуше, который прекратил ей выплату жалованья. Наполеон приказал позднее вновь принять ее на службу. Так же поступила и полиция Бурбонов, за что Жаилис стала обливать грязью «корсиканского узурпатора». Впрочем, Людовик XVIII не принял ее предложение стать его личным осведомителем.

Несмотря на эффективность наполеоновской политической полиции, в ее рядах действовали роялистские агенты. Одна дама полусвета, арестованная уже после отставки Фуше как агент Бурбонов, согласилась передавать полиции сведения об интригах роялистов, одновременно, как выяснилось, продолжая торговать информацией, которую она добывала в Париже для своих роялистских нанимателей. За эту двустороннюю торговлю и дань, которую она собирала со своих поклонников в наполеоновской полиции и в кругах, верных дому Бурбонов, она сколотила состояние, приносившее ей около 600 тыс. франков ежегодного дохода!

Вскоре после Реставрации Людовик XVIII задал Савари вопрос, сколько тот платил герцогу Омонскому, регулярно два раза в месяц писавшему из Англии донесения наполеоновскому министру полиции, «освещая» действия находившихся там в роялистской эмиграции бурбонских принцев.

– Насколько я помню, 24 тысячи франков в год, – ответил Савари.

– 24 тысячи франков! – воскликнул король. – Вот после этого, сударь, не презирай людей. Он мне всегда говорил: 12 тысяч франков… Это, вероятно, для того, чтобы не оплачивать мои авторские права. Ведь письма, которые вы получали, редактировал я сам.

Политическая полиция при Наполеоне использовалась главным образом не только для раскрытия антиправительственных заговоров, но и в ряде случаев для подготовки судебных процессов над участниками этих конспираций. Однако Наполеон прибегал к оружию политических процессов преимущественно в первые годы своего правления для упрочения режима Консульства, а после провозглашения империи – лишь когда явственно обнаружились признаки ее кризиса и надвигающегося крушения.

…После 18 брюмера английская разведка, действуя через роялистов, начала готовить покушение на первого консула. Главным звеном заговора должно было стать привлечение на сторону Бурбонов популярного республиканского генерала Жана‑Виктора Моро, которого считали соперником Бонапарта. Для этой цели в начале 1804 г. из Англии во Францию тайно отправился Пишегрю, в прошлом тоже генерал Республики. Еще за несколько лет до этого Пишегрю принял сторону роялистов, за что был арестован, сослан на каторгу во Французскую Гвиану (Кайенну), бежал оттуда в Лондон, где открыто объявил себя сторонником «короля эмигрантов» – Людовика XVIII[7]. Встреча Пишегрю с Моро разочаровала роялистского эмиссара. Моро ничего не имел против свержения первого консула путем заговора, но и слышать не хотел о возвращении Бурбонов[8].

28 февраля 1804 г. полиция выследила квартиру, где скрывался Пишегрю; он был захвачен после отчаянного сопротивления[9]. Заговор был раскрыт, его руководители казнены. Однако Бонапарт счел уместным проявить снисходительность в отношении Пишегрю. Ему намекали, что в обмен на чистосердечное признание он может быть назначен губернатором Кайенны, которую предполагалось превратить в важный оплот французского колониального господства в западном полушарии. Но если планы первого консула действительно были таковы, тюремщики почему‑то не известили о них бывшего генерала. Однажды в апреле его нашли в камере мертвым. Пишегрю покончил жизнь самоубийством.

Оставался главный обвиняемый – Моро, не имевший прямого отношения к заговору. Наполеону очень не хотелось, чтобы осуждение Моро выглядело как месть недавнему товарищу по оружию, опасному только из‑за его военного таланта. Бонапарт отказался от предложения передать дело Моро как генерала в военный трибунал, в составе которого находились высшие чины армии. Это ведь означало бы, что обвиняемого судили лица, лично преданные первому консулу. С другой стороны, направлять дело в обычный гражданский суд было опасно, так как, учитывая популярность Моро, присяжные могли вынести решение о его невиновности. В результате сенат издал в феврале указ о приостановке на два года проведения судов с участием присяжных по делам о государственной измене.

Процесс Моро начался 28 мая 1804 г. в трибунале по уголовным делам. Генералу инкриминировалась попытка разжечь гражданскую войну и свергнуть законное правительство (тоже пришедшее к власти в результате военного переворота за четыре с небольшим года до этого). Моро утверждал, что советовал Пишегрю отказаться от участия в каких‑либо действиях против правительства, а заговор считал слишком несерьезным, чтобы сообщать о нем властям. К тому же адвокат Моро доказал, что в данном случае неприменим закон, изданный еще Людовиком XI (вторая половина XV в.); а если так, то недонесение не является преступлением. Попытки найти предосудительные действия в прошлом Моро также не дали убедительных доказательств. Моро, учитывая смягчающие вииу обстоятельства, был присужден к двухлетнему тюремному заключению. Наполеон заменил тюремное заключение изгнанием. Генерал эмигрировал в Соединенные Штаты; через девять лет он поступил на службу к противникам Наполеона и был смертельно ранен в битве под Дрезденом.

Бонапарт использовал раскрытие заговора не только для того, чтобы избавиться от Моро; ему удалось окончательно похоронить Республику, на смену которой в том же году пришла Империя.

Последний период существования наполеоновской империи (как и месяцы, предшествовавшие ее провозглашению) отмечен попыткой произвести военный переворот. В ночь с 22 на 23 октября 1812 г. республиканский генерал Клод‑Франсуа Мале, которого долгое время держали в тюрьме, а потом поместили в лечебницу для душевнобольных, сумел бежать из заключения. В генеральском мундире он явился в казармы десятой когорты Национальной гвардии, предъявил подложное известие о смерти Наполеона в России и постановление сената о провозглашении Республики. По приказу Мале были освобождены из тюрьмы его единомышленники генералы Лагори и Гидаль. Заговорщики быстро создали «летучие» отряды солдат десятой когорты для ареста высших чиновников. Префект парижской полиции барон Паскье был захвачен дома, когда он еще только одевался; аналогичная сцена произошла на квартире Демаре, уже 12 лет возглавлявшего отдел политической полиции. И наконец, заговорщики проникают в резиденцию самого преемника Фуше – Савари, герцога Ровиго. Хотя наступило утро, министр полиции был еще в постели (он лег спать только в пятом часу, подписывая и отправляя многочисленные депеши). Впоследствии, через 10 лет, в своих «Мемуарах» Савари уверял, будто он лишь пожал плечами, когда ворвавшиеся во главе с Лагори солдаты объявили о смерти императора и решении сената.

Но этот разговор был изобретен позднее автором «Мемуаров герцога де Ровиго» для удовлетворения ущемленного самолюбия. В действительности министра, едва успевшего натянуть платье, солдаты без всяких объяснений потащили в тюрьму, где его встретили Паскье и Демаре. Министром полиции становится Лагори. В те немногие часы, в течение которых продолжалось это дерзкое, отчаянное предприятие, Мале был неутомим. Он отправляется к парижскому коменданту Гюлену и, так как тот отказывается подчиниться «временному правительству», поражает его выстрелом из пистолета. Однако при попытке произвести арест других высших офицеров комендатуры – Дусе и Лаборда – самого Мале опознают и задерживают. Все было кончено[10]. Всего два офицера, которые поставили под сомнение известие о смерти Наполеона и начали энергично действовать против заговорщиков, привели «революцию», начатую генералом Мале, к мгновенному крушению[11].

Освобожденный герцог Ровиго быстро составляет текст официального коммюнике о попытке мятежа; в заявлении всячески маскируется глупое положение, в которое попала всезнающая императорская полиция.

Через четыре дня после краха заговора, 27 октября, начался процесс генерала Мале и других участников конспирации. Мале принял всю вину на себя и на вопрос председателя военного суда о том, кто его сообщники, гордо ответил:

– Вся Франция, даже вы, господин председатель, если бы я преуспел.

Четырнадцати обвиняемым, включая Мале, был вынесен смертный приговор, два унтер‑офицера помилованы. Приговор немедленно привели в исполнение, а Савари и его коллеги с понятным беспокойством и тоской ждали неминуемого разноса от взбешенного императора.

Вплоть до последних лет историки были склонны считать заговор Мале выступлением одиночки (возможно, даже не вполне нормального человека), имевшего только случайно подвернувшихся помощников. Не принимались во внимание данные, свидетельствовавшие о том, что заговор был связан с деятельностью тайного революционного союза «филадельфов». Один из руководителей наполеоновской полиции, Демаре, категорически отрицал сам факт существования этой организации, утверждая, что история деятельности ее основателя полковника Уде – это просто искусственно сведенный воедино рассказ о не связанных между собой действиях различных группировок противников Наполеона[12].

Этой же точки зрения придерживались некоторые крупнейшие историки, знатоки эпохи. Они считали данные о «филадельфах» плодом мистификации известного французского писателя‑романиста Шарля Нодье. Сведения о «филадельфах» крайне скудны. Однако, поскольку выясняется, что в основу книги Нодье об этом Обществе, которая была издана им анонимно в 1815 г., положены некоторые действительные факты, все его сочинение заслуживает иной оценки, чем просто «забавная мистификация». Правда, Нодье пытался представить «филадельфов» склонными к роялизму, но так поступали в начале эпохи Реставрации и родственники казненных участников заговора Мале. К тому же Нодье признает, что основатель Общества полковник Уде был республиканцем. В книге приводятся данные о связи «филадельфов» с другими тайными обществами на юге Франции, в Швейцарии и Италии[13], причем как раз в районах, где факт существования этих организаций подтверждается сведениями, имеющими отношение к Буонарротти и его соратникам[14]. Нодье подробно говорит о роли «филадельфов» в организации выступления Мале Судьи, отправившие на казнь генерала и его сподвижников, по‑видимому, не располагали этими сведениями, что с удовлетворением отмечается в секретной переписке Филиппо Буонарротти Этот замечательный революционер, в прошлом соратник Гракха Бабёфа, очень высоко ценивший Мале, писал, что генерал – «пламенный республиканец‑демократ, выступивший из темницы против императорского деспотизма для восстановления народных прав»[15].

В начале режима Реставрации, установленного во Франции, после крушения наполеоновской империи, большой отзвук нашел процесс маршала Нея. Мишель Ней принадлежал к числу наиболее талантливых полководцев Наполеона. Выходец из семьи простого бочара, он сделал быструю карьеру во время войн, которые вела революция, а потом наполеоновская Франция. «Храбрейший из храбрых» – так называл Нея император. Во время изгнания наполеоновской армии из России Нею удалось спасти остатки французских войск, которым грозило уничтожение или плен. После отречения от престола и первой Реставрации Бурбонов, весной 1814 г., Ней перешел на службу к королю Людовику XVIII. И именно Нею, учитывая его авторитет, сразу было поручено двинуться навстречу Наполеону, который через год, 1 марта 1815 г., неожиданно покинул остров Эльбу и с горсткой приближенных, высадившись во Франции, начал свое триумфальное шествие по территории страны.

В первые дни после высадки парижская пресса лишь высмеивала корсиканского узурпатора; его быстрое продвижение через города, декларировавшие за сутки и даже за несколько часов до этого свою «верность» Бурбонам, выдавалось как свидетельство неминуемого близкого краха безумной авантюры. Людовик XVIII объявил собравшимся по его просьбе иностранным дипломатам: «Сообщите своим дворам, что нелепое предприятие этого человека столь же мало способно нарушить спокойствие Европы, как и мое собственное спокойствие».

Однако изоляция Бурбонов нарастала изо дня в день. На ограде, окружавшей Вандомскую колонну, был вывешен плакат «Наполеон приказал сообщить королю: не присылайте мне больше солдат, у меня их уже достаточно»[16]. Ней, убедившись в настроениях армии, которая, за исключением кучки дворян‑роялистов, не собиралась воевать против Наполеона, вместе со своими войсками перешел на сторону императора. 16 марта в публичной речи Людовик XVIII уже сменил тон, но все же заверил собравшихся: «Как могу я в возрасте шестидесяти лет лучше кончить жизнь, чем умереть, защищая ее? Я ничуть не боюсь за себя, но я боюсь за Францию»[17]. Через три дня король поспешно сел в карету и, загнав лошадей, добрался до Бельгии

В то же самое время в Париже был опубликован издевательский «катехизис для роялистов», который начинался с характерного диалога:

– Вы француз?

– Нет, я роялист[18].

Началось вторичное правление Наполеона – знаменитые Сто дней, закончившиеся поражением в битве при Ватерлоо и вторичным отречением от престола. В этом сражении Ней проявил свою обычную неустрашимость, под ним было убито пять лошадей, когда он тщетно пытался повернуть ход событий в пользу наполеоновской армии.

Возвратившиеся в Париж Бурбоны и окружавшие трон роялисты мечтали о мести, которая устрашила бы страну и укрепила непрочный трон Людовика XVIII. Правда, Конвенций от 3 июля 1815 г. о капитуляции наполеоновских войск содержала статью XII, гарантирующую амнистию всем сражавшимся в рядах армии императора. Но из этой амнистии задним числом Бурбоны решили сделать изъятия. Вторая Реставрация сопровождалась военными судами и смертными приговорами в отношении лиц, особо помогавших «узурпатору»[19]. Это было исполнение королевского ордонанса от 24 июля. Вместе с тем процессы в военных трибуналах происходили в условиях внесудебного белого террора, который захлестнул страну.

Наиболее известной жертвой роялистов стал Ней, который, по их мнению, в марте 1815 г. изменил своему долгу и королю. Осуждение Нея должно было послужить уроком для других. 3 августа Ней был арестован. На суде он не без основания сравнил свой процесс с судом над генералом Моро при Наполеоне[20]. 6 декабря палата пэров большинством голосов признала Нея виновным и приговорила его к смерти. Попытка добиться королевского помилования не увенчалась успехом. Маршал был расстрелян утром 7 декабря. Казнь Нея нанесла режиму Реставрации непоправимый моральный ущерб.

Впоследствии получила хождение версия о спасении Нея. за которого выдавал себя в США некий Питер Стюарт Ней. Утверждали, будто казнь была лишь инсценировкой и маршалу дали возможность тайно уехать за океан[21].

Что же касается Жозефа Фуше, который после своей вторичной отставки снова был призван в период Ста дней на пост министра полиции, то он с немалым искусством воспользовался в своих интересах доверенной ему властью. Как бы для контраста с обычными методами наполеоновского правления, к которым император сразу же решил вернуться, Фуше уже в конце марта 1815 г. разослал циркуляр всем префектам, рекомендуя им «не распространять опеку за пределы того, что требуется для обеспечения общественной и личной безопасности… Нужно отказаться от ошибок агрессивной полиции (курсив оригинала. – Е. Ч.), которая… угрожает, не обеспечивая безопасности. Следует ограничиться рамками либеральной и позитивной полиции, такого полицейского наблюдения… которое стоит на страже блага народа, трудолюбия и спокойствия всех»[22]. Очередной раз изменивший Наполеону, накануне и после Ватерлоо, и временно оставленный на посту министра вернувшимся Людовиком XVIII, Фуше не избежал травли со стороны роялистов. Они злобно нападали на «попа‑расстригу», «цареубийцу», «приспешника тирана», преследовавшего их в годы империи. Они не учитывали только того, что Фуше‑то было отлично известно, кто из них, в том числе и те, кто окружал Людовика XVIII в годы эмиграции в Хартуэлле, в Англии, находился на жалованье наполеоновского министерства полиции.

– Увы, герцог, – заметил как‑то Фуше, обращаясь к одному из них, – я вижу, что более уже не являюсь вашим другом. К счастью, мы живем теперь в лучшее, чем прежде, время, и полиции не нужно платить высокопоставленным лицам за наблюдение за королем в Хартуэлле[23].

Впрочем, сам король оказался осведомленным обо всем этом благодаря барону Паскье. В начале Реставрации Паскье, удостоенный тайной аудиенции, передал Людовику XVIII великолепно переплетенный том, содержащий списки всех сотрудников полиции с 1790 г., включая и тайных агентов из числа роялистов. Паскье добавил, что он уничтожил все копии и находящийся в руках короля экземпляр является единственным сохранившимся[24].

После вторичной реставрации Бурбонов помимо полиции Фуше и графа (потом герцога) Деказа, который был назначен префектом парижской полиции, чтобы следить за Фуше, имелся еще добрый десяток других полиций: полиция короля Людовика XVIII, полиция его брата, графа д’Артуа, полиция главных министров, военная полиция союзных держав, войска которых находились во Франции, личная полиция крупных сановников[25]. Такое нагромождение полиций в своей основе мало менялось и при последующих сменявших друг друга политических режимах в буржуазной Франции[26].

После 1815 г. Франция пережила еще несколько революционных кризисов. Буржуазный переворот, таким образом, был осуществлен в результате ряда революционных «волн», каждая из которых сметала какую‑то часть старых порядков. Власть переходила в руки очередной фракции господствующих классов (поземельное дворянство, финансовая аристократия, промышленная буржуазия), стремившейся политически скомпрометировать в глазах народа своих предшественников. Этой цели и служили многие судебные процессы. Такой, например, характер носил процесс министров Карла X после июльской революции 1830 г., свергнувшей власть Бурбонов.

Нередкие утверждения о том, что в отличие от Франции Англия в XVIII и XIX вв. (до 1883 г.) вообще не знала политической полиции, оказываются несостоятельными при соприкосновении с фактами. Дело ведь не в названии. Лорды‑лейтенанты графств и мировые судьи (магистраты) являлись надежными местными представителями министра внутренних дел. С их помощью осуществлялись все функции политической полиции, включая засылку шпионов и провокаторов в ряды рабочих организаций. В «беспокойных» районах расквартировывались воинские части, на командиров которых также возлагались полицейские обязанности, в том числе постоянное тайное наблюдение за настроениями «низших классов». Полицейские функции выполняло и почтовое ведомство (почтмейстеры посылали свои доклады прямо в министерство внутренних дел и по указанию из Лондона занимались перлюстрацией корреспонденции политически «неблагонадежных» лиц). После принятия фабричного закона 1833 г. такие обязанности возлагались на фабричных инспекторов и их помощников[27].

Меры, формально направленные на укрепление уголовной полиции, нередко прикрывали наделение ее все большими функциями политического характера. В этих условиях общественное недовольство действиями политической полиции выражалось в форме недовольства беспомощностью полиции в поимке преступников. Его отразил в ироническом замечании Пушкин, записавший в декабре 1833 г. в дневнике: «Полиция, видно, занимается политикой, а не ворами и мостовой»[28].

Полиция по‑прежнему оказывалась неэффективной в борьбе с организованной преступностью даже в таких капиталистических странах, как Англия и Франция. А что уж было говорить о других государствах! Римские разбойники были известны по всей Европе. О них писал Стендаль в своих «Прогулках по Риму»[29], Дюма сделал их персонажами романа «Граф Монте‑Кристо». Буржуазное общество с недоумением и тревогой обнаруживало, что само его развитие влечет за собой рост преступного мира и растущую неспособность полиции справиться с ним. Один из героев повести Бальзака «Феррагус, предводитель деворантов», в которой говорится о широко разветвленной организации преступников, утверждал, что «на свете нет ничего бездарнее полиции и власти бессильны в вопросах частной жизни. Ни полиция, ни власти не могут читать в глубине сердца. Казалось бы, разумно требовать от них, чтобы они расследовали причины какого‑либо происшествия. Однако власти и полиция оказываются здесь совершенно беспомощны: им не хватает именно той личной заинтересованности, которая позволяет узнавать все, что бывает необходимо. Никакая человеческая сила не помешает убийце пустить в ход оружие или отраву и добраться до сердца владетельной особы или до желудка обывателя. Страсти изобретательнее всякой полиции»[30]. Образ полицейских высшего ранга часто встречается в романах и у Бальзака, легитимиста по своим политическим симпатиям, и у его младшего современника – Гюго, убежденного демократа. И, несмотря на полярность политических взглядов, симпатии и Бальзака, и Гюго оказываются не на стороне полиции.

Отсутствие четкого организационного разграничения между уголовной и политической полицией теперь было вызвано отнюдь ие тем, что не было ясного осознания различия их функций, и тем более не административной рутиной и инерцией, хотя эти факторы тоже сыграли свою роль. Имело определенное значение и то, что в ряде случаев грань между политическими и уголовными преступлениями оказывалась очень размытой. Действительно, к какому роду наказуемых деяний надо было, например, отнести в США бесчисленные случаи подделки избирательных бюллетеней, шантажа и запугивания на выборах, не предусмотренных законом форм расовой дискриминации, систематического подкупа членов городских муниципалитетов и законодательных собраний штатов, палаты представителей и сената федерального конгресса для проталкивания тех или иных биллей? На практике все эти деяния почти всегда попросту оставались преступлениями без наказания. Главное заключалось в нежелании господствующих эксплуататорских классов признавать истинный характер подавляющего большинства политических судебных дел.

Это особенно относится к либеральной буржуазии, повсеместно в XIX в. приходившей к власти и стремившейся изобразить в качестве надклассового буржуазно‑демократический строй, который являлся политической формой ее господства. Либеральной буржуазии было выгодно утверждать, что при ее власти нет места политической полиции. Действительно, в условиях буржуазной демократии была произведена ломка или коренное преобразование всей системы прежних судебных учреждений. Одно это уже не могло не повлиять как на форму, в которую облекалось обвинение в политических процессах, так и на методы их проведения (гласность и широкое освещение в прессе судебных прений, расширение прав защиты и т. д.). Особое значение имело отделение судебной власти от законодательной и исполнительной, а также введение в ряде стран выборности и несменяемости судей, более широкое участие присяжных. Тем самым до известной степени сузились возможности правительства творить произвол, организовывая судебные расправы над своими врагами (если дело шло о представителях господствующих классов), политические процессы с заранее предопределенным исходом.

Возможности политической полиции, правда, возрастали, но усиливались и препятствия, с которыми она сталкивалась при фабрикации судебных процессов. Действия политической полиции при организации политических процессов не были чем‑то совершенно отличным от того, чем занимались помощники Томаса Кромвеля и Уильяма Сесиля в Англии или кардинала Ришелье во Франции. Однако в условиях XIX в. при существовании оппозиционных политических партий, влиятельной печати, значительная часть которой не находилась под правительственным контролем, при возрастании роли и информированности общественного мнения и многих других аналогичных факторах, конечно, формы подготовки процессов оказались иными, чем в предшествующую эпоху Прежде всего изменилось само содержание понятия «государственная измена». Перестали преследоваться в судебном порядке многие (не все) виды осуждения в печати или на собраниях действий монарха или других носителей верховной власти; критика и требования смены правительства; «богохульство» или тем более публично выражаемое несогласие с догматами господствующей религии; образование политических партий, профсоюзов и других организаций, демонстрации, стачки и т. п., считавшиеся тяжкими политическими преступлениями в эпоху абсолютизма. Вместе с тем многие из этих же деяний могли быть подведены под преследование как действия, которые подрывают право частной собственности, направлены на насильственное свержение существующего строя, нарушают общественный порядок, покушаются на общественную нравственность, препятствуют исполнению своих обязанностей полицейскими и судебными властями, игнорируют их предписания и т. д.

На протяжении всего XIX в. на деле продолжалось увеличение удельного веса политической полиции в системе государственных учреждений, даже в тех странах, где ее объявляли несуществующей или подлежащей скорой ликвидации. В абсолютистских монархиях нередко полиции поручали обязанности разведки и контрразведки[31]. А в парламентарных государствах, напротив, некоторые из функций тайной полиции «традиционно» выполнялись разведкой и контрразведкой, деятельность которых уже по самому ее характеру оставалась, как правило, скрытой рт постороннего глаза.

После 1789 г. в Европе на протяжении многих десятилетий проявляли постоянную активность демократические силы, использовавшие или стремившиеся использовать революционные методы свержения существующего строя. Все более широкое развитие получали выступления пролетариата, превратившегося в самостоятельную политическую силу. Непрекращающаяся, постоянная борьба против различных потоков освободительного движения стояла в центре внимания политической полиции, далеко отодвинув на задний план задачи подавления противников из рядов господствующих классов. Эта борьба проводилась в масштабах, которые были бы совершенно недоступны государственному аппарату в предшествующие столетия. Именно в ходе этой борьбы и проводилась подготовка большинства политических процессов.

Подтверждение тому – кёльнский процесс немецких коммунистов, сфабрикованный прусской тайной полицией. Как и другие суды над деятелями рабочего движения, это, как мы уже предупреждали читателя, тема совсем другой книги, вернее, многих написанных и еще не написанных исследований. О судилище в Кёльне повествует известный труд К. Маркса «Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов». В этой работе, в которой Маркс пригвоздил к позорному столбу прусских реакционеров – организаторов гнусной полицейской провокации, выдвинут ряд важных теоретических положений, имевших большое значение для революционного рабочего движения[32].

В кёльнском процессе с особой отчетливостью выявились характерные черты реакционной юстиции, широко прибегавшей к использованию клятвопреступлений, лживых показаний, подложных документов, бесстыдных провокаций. Недаром по личному распоряжению короля Фридриха Вильгельма IV за это дело взялся один из наиболее пригодных для подобной цели субъектов – полицейский советник Вильгельм Штибер, позднее организатор прусского шпионажа против Австрии и Франции, а также сочинитель (в соавторстве со своим ганноверским коллегой Вермутом) опуса «Коммунистические заговоры XIX века»[33]. Ф. Энгельс справедливо писал, что это «лживая, изобилующая сознательными подлогами стряпня двух подлейших полицейских негодяев нашего столетия»[34]. (И совсем не случайно целый век спустя сходный труд под названием «Мастера обмана. История коммунизма в Америке» выпустил небезызвестный Эдгар Гувер, много десятилетий стоявший во главе американской полиции – ФБР[35].)

Подготовка мнимых «улик» против обвиняемых на кёльнском процессе заняла полтора года – с мая 1851 по октябрь 1852‑го. В эту подготовку входила и фабрикация в Париже «немецко‑французского заговора», во главе которого были поставлены полицейские провокаторы. Их переписка должна была явиться одной из основных улик. В Лондоне два прусских полицейских наймита, Гирш и Флери, занялись сочинением «Книги протоколов тайных заседаний партии Маркса», было подделано также письмо Маркса. Это лишь некоторые из подлогов, сфабрикованных по указанию Штибера, дополнившего их собственными лжесвидетельствами во время суда. Разоблачение этих полицейских махинаций, ставшее возможным благодаря усилиям К. Маркса и Ф. Энгельса, способствовало тому, что кёльнский процесс привел к тяжелому моральному поражению реакционного правительства Пруссии и его классовой юстиции.

[1] Savant J. Les espions de Napoléon. P., 1957. P. 227.

[2] Ibid. P. 230–232.

[3] Savant J. Les préfets de Napoléon. P., 1958. P. 79–86.

[4] Ducassé J. Louis XVII et ses agents politiques. P., 1984. P. 10.

[5] Savant J. Les espions de Napoléon… P. 242.

[6] Buisson H. Op. dt. P. 331.

[7] Историю измены Пишегрю см.: Caudrillier С. La trahison de Pichegru. P., 1908; Daudet C. La conjuration de Pichegru et les complots de l’est 1795–1797. P., 1901.

[8] Garçon M. Le duel Mareau‑Napoléon. P., 1951.

[9] Duc de Castries. La conspiration de Cadoudal. P., 1963. P. 158.

[10] Melejior‑Bonnet B. La conspiration du général Malet. P., I963t P. 71–78, 129 et al.; Villefosse L., Boussounousse G. L’opposition à Napoléon. P., 1969; Туган‑Барановский Д. M. Наполеон и республиканцы (Из истории республиканской оппозиции во Франции в 1799–1812 гг.). Саратов, 1980; Artom G. Napoleon is Dead in Russia. L., 1970.

[11] Billard M. La conspiration de Malet. P., 1907. P. 192.

[12] Desmarest M. Témoignages historiques ou quinze ans de haut police. P., 1833. P. 330.

[13] Nodier C. Histoire des sociétés secrètes de l’armée et de conspirations militaires. P., 1815. P. 54, 165f, 196f, 248.

[14] Lehning A. Buonarroti and his International Secret Societies: International Review of Social History. 1955. Vol. VI. Pt I. P. 118–121; Tуган‑Барановский Д. M. Указ. соч.

[15] Далин В. М. Люди и идеи: Из истории революционного и социалистического движения во Франции. М., 1970. С. 97.

[16] Manceron С. Napoléon reprend Paris (20 mars 1815). P., 1965. P. 198.

[17] Pakenham S. In the Absence of the Emperor. Paris. 1814–1915. L., 1968. P. 178, 181.

[18] Manceron C. Op. cit. P. 281.

[19] Doher M. Proscrits et exilés après Waterloo. P., 1955. P. 37 et al.; Pellizer M. Sous la terreur blanche. P., 1967. P. 48 et al.

[20] Kurtz H. The Trial of Marshal Ney. His Last Years and Death. L., 1957. P. 303.

[21] См.: Натансон Э. А. Был ли казней маршал Ней?//Вопросы истории. 1968. № 7. С. 214–219.

[22] Cole Н. Op. cit. Р. 252.

[23] Capefigne В. H. R. Histoire de la Restauration. Vol. III. P., 1831–1833. P. 114; Cole H. Op. cit. P. 294–295.

[24] См.: Тайны французской полиции. Ч. III. С. 17.

[25] Там же. С. 21; Cole H. Op. cit. Р. 297.

[26] См., например: Стеклов Ю. Политическая полиция и провокации во Фраицни. М., 1923.

[27] Bunyan Т. The Political Police in Britain. N. Y., 1976. P. 102–103.

[28] Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 12 т. М., 1949. С. 318.

[29] Стендаль. Соч. T. XII. С. 419 и др.

[30] Бальзак О. Собр. соч.: В 24 т. T. II. М., I960. С. 47.

[31] См., напрнмер: From W. Material zur Geschichte der politischen Geheimpolizei. Dresden, 1909.

[32] О кёльнском процессе имеется ряд марксистских работ: Obermann К. Zur Geschichte des Bundes der Kommunisten 1849 bis 1852. B., 1955; Михайлов M. И. Союз коммунистов. M., 1968 и др.

[33] Wermuth, Slieber. Die Kommunisten‑Verschwörung des neunzehnten Jahrhunderts. B., 1853.

[34] Маркс К… Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 214.

[35] Hoover J. Е. Masters of Deceit. The Story of Communism in America. N. Y.; L., 1958.