Д.С. Лихачев в работе «о русской интеллигентности» честно писал: «Один из главных столпов интеллигентности – характер образованности. Для русской интеллигентности образованность была всегда чисто западного типа.»
Еще более откровенен Иван Солоневич в работе «Диктатура импотентов»: «Для того, чтобы хоть кое‑как понять русское настоящее, нужно хоть кое‑как знать русское прошлое. Мы, русская интеллигенция, этого прошлого не знали . Нас учили профессора. Профессора частью врали сознательно, частью врали бессознательно. Их общая цель повторяла тенденцию петровских реформ начала XVIII века: европеизацию России. При Петре философской базой этой европеизации служил Лейбниц, при Екатерине – Вольтер, в начале XIX века – Гегель, в середине – Шеллинг, в конце – Маркс. Образы, как видите, не были особенно постоянными. Политически же “европеизация” означала революцию. Русская интеллигенция вообще, а профессура в частности, работала на революцию. Если бы она хоть что‑нибудь понимала и в России, и в революции, она на революцию работать бы не стала. Но она не понимала ничего: ее сознание было наполнено цитатами немецкой философии.»
Именно про это я писал выше: интеллигенция придает идеям сверхценность в отрыве от действительности. Еще одно пояснение к вопросу: С.В. Чебанов, «Интеллигенция: ценность полионтологий и межкультурный диалог».
«Интеллигентская образованность, даже на уровне азов, вполне исторически детерминирована. Гимназическая система образования сложилась на основе идеалов историко‑филологического подхода, историко‑филологической культуры и историко‑филологической герменевтики, которые сложились в Германии в самом начале 19 века. Тогда была порождена новая модель отношения к действительности, согласно которой все должно получить некоторую исторически адекватную интерпретацию и только через историческую адекватность можно прийти к истинному пониманию какого‑то предмета. В России историко‑филологическое отношение к действительности укоренилось начиная с Царскосельского лицея пушкинского времени.
Европейская культура, согласно представлениям Шпенглера, была культурой истории, а не культурой психологии. Это означает, что психологическое измерение в ней практически отсутствует, а все рассматривается через призму истории, сквозь призму смены социальных нормативов. Такой перекос в историзм и гуманитаризм определили то, что у представителей русской интеллигенции всегда были большие проблемы с математикой и техникой.
Интересно, что гуманитарность русской интеллигенции – это в большой мере историческая случайность. Если бы образец образования был задан в конце 18 века, когда работали философы и естествоиспытатели екатерининского времени, то такого разрыва гуманитарной и естественно‑научной позиций просто не существовало бы. А если бы в качестве образца для подражания было выбрано начало 20 века, то “канонической” была бы техническая или научная интеллигенция.»
С последним тезисом я позволю себе не согласиться. Техническая и научная интеллигенция – это термины советского периода (о нем будет в следующем номере). Тогда же появились «рабочая интеллигенция», «сельская интеллигенция» и так далее. Но – обратите внимание! – нет «рабочей интеллигентности» и т.д.
Все дело в том, что нередко происходит смешение вида «интеллигент – значит, работник умственного труда, а раз умственного труда – значит, умный». А далее происходит «реверс»: если некто умный (эрудированный, культурный) – то он интеллигентный. Этому также способствует позиционирование интеллигентами себя именно как самых умных, культурных – ну и далее по списку.
Впрочем, я не спорю и с тем, что бывают рабочие‑интеллигенты и т.д., но это – исключения из правила (либо вынужденная позиция, «диссидент‑кочегар»). Тем не менее, последней особенностью мышления интеллигентов, которую я выделяю особо, является ГСМ.
|