Специфичной чертой государственной идеологии можно назвать совокупность субъективного и объективного факторов, влияющих на ее развитие. Субъективный аспект обосновывается зависимостью государственной идеологии от убеждений власть предержащих лиц, а, следовательно, и тех факторов, которые оказывают влияние на формирование взглядов и определяют характер и направленность их действий.

Немаловажную роль играют в формировании государственной идеологии и общественные деятели, которые, несомненно, в силу своего высокого социального положения и авторитета, имеют возможность корректировать основные идеологические позиции государства в различные периоды его развития. Они обладают широким спектром средств, способов и приемов воздействия на общественное мнение, с одной стороны, и, на официальную политику государства, с другой.

Этот механизм влияния в те или иные периоды проявлялся различным образом. Посредством печатного слова – речь идет о влиятельных журналах: «Современник», «Отечественные записки», «Гражданин», «Русское богатство» и др.; газетах: «Неделя», «Ведомости», «Санкт‑Петербургский листок» и др. Через публичные дискуссии, которые нередко разворачивались не только на страницах журналов, но и с трибун университетских кафедр, в кругу единомышленников, объединявшихся в различные общества. Их направленность варьировалась от промонархической до революционной.

К крайне правым относились идейные наставники монархистов – сторонники «Теории официальной народности»: «православие, самодержавие, народность» – славянофилы А.С. Хомяков, братья Аксаковы, братья Киреевские, Ю.Ф. Самарин[1].

Их последователи в начале XX в. в период образования политических партий в России создали целый ряд монархических организаций: «Русское собрание», «Союз русского народа», Русская монархическая партия, Русский народный союз им. М. Архангела, Всероссийский национальный союз, Всероссийский союз земельных собственников, Партия правового порядка[2].

Среди легальных организаций социальной направленности второй половины XIX в. можно выделить «Общество взаимного вспомоществования», организованного Н.К. Михайловским, С.Н. Кривенко, С.Н. Южаковым и др.

И, наконец, леворадикальной партией была «Земля и воля», которая впоследствии распалась на две организации. Наиболее революционное направление было представлено «Народной волей», лидерами которой стали: А.И. Желябов, А.Д. Михайлов, С.Л. Перовская, В.Н. Фигнер, Н.А. Морозов, С.Н. Халтурин, Н.И. Кибальчич и др. «Черный передел» – это общество, отказавшееся от террористических методов борьбы с самодержавием. В него входили: Г.В. Плеханов, П.Б. Аксельрод, В.И. Засулич, Я.В. Стефанович и др.

К объективной составляющей государственной идеологии следует считать устоявшиеся основы общественного, духовно‑нравственного, государственного и правового развития. Поэтому субъективный аспект представляет собой переменную, а объективный фактор – относительно стабильную, константную составляющую государственной идеологии. Государственно‑правовое развитие России XIX в. наглядно показывает поэтапное изменение государственной идеологии благодаря воздействию субъективного фактора (в зависимости от наличия либеральных или консервативных взглядов у лиц, занимавших руководящие посты в государстве) при неизменности самодержавной и имперской власти, православия как официальной государственной религии и иных основ, на которых базировалось Российское государство.

Невозможно не остановиться на рассмотрении важнейшей роли К.П. Победоносцева в развитии консервативной идеологии в качестве превалирующей в Российской империи в 70‑е гг. XIX в. и становления ее официальной идеологией после 1 марта 1881 г.[3] Именно обер‑прокурор К.П. Победоносцев первым обосновал необходимость проведения охранительного внутриполитического курса. По этой причине следует в отдельности изучить личность этого выдающегося политика, занимавшего столь высокий государственный пост в России.

Исследователи‑современники обер‑прокурора Синода оценивали исключительно противоречиво как его государственную, так и общественную деятельность. Например, популярный писатель В.В. Розанов, признавая за министром юстиции огромное трудолюбие, несомненные умственные способности и огромное желание сделать все возможное в его силах для России, отмечал в своем труде, что «по уму, собственно, он выше, я думаю, Сперанского; но недоверие его к людям и вообще отсутствие молодой мощи наития отняло у него половину добродетелей»[4]. С резкой критикой обер‑прокурора и министра юстиции выступала преобладающая часть либерально‑творческой интеллигенции, представителем которой можно считать А.А. Блока. Он ярко и убедительно описывал К.П. Победоносцева в своей поэме «Возмездие»: «В сердцах царили сон и мгла: Победоносцев над Россией простёр совиные крыла, и не было ни дня, ни ночи, а только – тень огромных крыл…»[5]. В.Р. Щиглев[6] определял личность К.П. Победоносцева как «вицмундирного монаха». При этом министр упоминался не только в контексте сравнения с «тёмными» силами «реакции». Наиболее отрицательной характеристикой стало карикатурное сравнение обер‑прокурора Синода со странным фантомом, жутким кошмаром в истории России[7]. Н.А. Бердяев в известном труде «Истоки и смысл русского коммунизма» высказывал мнение о схожести обер‑прокурора с В.И. Лениным. Похожие черты в этих двух лицах он усматривал в их нигилистическом взгляде на мир. «Они, – пишет Н.А. Бердяев, – были нигилистами в отношении к человеку и миру, они абсолютно не верили в человека, считали человеческую природу безнадежно дурной и ничтожной»[8]. В заключение своих размышлений Н.А. Бердяев подчеркивал, что К.П. Победоносцев являлся не только консерватором, но также, несомненно, ему было свойственно стремление к установлении диктатуры.

Напротив, князь В.П. Мещерский, который познакомился с К.П. Победоносцевым в 1863 г., давал последнему крайне положительную характеристику: «Он произвел на меня очень симпатичное впечатление своим оригинальным костическим умом, постоянно сливавшимся с добродушием и веселостью, своею простотою и увлекательною речью и начитанностью…»[9]. Невозможно также не отметить того, что все исследователи сходились в одном: К.П. Победоносцеву была свойственна столь важная черта, оказывавшая подавляющее влияние даже на его друзей, как критический склад его ума. Упоминавшийся ранее князь В.П. Мещерский, 20 лет друживший с К.П. Победоносцевым, в своих мемуарах рассуждал следующим образом: «…как в течение 20‑летних дружеских отношений с Победоносцевым мне ни разу не пришлось услыхать от него положительного указания в какой‑либо области, что надо сделать взамен того, что он порицает, так не приходилось слышать прямо и просто сказанного хорошего отзыва о человеке»[10]. Более чем сходный отзыв можно найти в дневнике государственного секретаря А.А. Половцова: «По своему обыкновению Победоносцев хнычет и сетует обо всем»[11].

Широкий спектр деятельности К.П. Победоносцева наглядно иллюстрируется и в том, что основы его политико‑правовой доктрины в работах одних и тех же людей представлены как полярно противоположные. Граф С.Ю. Витте в своих воспоминаниях писал следующее: «Этот человек был самый образованный и культурный русский государственный деятель»[12]. Но, тем не менее, изучая сделанное им на государственных должностях в конце XIX века, отмечал также: «Во‑первых, было решено, что обер‑прокурор Победоносцев оставаться на своем посту не может, так как он представляет определенное прошедшее, при котором участие его в моем министерстве отнимало у меня всякую надежду на водворение в России новых порядков, требуемых временем»[13].

Исключительно противоречивой была оценка жизни и государственной деятельности К.П. Победоносцева Начальником Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистовым. Изучая личность министра юстиции, он указывал, что «несомненно, что он обладал умом недюжинным, живым и отзывчивым, все его интересовало, ни к чему не относился он безучастно; образование его было многостороннее и основательное, не говоря уже об юридических и церковных вопросах, занимавших его издавна, и в литературе, и в науке и даже в искусстве обнаруживал он солидные сведения. Он все мог понять и о многом судил верно»[14]. В той части своих мемуаров, которая была посвящена государственной деятельности К.П. Победоносцева, Е.М. Феоктистов отмечал: «От К.П. Победоносцева можно было досыта наслышаться самых горьких иеремиад по поводу прискорбного положения России, никто не умел так ярко изобразить все политические и общественные наши неудачи, но стоило лишь заикнуться, что нельзя же сидеть сложа руки, необходимо принимать меры, которые бы вывели нас из мрака к свету, и он тотчас же приходил в ужас, его невыразимо устрашала мысль о чем‑либо подобном… Не такого руководителя было нужно императору Александру Александровичу, у которого никогда не проявлялось ни малейшей инициативы»[15]. В свою очередь, в дневнике Государственного секретаря Е.А. Перетца можно встретить следующие строки: «Доводы Победоносцева, не приводившие, как и всегда, ни к какому положительному заключению, кроме желательности строгости и бдительности со стороны правительства и необходимости водворения честности и правды, не произвели ни на кого серьезного впечатления…»[16]. Приведенные точки зрения ряда известных представителей российского общества и государства конца XIX – начала XX вв. создают для нас представление о том, что большая их часть однозначно отзывалась об обер‑прокуроре как об умнейшем человеке и выдающемся деятеле науки XIX в. Но, тем не менее, его деятельностью как политика и высокопоставленного государственного чиновника (по причине консервативности) была крайне недовольна как широкая общественность, так и творческая интеллигенция.

Любопытным является тот факт, что мнение о К.П. Победоносцеве научных деятелей советского периода было практически аналогично взглядам его современников, недовольных как конкретно его консервативной политикой, так и консерваторами и соответствующими общественными течениями конца XIX – начала XX века в целом. К изучению взглядов К.П. Победоносцева обращались такие советские историки, как П.А. Зайончковский[17], Е.Н. Кузнецова[18], В.А. Шувалова[19], И.В. Оржеховский[20] и другие. Необходимо также отметить, что политика К.П. Победоносцева изучалась преимущественно в как составляющая часть внутриполитического курса Александра III, что не могло не сказаться на выводах об основах доктрины К.П. Победоносцева. В результате, приближенные императора считались ближним кругом закоренелых и убежденных «черных» консерваторов.

В начале 90‑х годов XX века, с наступлением либерализации всех сфер общественной и государственной жизни, доктрина обер‑прокурора Синода воспринималась в контексте с негативными взглядами К.П. Победоносцева на демократию, представительные органы власти и другие либеральные реформы. И, наконец, в постсоветские годы политику К.П. Победоносцева активно изучали и, как следствие, оценивали популярные публицисты и журналисты. Указанный момент подчеркивался также А.И. Пешковым, отмечавшим, что: «Изучение философской и общественной мысли в России в XIX – начале XX в. включает в себя как неотъемлемую составную часть исследование русского консервативного национализма, который и в настоящее время редко когда рассматривается с точки зрения анализа его собственных идей, идеалов и тенденций интеллектуального развития»[21].

Первые попытки оформления новых взглядов на жизнь и политическую доктрину К.П. Победоносцева наблюдались в связи с переоценкой реформ 90‑х гг. XX в., и выводами о серьезных ошибках. Тем не менее, новые подходы к анализу теорий К.П. Победоносцева характеризуются сохранившимися и тщательно укоренившимися шаблонами. Следовательно, необходимо выйти за рамки многолетних стандартов и заложить основы для абсолютно новых постулатов. Поэтому мы сделаем попытку преодолеть установившиеся штампы, переосмысливая идеологию сильного самодержавного государства К.П. Победоносцева, претворенную во внутренней политике Александра III[22].

Известный ученый нашего времени профессор В.А. Томсинов указывает на несколько описаний К.П. Победоносцева как личности, а также его государственно‑политической деятельности в конце XIX в. – начале XX в. Его точка зрения однозначна: министр юстиции был незаурядного ума, уникальной образованности и уровня культуры государственный деятель‑идеолог, направлявший действия императора не деспотией, а силой своей личной убежденности в справедливости предпринимаемых мер и искренней веры в благо для России[23].

К.П. Победоносцев следующим образом относился к современному ему обществу в целом: «всем неравнодушным к правде людям очень тяжело и темно, ибо, сравнивая настоящее с давно прошедшим, чувствуем, что живем в каком‑то ином мире, где все идет вспять к первобытному хаосу – и мы посреди всего этого брожения, чувствуем себя бессильными… Положение наше особенное. В Западной Европе повсюду заговоры социалистов и взрывы адских снарядов – чуть не ежедневные явления. В Германии готовы были взорвать императора со всей семьей и свитой при открытии памятника, но не удалось случайно. Про это там немного и говорили. Там это стало обычным явлением. Оттуда все это пришло к нам по грехам нашим; но всякое этого рода явление у нас подхватывается нашими врагами, как явление, свойственное одной России…»[24].

Очевидным является тот факт, что неоднозначность в оценках личности К.П. Победоносцева и его участия в историческом развитии России напрямую зависит от противоречий во мнениях о внутриполитическом курсе Александра III в целом. Следовательно, по нашему мнению, могут сложиться и гиперболизированные взгляды, о чем говорят и слова самого К.П. Победоносцева: «С давнего времени люди, и европейские, и русские, не знающие, чем и как движутся наши административные пружины, воображают, что все, что исходит в России от правительства, движется волею или прихотью кого‑нибудь одного, кто в ту или другую минуту считается влиятельною силою. И вот, к несчастью утвердилось всюду фантастическое представление о том, что я – такое лицо, и делали меня козлом отпущения за все, чем те или другие недовольны в России, и на что те или другие негодуют. Так, навалили на меня и жидов, и печать, и Финляндию – и вот еще духоборов – дела, в коих я не принимал никакого участия, и всякие распоряжения власти, в коих я не повинен»[25].

Помимо К.П. Победоносцева, сторонниками, основателями и вдохновителями нового курса правительства по борьбе с преимущественно террористическим революционным движением за сохранение самодержавия, строгое соблюдения законов государства и установленного правопорядка в указанное время являлись Н.Х. Бунге, В.П. Мещерский, М.Н. Катков и др. иные деятели российской национально‑патриотической консервативной направленности.

Государственная деятельность министра финансов Н.Х. Бунге, его личность и разработанная им политико‑правовая концепция вплоть до наших дней находятся в поле изучения деятелей науки. Следует подчеркнуть, что труды Николая Христиановича преимущественно исследуются учеными‑историками и экономистами. В свою очередь, юридические взгляды Н.Х. Бунге до настоящего времени не стали достоянием широкой общественности и не были тщательно изучены. Более того, характеристика его государственной деятельности на посту министра финансов и его мировоззрения, как в трудах исследователей XIX в., так и позднейшего периода, являются противоречивыми или даже полярно противоположными, что свидетельствует о насущной потребности досконального ознакомления с политико‑правовыми работами Николая Христиановича.

Можно условно подразделить историографию изучения жизни и государственной деятельности Н.Х. Бунге на три этапа:

Дореволюционный этап отличается преимущественно положительными отзывами о его участии в формировании Российского государства. Невозможно обойти вниманием тот факт, что во второй половине XIX века тщательному исследованию его деятельности, а также детальному штудированию политико‑правовых суждений министра финансов уделяли внимание как деятели науки, в поле зрения которых находилась финансовая система Российской империи конца XIX – начала XX вв., так и некоторые власть имущие лица и представители общественности указанного периода.

К ученым‑современникам Н.Х. Бунге можно отнести В.Т. Судейкина, по мнению которого финансовые реформы, осуществляемые под началом министра финансов, можно считать выдающимися и новаторскими. С его точки зрения, модификации системы финансов, которые были осуществлены Николаем Христиановичем «представляют самую замечательную эпоху в истории русских финансов»[26]. Сходным мнением обладал К.А. Скальковский в своем труде «Наши государственные и общественные деятели»[27]. Крайне положительно отзывался о финансовых реформах Н.Х. Бунге и П.П. Мигулин. «Этому даровитому и знающему министру, – писал П.П. Мигулин, – Россия обязана целым рядом полезных финансовых реформ»[28]. П.Л. Кованько, высказывая свою точку зрения о вкладе министра финансов в урегулировании финансовой ситуации в России, отмечал следующее: «…только со времени реформаторской деятельности Н.Х. Бунге финансовая система России была приведена в соответствие с направлением того периода русской истории, начало которому было положено освобождением крестьян и другими реформами императора Александра II»[29].

Исключительно хвалебно отзывались о деятельности Николая Христиановича в области укрепления финансовой и налоговой систем России как император Александр III, так и император Николай II, а также ряд лиц, занимавших высокие посты в государстве в указанный период. Например, в мемуарах чиновника Канцелярии Комитета Н.И. Покровского было замечено, что Н.Х. Бунге высоко ценил Александр III, видел в нем несомненные личностные способности, необходимые руководителю министерства финансов, а также отмечал выдающиеся результаты его деятельности на этом посту – формирование устойчивой, стабильной финансовой российской системы. При этом «взгляды его (Н.Х. Бунге) существенно расходились с правительственными воззрениями того времени»[30]. Современник Н.Х. Бунге В.Н. Ламздорф рассуждал в своих мемуарах следующим образом: «…государь благоволит к г. Бунге потому, что тот дает уроки наследнику и, считая необходимым удалить его во имя удовлетворения Катковых – Победоносцевых, он желает, с другой стороны, дать ему повышение»[31]. Николай II 1 января 1895 г. удостаивает Николая Христиановича ордена Святого Владимира первой степени. Высочайший рескрипт, который был опубликован в «Правительственном Вестнике», официально крайне высоко определял ценность деятельности Н.Х. Бунге в вопросе стабилизации финансовой и налоговой систем России. По мнению Н.И. Покровского «все обратили внимание на адресованные Бунге крайне лестные выражения»[32].

В позитивном ключе высказывался в своих мемуарах в отношении министра финансов и государственный секретарь А.А. Половцев: «Бунге – известен как даровитый… профессор, как безукоризненный человек, как великий государственный деятель, финансовая реформа которого принесла значительную пользу России»[33]. Граф С.Ю. Витте, отмечая преемственность финансового курса руководимого им правительства по отношению к реформам, проведенным предшествующими деятелями – Н.Х. Бунге и И.А. Вышнеградским – считал, что инициативность Николая Христиановича «положила основу для формирования крепкой финансовой системы»[34].

Успехи в укреплении финансовой системы Н.Х. Бунге получили широкий резонанс в обществе. Например, М.И. Туган‑Барановский утверждал, что главной чертой в позиции Н.Х. Бунге по сравнению с концепциями чиновников‑либералов из правительства Александра II являлась обоснованность его теорий с сугубо научной точки зрения. Таким образом, «Вклад Бунге в российскую финансово‑экономическую политику состоит в том, что он был теоретиком и пришел на пост министра финансов как добросовестный ученый, который был хорошо знаком с экономической и финансовой политикой Запада»[35]. По мнению председателя Комитета министров И.М. Картавцова, еще одного современника Н.Х. Бунге, Николай Христианович «…был убежденный и бескорыстный монархист; он считал, что при относительно большей культурности западной половины империи, где в руководящих классах преобладают центробежные стремления, целость и сохранность государства может быть ограждена лишь единством власти; он полагал, что русский народ, по свойствам своего характера мало способный к систематической постоянной мелкой повседневной борьбе и усилиям, может в минуты подъема духа делать под руководством единой твердой власти такие шаги и успехи, которые граничат с чудесами»[36].

Второй этап историографии изучения деятельного участия Н.Х. Бунге на посту министра финансов – советский. Этот период характеризуется тем, что ученые явно обходили молчанием авторитет и значение Николая Христиановича в вопросе проведения новой финансовой и налоговой политики России во времена царствования Александра III. Преимущественно советские деятели науки только вскользь писали о Н.Х. Бунге как о главе министерства финансов или проводили краткий обзор его работы как составляющей части целого спектра учений представителей российских консерваторов второй половины XIX века. Например, П.А. Зайончковский[37], Л.Г. Захарова[38], Р.Г. Эймонтова[39] видели необходимость изучения в своих трудах научных работ Н.Х. Бунге лишь в контексте проблематики крестьянской реформы, и, несомненно, в ходе обсуждения путей выхода из политического кризиса, произошедшего на рубеже 1870–1880‑х годов. По мнению А.И. Пешкова: «Изучение философской и общественной мысли в России в XIX – начале XX в. включает в себя как неотъемлемую составную часть исследование русского консервативного национализма, который и в настоящее время редко когда рассматривается с точки зрения анализа его собственных идей, идеалов и тенденций интеллектуального развития»[40].

Третьим этапом историографии изучения государственной деятельности Н.Х. Бунге можно считать постсоветское время, т. е. временной период, который можно подразделить на два этапа: 1) 90‑е годы XX века; 2) начало XXI века.

Первый этап отличается следующим: в работах ученых наблюдается в основном позитивная характеристика работы Н.Х. Бунге на посту министра финансов, а также его научных теорий. Указанный момент можно объяснить тем, что во времена всеобъемлющей либерализации, которые начались в России в начале 90‑х гг. XX века была проведена неизбежная автоматически напрашивавшаяся параллель с либеральными реформами Александра II, и как следствие, с теориями министра финансов.

В дальнейшем, в конце XX – начале XXI веков внимание к научным трудам и к реализации разработанных постулатов Н.Х. Бунге на практике существенно возросло. В 1999 году была опубликована монография Л.В. Степанова[41] «Н.Х. Бунге: судьба реформатора». В приведенной научной работе автором был проведен подробный академический анализ роли Н.Х. Бунге в финансовой и налоговой политике России. В результате своих размышлений Л.В. Степанов делает заключение о выдающейся миссии министра финансов не только в подконтрольной ему финансовой области управления, также и – в реорганизации иных сфер жизни общества. Тем не менее, признавая несомненные успехи Л.В. Степанова в вопросе исследования творчества Николая Христиановича, невозможно не отметить, что политико‑правовые теории министра финансов в приведенной монографии работе не подвергались изучению.

При этом, установив наличие преимущественно позитивных отзывов деятельности Н.Х. Бунге в формировании финансовой системы Российской империи большей частью ученых нашего времени, необходимо упомянуть и о наличии диаметрально противоположных точек зрения. Например, исследователь В. Кизилов, проводя детальный анализ активного участия профессора в реформировании финансовой системы страны, делает вывод: «Разрушительная политика Бунге и Витте не представляла собой ничего необычного. Она находилась в контексте общемирового упадка экономической мысли, характерного для конца XIX – начала XX века»[42].

Следовательно, в трудах ученых можно наблюдать противоречивое отношение к политико‑правовым теориям Н.Х. Бунге. Большая часть научных исследований, в которых освящена государственная деятельность инициатора финансовых реформ, увидели свет еще во времена Н.Х. Бунге. Этот факт убедительно подтверждает повышенный интерес, как к его личности, так и к новаторским идеям, которые были заимствованы правительством в ходе реформ из концепций, созданных в Киевском университете. Идеи Николая Христиановича были поддержаны значительной частью как либералов, так и консерваторов Российской империи второй половины XIX века. В дальнейшем, советскими мыслителями, Н.Х. Бунге был незаслуженно забыт и отодвинут в тень истории. Позднее, в постсоветские времена творчество министра финансов вновь привлекло внимание ученых, что объясняется, прежде всего, либеральными государственными реформами, которые начали претворяться в жизнь в России в 90‑е гг. XX века и разработкой новых концепций будущих направлений развития Российского государства. В начале XXI века издаются первые работы, в которых анализируется деятельность Н.Х. Бунге, и претворяются в жизнь результаты экспериментальных попыток подробного анализа его творчества. При этом, даже с учетом повышения внимания к личности Николая Христиановича, его государственно‑правовые теории до настоящего момента по‑прежнему не полностью освящены. Это свидетельствует о том, что нам необходимо тщательно изучить политико‑правовые идеи министра финансов, проиллюстрировав их на примере крестьянской реформы, как основного действия и события внутриполитического государственного курса России второй половины XIX века.

При доскональном исследовании теорий Н.Х. Бунге можно сделать вывод о том, что либеральные реформы Александра II вызывали у Николая Христиановича положительную оценку. Однако при этом министр финансов относился критически к методам проведения реформ. Например, рассматривая вопрос «эманципации» крестьянства, руководитель министерства финансов утверждал, что крестьянскую реформу нельзя проводить в Российской империи по остзейскому образцу. При изучении остзейского варианта крестьянской реформы Н.Х. Бунге сделал следующий вывод: «Нет! Это мера общественной безопасности, которая спасает государство от возможности появления Пугачевых»[43]. Цель крестьянской реформы министр финансов устанавливал в виде «нарушении права, не к насильственной экспроприации прежнего владельца, но к восстановлению собственности труда»[44].

Таким образом, особенности проведения крестьянской реформы вызывали интерес у главы министерства финансов не только как у государственного деятеля, но и как у профессора‑экономиста. Н.Х. Бунге полагал, что крестьянская реформа, помимо освобождения большинства крестьян от крепостной зависимости, приведет в итоге к решению первоочередной задачи в масштабах развития экономики России – станет мощным импульсом к ее стимуляции, и в результате Российское государство приблизится по уровню развития к государствам Европы. С этой целью следует детально установить особенности опыта в проведении реформ в европейских государствах – Пруссии и Австрии, а также воспользоваться наглядными результатами этих реформ для заимствования в условиях российской экономики.

Министр финансов не уставал повторять, что особенности механизма осуществления крестьянской реформы должны были быть адаптированы к социальной среде общества, то есть должны были находиться в русле интересов большинства – сословия крестьян‑землевладельцев, которые были «консервативным оплотом современной цивилизации»[45]. Как следствие, максимально целесообразным было создание прочных мелких и средних землевладельческих хозяйств, так как, как утверждал Н.Х. Бунге, «собственность пробуждает необыкновенную энергию в производительных силах, развивает в земледельце деятельность воли и ума, заставляет желать образования и делает образование плодотворным, пробуждает в человеке дух бережливости, предусмотрительности»[46].

Наибольшее внимание привлекает монография Н.Х. Бунге «Загробные заметки»[47], в ней автором был проведен тщательный анализ либеральных реформ Александра II, в результате чего ученый по‑новому переосмыслил как указанные реформы, так и последующий период правления Александра III. В приведенном исследовании Н.Х. Бунге освятил проблематику итогов реформ и высказал мнение о необходимости их постепенного замедления. Как утверждал министр финансов, начало политического кризиса на рубеже 70–80‑х гг. XIX века относится еще к эпохе царствования Николая I. При этом существенную роль в нарастании этого переломного события сыграла политика правительства Александра II. Либеральные реформы проводились ускоренными темпами, при отсутствии существенной подготовительной базы и адаптации к особенностям политических и социально‑экономических условий России. В ходе правительственных реформ появились несвойственные, «чуждые» российской государственной системе земские и иные органы самоуправления, которые не вписывались в систему государственно‑управленческих органов в целом. Населению было дано гораздо больше свободы, чем ему требовалось. При этом, позитивно отзываясь о внутриполитическом курсе в период правления Александра III. Н.Х. Бунге утверждал, что: «славные дела Александра II не только не сопровождались сочувственным увлечением молодых поколений, но, напротив, как бы служили поводом к появлению из среды всех сословий анархистов, террористов, врагов династии и общественного порядка»[48]. Однако Н.Х. Бунге признавал, что «нельзя не согласиться о необходимости усиления правительственной власти. Усиление это, по моему мнению, может быть достигнуто только укреплением законного порядка, т. е. подчинением закону многого из того, что доселе зависит от личных воззрений министров»[49]. Продолжение реформаторской политики, как он полагал, в условиях политического коллапса и крайне нестабильной ситуации в обществе было нереальным.

Как следствие, главной проблемой для Российской империи в столь тяжелых условиях на рубеже 70–80‑х гг. XIX века было реформирование налоговой и финансовой систем в целях стабилизации ситуации в обществе. «Главное внимание и забота Бунге, – по мнению В.И. Ковалевского, – были сосредоточены на облегчении сельского населения, и большие его заслуги в этом деле до сих пор еще недостаточно освещены и оценены историей социально‑экономической эволюции на Руси»[50]. Как утверждал Н.Х. Бунге, важной ступенью была ликвидация подушной подати, что позволило «облегчить» налоговое бремя для крестьян, и, в результате, снизить остроту социальных проблем. «Постепенное понижение всех вообще крестьянских налогов приведет незаметно к осуществлению давно желаемой реформы, – считал Николай Христианович. Для начала же лучше всего остановиться на выкупных платежах, как самых значительных и наиболее обусловливающих тяжесть существующих обложений в значительной части сельского населения»[51]. Являясь инициатором отмены подушной подати, Н.Х. Бунге выполнил возложенную на него крайне трудную обязанность пополнения государственной казны посредством повышения косвенных налогов. Возрастание таможенных пошлин, акцизов на спиртные напитки, табак и сахар было продиктовано как острой фискальной необходимостью, так и соответствующими настроениями в серьезных консервативных кругах[52].

Следует отметить, что при сохранении общей тенденции к увеличению косвенных налогов Н.Х. Бунге смог провести отмену соляного акциза. По мнению этого государственного деятеля, отмена соляного акциза приведет к позитивным переменам в российской налоговой системе. «Принятие данного указа, – писал Бунге, – свидетельствует о том, что в государственное дело вносится настоящая государственная мысль»[53].

Заботясь о сбалансировании государственного бюджета, наряду с решением задачи об увеличении доходной его части, в т. ч. в виде налоговых поступлений в казну, Н.Х. Бунге ведет борьбу за уменьшение государственных расходов, что было крайне трудной проблемой после отмены подушной подати. «Все требуют денег и денег из государственного казначейства, – пишет Н.Х. Бунге К.П. Победоносцеву, – требуют их и для государственных нужд, и для промышленных предприятий, и для собственного благополучия, не справляясь с тем, во что обходятся деньги, поступающие в казну»[54]. Итогом проведенных мероприятий стала стабилизация промышленности и оживление «внутреннеэкономической» ситуации.

Еще одним важным моментом внутриполитического курса Александра III, который Н.Х. Бунге считал необходимым пристально изучить, являлась дискриминация правительством в виде ограничения прав (в частности, свободы передвижения, проживания) подданных еврейской национальности. Глава министерства финансов подчеркивал крайне невыгодный экономический результат, к которому приводили эти ущемляющие факторы, т. к. в итоге государству пришлось бы обеспечивать продуктами и жильем огромную массу еврейского населения, которое было переселено с места своего коренного жительства[55].

Итак, финансовые реформы и научная деятельность Н.Х. Бунге изучались как его современниками, так и исследователями творчества Николая Христиановича советского и постсоветского времени. Период реформирования финансовой системы, инициатором которой был Н.Х. Бунге, приходился на эпоху царствования императора Александра III. Не взирая на тот факт, что Н.Х. Бунге далеко не полностью одобрял политический курс, которого придерживалось правительство Александра III, этот министр провел ряд важнейших реформ, в результате чего внес огромный вклад в развитие Российской империи второй половины XIX века. Охранительные мероприятия правительства, являвшиеся средством стабилизации социально‑экономической и политической ситуации в России, привели к серьезным финансовым расходам. Такие моменты, как реформирование и консолидация финансовой и налоговой систем Российской империи являлись главной задачей правительства в качестве базы для удачного претворения в жизнь консервативного курса.

Н.Х. Бунге в качестве главы министерства финансов выполнил крайне сложную задачу – заложил начальные финансовые основания для дальнейшей реализации запланированного внутриправительственного курса. Тогда как К.П. Победоносцев бесспорно является общепризнанным идеологом‑основателем российского консерватизма, несомненны и заслуги Н.Х. Бунге в вопросе инициатора финансового обеспечения и ассекурации внутриполитического курса.

Изучая период правления Александра III невозможно обойти вниманием популярного русского публициста, издателя и литературного критика М.Н. Каткова. По меткому выражению Е.В. Сергеевой, «русская политическая мысль, насколько она сделала тогда (во второй половине XIX века) успехов в национальном духе – всем обязана публицистике, среди представителей которой особенно много сделали славянофилы вообще, славянофил И.А. Аксаков, в частности, и особо от них стоящий М.Н. Катков»[56]. Этот общественный деятель никогда не занимал официальных государственных постов, однако его современники рассматривали М.Н. Каткова не как общественного, а преимущественного государственного деятеля, отмечая, что «…не покидая тихого уединения своего редакционного кабинета, он принял непосредственное участие в судьбах России». Подчеркивалась важность воздействия его консервативных концепций на политику правительства при решении столь значительных вопросов, как возможность предоставления автономии Польше после польского восстания, а также, движение России к парламентаризму в конце 70‑х гг. XIX в. «под давлением анархического террора и либерально‑славянофильских бредней о земском соборе»[57]. Сам М.Н. Катков в одном из писем к императору Александру III писал: «…Никаких назначений я не ищу и не желаю. В этом свидетельствует за меня вся моя жизнь, которая теперь уже на склоне… Были моменты в моем прошлом, когда тщеславие не могло бы не разыграться во мне, если бы я сколько‑нибудь был тщеславен. Ни разу не поколебался я, ни разу даже в мыслях не поддался я на соблазн честолюбия… Я был ничто, но вниманием и доверием Государя из ничего было создано нечто… Министры советовались со мною, генерал‑губернаторы на важных постах поверяли мне свои предложения и затруднения, иностранные политики принуждены были считаться со мною. Мое имя стало равносильно политической программе… Моя газета была не просто газетой, а случайным органом государственной деятельности»[58].

Необходимо отметить, что отзывы о деятельности М.В. Каткова на ниве политики и публицистики являются противоречивыми. Словарь Брокгауза и Ефрона давал следующую характеристику его взглядов на политику: «В отличие от других известных русских публицистов, всю свою жизнь остававшихся верными своим взглядам на общественные и государственные вопросы (И.С. Аксаков, К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин и др.), М.Н. Катков много раз изменял своим мнениям. В общем, он постепенно, на протяжении с лишком 30‑летней публицистической деятельности, из умеренного либерала превратился в крайнего консерватора, но и тут последовательности у него не наблюдается»[59]. Б.Н. Чичерин также подчеркивал изменчивость мировоззрения М.Н. Каткова: «Постоянно ратуя во имя тех или других принципов, он никогда не касался применения, а сели что предлагал, то предлагал невпопад. Самые принципы у него менялись по воле ветра»[60].

Представитель цензуры Е.М. Феоктистов с достаточной степенью прохладности характеризовал значительность работы М.Н. Каткова в области публицистики, при этом не игнорируя его деятельность полностью: «Своими великими заслугами в польском вопросе он завоевал себе положение государственного деятеля без государственной должности; недостаточно было бы сказать, что он являлся выразителем общественного мнения; нет, он создавал общественное мнение, которому приходилось следовать за ним… даже государственные люди, встречавшие опору со стороны Каткова, крайне тяготились ею… Обладал он натурою деспотическою и в высшей степени страстною, не допускал никаких компромиссов и уступок в ущерб делу, которое близко принимал к сердцу»[61]. Дипломат В.Н. Ламздорф, советник министерства иностранных дел в указанный период, также выражал достаточно критичное мнение в отношении М.Н. Каткова: «Катков не из тех людей, с которыми можно что‑либо обсуждать; это узкий фанатик, буйный помешанный, преисполненный тщеславия и опьяненный влиянием, которое ему предоставлено»[62].

Еще более негативно отзывался о нем А.В. Станкевич, близкий друг юности: «Он был самолюбив и прочно мог терпеть вокруг себя только людей, вполне признавших его авторитет, делавшихся безответными его орудиями и покорными его слугами. Целью его стремлений было удовлетворение его себялюбия и властолюбия»[63].

В.И. Ленин как представитель сторонников реакционного курса осуждал М.Н. Каткова: «Либеральный, сочувствующий английской буржуазии и английской конституции, помещик Катков во время первого демократического подъема в России (начало 60‑х годов XIX века) повернул к национализму, шовинизму и бешеному черносотенству… Катков – Суворин – «веховцы», это все исторические этапы поворота русской либеральной буржуазии от демократии к защите реакции, к шовинизму и антисемитизму»[64].

Друзья и соратники М.Н. Каткова (К.П. Победоносцев, князь В.П. Мещерский, В. Грингмут) подчеркивали исключительную важность его деятельности на общественно‑политическом поприще Российской империи второй половины XIX века: «Кто исчислит выражения благодарности, сочувствия, восторга с которыми со всех сторон обращались к издателям «Московских ведомостей». Вдруг как‑то все просветлело. Камень спал с русского сердца. Голос «Московских ведомостей», гудевший сначала, как тревожный, всех будящий набат скоро стал разливаться величаво и властно как радостный благовест, указывающий верный путь спасения»[65].

Обер‑прокурор Синода К.П. Победоносцев покровительствовал М.Н. Каткову, о чем нам говорят факты, которые можно найти в его переписке. Например, прецедент с меморией помощника виленского генерал‑губернатора М.С. Каханова в 1884 г. В этом акте содержался проект перечня мер по ликвидации в указанной местности литовско‑польского воздействия на способы государственного управления, в т. ч. и на ограничения прав населения (запрет для поляков права собственности и владения землей). После передачи мемории Великому князю Михаилу как председателю Правительствующего Сената, она была жестко отвергнута последним по причине предполагаемых крайне невыгодных последствий для экономики не только в отношении Виленского генерал‑губернаторства, но и для империи в целом, и сдана в архив. Получив это известие, губернатор М.С. Каханов переслал копию мемории М.Н. Каткову, который опубликовал ее в газете «Московские ведомости» с комментариями, содержащими обвинение Сената во взятках, полученных от поляков и в государственной измене. Князь Михаил, ознакомившись с этой публикацией, обратился к императору Александру III с решительным требованием принять суровые меры в отношении М.Н. Каткова за совершенные им порочащие честь государства действия. Император дал обещание «приструнить» публициста, отметив, что действия Сената им лично одобрены. Но впоследствии, по окончании продолжительного разговора с К.П. Победоносцевым государь изменил свою точку зрения на полярно противоположную и убрал предполагаемую аудиенцию князю Михаилу из своего «рабочего списка» на следующий день, отослав ему уведомление: «строгий выговор делаю Сенату за нерассмотрение мемории и за неслушание соответственным порядком»[66].

Невозможно переоценить важнейшие достижения и инициативность М.Н. Каткова в области российского народного образования. «Невежество – вот злейший враг России» – неоднократно говорил М.Н. Катков[67]. В 60‑х гг. XIX в., заручившись поддержкой Александра II, М.Н. Катков и П.М. Леонтьев сделали первый серьезный шаг в указанной сфере. Ими была открыта в России школа, созданная с учетом наиболее прогрессивных концепций европейского просвещения, – Лицей Цесаревича Николая. После смерти П.М. Леонтьева 1875 г., лицей возглавил новый директор – М.Н. Катков. Впоследствии публицист с пристальным вниманием относился и лично участвовал в формировании большого количества серьезных технических школ подготовительного звена в виде реальных и промышленных училищ, считая, что «…мы тогда только станем на собственные ноги и займем назначенное нам в Европе место, когда не только в высшей науке, но и в технике мы не будем более нуждаться в чужом руководстве и из робких учеников превратимся в авторитетных учителей»[68].

По отзывам ряда известных лиц той эпохи, министр народного просвещения граф Д.А. Толстой «благоговел перед «Московскими ведомостями», и «не обинуясь, высказывал перед ними род сыновней почтительности и готовности сыновней почтительности и готовности во всяком случае руководствоваться их авторитетом; не вдаваясь в дальнейшие рассуждения, он говорил: учитель так сказал»[69]. Однако существуют и совершенно другие, полярно противоположные точки зрения деятельности М.Н. Каткова в реформе образования среднего звена 60–70‑х гг. XIX в. Так, например, В.Г. Короленко выражает мнение негативным образом, он подчеркивает «несообразность» школьной реформы Д.А. Толстого, в ходе которой была создана реальная противоположность классической гимназии – реальные училища. Эти учебные заведения имели своей целью обучение знаниям и навыкам на практике, что де‑факто создавало жесткий барьер для поступления в высшие учебные заведения для детей чиновников средней руки, которые становились выпускниками реальных училищ[70].

Таким образом, выбор варианта последующего образовательного учреждения и дальнейшей стези в жизни стал регулироваться, в первую очередь, второстепенными для образования факторами: не «умственными склонностями детей, а случайностями служебных переводов»[71] их отцов. В среде разночинной интеллигенции зачастую звучали следующие упреки: «И все это Катков… Много этот человек сделал зла России…»[72]. Тем не менее, любопытен тот факт, что сам М.Н. Катков в печати, наоборот, указывал на недостатки толстовской системы реальных училищ, подчеркивая: «реальные гимназии устава 1864 года представляют собою несколько поновленный и прикрашенный тип наших прежних гимназий, от которых преобразование должно было нас избавить»[73].

Современники отмечали в своих высказываниях весомое воздействие общественно‑политических идей М.Н Каткова на императора Александра III: «Он чувствовал в себе достаточно самоотверженной любви к России, достаточно знания ея, веры в нее и вместе с тем достаточно нравственных сил и гражданской твердости, чтоб обратить на свою речь внимание самого Государя»[74]. При этом необходимо отметить, что поддержка правительственного курса М.Н. Катковым в целом не приводила к автоматическому невыходу в свет его критических публикаций в отношении государственных учреждений. Концепции, которые были одобряемы М.Н. Катковым, являлись крайне необходимыми для России в сложные для нее времена. Точно и кратко эти постулаты были выражены Ю.Б. Соловьевым: «Власти нужно только одно – снова стать грозной, и тогда конец всем обуревавшим самодержавие трудностям. Но, пока само правительство не освободилось от либералов, положение не улучшится, ибо вся революция идет от них, от вводимых ими послаблений, какими бы незначительными они ни были. Будут послабления – будет и революция, которую они порождают из ничего, а не будет послаблений – не будет и революции – такова собственно логика и основа всей деятельности Каткова»[75]. М.Н. Катков негативно относился к основным теориям либерализма: «Катехизис нашего либерализма не лишен своеобразного интереса. Вот его сущность какие бы злоупотребления ни замечались в деятельности земских дельцов и городских думцев; какими бы результатами наподобие Скопинского, они ни завершались, что бы ни творилось в судах, какою бы насмешкой над правосудием и здравым смыслом ни являлись иные приговоры и действия судебного персонала; что бы ни происходило в школах, как бы ни развращалось там юношество, в каких бы грубых нарушениях дисциплины ни проявлялось это развращение; как бы ни вела себя печать, открыто отдающая в служение наглым публичным обманам и крамоле, с каким бы нахальством ни предавалась она поруганию честных людей, как бы ни подкапывалась она подо все, на чем зиждется государственный строй, начиная от семьи и кончая самым началом государственного самодержавия: во всем этом власть должна не только видеть или простые случайности, или печальные исключения, молчать и бездействовать. Ее вмешательство для пресечения всем очевидного зла было якобы «полным убиванием самобытия, саморазвития, самоусовершенствования и оживления»[76].

Наивысшая похвала ярким инициативным действиям М.Н. Каткова на пути служения обществу, по нашему мнению, была высказана в его адрес императором Александром III в некрологе, который был адресован вдове публициста: «Вместе со всеми истинно русскими людьми глубоко скорблю о вашей и Нашей утрате. Сильное слово покойного мужа вашего, одушевленное горячею любовью к отечеству, возбуждало русское чувство и укрепляло здравую мысль в смутные времена. Россия не забудет его заслуги, и все соединяются в единодушной молитве об упокоении души его»[77].

Одним из наиболее известных представителей официальной государственной охранительной доктрины являлся князь В.П. Мещерский. Широкий общественный резонанс, вызванный его трудами, позволяет отметить серьезную роль князя в жизни российского общества конца XIX века. Интересен тот факт, что при этом В.П. Мещерский никогда не находился ни на одном из государственных постов. Однако он имел большой вес в общественной жизни страны. Л.Д. Троцкий, подчеркивая существенную роль князя в политической жизни конца XIX века, именовал салон князя В.П. Мещерского «реакционной трущобой», при этом подчеркивая, что именно в этом салоне «делается история»[78]. По мнению Ф.Г. Тернера – чиновника министерства финансов, князь В.П. Мещерский оказывал огромное влияние на императора Александра III: «Мещерский, тесно сблизившийся… с государем наследником… имел на него сильное влияние»[79]. Как отмечал сам князь, Александр III видел в нем человека «…хорошего и честного, могущего помочь ему взвалить на плечи тяжелую ношу управления государством»[80]. Именно поэтому влияние князя на императора стало причиной негативной реакции общества на труды В.П. Мещерского. Один из современников князя В.П. Мещерского, начальник Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистов также дает ему отрицательную характеристику: «Негодяй, наглец, человек без совести и убеждений, он прикидывался ревностным патриотом, – хлесткие фразы о преданности церкви и престолу не сходили у него с языка, но всех порядочных людей тошнило от его разглагольствований, искренности коих никто не хотел и не мог верить. По‑видимому, только государь, еще раз вдавшись в обман, принимал их за чистую монету»[81].

Необходимо подчеркнуть, что в политико‑правовой доктрине князя В.П. Мещерского можно выделить два аспекта. Так, во‑первых, она в полном объеме базировалась на идеологии российского национального консерватизма конца XIX века, и, во‑вторых, характеризовалась тем, что, как ни парадоксально, В.П. Мещерский положительно отзывался о либеральных реформах, проведенных Александра II.

По нашему мнению, вся политическая деятельность князя с некоторой условностью подразделяется на два периода. Первый (с 60‑х гг. XIX века до середины 70‑х гг. XIX века) – это этап жизни князя, в течение которого его взгляды можно считать умеренно либеральными. Второй период (с середины 70‑х гг. XIX века до 1914 г.) – это время переоценки реформ второй половины XIX века, признание неправильности некоторых моментов. Указанное деление всей деятельности и взглядов В.П. Мещерского на два этапа соответствует эволюции консервативной мысли второй половины XIX века.

В.П. Мещерский дал позитивную оценку либеральных реформ, проведенным правительством императора Александра II, в монографии «Очерки нынешней общественной жизни в России»[82]. Князь в этой работе сделал попытку осмысления начальных итогов реформ. Необходимо также подчеркнуть, В.П. Мещерский высказал положительное мнение. Он при этом отдельно выделил специфичность и своеобразность земской реформы, благодаря которой, как он полагал, появилась возможность «…изменить жизнь глубинки в лучшую сторону…»[83]. В.М. Мещерский одобрительно относился к курсу либеральных реформ в течение всего правления Александра II. Из его письма К.П. Победоносцеву, датированного концом марта 1881 года, автор является приверженцем продолжения реформ и последующего принятия конституции: «Манифест – первый луч во тьме, первое веяние царской власти в кошмаре, нас давящем. Ваше имя на всех устах, но для меня тут не Вы, а исполнение того, во что я верую: действие Божьего Промысла, за эти месяцы страшно очевидного и страшно близкого к нам…»[84].

Разделяя точку зрения К.П. Победоносцева,[85] В.П. Мещерский критично относился не непосредственно к реформам, а к способам их проведения, он не одобрял профанацию важнейших исторических русских ценностей, таких, как патриотизм, «дворянский дух»[86], стремление служить отечеству. Не отметая потребность государства в реформах, князь полагал, что: «Либерализм должен иметь свое место в нашей жизни, и большое место, но не менее большое место должен иметь и консерватизм»[87]. Под термином «консерватизм» В.П. Мещерский понимал не отрицание «либерализма» как течения, а неприятие сложившихся за многие годы устоев российского общества и, самое главное, духовно‑религиозных и морально‑этических норм. Важную роль консервативного государственного курса он стремился разъяснить посредством толкования изречения «николаевщина», которое использовалось либералами для краткого названия периода царствования императора Николая I. «Николаевщина, – писал князь, – будучи олицетворением мысли, воли и власти, – твердых и ясных, с одной стороны держала в порядке и приневоливала к порядку, а с другой стороны рождала всегда твердые преграды и препятствия своеволию, своемыслию, и вызывала, следовательно, всякий ум к подчинению с одной стороны, и к борьбе с препятствиями – с другой стороны… я прямо говорю: верните нам дух николаевской эпохи – и в России родятся гении… Дайте власть над судами, дайте губернаторам сильнейшую власть, дайте власть над земством, дайте всему, что есть кесарево – власть, воздадите Богу – Божие, и – Россия спасена… А спасти может только крепкое духом и телом самодержавие»[88].

Князь считал для себя крайне важным авторитетом народный или национальный дух в вопросах претворения в жизнь различных новаторских мероприятий. Напротив, умаление народного духа, как полагал князь, приводит к появлению «атеизма» не в одной лишь сфере религии, но и к отрицательным моментам в более широком смысле, т. е. атеизму в обществе в целом как отмиранию таких важных авторитетов, как почитание основ государственного и общественного строя. В.П. Мещерский утверждал в своих широко известных «Речах консерватора», что патриот, приверженный идее дворянского духа «…сделавшийся главою семьи, не дозволит ни себе, ни школе, обучать своих детей атеизму, ибо он сознает весь нравственный вред, который от такого учения может произойти для государства»[89]. Отступление либеральных реформ от чтимых веками основ и принципов российского общества привело к зарождению общественного «атеизма», профанации понятия «народный дух», и созданию «духа чиновничества». Наиболее отрицательным явлением вследствие появления духа чиновничества, как считал В.П. Мещерский, был тот факт, что только лишь дворянский дух можно считать духом патриотизма, тогда как дух чиновничества заложил базу для зарождения атеизма в обществе – «семья не уважает школу, школа не уважает семью, чиновник не уважает церковь, дворянство плюет на дворянство; крестьянам прежде дают самоуправление, какого по своей свободе не имеют и граждане Америки… духовные семинарии должны воспитывать священников, а поставляют (В.П. Мещерский) нигилистов…, – везде и все вверх дном»[90]. «Патриотизм же этот, – пишет князь, – в обыкновенное время производил то, например, что государственное дело, вообще, то есть то, что римляне называли res publica, входило в частную или семейную жизнь каждого и сливалось с нею…»[91]. Ведомое духом дворянства правительство видело в реформах пути решения проблем в жизни общества. «Первою характерною чертою этого дворянского духа, – продолжает князь, – было, то что он был русский, то есть народный, и, следовательно, в проявлении своих отношений к русской жизни не представлял фальши»[92]. Таким образом, В.П. Мещерский стремился обосновать важность соответствия западноевропейских реформ российской действительности, их приближение к особенностям национальных традиций, уровню жизненных условий и к религиозным догмам. Князь был сторонником точки зрения, согласно которой русский человек всегда был, есть и будет «исконно консервативен».[93]

Крайне негативной была оценка князем методов осуществления крестьянской реформы. В.П. Мещерский полагал: «Извращение заключалось во внезапном воцарении одновременно с крестьянским вопросом принципа нивелирования, принципа уравнения всех общественных неровностей, принципа отрицательных отношений ко всем без разбора порядкам старой жизни»[94]. Крестьянская реформа, которая была так нужна обществу, как утверждал В.П. Мещерский, сломала основные начала российской жизни, нарушила прочные связи, которые сложились между крестьянским и дворянским сословиями. Помимо этого, была утрачена крайне важная и нужная патриархальная защита помещиков в отношении крестьян, которая до реформы была довлеющей. В этом случае имеются в виду как различные сугубо хозяйственные моменты, так и соблюдение морально‑этических принципов, и как следствие, религиозных норм. Иными словами, после 19 февраля 1861 года у крестьян не было помещика в качестве патриарха их духовной жизни. В итоге произошел распад общины, начала формироваться маргинальная среда «из неприкаянных крестьянских элементов». Подобное явление стало зачатком для дальнейших революционных катаклизмов, которые неизбежно стали зарождаться и вырастать в столь благоприятных условиях. Первыми столь нездоровые перспективы увидели консерваторы, в т. ч. князь Мещерский, неоднократно подчеркивавший в своих трудах крайне разлагающее воздействие таких явлений.