Энергетическим индикатором состояния нации является его культура. Искусство и мораль, как ее составляющие, служат защитой против социальной энтропии, а потому культура – непременный объект атаки деградантов. Возьмем пример из Голливуда. Вот резюме о творческой деятельности видного режиссера 1920‑50‑х годов Говарда Хоукса критика Е. Карцевой: «В своих лентах Хоукс варьировал тему крепкой мужской дружбы, и отстаивал необходимость профессионализма и присутствия духа перед лицом каждодневной опасности». Прошло время и в Голливуде тема «крепкой мужской дружбы» получила иное освещение. В картине «Горбатая гора» (2006 г.) ею стала любовь двух мужчин, их переживания и, наконец, гибель одного из них из‑за невозможности соединиться любящим сердцам. Показательно, что любовники были ковбоями – некогда символа американской мужественности.

«Горбатая гора» помимо полученного «Оскара» была встречена на «ура» в «толерантной» части обществе. Тем самым «передовая» Америка, по сути, с удовлетворением отметила свой переход от фазы пассионарного подъема к фазе энергетического надлома. Новые времена – новые герои‑ маяки.

Евро‑атлантическая цивилизация породила культуру героев. Этим она возобновила традицию античности. В традиционном обществе героика также встречается – ими, как правило, становятся воины. Реже – религиозные проповедники. Еще реже – поэты художники, архитекторы (за тысячелетия всемирной истории традиционного социума наберется не более двух десятков имен). И никогда – ученые. В западной же цивилизации культ героев достиг огромных размеров. Почти в каждом городе с населением свыше ста тысяч человек стоит как минимум один памятник какому‑нибудь историческому лицу. И почти во всех городах есть улицы с именами персонажей истории.

Героями становятся личности, достигшие больших результатов в своей сфере: военачальники, политики, мореплаватели, изобретатели, а также художники, писатели, музыканты… Этим культура задавала ориентиры молодому поколению, формируя спрос на созидательных личностей. Со второй половины XX века особым почетом стали пользоваться деятели сферы развлечений. Им присваивают статус «кумиров». О них могут говорить, как о «легендарных». Они уже не просто звезды, а суперзвезды. А ведь первой суперзвездой был назван Иисус Христос (опера «Иисус Христос – суперзвезда» 1971 г.). Они, так сказать, не меньшие по значимости… Тенденция к возвеличиванию героев шоу‑ бизнеса до уровня «культовых», то есть псевдосакральных, сохранилась и становится ведущей. Остается констатировать: происходящие на поверхности изменения отражают какие‑то глубинные социальные процессы.

Взрыв качества в период энергетического подъема общества сменяется имитацией качества, когда энергетика общества начинает «остывать». Имитация качества – условие демонстрации что «все в порядке». (В советской культуре этот соответствует 1970‑м годам). Реально же происходит редукция – упрощение результатов достигнутого. Чтобы удержать планку былых времен нужен талант, но уже талант другого сорта.

Спад спаду рознь. Одно дело вынужденный откат, другое – вырождение качества, когда размывается различие между негативом и позитивом, талантливым и бесталанным, когда то и другое становится одинаково «эффективным». В современном западном обществе редукция охватила культуру, которая вырождается в «развлечение», «времяпрепровождение», «шоу‑бизнес».

В переводе на русский слово «шоумен» – развлекатель. По доходности профессия развлекателя давно превзошла профессии людей науки. А гонорары «культовых» телевизионных развлекателей успешно соперничают с размерами премии Нобелевских лауреатов. Только Нобелевский лауреат получает свою денежную премию один раз в жизни, а развлекатели «премируются» ежегодно.

Фигура развлекателя стала центральной в искусстве общества потребления. Отсюда феноменальный уровень их доходов и размеры общественного внимания к их личной жизни. Остальные знаковые лица – ученые, представители «героических» профессий (летчики, космонавты) отходят на второй план. Даже некогда маргинальная профессия проститутки обрела респектабельность, ведь она тоже входит в систему индустрии досуга.

Западная цивилизация приобрела черты культуры, находящейся уже не просто в противоречии сама с собой, а отрицания себя. Это уже не только кризис, который западная культура испытывала не один раз и всякий раз успешно преодолевала, а нечто большее, грозящее деградацией. Отсюда взрыв «постмодернизма» на рубеже XX–XXI вв., то есть масштабное обретение силы декадентской субкультуры. Ее характерная черта – изощренность формы при бедности содержания. Причина: не в состоянии создать свое постмодернизм паразитирует на чужих мыслях и открытиях. Приходится брать формотворчеством и рекламой. «Энтропийное искусство» выдается за «арт‑хаус» и «авангард». Большая часть арт‑ хауса – повествование о мелких людях. Не о «простых», а именно о мелких – мелких душой, страстями (страстишками), культурным кругозором, умом. То есть, фокусировка перенаправлена на питательную среду деградантов. А на «перфомансах» превалируют детали быта, апофеозом чего является унитаз и другие подобные предметы утилизации человеческих отходов. Какой уж тут Леонардо да Винчи! Эта продукция обрастает призами на сотнях конкурсах и фестивалях и тем получает высокий статус. Но премированные произведения исчезают почти сразу после своего триумфа, потому что в реальности они никому не интересны. Приходится конструировать реальность виртуальную. Это как показ мод престижных кутюрье. На их демонстрацию съезжается «бомонд», критики пишут восторженные рецензии, но никому в голову не приходит носить вычурную одежду, что демонстрируют заморенные, будто только что покинувшие Дахау, модели, эти невольные символы данного «искусства». Это игра в голого короля, но она приносит массу эмоций в истощенный эмоциональный мир ее поклонников.

Девизом эпохи Возрождения было: человек – венец творения. При переходе от эпохи Возрождения к эпохе Вырождения (постмодернизм) негласным девизом становится: «человек – квинтэссенция праха» (Гамлет).

Вырождение – это переход от веры в неограниченные возможности человечества к разочарованию в Человеке, к тотальному скептицизму.

Скептицизм может быть разным: пустым, капитулянтским («все суета сует») и продуктивным, творческим. В эпоху постмодернизма (декаданса) скептицизм перестает быть творческим запалом. Оно пролог к имитации смыслов. Чем больше ослабляется энергетика некогда сильного общества, тем больше возрастает потребность в иллюзиях. Общество всегда испытывает потребность в иллюзиях. Но опять же все дело в качестве.

Иллюзиотворчество качественно отличается от иллюзиоконструирования. Первое приводит к созданию мифов, сакральных концепций, способствующих повышению этноэнергетики, второе – помогает скрыть и пережить процесс «старения» социума. Именно этим – иллюзиоконструированием – и начинает активно заниматься «творческая» часть зашедшего в исторический тупик общества.

Когда социум переходит в стадию упадка, возникает идеологический и культурный спрос на деградацию. Создается впечатление, что жюри многих кинофестивалей отбирает фильмы по одному главному критерию – чтобы от фильма шел запах трупного разложения. Медведи закапывают свою добычу, чтобы мясо немного протухло и приобрело сладковатый вкус. Так и с культурой постмодернизма. Сладость разложения привлекает определенный круг интеллектуалов. И другого им не надо. Представим, что появится фильм, подобный «Я шагаю по Москве». Какой западный фестиваль такое кино ныне заинтересует? Практически никакой. Зато постмодернистски сделанная картина об ущербных людях, о разложении социальных связей пойдет на ура. Антипассионарность ныне в моде.

Кино влияет на нормы поведения и на стиль жизни. Телевидение и кино отчасти заменили семью в создании и внедрению моральных норм и стереотипов поведения. Значит, от качества зрелищ в немалой степени зависит качество морали и состояния умов в обществе. Поэтому показательно, что оно демонстрирует сейчас и раньше. Происходит повышение или понижение планки?

Раньше, как в Голливуде, так и в СССР преобладали оптимистические фильмы. Западная Европа в этом смысле разрывалась пополам. Она «болела» и эта болезнь облекалась то в форму фашизма, то декаданса… Теперь произошло нивелирование: и в Европе, и США – «пополам», а в кино, литературе, театре России доминирует декаданс.

В появлении декаданса есть своя «изюминка». При достижении совершенства отчасти объективно начинается вырождение первоначального посыла – канона. Лучшее – враг хорошего из‑за слишком высокой планки, установленной классиками. Единственный способ обойти препятствие – использовать классику как сырье для умственно‑эстетических упражнений (иногда и испражнений). Выгода очевидная: не надо придумывать свои сюжеты, образы, идеи, а, взобравшись на плечи гигантов, демонстрировать свое «эго». Что в наше время и делается, причем в форме «философского течения». Таким течением в наше время стал постмодернизм.

Обратимся к характеристике постмодернизма философами: «…постмодернизм представляет собой особое духовное состояние, которое может возникнуть… в самые различные эпохи, на их завершающей стадии… Именно общество потребления, основанное на принципе удовольствия, составляет один из главных устоев постмодернизма… В самом общем виде он выражает глубокое разочарование в итогах предшествующего развития… Постмодерный человек как бы утратил почву под ногами, оказался в невесомости…, из которого никак не может найти выход… Этика в постмодерновом обществе уступает место эстетике, принимающей форму гедонизма, где на первый план выходит культ чувственных и физических удовольствий… Даже научные теории, чтобы привлечь к себе внимание и получить признание, сначала должны стать модными. Их ценность зависит не столько от внутренних достоинств, сколько от внешней эффектности и привлекательности» (Философия: учеб. для вузов /под ред. В. В. Миронова. – М.: Норма, 2008, с. 299, 303, 304, 307).

В этой характеристике справедливо подчеркивается, что в постмодернизме нет ничего принципиально нового, чего не было бы в прошлые эпохи. Постмодернизмом окрестили то, что ранее называли декадансом. В основе постмодернизма лежит энергетический принцип: «еще хотим, но уже не можем». Интеллектуалам еще хочется заниматься искусством, но они уже не могут создать великие произведения – нет идей, нет новых образов. Остается паразитировать на классике, а также «структурировать» ее, разлагая «семантически», формируя «новый дискурс». Внешне все выглядит импозантно, умно и отчасти творчески. Одним из первых героев современного постмодернизма стал Энди Уорхол, который ничего нового не создавал, зато «инсталлировал» уже созданные вещи и смыслы. Он брал этикетки супов фирмы «Кэмблелл» и творил на полотне из них цветастую цепочку. Брал фотографию харизматической Мэрилин Монро и тиражировал ее образ в разных цветовых гаммах. Частность стала серийностью. Этот принцип был распространен и на классику. Э. Уорхол – пионер эстетизации снижения уровня культуры через придания высоким образцам попсовый доступности. Его дело было подхвачено индустрией. Так образ Моны Лизы через тиражирование превратился в принадлежность обихода. Ее изображение можно тиснуть где и на чем угодно, хоть на туалетной бумаге. Сейчас на арт‑рынке незамысловатые, но якобы философско‑философско‑глубокие творения Уорхола продаются за миллионы. А что делать, если новых истинно творческих идей нет и уже, похоже, не будет? И все же это лучше, чем переход на следующий антипассионарный принцип бытия: «не можем и не хотим». Постмодернизм – хоть какой‑то выход из положения в условиях угасающей пассионарности. Раз не может создать ничего равнозначного «Джоконде», пусть будет ее литография в качестве арт‑хауза.

Но наиболее значимой «визитной карточкой» постмодернизма является культурологическая операция снятия проблемы противостояния добра и зла, заменой ее «инсталляцией» и «перфомансом». Об этом будем говорить ниже, отметим лишь, что в отличие от прежних волн декаданса, характерной особенностью нынешнего является эстетизация криминалитета. Что делать, если криминальные авторитеты и просто преступники являют собой едва ли последними пассионарными личностями (пассионарий всегда готов пожертвовать собой, а разве преступник не делает этого постоянно?) Отсюда прямой путь к апологии их «духовной жизни», чем активно занимались и занимаются многие известные западные кинорежиссеры, включая таких мэтров как Ф. Коппола, М. Скорсезе, К. Тарантино.

Культура позднего Рима пошла по пути эстетизации жестокости. Кровавые гладиаторские бои стали любимым зрелищем римлян. В наше время возникла аналогичная тенденция в искусстве. Демонстрация жестокости в фильмах стало обыденностью. Зрительский «болевой порог» неуклонно опускается ниже уровня сострадания. Эстетика жестокости вполне может перерасти в смакование садизма. Правда, можно оспорить, что это относится к деградации. В Средние века горожане Европы с удовольствием смотрели публичные казни – отрубание голов, четвертование, сожжение, и ничего, создавали понемногу современную гуманистическую цивилизацию. Но в те времена гуманизма практически не было, он пробивался сквозь толщу варварства, а ныне наоборот, гуманизм девальвируется. Он либо варваризируется через эстетику жестокости, либо доводится до утонченности, что может стать прологом к апологии садизма.

На первый взгляд парадоксально: чем травояднее современная сверх‑ гуманизированное западное общество, тем больше насилия и жестокости на экранах и в литературе. Причем показательно, что создают фильмы с лошадиными дозами жестокости не автократисты, не фашисты, а режиссеры и писателя с наилиберальнейшими политическими убеждениями. Происходит компенсация убывающей пассионарности, но не в жизни, а в иллюзорной реальности.