Либералы любят подчеркивать, что несвобода – это препятствие для развития культуры. И вот в Россию пришла свобода творчества и самовыражения, но почему‑то свобода не привела к расцвету культуры и экономики. Быть свободным в показе эротических сцен, писать нецензурные слова в книгах, смаковать насилие и жестокость – это все же не та свобода, что жаждала интеллигенция советского времени. Хорошее (долгожданная Свобода) почему‑то обернулась бедствием для общества и раем для криминальных и деградивных элементов. Если большевики смогли вызвать культурный подъем в обществе и художники создали массу жизнеутверждающих фильмов, песен, стихов, то либеральная революция почему‑то вызвала обратное явление. Культура погрузилась в чернушное уныние. А если и выходили комедии, то подобно циклу о «национальных особенностях» охоты, рыбалки и политики, где герои тупо, но целеустремленно поглощают водку в баснословных количествах, они далеко отставали от настроя комедий Г. Александрова, Л. Гайдая, Г. Данелия, И. Пырьева, Э. Рязанова, Ю. Чулюкина.

Можно дать много вариантов ответа на парадокс расцвета талантов в «зажатое» время, но в любом случае понятно, что мало привнести в общество свободу, необходимо создать некие условия для того, чтобы свобода работала на благо общества, а не на его коррозию. Оказалось, что свобод а– не автомат по штамповке хороших дел. Отсюда принципиальный вопрос: почему «оттепель» 1950‑х годов в СССР вызвала к жизни высококачественный кинематограф М. Калатозова, Г. Чухрая, М. Хуциева, А. Тарковского, В. Шукшина, появление театров «Современник», «Таганка», БДТ Товстоногова и т. д., а снятие цензуры в конце 1980‑х – «чернушное» кино и доминирование коммерческой литературы? Ответ в общем‑то прост: в одном случае культура ориентировалась на повышение энергетики нации, в другом – фактически шла игра на ее понижение. Какова глубинная цель, таков и результат.

Во время «перестройки», выжав из критики цензуры в СССР максимум идеологических дивидендов и, захватив командные посты в структурах управления культурой, либералы перешли к делу. Сначала они ангажировали хороших режиссеров, поручив им поставить фильмы «новой волны». Наиболее шумными и знаковыми стали картины «Интердевочка» и «Воры в законе». Это была заявка на показ новых героев, новой жизни и новой «морали». Хотя в «Интердевочке» сценарист и режиссер «старомодно» попытались показать изнанку работы проституток, но моралитэ потерпела неудачу, и через несколько лет профессия путаны сделалась, если не престижной, то социально признанной. А через «Воров в законе» было заявлено, что жизнь есть жизнь, а деньги есть деньги. Будущее и впрямь оказалось за новыми героями и их принципами.

Своеобразным эстетическим манифестом нового времени стал фильм А. Балабанова «Про уродов и людей» (1998 г.). (После чего этот талантливый художник полностью сосредоточился в своем творчестве на изнанке жизни.) Социальные уроды там были показаны хоть и без симпатии, но ярко, а «люди» – получились мелкими, ничтожными и беспомощными. Этот эстетический факт был в дальнейшем реализован во множестве «культовых» картин его и других постановщиков: «Бригада», «Бумер», «Жмурки», «Груз 200». Подобная демонстрация «людей» стала своеобразным кредо либерального кинематографа. Пассионарный созидательный тип советского кино был отвергнут. В роли пассионариев нового времени стали выступать бандиты, снятые, кстати, с большим сочувствием и пониманием их проблем. Недаром С. Говорухин метко назвал происшедшие изменения «великой криминальной революцией». Поэтому ничего удивительного, что кинематограф стал смотреть на правоохранительные органы глазами криминала.

Кинофестивали заполнили картины с живописными «моральными уродами» и никчемными, социально и морально раздавленными «людьми». Таково нормальное видение мира деградантами. Выход из кризиса общества они не только не видят, но, по большому счету, в благополучном разрешении и не заинтересованы, ибо «снимать будет нечего». Они станут никому не интересны и будут вновь оттеснены в маргиналы. Их социальная роль – живописание гниющих социальных тканей. Одновременно, это их питательная и карьерная среда. И эта тенденция не просто имеет продолжение, она искусственно насаждается и усиливается.

В апреле 2009 г. было опубликовано заявление министра внутренних дел Российской Федерации Р. Нургалиева с призывом к общественности серьезно задуматься над сомнительными проектами на телевидения, вроде «Дом‑2». По словам министра, «потеря естественного внутреннего стыда, которая происходит в сознании участников и многочисленных зрителей телепроекта, чрезвычайно опасна». Он призвал в противовес таким реалити‑шоу насыщать телевидение положительными героями и их нравственными поступками.

С точки зрения либералов (а показательно, что проект «Дом‑2» курировала дочь известного либерального деятеля времен «перестройки» Ксения Собчак) это заявление было форменным нарушением свобод – свободы самовыражения, свободы творчества, свободы средств массовой информации. С точки же зрения противников данные передачи способствуют разложению обществу, поэтому свободы в «такой тональности» являются вредоносными. Кто прав? Наверное те, которые хотят укрепления жизнеспособности социума.

Другая любимая тема либерального кино (помимо сладострастного интереса к «уродам») – развенчивание героических «мифов» прошлого, ибо создать героическое настоящее деграданты не в состоянии. Им чужды и даже ненавистны энергетически сильные личности, сыгранные М. Ульяновым, Е. Урбанским, К. Лавровым, В. Тихоновым. Пассионарии советского периода воспринимаются такими художниками как личное оскорбление. Ведь те могли то, что не под силу их природе. Так известный писатель и критик Д. Быков в журнале «Искусство кино» высказался о советском кинематографе в следующих выражениях: «Если во Вселенной есть существо, которое я хотел бы убить изощренно, многократно, с особым цинизмом, то это советский положительный герой. Я расквасил бы ему нос, я оторвал бы ему уши…, я сломал бы ему рабочую косточку, я оттаскал бы его за непокорные, ершистые, вихрастые вихры» (Д. Быков. Морковка и крыса – «Искусство кино», № 1. 1998). И это сказано о героях Н. Рыбникова («Весна на Заречной улице», «Девчата», «Высота»), А. Баталова («Большая семья»), В. Тихонова («Дело было в Пенькове»). А уж про всяких Корчагиных и говорить нечего. Шутка сказать, пожертвовал собой ради других! Нонсенс! Как все это расходится с идеалами общества потребления. И они как бы в укор. Возненавидишь тут.

В 2000‑е годы положение попытались исправить. Со стороны государства стали делаться заказы на «положительных героев». Но получилось не очень убедительно. Кино – зеркало социальных процессов, индикатор состояния общества. Кинематограф как самое массовое и демократичное из искусств невольно показал изнанку «реформаторских» преобразований, приведших к ощутимому падению энергетики нации. Хотя у каждого политического лагеря свое видение проблемы. Вот позиция либералов (привожу дословно выступление в одной дискуссии на канале «Культура»): «Важно, чтобы, поддерживая здоровые начинания, государство ни в коем случае не запрещало бульварную литературу, не начинало кому‑то ставить рогатки по советскому образцу. Нет ничего хуже ситуации, когда чиновник придет в издательство, выпускающее эротические романы и плохие детективы, и скажет: "Я это запрещаю, нам не нужна плохая литература". Помощь в издании хороших книг не должна приводить к запретам книг плохих. Тем более, что сразу возникает вопрос о критериях выбора и экспертах».

В данном случае дело не в запретах, а в нежелании хоть как‑то бороться против халтуры и понижения уровня культуры людьми, считающих себя «европейцами» и интеллигентами. Либералы заявляют, что они не ведают о критериях отбора. И хотя все они начитанные, а многие с научными степенями, потому не могут не знать о существовании таких дисциплин, как философия и таких ее разделов, как этика и эстетика. Но вся трехтысячелетняя истории гуманитарной мысли отбрасывается по единственному основанию: «А судьи кто? Судей нет, кроме запросов рынка!»

Европейское Просвещение активно разрабатывало этику как основу жизнедеятельности гражданского общества. Философ И. Кант провозгласил даже нравственный закон центром мироздания, и его наличие оправданием человечества. И вот появляется Либерал (точнее Деградант) и с мефистофельской логикой заявляет, что морального императива нет и не может быть, ибо это не толерантно, а, следовательно, мораль относительна: что добро, что зло – все суть проявления свободы! И пусть потребитель (вместе с рекламодателем и пиарщиком) решает, что ему по вкусу.

Советская культура в лучшей своей части развивалась именно потому, что там имелись критерии «плохого – хорошего». Доказать Довженко, Ромму, Тарковскому, Шолохову, Шукшину, что дерьмо имеет все права на существование, вряд ли было возможно. Маяковский написал: «Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха: "Что такое хорошо и что такое плохо?"». Нынешний ответ такому крохе был бы толерантен: «А хрен его знает! Главное свобода». Культура, где нет критериев «хорошего» и «плохого», или они равнозначны, а также исчезли «эксперты» в этих вопросах разбирающиеся, обречена на деградацию. Ибо экспертами «хорошего» могут только творцы культуры. Если исчезают такие «эксперты», значит, в данном обществе плохо обстоит дело и с творцами.

Особенно удивительно это слышать от людей, заявляющих, что они уверовали в Бога, и при этом не в состоянии отличать божьего промысла от сатанинского. Если понимать под главной христианской идеей «любовь к ближнему», то советское искусство было вполне религиозным. Чтобы в этом убедиться, следует посмотреть такие фильмы, как «Когда деревья были большими», «Звонят, откройте дверь», «Иваново детство», «На семи ветрах» и т. д. Это фильмы о преображении человека, о том, как индивид становится личностью. И не просто личностью, а хорошим человеком. Зато нынешняя мода объявлять себя верующим никак не отражается на творчестве художников. С. Герасимов, Ю. Райзман, а тем более А. Тарковский с В. Шукшиным были «религиозными» художниками, а верующие в православие А. Балабанов или И. Охлобыстин – нет.

Мощная моральная советская («религиозная») традиция была разрушена почти полностью. То, что не удалось теоретикам и практикам «обострения классовой борьбы», то есть дегуманизации общества и искусства, в считанные годы смогли сделать адепты «свободы».

Показателен в этой связи образ Учителя в советском и либерализованном искусстве, ведь это знаковая для общества фигура. Советский учитель не просто преподаватель школы, а учитель жизни (фильмы «Сельская учительница» с В. Марецкой, «Учитель» с Б. Чирковым, «Доживем до понедельника» с В. Тихоновым, «Дневник директора школы» с О. Борисовым). Учитель в новом российском социуме – несчастное существо, брошенный в дебилизированную среду (телевизионный сериал «Школа» Г. Германики).

Ученики в советских фильмах – критичные, конфликтующие ради любви (картина Ю. Райзмана «А если это любовь?»), дружбы («Друг мой, Колька»). В постсоветском – это циники, ищущие удовольствий и карьеры – «никакое поколение». И опять вопрос: откуда такое следствие свободы?

Если советское искусство искало в человеке человеческое, то постсоциалистическое подчеркнуло наоборот – темное, лохматое, дегенеративное, смрадное.

Ремарка: речь идет не об идеализации советского искусства. Художественно слабого и конъюнктурного в нем было предостаточно, впрочем, как в искусстве любой другой страны, – одно «вечное» творить невозможно. Дело в сравнении. А оно не в пользу искусства либерализованной России.

Можно обосновано утверждать, что, по крайней мере, после 1953 года в искусстве господствовала эстетика добра, а в 1990‑х годах в полную силу заявила о себе эстетика зла. Получается, что советский период продемонстрировал неэффективность добра. Зло оказалось более гибким. Оно может мимикрировать под добро, использовать ее эстетические достижения как красивую одежду. Собственно, именно это и произошло с идеей коммунизма, ставшей ширмой для реализации карьерных желаний многочисленных маргиналов и плебса в ходе «социалистической» революции. Иным путем пошел Голливуд. Там упростили проблему до четкого деления добра и зла на белое и черное, а главное – дали добру фору. Положительный герой в фильмах стал неубиваем (как в сказке: в огне не горит, в воде не тонет), и обреченным на счастливый победоносный конец. Это психологически тонизирует, но не решает проблему проникновения зла в поры общества.

Классической культурой принято считать ту, что направлена на культивирование в человеке гуманистических начал. Условно ее можно назвать «культурой света». Но фактически классикой может стать и «культура зла». Например, документальная лента Л. Рифеншталь «Триумф и воля», прославляющая германский фашизм, – безусловно выдающееся достижение кинодокументалистики. Таким образом, вопрос Пушкина о совместимости гения и злодейства был решен положительно. Художник свободен в своем праве присоединиться к одной из антагонистических сторон бытия.

В 1930‑е годы М. Горький вопросил: «С кем вы, мастера культуры?» Его жизнь – свидетельство того, сколь трудно сделать выбор между злом и добром. Горький колебался, но не в выборе позиции, ибо всегда твердо стоял на позициях гуманизма, а в том, что является злом в конкретном случае. Он то призывал к революции (стихотворение «Буревестник»), но критически встретил революцию большевиков, чтобы затем помириться с ними, принять их правду и попасть в объятия Сталина… Эти метания понятны: зло многолико, демагогично, по‑своему эффективно. Немало мыслителей бились над формулированием отличий добра от зла. И немало тех, кто прилагал усилия, чтобы размыть моральные критерии в искусстве и философии.

В годы «перестройки» интеллигенция получила долгожданную свободу. После чего оказалось, что новая культура ориентируется прежде всего на телесный низ, на самые простые реакции человеческого организма, на то, что называются «низменными потребностями». И ради этого интеллектуалы шли в тюрьму, писали письма протеста, сокрушили «советский строй» вместе с огромной страной? И все ради того, чтобы в России «появился секс»? Есть от чего озадачиться. Если нас «умом не поймешь», тогда надо обратиться к психиатрии. Разгромить вторую промышленную и научную державу мира, низвести культуру до уровня развлекаловки и потребиловки черни – это разве не кретинизм?

И причины создавшего положения стали искать. Вышло много статей, книг с яростной критикой и с самыми разнообразными толкованиями причин цивилизационной катастрофы (правда, такой коммерчески выгодной!). А с другой стороны, все предсказано в фильме «Пролетая над гнездом кукушки» М. Формана, где, по выражению критики, есть «прямой вызов истеблишменту героя‑одиночки, олицетворяющего собой бунтарский дух Америки 1960‑х». То, что борец с «истеблишментом» многократно судим и социально опасен – ни авторов произведения, ни критиков не смутило. Только в картине обитатели психиатрички проиграли персоналу, а в России – победили. (Вообще, в фильме дана ложная альтернатива «медсестра» или «вожак». Плохи оба варианта.)

При современном либерализме произошло расщепление некогда единого понятия, заложенного традицией русской литературы – художник и гражданин. Позиция либералов: «художник ничего не должен обществу», порывает с традицией русского классического искусства, гласящей, что от деятельности художника во многом зависит духовное здоровье народа, а значит, на творце лежит особая ответственность. Былой постулат освящен авторитетом Белинского, Толстого, Достоевского, Салтыкова‑Щедрина, Некрасова… Декаданс начала XX века нанес удар по нему, отделив художника от ответственности перед обществом. Новое рождение декаданса в 1990‑е годы восстановило старый постмодернистский «дискурс»: «Я ничем не обязан обществу. Я имею право на любую свободу самовыражения» (и способ зарабатывания денег соответственно).

Стиль искусства следует за стилем жизни. А откуда возникает стиль жизни? Английский актер Энтони Хопкинс стал миллионером, сыграв каннибала в фильме «Молчание ягнят», потом жаловался журналистам, что 20 лет играл шекспировские роли, а звание рыцаря на родине получил за фильм о людоеде. Что делать, если общество все больше интересуют брутальные развлечения, а не излишни сложные страсти драматурга Шекспира.

Почему российские либералы предпочли именно этот тип культуры (масскультуры)? Наверное, потому, что он соответствует их менталитету. Они до сих пор жалуются на советскую цензуру, которая заставляла художников либерального толка наступать на горло собственной песне и соответствовать лучшим образцам мировой художественной культуры. «Идеалом» же оказалась чернушная сторона жизни.

В чем собственно вред «чернухи»? «Чернуха» в отличие от обычной жесткой критики социальных явлений отличается тем качеством, что лишает нацию воли. После просмотра (чтения) чернушной продукции остается крикнуть: «Да пропади пропадом такая страна!»

В Китае после завершения правления Мао Цзэдуна со всеми прелестями «культурной революции» и насильственной коммунизации, также можно было пойти по пути эксплуатации вчерашних ужасов, благо их хватило бы на сотни фильмов и тысячи книг. Но руководство страны избрало другой вектор: эмоции перевела в позитивное русло. «Не нравится старое? Тогда давайте работать и докажем, что можно жить иначе, но при этом обязательно обогащая и укрепляя общество и страну». При Горбачеве и Ельцине курс был прямо противоположный. Разрушители получили статус наибольшего благоприятствования. Причем среди них немало талантливых персон. Но их талант, так сказать, некрещеный. Фильмы красивы визуально. Красивы кадры. Изящны мизансцены. Но что притягательно в этих фильмах? Зло. В совокупности эти картины являются обратной иллюстрацией к тезису: «Красота спасает мир». Получается иное: красота не только не спасет мир, но может ускорить его крушение. Это таланты, идущие не к Свету (как было, например, у Тарковского), а так, как это описано М. Булгаковым в «Мастере и Маргарите». Булгаков описал судьбу таланта (Мастера), в котором заинтересован Воланд. «Мефистофильство» в искусстве (игра с Темнотою на грани и за гранью) ныне почетно (на кинофестивалях наиболее велик шанс получить приз), прибыльно, значимо в глазах влиятельной части критиков и поддерживаемо либеральным лагерем. Что еще надо?

На презентации своего фильма на Венецианском фестивале А. Балабанов сказал: «Я столько поубивал в своих фильмах, что пора покаяться». В своих фильмах он, в сущности, доказывал всевластие Зла, лишая людей надежды, «…жалко, когда талант на такое используют, – написала одна из зрительниц. – У него ведь действительно проскальзывают в фильмах очень даже здравые мысли и рассуждения, только на фоне многочисленных хладнокровных убийств и крови они не доминируют, как хотелось бы, а как бы попутны, будто душа болит, а твердый акцент на этом поставить то ли не хочет, то ли не дают, ставя в приоритет совсем иное».

Ведь грех, прежде всего, не в том, что верующий надлежащим образом не попостился (это позиция фарисеев: «человек для Субботы…»), а в том, сколько зла приходит через него в мир, и как он со злом борется, чтобы его стало меньше.

Важным элементом культуры, одной из ее несущих конструкций, является идеология. С политологической точки зрения тезис Достоевского «Если Бога нет, то все позволено» ныне звучит так: «Если Бог есть, то все позволено, ибо Он простит». В постсоветской России права религии были восстановлены, но свободы вылились во вседозволенность большой разрушительной силы. Показателен следующий факт: в 90‑е годы было рассказано о продажах большевиками произведений искусства за границу, что, естественно, не могло не возмущать, но в 2008 году Министерство культуры провело инвентаризацию музеев страны, и выявило недостачу 80 тысяч единиц хранения. Попросту говоря, экспонаты были украдены. Но если большевики использовали произведения искусства для нужд политики и индустриализации, то в период свободы исключительно на личные нужды воров и перекупщиков. Это существенно качественная разница, в том числе культурно‑идеологическая, характеризующая «тот» и «этот» социальный строй.

В администрации Ельцина скоро осознали необходимость наличия идеологии, потому был объявлен розыск национальной идеи. Поиски ничего не дали, что стало скверным знаком для молодого либерального режима. Не объединять же народ вокруг идеи паразитарной приватизации и челночной торговли? А других мобилизующих идей не оказалось. Отражением идеологической нищеты стала культура и язык, в частности.

Словообразование тоже может свидетельствовать о состоянии общества. В 1990‑е годы основными источниками новых слов в русском языке стали англицизмы и блатной жаргон. Причем они вытесняли даже, казалось бы, устоявшиеся слова: устройство – девайс, испытание – тестдрайв, представление – шоу, застройщик – девеловепер, образ – имидж, послание – мессидж, подбор актеров – кастинг, организатор – промоутер, содержание – контент и т. д. Получили распространение фирмы с английскими названиями, написанные русскими буквами, вроде крупной кинопрокатной фирмы «Сентрал партнершип», то есть очередные вариации московского с нижегородским.

Раньше в состав русского языка чаще всего входили иностранные слова, не имеющих аналогов, хотя при желании создавались новые слова: самолет, пароход, паровоз… Ныне такое словообразование – дело практически невозможное. Конечно, Россия, как страна проигравшая войну, естественно, заимствует многое у победителей, но надо ведь и меру знать! Одно дело заимствовать технологии, как сделала побежденная Япония, другое дело коверкать национальный язык.

Язык слабеет под иностранным напором, потому что слабеет сама нация. Вот образчик засорения языка. Из выступления озабоченного состоянием российской культуры интеллигента: «Издательство имярек обратилось в Министерство печати с просьбой помочь с изданием "Антологии английского нон‑фикшна"».

Нон‑фикш – это что за жанр поэзии? Его не знали ни Блок, ни Есенин, ни поэты советской поры. Такого жанра нет. Это англицизм безотносительно к устоявшимся литературоведческим терминам. Кажется не за горами время, когда искусствоведы будут изъясняться примерно так: «У Достоевского больше драйва, чем у Толстого. Потому что в нарративах Федора больше приколов, чем у Льва». (В подражание американцам из обращения активно изымаются отчества).

Словообразование указывает, какие именно экспансионистские силы доминируют в обществе. Криминализация общества естественным образом отразилась на языке. Уголовно‑жаргонное слово «мент» стало общеупотребительным, даже на государственном телевидении. Точно так же словарь литературного русского языка пополнили такие жаргонизмы из уголовного мира, как «разводка», «лох», «забить стрелку», «беспредел», «кайф».

Закономерной стала тенденция узаконивания мата в качестве составной части литературного языка. Была проведена целая кампания за признание мата в литературе. Дело зашло так далеко, что, в качестве контрмеры, был принят закон против употребления мата в средствах массовой информации. Либералы, естественно, выразили свое недовольство таким ограничением «свободы». В ход пошли даже демагогические приемы. Московский журнал «New Times» (показательное название для российского журнала) в 12 номере за 2012 год в статье «Памяти русского мата, осмысленного и беспощадного» обратился с открытым письмом к депутатам Государственной Думы, где, как сказано в предисловии, оно «рассказывает о всемирно‑исторической роли обсценной лексики и напоминает, как советские редакторы боролись с Пушкиным». Иной читатель подумает, будто Пушкин использовал мат в «Евгении Онегине» и «Руслан и Людмиле», да цензура не пропустила «обсценную» лексику.