А теперь хотелось бы немного отвлечься и дать более подробную характеристику той атмосфере, которая на тот момент царила в Донецке и других «восставших», но не воевавших областях. А атмосфера та была весьма интересной… Выход Ополчения из Славянска грянул для всех, как гром среди ясного неба. Грома орудий на территории остальной ДНР почти никто и не слышал. Были смешаны все карты, рухнули серьезные планы многих «сильных мира сего». Изначально поддержанное местным олигархатом в личных интересах донецкое восстание, вышедшее первый раз из‑под контроля после прихода группы Игоря Ивановича Стрелкова с несколькими десятками бойцов из Крыма в Славянск, после полной блокады обороняемого им города, казалось, вновь приобретает утерянный контроль «сверху». План был простой, мы (Ополчение) гибнем «смертью храбрых» в Славянске, ВСУ победными колоннами вступает в Донецк, «Ополчение», которое ни с кем всерьез воевать не собиралось, ну, а дальше ЛДНР – возвращаются в нежно любимую Украину… Что могло последовать дальше, оставляю аналитике читающих эти строки, но одно точно можно сказать: все было бы не так, как сейчас. Совсем не так.

И вот, в момент, когда из‑за предательства была потеряна Николаевка, когда для въезда в город почти не осталось ни одного проселка, когда из города были срочно отозваны ВСЕ российские корреспонденты, когда любой украинский блокпост по мощности «брони» превосходил всю «броню» Ополчения, а автор этих строк с группой других ополченцев в сумерках таился, ожидая предрассветного тумана перед первым кольцом окруживших Николаевку войск врага, в Славянске командующий принял решение, изменившее так много в новейшей истории России, в ночь с 5 на 6 июля 2014 года, державшийся 84 дня город был оставлен Ополчением.

Что же увидели стрелковцы в донецком мегаполисе, столице «молодой республики»? А увидели вырвавшиеся из осады люди совершенно мирный город. Да, блокпосты на основных въездах. Да, немного плакатов «патриотического содержания». Да, вооруженные люди с георгиевскими ленточками. И все. Кстати о «людях с георгиевскими ленточками» из Донецка (батальоны «Оплот», «Восток» и Т.П.). Чтобы не слукавить, вся эта братия была либо местными бандитами, либо ЧВКашниками Рината Леонидовича Ахметова со компаньоны. Что по сути одно и то же. Похожая картина наблюдалась на всей территории ДНР, с той лишь разницей что в других районах «ополченцы» не получали от Ахметова денег. Оружием тогда разжиться было не проблема, «балаклавой» тоже, про георгиевскую ленточку, вообще молчу… Золотой век (так внезапно закончившийся для очень многих из вышеописанных персонажей утором 6 июля) протекал в пьянстве, наркомании, отжиме иномарок автосалонами и недвижимости чуть ли не многоэтажками. Сошки поменьше (на селе и периферии республики) не так шиковали (автосалоны в донецких степях вообще редки…), но также «ни в чем себе не отказывали», в меру возможностей и фантазии конечно. Некоторые из них иногда даже использовали имеющееся оружие не только для рэкета, но и для «подкошмаривания» ВСУ. Впрочем, большинство этим себя не утруждало: как‑никак, убить могут, и «золотой век» их проходил без всяких «подкошмариваний». И вот к такой публике прикатило несколько тысяч обстрелянных, прошедших «огонь и воду» и имевших СОВЕРШЕННО иные взгляды на разгоревшееся восстание людей…

Маленькая пикантная деталь. Уже после ухода в Россию, в офис ОД «Новороссия» в Петербурге пришел с предложением помощи человек. Он рассказал свою историю. Летом 14‑го он, как патриот, решился поехать воевать «в Ополчение». Летом 14‑го всем было известно, где оно, «Ополчение енто», конечно в Донецке! В общем человек попал, «как кур во щи», в доблестный батальон «Восток».

Воевать понятно не пришлось, не за этим донецкие «пацанчики» с Ринатом Леонидовичем и «великим воином» Ходаковским сию банду собирали. И лишь однажды, дело чуть не дошло до стрельбы, когда стрелковцы вошли в Донецк и вся местная мразота, не без оснований побледнела и подумала: «сейчас эти сумасшедшие из Славянска нас расстреляют». В итоге «Восток» был поднят по тревоге с приказом занять круговую оборону по периметру базы. Была, правда, небольшая неловкость. Оказалось, что людей желающих воевать за Новороссиию в батальоне довольно много, они вооружены и давно не понимают, какого лешего они жрут в Донецке водку, пока ребята в Славянске воюют… Воевать они были готовы, но с ВСУ, а не с теми самыми «ребятами из Славянска». Конфликт как‑то замяли, но факт остался. Насколько мне известно, в «Оплоте» также было нечто подобное. Забегая вперед, скажу, что через какое‑то время не ушедших к славянцам вояк из «Востока» и «Оплота», таки удалось выгнать на передок. Там они прославились несгибаемой трусостью и решительным оставлением позиций. Думаю, на этом можно закончить, и так много чести.

Лишь один эпизод, связанный с «Востоком», остается для меня загадкой, а именно, оборона кургана Саур‑Могила. Его защищала в страшные июльские дни группа «Медведя» входившая в вышеозначенный батальон. Я помню, как из Иловайска в бинокль смотрел на восток, над находящимся в нескольких десятках километров от города курганом стояло огромное облако дыма и пыли. Работал Град. Неизвестно, наш или украинский: защитники в критический момент, когда техника ВСУ заползала и «утюжила» высоту, вызывали Грады «на себя».

Среди вышеприведенной публики, на территории ДНР резко выделялась одна фигура, а именно командир Горловского Ополчения Игорь Безлер. Безусловно, не лишенный харизмы и военных талантов, реально готовый воевать «до конца», он в начале своего боевого пути на Донбассе подчинялся Стрелкову. К слову сказать, Горловка была зачищена ополченцами Безлера именно с помощью частей Славянского гарнизона. Но в один момент Безлер, нащупав свой канал поставок оружия и БК, мгновенно послал Игоря Ивановича и зажил «бароном в своей баронии». Естественно, общему делу, такие метаморфозы мало помогают. К слову сказать, подразделения Чечена, Филина и Минера, бросившие фронт в Николаевке и обеспечившие тем самым читателям этих записок много минут захватывающего чтива про выход из окружения и приятные моменты с ним неминуемо связанные, нашли приют именно у Безлера. Люб‑ви такое, честно говоря, к Игорю Николаевичу тоже не добавляет. Продержался Безлер в своем «царстве‑государстве» до ноября 14‑го, но перед Дебальцовской компанией был тихо и бесславно выслан кураторами в Россию. Ибо, хоть и поганец был, но идейный. В настоящий момент занимается регулярным охаиванием Стрелкова на посту командующего в ДНР. Лучше бы помалкивал.

Самое печальное, что силы наши были настолько скудны, что не то что Донецк, мы не могли разоружить периферию республики. В 24 часа Стрелкову нужно было создать оборону вокруг гигантского мегаполиса. И оборона была создана. К счастью, ВСУ не слишком поворотливо разворачивало свою механизированно‑бронетанковую пасть от Славянска к совершенно не интересному ей до сей поры Донецку. Всем было ясно, славянцы отдать Донецк без боя не позволят, да и с боем взять его теперь может быть проблема… (как показал июль и август, весьма большая проблема).

И вот, наш самосвал, простясь с нами на перекрестке, где трасса, идущая на Россию встречается с дорогой в правую часть города, уезжает, а мы остаемся в Иловайске. Начинается холодный дождь, плащ‑палаток и дождевиков нет. Теплых вещей тоже. Командование удаляется трясти местные власти на все необходимое для хотя бы макета блокпоста. Разведвзвод роты начинает проверку документов и содержимого автомобилей. Знания человека проведшего не один и не два часа в самые разные времена года, под открытым небом на этюдах, подсказывают, что дождь «надолго». Небо так затянуло, что весь день освещение было как в сумерки: спасибо, прямо‑таки родной Санкт‑Петербург. К счастью, когда объявляли боевую, в нашей комнате не было «Скобаря», он в это время был у «Первого», на совещании. Вследствие чего, его вещи я забрал с собой, а в них имелся свитер, который и спасал меня от холода в те часы.

Ситуация печальная, сидим в зеленке и тупо мокнем под дождем. Откуда‑то всезнающая, стоухая и стоокая солдатская молва донесла, в 20 километрах поселок Амвросиевка, а в Амвросиевке этой украинские танки. Встреча с украинскими танками в тот момент сулила исключительно одно: труды украинским танкистам на предмет отмывания кусков наших тел от гусениц боевых машин. В тот момент РПГ у нас было самое большее штуки три, количество выстрелов по ранее описанным нормам… Вспоминалась песня про «Остров Крым»… Хорошо, что сутки в Донецке не были потрачены мной совсем зря. Был приобретен котелок и сухой спирт, общими усилиями развели костер, нашелся кофе и сгущенка, в котелок только успевали заливать воду. Ребята ожили, закурили, пошли шутки.

Смех, солдатская бравада вернулась, и дождь вдруг стал не таким уж мокрым.

В этот момент узнается, что нам под казарму предоставляется метрах в ста от перекрестка расположенная пожарная часть, отправляемся по адресу. Кажется, в абсолютно лысых комнатах уже лежали на полу матрасы, наконец‑то можно отдохнуть после бессонной ночи… Падаю на матрас и забываюсь сном.

Начинаются долгие утомительные дни в стояниях на блокпосту и проверке машин. Тоска смертная. Из приятного была встреча местным населением «сепаратистов»: в первые же дни за счет иловайцев была закрыта наша потребность в дождевиках, теплых вещах и конечно… в еде. Надо сказать, что малороссийский менталитет вообще страдает ярко выраженным чревоугодием – вот и русский Донбасс этим за советское время, видимо, подзаразил… Домашних заготовок, свежих овощей, мяса и молока нам навезли столько, что съесть это все не представлялось возможным, даже с учетом того, что ты как‑никак, вечно голодное существо, а по‑литературному: «солдат». Это притом, что две местные кафешки чуть не подрались за право кормить нас горячей едой. Сейчас вспоминать это очень приятно и… ужасно горько.

Скоро после нашего захода в Иловайск в город приехал «Скобарь». Поделился информацией, рассказал новости, упомянул о создании Политотдела и о своей новой должности его начальника[1]. Будни текли вышеозначенным образом. Через несколько дней распогодилось, и началась нормальная степная жара, дежурства на блокпосту шли своим чередом. Было и «новое»: в какое‑то время командование постановило в кустах близ блокпоста держать круглые сутки РПГ, на всякий случай, с расчетом, естественно. Первым заступил как гранатометчик я. Теперь у меня был законный второй номер, воевавший еще с Ямполя, уроженец Махачкалы, дагестанец, выросший в Донецке с позывным «Шайтан». В тех же уже упомянутых кустах я и Шайтан вырыли чем‑то средним между садовой лопаткой и детским совочком (вышеозначенный предмет, был практически выцыганен у одного из ребят нашей роты) первый на блокпосту окоп.

Как‑то заехав в Иловайск, «Скобарь» привез мне неожиданное предложение, а именно должность заместителя командира роты по идеологии и работе с личным составом, по‑совдеповски замполита. Откровенно говоря, я нисколько не считал себя готовым к подобному, о чем и заявил. На какое‑то время это подействовало. А время шло. И кстати не в нашу пользу. По неписаным законам военного времени войско, долго стояш, ее без боев и без дела (чем бы солдат ни занимался, лишь бы…гм…за…долбался. Да), начинает разлагаться. Разложения в прямом смысле слова, за счет исключительной внутренней мотивации 99‑98 % ‑ бойцов не было, проявилась она в намного более тонком и может опасном виде. В беспечности. Если очень грубо, то что‑то вроде: «Мы Рязанския, до нас не дойдет…». Тут даже и не знаешь, так ли были глупы и трусливы украинские командиры, не раздавившие нас танками… Может, подумали: «знаем этих придурков, мы на них танки, а они с них гусеницы сорвут и ими же боевые машины с экипажами и замочат… Не… пусть расслабятся». Это, конечно, шутка, а не реальный анализ сложившейся ситуации, но мы расслабились. Временами я, тогда простой рядовой гранатометчик, выпрашивал час‑другой увала во время между дежурствами на блокпосту и уходил от перекрестка за виадук в кафешку. Добравшись до места, попадал с жары в прохладу помещения, обводил глазами, проглатывая попутно слюну, ряды бутылок с алкоголем, брал кофе с мороженкой и оседал на летней веранде. Прикончив оное, закуривал цигарку. «А жизнь то налаживается… Наши бьют укропов, (отступают, правда, иногда, бывает, что ж…) вон, южный котел организовали, да как раздолбали в нем десантников этих хреновых! (кто помогал его раздолбать, правда, пересекая границу только снарядами, я еще не знал), красота, техника горелая по степи, дым до неба, по первым каналам в РФ рассказывали! Перехват радиообмена украинских командиров, от страха обосс…шихся, в эфире прокрутили! Куда им против Ополчения! А к нам сунутся, того же перца зададим, не лыком шиты, славянцы мы!»

Это конечно саркастический пересказ моих личных да, как мне кажется, и обш, их настроений. Иначе… иначе бы глубже закапывались. Каждый день. И глядишь, к концу июля встретили бы украинскую армию по‑другому.

Кстати о «южном котле». Те, кто следил летом 14‑го за новостями, должны хорошо помнить эти дни. с величайшим напряжением сил, с потерями в людях и технике, удалось под деревней Кожевня частям 1‑й Славянской бригады «срезать» горловину огромного, вклинившегося в нашу оборону выступа войск противника. Не знаю как Вы, читатель, а я помню те дни очень хорошо. В нашей импровизированной казарме, бывшей, напомню, еще недавно пожарной частью, на первом этаже в помещении видимо бывшей вахты, напротив гаражного отделения, был телевизор. Сей непритязательный прибор умел ловить два, много три канала. Один ДНРовский, из Донецка, и один‑два из РФ. Не лишним считаю упомянуть еще один интересный факт, а именно: когда «проклятый трус‑паникер Гиркин» «сбежал (прихватив (чисто случайно) с собой «героическое Ополчение») из Славянска», одним из первых дел, сделанных им в Донецке, который «собирался оставить» «нашим уважаемым партнерам» (тьфу, украинским фашистам), было закрытие вещания украинского телевидения, день и ночь посылавшего на Донбасс сотни минут пропаганды. Удивительная непоследовательность со стороны «предателя» спишем на «нервное потрясение» и… далее пусть каждый либо пишет в силу своей фантазии, либо обращается к здравому смыслу.

И вот, после многих малых побед и даже иногда, в доступных нам масштабах, тактических успехов, реальная победа, реальная стратегическая победа. Под ударами в десятки раз превосходящего противника удержано несколько десятков километров границы, границы с той землей Великой России, которая, несмотря на все внутренние потери, не рухнула окончательно в бездну отказа от собственного имени, земли, которая как древнегреческому Антею давала силы жить и сражаться Ополчению, те немногие километры границы, соединявшие тогда Новороссию с Россией. Именно по ней пускала свой бронированный бур украинская армия. И на южном направлении тогда оставила в степях свою тяжелую бронетанковую клешню, перекушенную горсткой почти обреченных, но не сдающихся людей. Упав, клешне не суждено будет подняться. Она будет извиваться оторванная от живого организма и в агонии, вслепую растрачивать былую мощь, но тщетно. Самым реальным планом спасения для окруженных будет уход на «территорию агрессора», в РФ (там их примут, будут лечить и кормить). Отдельные очаги уже небоеспособной группировки проживут, никем не трогаемые, еще очень долго, но и сами кроме питания подножным кормом, ничем себя не прославят.

Вспоминаю охватившую меня (и не только меня) жестокую радость, когда в эфир был пущен радиоперехват переговоров украинского комбата с «большой землей». Комбат почти кричал о нехватки всего, чего только может не хватать: боеприпасы, горючее, медикаменты, противотанковые средства (кто на них тогда реальной броней наступал, подскажите?..) И вот, слушая через этот перехват голос всего уже безвозвратно погибающего котла, с тысячами еще живых людей, одни из которых сами взяли в руки оружие, а другие не осмелились его не взять и тем поплатились за свою пассивность, став простыми винтиками в страшной большой игре, я впервые, наверное, пережил чувство нет, не жестокости как таковой, а некого возмездия. Возмездия за первые месяцы войны, когда Славянск можно было бить хоть каждый день из артиллерии, зная, что до гаубичных дистанций у Ополчения с минометами «руки коротки» (а у гаубиц в расчетах тогда стояли ни бойцы «нацбатов» и даже не десантники), что можно на Ополчение ехать «броней», зная, что против брони есть у Ополчения только старое советское гнилье, провалявшееся неизвестно сколько десятков лет, на неизвестно каких складах и не срабатывающее в бою. Что на Ополчение при броне да арте можно уже ехать чуть не с «шутками прибаутками», у них все равно ответить нечем…

Когда я следил из России за военной обстановкой вокруг Сла‑вянска, я, как и каждый русский патриот, искренне радовался успехам Ополчения (почти казалось постоянным, на фоне неповоротливой, заскорузлой и тупой, не могущей использовать своей мощи украинской армии). Тогда, мне, не имеющему нынешнего опыта, было трудно понять реальную картину происходящего (то, как я ее себе представлял, даже после тяжелого выхода из Славянска, я уже описал), мне были радостны успехи Ополчения и непонятна (как и многим, часто подобным мне, непонимающим) та тяжесть и жесточайшее напряжение, с которым Стрелков давал свои «интервью‑рапорта» из осажденного города, та тяжесть, которая усиливалась с каждым новым его выступлением. Все понятно мне только сейчас, «большое видеться на расстоянии», да и не только в этом дело. Сейчас образно мне сражение за Славянск представляется наиболее ясно в образе битвы Давида с Голиафом. Только с учетом того, что праща наша ополченская была дырявая, да и с камнями дело было худо. И что мы могли?.. Мы героически бросались на наступавшего великана с колышками из заточенных веточек и беспощадно всаживали свое оружие в ноги гиганта, гигант свирепел и тяжело опускал на нас свою дубину, но мы, как правило, успевали разбегаться от места удара. Кровь текла по ногам кажущегося беспомощным исполина, ее было много, и мы наивно ликовали, видя, как она течет. Мы не понимали, что крови этой у исполина тонны. Тысячи тонн. И он будет лить ее хоть до тех пор, пока мы в ней не захлебнемся. Сейчас «южный котел» я воспринимаю как потерю «великаном» нескольких пальцев на ноге. Потеря, которая на время заставит его приутихнуть (на очень короткое, если вообще заставит). Но тогда, в еще таком мирном Иловайске во мне подымалось чувство возмездия, когда я увидел, как наши враги впадали в отчаяние от того, где мы сильнее сжимали зубы. У всех, кажется, в Ополчении была мысль про запертые в южном котле части: «что, хреново? Ну а что?… Навоевались на всем готовом, теперь как мы попробуйте…» Южный котел и в правду казался чуть ли не переломом в войне.

Пожалуй, апеллируя к высказанным в иронично‑трагическом тоне нашим настроениям, хочу добавить: едва ли кто‑то, даже на уровне командира роты, понимал всю нашу практически обреченность. А теперь, противореча себе, опишу более глубокие личные переживания, то, что тогда осознавалось смутно, как будто невидимо проступало в сознании, а теперь очевидно. Да, ВСУ долбят нас из всего, что есть, и наступают на нас всем, что есть (к счастью все не кулаком, а больше растопыренными пальцами) мы героически держим позиции, сжигаем технику и уничтожаем личный состав, наши потери всегда в разы меньше (уж я регулярно бывающий в штабе успел переговорить со многими) и… ты думаешь обо всем этом и вдруг между ликованием и подъемом, вспоминаешь старую сказку, про битву Ивана Царевича со Змеем. И вот уж который раз мы срубаем змею голову, только успеваем мечом махать, да глядишь… Где была одна голова, две выросло, где было три, там шесть… Бравада мешалась с чем‑то тревожным: нам давно сказали, что Иловайск одно из важнейших направлений, что с юга Донецка противник накапливает силы. Сказать‑то сказали, да ничего не дали… Ну, обжились мы кое‑как, патронов нам подкинули, карабинов, даже АКМов и 47‑х ржавых насквозь, да разве это сила? От танков город должны защищать штук 5 (4?) РПГ‑7 (про количество и, главное, качество боеприпасов молчу) один «Шмель» (в итоге не сработал) и два ПТРСа… Из «техники» легковые автомобили. Живем ребята…

Гроза, бушующая попеременно, то на одном, то на другом участке фронта, приближалась и к нашему «тихому уголку». А пока она все только «приближалась», я продолжал регулярно кататься в Донецк. Посещал там штаб, беседовал со знакомыми, делился информацией и сам ее от них получал, сдавал строевые записки очаровательной батальонной писарше Лизе и не забывал при этом выпить чашечку кофе, конечно же, в ее компании. Донецк по‑прежнему выглядел, хоть и опустевшим, но совершенно мирным городом. Помню, особенно меня поразила сцена, где рабочий на улице сдувал в кучи «феном» опавшие от жары листья. Мелькнула очень короткая и простая мысль: «война идет, а тут… нет важнее дела, чем чистота тротуаров». Вообще, этот дикий контраст сильно действовал на нервы, и, увы, не все могли с ним совладать. Были случаи, когда на блокпосту ребята срывались на рабочих‑водителей, которые вместо того, чтобы защищать родной Донбасс, спокойно гоняли свои фуры через, еще пока прозрачную, линию фронта. О «мирных» донецких «мужчинах», стремящихся как можно скорее покинуть родные края, в которых так едко запахло пороховой гарью, я вообще молчу. О… Сколько «за родной Донбасс» было сказано пьяных и не пьяных слов и клятв, сколько порвано рубах всеми этими «работягами», «заводчанами», «шахтерами»… Сколько грозных кар обещали все они «фашистам и бандеровцам» (и прочим наемникам мирового капитала), если те: «только посмеют сунуть свои кривые рыла к нам, на нашу священную землю Донбасса, политую кровью наших дедов!!!» И вдруг «они» «посмели». Эти злые, коварные «они» не просто посмели «сунуть кривые свои рыла», они приехали в составе армейских частей, со знаменами и флагами, на танках и боевых машинах. «Они» стали расстреливать донбасские города из гаубиц и систем залпового огня, давить гусеницами, крушить огнем. В воздух от сотен разрывов полетела донецкая земля, политая не только кровью «дедов» (и когда мы уже перестанем начинать мерить, кровавую, страстную, жестокую историю нашей Родины только с 22 июня 1941 года?..), а десятков поколений русских людей.

И вот, когда это случилось, сотни тысяч здоровых, способных держать в руках оружие мужчин, еще вчера клявшихся «стоять тут насмерть, как в Сталинграде» встали, и… убежали.

В «Ледяной поход» за Россию с Корниловым ушло примерно столько же людей, сколько вошло со Стрелковым в Донецк в начале июля, 2014‑го года. О том, к каким трагическим последствиям привело равнодушие русских людей в 1918‑м году, мы уже знаем, о том, к чему в итоге приведет равнодушие 2014‑го года нам еще предстоит узнать.

«…ничтожной горсти юнкеров.

Ты не помог огромный город.

Из запертых своих домов.

Из‑за окон в тяжелых шторах.»

Вспоминал я в мае того же года, после Одессы, стихи Арсения Несмелова. Равно они относятся к Донецку в частности и к Донбассу вообще. Еще в Славянске, видя процентное соотношение вставших в ряды Ополчения местных мужчин, столь контрастировавшее с ожиданиями, Стрелков отдал приказ, принимать в Ополчение женщин, о чем недвусмысленно упомянул в видеообращении.

Помню один из неловких моментов, произошедших со мной в Донецке, на территории штаба бригады, который располагался в бывшем здании СБУ. Во внутреннем дворе‑колодце, я сидел с кем‑то из ополченцев на скамейке, что между часовней и входом в столовую (эти скамейки выполняли роль курилки). Курили, разговаривали. Мимо проходили туда‑сюда бойцы. В какой‑то момент, из общего «потока» подошла девушка, не думаю, что сильно старше меня, с оружием (не помню, со снайперской винтовкой или автоматом), и закурила. По неписаным законам этикета фронтового братства каждый, если явно видит, что важном разговору не помешает, может просто подойти к паре незнакомых бойцов и в зависимости от настроения либо поболтать да пошутить, либо высказать что‑то «общее, накипевшее» (с личным в данном случае такой простоты все же нет). И вот, нервно закурив, бросает несколько раздраженных фраз на тему: «как же это задолбало… позорище… за нас мужики из России воевать едут, мы бабы за оружие взялись, а наши, донецкие, либо сбежали, либо пиво по диванам бухают, сволочи…» Я неловко туша о край урны «бычок» смотрел как‑то в сторону, сейчас не уверен, но, кажется, ополченец, с которым я стоял тогда рядом, тоже чувствовал за мужскую часть человечества какую‑то неловкость, несмотря на то, что так же как и я имел в кармане не синий а красный паспорт…

«Эту землю снова и снова.

Поливала горячая кровь.

Ты стояла на башне Азова

Меж встречающих смерть казаков.»

Боев за город в июле не было, но потери мы все же несли. Как‑то раз, наша разведка, возвращаясь домой после того, как «покошмарила» украинцев, сбилась с пути и попала под огонь. Группе удалось уйти в полном составе целиком, всем, кроме одного бойца. Пуля попала нашему пулеметчику в бок и дошла до сердца, смерть наступила мгновенно. Родом погибший был из Ждановки. Через пару дней были похороны. Мы приехали с командиром роты и его замом. Крошечный городок, каких много на Донбассе. Долго плутаем по улицам с разбитым асфальтом и, наконец, между сутулых советских ни то «много» ни то «мало» этажек и иных неказистых строений находим наш поворот во дворик. А вот и тот дом… Деревянный двухэтажный.

как говорят «барачный тип постройки»: таких и по сию пору хватает и у нас в провинции. Жаркое утро, солнце уже печет, а зайдешь в парадную, и как будто попадаешь в другой мир: яркое слепящее солнце сменяется полумраком, зной мгновенно уступает место сырому холодку. Скрипучие половицы, истертые сотнями рук перила лестниц. Выходит мать, уже пожилая женщина, на вид лет шестьдесят, сын у нее был один. Скоро из морга привозят тело, перед парадным ставят табуретки, на них гроб. Батюшка начинает отпевание. Вокруг стоят соседи, несколько поколений людей, многие знали нашего погибшего еще мальчишкой, кто‑то учился, может, в одном классе с ним, вместе играли в этом тенистом, зеленом дворе, сидели за одной партой, а теперь… а теперь две табуретки и на них гроб, с телом убитого ополченца. После отпевания мать погибшего все подходила к нам и без слез (почти не плакала, но разве сдержав слезы, скроешь?) повторяла, умоляла нас: «Ребятки, берегите себя, пожалуйста». Да только как, на войне «уберечься»?.. Если бы узнать эту науку, то и убитых бы, глядишь, не было бы.

Похоронили погибшего на местном кладбище. Когда давали «последний залп», кто‑то, конечно, не сдержался и начал садить в воздух очередь, многие последовали его примеру.

В конце июля к нам неожиданно перекинули тогда еще малоизвестного «Гиви» с парой «Нон» (дело как‑никак пахло жареным). «Ноны» «сдружились» с взводом разведки и по ночам (днем техника не выдерживала жары) «кошмарили» украинцев. Я занимался бумажками. А именно составлял списки личного состава и вооружения, делал удостоверения ополченцев, подавал записки по роте, делал нашим бойцам справки, по которым предприятия, с которых ушли в Ополчение люди, обязаны были продолжать выплачивать им зарплату и т. п. Через некоторое время случилась беда. Наши передовые позиции проходили по старой, одноколейной ж\д насыпи, «перерезающей» посредством виадука трассу Иловайск‑Россия. В одну ночь, «Ноны» работали в районе насыпи, но, несмотря на команду командира, несколько бойцов из глупого любопытства не оставили район, из которого вели огонь наши самоходки. Ответный огонь украинских минометов не замедлил. В итоге, у нас трое раненых, двое тяжелых. Легче всех отделался молоденький боец с позывным «Мамай», небольшой осколок попал ему в правую ладонь. Первый тяжелый, с позывным «Мешок», получил осколок в голову, но был транспортабелен и увезен той ночью в Донецк, со вторым бойцом было труднее…

«Туча», такой позывной имел второй тяжелораненый боец, был сильно посечен осколками. Высокий, сильного сложения… его организм долго не сдавался. «Тучу» доставили в Иловайскую больницу, но что может простоя провинциальная больница против множественных осколочных ранений?.. Через несколько часов он умер.

На следующий день в расположение принесли личные вещи погибшего. Все по мелочи, небольшая сумка, почти кошелек и еще не разрядившийся мобильный телефон. Я взял вещи и положил на столе в своей комнате. Было уже поздно, я и «Монах» тогда вместе, курили, разговаривали. Вдруг телефон зазвонил. На дисплее еще живого телефона отражалось живое имя, и мы молча смотрели, как на беззвучном режиме то загорается, то гаснет дисплей. На нем высвечивалась имя: «Милка». Все было понятно, конечно, по имени. Потом я узнал, что под этим именем его возлюбленная, звонящая из беженского лагеря в Ростовской области… В полутемной комнате я и «Монах» несколько секунд молча смотрели на дрожащий телефон. Телефон замолчал. Мы вдруг как бы ожили, «Монах» начал мне напоминать, что я замполит и должен был взять трубку, все сказать, и т. п. Сам он брать трубку и рассказывать, конечно, не рвался. Вдруг телефон вновь заморгал дисплеем и начал медленно извиваться на столе. Тогда, через несколько секунд я сделал то, о чем мне сейчас очень трудно, и если угодно, стыдно вспоминать, я подошел к столу и вынул аккумулятор. Тогда я по‑другому не мог. Потом, уже скоро я смогу сдержанно и почти спокойно сказать матери погибшего в Шахтерске бойца: «Ваш сын погиб». Но тогда… Тогда еще не мог.

Тело отвезли в Донецк. В морг госпиталя на улице Калинина. Через день или два должны были быть похороны, я выехал последний раз проститься с бойцом. После двенадцати дня были на месте, в морге ударил запах, как мне до сих пор кажется, к которому невозможно привыкнуть, запах формалина. Кажется, что он пропитывает тебя насквозь, проникает в одежду, в волосы, кожу… Кажется, ты ощущаешь его спустя дни. Во дворе встречаемся с родными. Активнее всех сестра погибшего, чувствуется, что все хлопоты о прощании с погибшим она взяла на себя. Короткое знакомство, короткая история… До этого я о судьбе ополченца с позывным «Туча» ничего не знал: просто боец во взводе ополченца с позывным «Абрам». Теперь все приближается, видятся доселе неизвестные детали, двухмерная картина становиться беспощадно живой. Сестра все рассказывает про брата, про его оборвавшуюся у брошенной ж/д дамбы жизнь. Поехав в Славянск, сказал родным, что едет в Харьков, на заработки (на Украине таким не удивишь). Сразу тогда кольнуло, что родным я сказал, что «еду писать этюды на севера» (и ведь тоже…не удивил…). В итоге его родные узнали, слезы, истерики по телефону, все, как и у всех, как‑то улеглось, а теперь… Теперь только раскаленное от жары блочное здание в глубинах кромки проспекта Калинина, да раскаленное, но, только изнутри.

Полуденная жара уступает место тяжелой, наформалиненной прохладе сразу за порогом. Пустой гулкий холл. Все по классике. Шаги гулко отдаются эхом в безлюдной прохладе. Какие силы устраивают из всякого вполне светского, гражданского морга, целое царство Аида, со своими неписаными законами и обрядами?… Среди пустынного холла замечаешь дверь в небольшую не то справочную, не то регистратуру: объясняемся, обмениваемся бумажками, забираю последние справки не отпускающей на тот свет покойного земной канцелярии. Впечатления, как и всегда на той войне, пу‑тайные… Помню подошедшего к нам и бывшего явно в курсе судьбы погибшего, как и моей нынешней (а кто знает, эту мою судьбу завтра?..) врача. Дедушка, явно пересиливший семидесятилетний рубеж, нервно сплевывая, выносит пару ласковых в адрес «родных, героических тружеников Донбасса», ну и пр. их «массовость». Не в моргах. Естественно.

Все справки взяты, я выхожу к родным. Вдруг сестра «Тучи» очень как‑то робко говорит о том, что брат был награжден георгиевским крестом… На отданной, изорванной осколками форме его не было. Я прошу минуту подождать и, чуть отогревшись, после палат вечного покоя, снова вбегаю в ледяной холл. Ловлю мальчика санитара, объясняю ситуацию. Тогда я вспомнил, что, приезжая на передок роты, общаясь с бойцами (а тогда все награждения проходили в Донецке в моем присутствии, и кавалеров я знал лично), общался с «Тучей», и он мне сказал, что боится потерять крест, нося на форме, поэтому повесил вместе с нательным, на шею. И вот сейчас это вое‑поминание пригодилось, хоть и горько, но стало хоть как‑то полезным.

И снова этот проклятый холодный холл морга. Я одиноко хожу по нему, какой‑то неприлично живой. Наконец‑то. Слышу издали шаги, тот самый мальчик санитар подходит ко мне и с совершенно спокойным видом кладет мне в ладонь 11 граммов вылитых в форму креста серебра. И уходит. Холодно внутри морга. Но крест холоднее. Он слегка обжигает руку. Чуть‑чуть. Я смотрю на крест. В канавках крыльев черная, запекшаяся кровь.

Несколько шагов, и я на свободе, я живой. Жара, ветерок, зелень тополей. Несколько десятков метров, и я перекладываю еще холодный «Георгий» в руку сестры погибшего. Надеюсь, это запомнилось ей не так, как мне, когда я принимал крест от санитара…

Едем на грузовой «Газели» в Енакиево, родные решили хоронить близ дома. По дороге мне звонить комроты, кричит что‑то про прорыв украинцев и чтоб немедленно возвращались. Хрен с ним с «прорывом» (что за «прорыв» до сих пор не знаю), но тело довезти надо. От городка недолгий, километра полтора путь до поселка, тормозим.

Беленький домик, с уютным внутренним двором, а во дворе на табуретках гроб. (Я получил еще несколько звонков с требованием срочно возвращаться.) Времени нет. Сестра очень просит, чтобы мы дали прощальный залп. Нас, ополченцев, четверо. Я приказываю встать в строй у гроба, перевести на одиночный и дать три залпа, в честь погибшего товарища, далее «быстро в машину!». Я сам еще успеваю положить земной поклон и, подбежав к гробу отдать погибшему последнее целование. Чуть не набегу вскакиваю в «Газель»: а, чего доброго, и вправду, прорыв?..

Выезжаем на трассу и тут замечаем на асфальте следы техники (БМП), сразу же начинаем судорожно вспоминать, а когда ехали оттуда, они уже были или нет?.. В итоге опасность проходит мимо, прорыва никакого нет, спокойно возвращаемся в Иловайск.

В тот день прорыва не было, но это в те дни скорее исключение. Наша редкая, слабая, растянутая по непосильному фронту оборона рвалась то тут, то там. Спасало лишь то, что противник всегда бил не кулаком, а растопыренными пальцами, за счет чего прорывы удавалось вовремя купировать резервами, впрочем, столь же незначительными. К этому привыкли. Помню, заехал как‑то в штаб на Донецкое СБУ. Мне был зачем‑то нужен начштаба бригады, его не было на месте, на мой вопрос о местонахождении начштаба, «Скобарь» флегматично ответил, что «Михайло» отправился отбивать какой‑то танковый прорыв под Донецком. По всему становилось ясно, что «Михайло» надоело целыми днями сидеть в штабе, перебирать бумажки, разглядывать карты, совещаться и, думаю, более всего постоянно выслушивать бурным потоком текущих к нему всяческих бестолковых дураков, в числе которых регулярно оказывался и я, вот и отправился «проветриться».

Пару слов о моем впечатлении от «Михайло». Это был немолодой азербайджанец, кажется, кадровый военный еще советских времен, из которых он, каким‑то ему одному ведомым образом вынес то, что не смог вынести с собой, наверное, ни один сын Азербайджана, а именно идею «дружбы народов», а, точнее, идею единства с Россией. Одна черта запомнилась мне в нем навсегда: его железное, непоколебимое спокойствие, точнее даже, может быть, сдержанность. Я не представляю себе обстоятельства, которые бы смогли эту сдержанность прорвать, не представляю его кричащим или матерящимся, да даже и просто раздраженным. Как это ему удавалось, для меня загадка до сих пор. Разумеется, я относился к нему с большим внутренним уважением, но, несмотря на это, не преминул за‑динамить одну порученную мне работу. Ситуация была несколько комичной. Как‑то «Михайло» со «Скобарем» задумали сделать для техники 1‑й Славянской бригады какие‑то трафареты, для обозначения «свой‑чужой», под руку попался я, и сработало железное, армейское: «Художник? Иди крась забор!». Но, как я уже говорил, дело это я отправил куда‑то далеко.

Как‑то раз, до нашей роты долетел прелюбопытный слух, а именно: на ничейной полосе (а она занимал много километров), в районе поворота с трассы к поселку Многополье, приехал «Урал» с украинцами, и оборзевшие украинцы, видимо забывшие от местной водки «че почем», стали там возводить блокпост. Реакция была скорой: в двух словах к оборзевшим украинцам приехал взвод разведки и расстрелял их не успевший родиться блокпост из «Утеса» и прочего стрелкового оружия, я в операции непосредственно неучаствовал, но по ощущениям, наши вояки тоже решили особой прыти не проявлять, а просто пугнуть врага (убитых у противника не было)[2], и пугнули. В итоге «войны света» бежали, при этом бросили все имущество, от кружек и матрасов до знамени включительно, знамя по идиотскому приказу комроты «Лета»[3], было сожжено на месте (так он вместо второго «Георгия» мог запросто теперь получить как еле‑дует от Первого, если бы тот узнал), а матрасы, плащ‑палатки и т. п. сослужили нам добрую службу. Мне досталась плащ‑палатка, на которой заботливой украинской рукой был выведен герб Украины, окруженный надписью «УПА УНАУНСО». Что стало с прежним хозяином, увы, навсегда, думаю, останется для меня секретом, но судя по тому, чем для ВСУ закончился штурм Иловайска, судьба его печальна. В общем, спасибо взводу батальона «Днепр‑2» (так гласила надпись на флаге) за материальное обеспечение нашей роты, к слову даже кое‑что из БК мы тогда получили.

Теперь хотелось бы снова немного отвлечься от непосредственно личных воспоминаний и освятить один очень важный, пожалуй, судьбоносный момент, осознанный мною во всей своей жуткой сути только спустя время после возвращения, я имею в виду позицию Московской Патриархии, занятую ей в те дни.

Помогало ли Ополчению местное духовенство? Да. Но какое? Рядовые священники. Не архиереи (на этом замечании в общем‑то можно было бы и закончить, так как в нем выражено все реальное отношение МП касательно судеб русского народа). Вообще священство разделилось на три категории. Начну с самой печальной: это те «наемники», что просто сбежали, бросив свою паству под снарядами и минами сгорать в буре гражданской войны. Вторая категория – те священники, что, оставив алтари взяли в руки оружие и ушли в Ополчение воевать, к ним у меня двоякое отношение, так как за два месяца на Донбассе, я так и не смог ни разу причаститься, а хотелось… И третья – те, что поддерживали Ополчение, скажем так, «по профессии», а именно духовно. Молились о победе Ополчения в алтаре, благословляли идущих на брань воинов, окропляли их святой водой, отпевали «за други своя на поли брани убиенных», освящали знамена, те самые знамена со Спасом Нерукотворным, где над ликом было написано «За Веру, Царя, и Святую триединую Русь». Эти священники просили только об одном, что бы в кадр фотоаппарата не попадали их лица. За помощь Ополчению, священник мог попасть под гонения своего лжеархипастыря.

Каждый день на Донбассе и Луганщене в те дни кипели страшные бои, смерть уносила жизни как людей с оружием, так и мирных жителей. Горста русских людей, не давших сломить свою национальную идентичность за 90 лет разных русофобских «украинизаций», от ленинской до майдановской, насмерть бились за свое право быть русскими, быть частью России, быть едиными со всей Русской землей. Где патриархии, уже давно специализирующейся на предательстве русского народа, было внять тому зову, что поднял на брань тех людей?

Еще второго март, патриарх направил митрополиту Онуфрию послание, где скорбел о таких милых любому национально мыслящему русскому человеку вещах, как: «Под угрозой – существование Украины как единого государства» (я грешный ехал на Донбасс именно с целью этот поганый антирусский госпроэкт похоронить) Или: «…на дорогой для моего сердца земле Украины». «Никто из живущих сейчас на Украине не должен чувствовать себя чужим в своем родном доме» (опять отрыв от реальности, когда новые «крестоносцы» уже недвусмысленно обещали задушить ненавистную схизму, проживающую на юге и юго‑востоке). «Нельзя допустить дальнейшей поляризации общества» (видимо имеется в виду, на тех, кто за «Святую триединую Русь» и тех, кто за Украину. Спасибо); «Украинский народ должен сам, без внешнего воздействия, определять свое будущее» (Какой‑какой народ?…); «Братство русского, украинского и белорусского народов – реальность, выстраданная историей и многими поколениями наших предков» – вот и кончилась ваша советская «реальность». И это было только начало, впрочем… почему начало? Начало было как минимум в создании украинской и белорусской православных церквей, что де‑факто (да и де‑юре) признало, что народы эти, разные. Про братство их, было актуально слово‑блудить хотя бы до 2014 года… Дальше было больше. В первых числах мая (уже после начала открытого вооруженного противостояния в Славянске и сожжения Дома профсоюзов в Одессе) патриархия опубликовала текст молитвы (внимание) «Молитва о мире на Украине». Комментарии, как говорится, излишни, но я, пожалуй, разберу и ее.

Вот сие творение, воистину венец словоблудия всех книжников и фарисеев из МП, такого я еще не читал:

«(данная молитва за Украину читается по благословению Святейшего Патриарха во всех храмах Русской Православной Церкви).

Всевышний Боже, Владыко и Содетелю всея твари, наполняяй вся величеством Твоим и содержаяй силою Твоею.

К Тебе Великодаровитому Господу нашему припадаем, сердцем сокрушенным и усердною молитвою о стране Украинстей, распрями и нестроениями раздираемей.

Премилосердый и Всесильный, не до конца гневайся, Господи! Буди милостив нам, молит Тя Твоя Церковь, представляющи Тебе начальника и совершителя спасения нашего Иисуса Христа. Укрепи силою Твоею верныя люди в стране Украинстей, заблуждающим же просвети разумный очи светом Твоим божественным, да уразумеют Твою истину, умягчи их ожесточение, утоли вражды и нестроения на страну и мирныя люди ея воздвизаемая, да все познают Тебе, Господа и Спасителя нашего. Не отврати лица Твоего от нас. Господи, воздаждь нам радость спасения Твоего. Помяни милости, яже показал еси отцем нашим, преложи гнев Твой на милосердие и даждь помощь Твою народу украинскому, в скорби сущему.

Молит Тя Церковь Русская, представляющи Тебе ходатайство всех святых в ней просиявших, изряднее же Пресвятыя Богородицы и Приснодевы Марии, от лет древних покрывающия и заступающия страны наша. Возгрей сердца наша теплотою благодати Твоея, утверди волю нашу в воли Твоей, да якоже древле, тако и ныне прославится всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, во веки веков.

Аминь.»

Для тех (особенно обращаюсь к православным воцерковленным людям, которые набожно крестились, когда во время литургии под сводами храма читалась эта иезуитская грамота, «о мире всего мира») кто «не в теме» объясняю: это молитва, за победу ВСУ над Ополчением. Не верите?.. Поясняю, по тексту. «К Тебе Великодаровитому Господу нашему припадаем, сердцем сокрушенным и усердною молитвою о стране Украинстей, распрями и нестроениями раздираемей». Что это значит? Антирусское государство «Украина» взорвала очередная революция, которая провозгласила, разумеется, прозападные, антирусские лозунги. Как я уже упоминал, оставшиеся еще в живых после многих лет «украинизации» русские люди поднялись на борьбу, сначала политическую, а потом и вооруженную, для того, чтобы от этого замечательно государства избавиться. Так вот, «раздиратели» «страны Украинской» были именно жители юго‑востока, и эти первые строки «молитвы» направлены против их борьбы.

«Укрепи силою Твоею верныя люди в стране Украинстей» – тут вас просили помолиться за майданщиков, бойцов АТО и нацбатав, ибо только они на этой войне боролись за целостность государства «Украина», Ополчение за Украину никогда не боролось, для справки жовтоблакитные мазепенско‑петлюровские тряпки всегда были у нас в роли половых ковриков.

«Молит Тя Церковь Русская, представляющи Тебе ходатайство всех святых в ней просиявших, изряднее же Пресвятыя Богородицы и Приснодевы Марии, от лет древних покрывающия и заступающия СТРАНЫ наша» – вроде все безобидно, но тут очередное признание государственности Украины. И Белоруссии, кстати. В общем, как и сотни лет назад, дьявол кроется в деталях.

Вот так и молились православные о нашей погибели. Впрочем, Бог в те летние дни, думается мне, слушал совсем другие молитвы, молитвы, творимые не под сводами столичных храмов, провозглашаемые маститыми пресвитерами и дьяконами, а то и архиереями, но те, что грубо, неотесанно шептал, трясясь под залпами Града, молодой шахтер, который только и знал про Христа, что Он есть и что Он обязательно поможет, потому что надеяться нецерковному ополченцу‑шахтеру в отличие от книжников Московской Патриархии в те дни реально было более не на кого.

В те дни произошло со мной еще одно преудивительное событие. Дело вот в чем. Так получилось, что наша группа ехала на Донбасе несколько не полностью. С нами должен был ехать еще один человек, мой давний друг, хоть и возраста моего отца, дядя Женя. Для многих знавших его, он так и останется просто «Женей‑электриком» и мало кто будет знать, что «Женя‑электрик» был еще и ветераном спецназа ВВ, участником боевых действий в нескольких горячих точках разлагающегося Советского Союза. Когда день отправки был уже назначен, я сразу стал звонить ему, но телефон был отключен. Не помню, сколько дней я набирал его и в гневе бросал трубку, однажды номер ответил, все оказалось очень плохо. Женя во время работы сорвался с лесов и получил сотрясение мозга. Дозвонился я ему в больницу, трогательно сейчас вспоминать, как он все давал тактические советы про борьбу станками противника, вертолетами, боялся за нас «необстрелянных»… Так и пришлось выехать без него. Но на дяде Жене все заживало как на собаке, старый элетрик‑спецназовец быстро очухался и поспешил к нам. Поспешить‑то поспешил, да пошло нелегкое… С помощью Жучковского благополучно пересек «ленточку», далее сначала умудрился потерять зарядное устройство к телефону потом и сам телефон. Слава Богу, попал в подразделение 1‑й Славянской, успел повоевать под Саур‑Магилой и оказался со своей частью на отдыхе (я так и не понял, у нас кто‑то отдыхал??) в Донецке, на Донбасс‑арене, куда я «случайно» приехал за какой‑то ерундой. Как сейчас помню, как я выхожу из темного коридора на свет двора, впереди проходная, навстречу мне идет невысокий мужчина, коротко стриженный, в очках, с бородкой, на теле камуфляжная майка и штаны. Сначала я не понимаю, почему он идет ко мне с распростертыми руками и сияющей улыбкой, и вдруг доходит, это же дядя Женя, просто побритый!!! Обнимаемся крепко, потом то я его поднимаю в объятиях от земли, то он меня, когда успокаиваемся идем к нему в «располагу», все ему объясняю про то, где воюю, звоню «Скобарю», который на тот момент стал уже начштаба бригады, и этим же вечером увожу «рядового» к нам в Иловайск.

Был конец июля, 31‑го мне исполнилось 25 лет, «Скобарь» подарил мне пачку патронов к ПМу, а на следующий день мне достался еще один нежданный мной «подарок»: мы с ребятами из другой роты нашего батальона поехали на Харцызский канатный завод и мобилизовали несколько единиц легкового автотранспорта, мне достался хоть и не новый, но вполне убедительный черный Фольксваген Пассат. Водить я не умел, учился «на ходу», помогал мне один из ополченцев, который фактически стал моим официальным инструктором. Через пару дней он решил, что мне можно выехать в город. С тех пор жители Иловайска уводили домой детей, да и сами скорее прятались в укрытия, завидев вдалеке знакомый черный Фольксваген… не все получалось у меня сразу. Впрочем, машину я не разбил, лишь однажды с удивлением заметил на правой задней двери небольшую вмятинку, но где я ее получил, загадка для меня и сегодня.

В Донецк, хоть и опустевший я выезжать сам не решался, ПДД как‑никак я вообще не знал. Самое дальнее, куда катался, это Харцызск. Помню как‑то повез двух девочек‑поварих на рынок за продуктами, добрались благополучно. Скучать в машине не хотелось, и я пошел прогуляться по рынку, заодно хотелось найти какие‑нибудь диски к не по статусу машины допотопному проигрывателю, неготовому читать даже DVD, про флешки я молчу. Затея пойти в форме на рынок внезапно приобрела незапланированные черты. Завидев ополченца, продавцы то тут, то там начинали меня бесплатно угощать, причем в количествах «чтоб и ребятам хватило». Когда я добрался до электротоваров, дабы купить зарядку для телефона от прикуривателя, оказалось что купить я ее не могу, могу исключительно взять даром… В общем, с рынка я вышел с пакетами, чуть не большими чем повара. Диски я, кстати, нашел, но репертуар, увы, на харцызском рынке оказался… ммм…немного не мой. Надеялся на Высоцкого, но, раскупили, катался под Мишу Круга. Помню как уезжали обратно: снимаясь с места и выезжая на дорогу, умудрился пару раз по глупости заглохнуть, но все же выехали, но вот перед тем местом где трасса на Иловайск должна скреститься с трассой Донецк‑Зугрес, асфальт делает резкий поворот… Вот, он стал для меня сущей неожиданность (а надо сказать, что, несмотря на мягко говоря незначительный водительский стаж, ездил я на больших скоростях). В общем, когда все миновало и адреналин отпустил, я только подумал: «как мне удалось так мягко вписаться в поворот?…» Удалось… В общем, все оказались целы и благополучно прибыли в город.

Тучи над Иловайском сгущались, «Скобарь» недвусмысленно сообщал мне о концентрации группировки противника на юге Донецкого выступа, и, вот, в конце июля полетели «первые ласточки». 76‑я аэромобильная бригада прорвалась к Шахтерску, что фактически перерезало единственную асфальтированную автомобильную дорогу от Донецка до «большой земли». В те дни машины шли полями, по проселкам. Я тогда плохо представлял значение происходящего, поэтому, как всегда, лег спать довольно рано и уже дремал, когда к зданию пожарки подъехала машина и прошедший к лестнице на второй этаж комроты «Лето», на ходу постучав в дверь, крикнул: «Замполит, на совещание». Я поднялся в одних штанах. Картина, представшая пред моими глазами, была тревожной. На втором этаже пожарки были собранны все взводные командиры плюс «Гиви», командир недавно переброшенных к нам «Нон». Вот, что я увидел, в прямоугольной, горизонтально вытянутой от меня комнате: сидят командиры, «Лето» что‑то говорит, но мечущейся как тигр в клетке «Гиви» обрывает его и характерно картавя спрашивает: «То есть, ты хочешь сказать, что нас посылают, отбигать Шагтегск???»

Лето отвечает: «Да». Помню всю картину и сейчас. Я пришел одним из последних, и смотрел на все, опершись на косяк двери, слева направо. Комвзвода «Бокс» сидит, чуть покачиваясь корпусом взад и вперед, на лице большие капли пота, далее сидит прислонившись спиной к стене тоже комвзвода «Абрам», он держится спокойно, ему лет пятьдесят, владеет собой, потом комроты «Лето», он как обычно немного контужен как будто, за ним комвзвода разведки «Мебельщик», он внешне спокоен, у него саркастически вырывается: «да не все ли равно, где укров мочить», но я вижу, что он также жутко напряжен. Потом стоит комвзвод «Грек», стоит спокойно, курит, как и «Абрам», ждет, чем все это кончится. И на все это смотрю я. После фразы, что нас посылают отбивать Шахтерск, я помню, мне стало неуютно. Может виной холодная степная ночь, рвущаяся в комнату через открытое настежь окно, но меня начало слегка потряхивать. А, может, дело еще в том, что по слухам, долетавшим до нас, в Шахтер‑ске был, так сказать, немножко Сталинград. Помню, до войны мне казалось очень интересно поучаствовать в городских боях, отлично помню, как этот интерес меня предательски покинул в ту ночь. Я выкурил сигарету, и меня отпустило, дрожь прошла, я снова спокойно владел собой. После совещания «Лето» достал большую коробку блоков сигарет, которая немедленно стала коробкой из‑под блоков сигарет. Я спустился вниз собирать вещи, но тут «Лето» сказал, что я остаюсь в Иловайске, стало вдруг обидно. В Шахтерск отрезали пол нашей роты, чтобы заткнуть прорыв набирали «с бору по сосенке», еще во время совещания «Гиви» резонно говорил «Лету», что оставлять в Иловайске отряд в 80 (примерно) человек – это безумие, на что «Лето» столь же резонно говорил «Гиви», что это приказ «Первого», и ему виднее, что и где оставлять, в итоге взвод «Абрама» и «Мебельщика» под командованием «Лета» ушли в Шахтерск, последние машины ушли глубокой ночью, мы проводили их, еще не зная, что скоро будет у нас.

Тут, думаю, будет уместным написать пару слов о моих отношениях с «Гиви». По уходе «Лета» с двумя взводами «Гиви» стал командиром нашей роты и попутно командиром двух «Нон». Штаб он выбрал себе в центре города в одной многоэтажке, по виду что‑то вроде студенческой общаги. Там каждый вечер проходили совещания с комвзводами. Отношения наши сразу установились вполне рабочие, я все также выполнял бумажную работу по роте и в командование этой самой ротой особенно не лез. Как мне кажется сейчас, после прошедшего времени и полученной информации, «Гиви» в отношении ко мне почувствовал, что за мной есть вполне влиятельные люди в Штабе, и ссориться со мной по пустякам (да и не только) не нужно, и мы не ссорились. Что я могу сказать о «Гиви» как командире? Он запомнился мне, как лично чрезвычайно отважный и храбрый человек (потом мне приходилось от ополченцев, знавших его в 2015‑и году, слышать о совсем другом «Гиви», возможно, но я буду писать о том что, видел тогда). В начале августа к нам перекинули группу разведчиков под командованием Илоны Боневич, позывной «Боня», с ними, не забыв взять «Ноны», «Гиви» по ночам регулярно кошмарил укров то тут, то там. В идеале другого для «Гиви» и не нужно бы было: человек тридцать личного состава (что бы до каждого можно было докричаться…) и пара самоходок. Проблема была в том, что человек должен был командовать более чем сотней бойцов и оборонять город. А вот это для «Гиви» как командира было явно не по силам. Закончилось это тем, что битва за Иловайск со стороны Ополчения выглядела множеством разрозненных, не имеющих связи друг с другом групп, хаотично действующих в отрыве от соседей и не знающих ни обстановки, ни своего маневра. Это была общая беда Ополчения, про это я уже писал, вспоминая бои за Николаевку и причины и обстоятельства ранения командира нашей роты «Мачете».