Некоторые коллеги упрекают меня в том, что я «не умею снимать». Они забывают, что я не военкор в классическом смысле, а в первую очередь боец, и потому – даже не в бою – снимаю намеренно «не умело». Тому есть три главные причины.

Первая, кто не воюет – тот лишнее в бою звено, а воюешь – не до съемок, в этом я убедился в первый боевой выход майским утром, когда сбили вертолет с генералом и 12‑тью спецами. Сбили, увы, не мы – бойцы с соседней позиции. Расчет, к которому я был прикреплен, получил команду работать на поражение с некоторым запозданием, развернуть «Утес» мы не успели. А вот минометная «ответка» пришлась как раз по нашему сектору в лесу у водохранилиш;а, словно украинский генерал с того света корректировал огонь, наказывая нас за нерасторопность. Разрывы в нашей «зеленке» все ближе и гуще, осколки вгрызаются в стволы деревьев, ссекают ветви. Кевларовой каской и бронежилетом мне тогда (да и потом, почти всю славянскую эпопею) служили любимая кепи и футболка с логотипом всеукраинской газеты «Вести», которая в ту пору считалась пророссийской. «Не фотографируй, отморозок, – «поощрял» меня командир расчета, – мелькаешь, как на прогулке, убьют, ложись!» – «А кто за меня работать будет?» Однако работать, как и хотел я изначально, надо было не фотокором. По команде «отходим!» бойцы подхватили «Утес», я – патронные ящики. Не до съемок. Хорошо, что нас не преследовали, иначе пришлось бы мне, прикрывая отходящих, от‑стреливаться…фотовспышкой! После этого боя Моторола разрешил выдать мне оружие.

Июль. Пробиваем коридор к границе с Россией, штурмуем Мариновку. Наша группа попадает под перекрестный обстрел из минометов ПК и СВД. Один наш БТР горит, второй – на полном газу – скрывается за поворотом. Ползу по канавке вдоль кукурузного поля в дерьме нацгвардейцев (с тех пор точно знаю: говно не к деньгам – к снайперам), периодически по каске получая каблуком впереди ползущего разведчика (позывной Бревно) и… пытаюсь снимать. «Не бликуй ты своим видео, братишка, – испуганно бросает он через плечо, ‑ на водонапорной башне справа снайпер и пулеметчик.» Слева – взиииигуп‑гуп‑гуп: лохматины взрывов у опоясанной мешками с песком автобусной остановки. Бревно одурело мотает головой, вытряхивая из волос землю, а меня трясет от смеха.

– Эй, Корреспондент, ты чего… хохочешь? Контузило?

– Слегка. Но дело не в этом. Представляю. Какое будет качество съемки…

– Стой, отморозок! – кричит он мне в спину. – За остановкой в подсолнухах засада!

– Мы уже в засаде, вперед!

Народ перебегает к остановке, я прячусь за мешками с песком, прикуриваю. Заметив на дороге БМП (чья? неужели укры контратакуют?) открываю видеокамеру. И чувствую не свой – набившейся внутрь остановки толпы ополченцев шквальный страх, слышу: «Пац‑цаны, сей‑час при‑прилетит…» Взрывной волной захлопнуло мониторчик камеры, вырвало из губ сигарету, из мешков у меня за спиной осколки вырвали песчаные фонтанчики. А внутри остановки – кровавое месиво. Все снова почуяли: сейчас прилетит и – врассыпную к ближайшей «зеленке», только бы подальше от пристрелянного места. Убежать успели не все: из подсолнухов за остановкой резанули по бегущим ополченцам пулеметными очередями, с господствующей высотки снова посыпались мины, а с неба – бомбы и ракеты «Су‑25».

В затишье приехали военные корреспонденты. Каски‑броники‑суперкамеры со штативчиками. Иностранцы и «Лайф Ньюс». Молодцы, профи. Отработали в полчаса, сняли все быстро и красиво: выжженное поле, исковерканный БТР, пару трупов плюс мнение ополченца, который чуть позже станет трупом. Умчались. А через 20 минут снова начался бой, и кровь – не метафорически, реально – ручьем текла по ступеням дома, в котором прятались от мин, и друг разорванного прямым попаданием Лешего из подразделения Рязани, направив на меня ствол РПК орал: «Бля! Камеру на х… убери, он – кивок на лицо убиенного, раскуроченное в кровавый нуль – разрешал тебе, бля, снимать? Пристрелю, бля, он брат мой! Брат!.. А тебе – кино?!»

Вторая причина – видеокамеру я взял в руки вынужденно, по приказу, заранее зная, что переживаемое на войне невыразимо, а впоследствии, убедившись в этом на опыте – утратил желание снимать.

Опыт этот обретен в еще первом полномасштабном бою этой войны 3 июня в Семеновке. Снимал погибших бойцов расчета ПТР Севера и Цыгана (из противотанкового ружья выпуска 1943 года они пытались подбить Т‑64) и – отчетливейшее ощущение – незримой на плече горячей, требовательно подталкивающей ладони: уходи! Я ушел в безопасное место, танковый снаряд вздыбил землю за блиндажом, у которого погибли Цыган и Север, и сразу же, резко, без всякого перехода, в обвальный миг, словно так было всегда, я увидел бой глазами всех разом участвующих в нем бойцов. Увидел и почувствовал все, что видят и чувствуют они не только в данный момент, но все, что они и те, кого они по‑настоящему любят когда‑либо пережили. Все – сны, самые потаенные мысли.

Испытанное слияние с сознаниями сотен людей вызвало не страх – радость; целительное, как в материнской утробе спокойствие. И внутри этого невыразимого спокойствия душа бабочкой в панцире нетварного света, сразив безумие обыденности, алмазным росчерком озарения соединила‑вмагнитила в одну бездонную и все выявляющую фразу вездесущности все содержание миров невидимых и видимых. Сгорело «я» – и то, что было тленным мною, стало в зияющем разломе вневременности нетленным всем во всем.

Когда вернулось обыденное восприятие, я отстраненно глянул на камеру, (в это время мелькнула над головой, разворачиваясь на боевой заход «сушка») и спросил себя: «Чем я занимаюсь? Всем вместе взятым гениям кино не выразить и отблеска того, что открывается здесь всякому, идущему навстречу смерти».

Я убедился потом, что подобное в бою переживали многие, но, по понятным причинам либо скрывают это, либо забывают этот опыт и проявляется он лишь косвенно. Хотя в реальности все знают все о всех, все тайное еще 2000 лет назад стало явным. Как‑то в разговоре с добровольцем из Крыма мне вообразилось (словно увидел мгновенное кино) забавное происшествие из жизни студентов, я стал о нем во всех подробностях – с именами, датами, деталями обстановки рассказывать в полной уверенности, что импровизирую и вдруг замечаю на лице собеседника ошеломление, граничащее с паникой. «Епрст! У меня дома скрытых камер вроде нет, и содержимое мозгов сканировать вроде еще не научились. То что – ясновидящий?.. Где ты эту историю услышал? Бывают же совпадения…»

Для эзотериков, психологов и скептиков отмечу: это не инициический спонтанный акт внедрения в тонкий мир и слияния астральными структурами. Не трансперсональное катапультирование и трансформация в «чувствилище Вселенной – человека камертона», который входит в резонанс с псиинформационными полями и улавливает их вибрации. Не реактивно‑психотическое состояние со сценоподобными зрительными и слуховыми галлюцинациями в травмирующей ситуации. Не защитная реакция. Нет и нет. Не было это и тем, что православные называют прелестью. Это был опыт вхождения в повседневную явь, в которой мы пребываем с момента зачатия ежесекундно. Но открывается эта явь не тому, кто забавляется ритуалами, эвокативными техниками и психотропными препаратами, а тому лишь, кто хотя бы на единый в земной жизни неуследимый и неуничтожимый миг готов был не иллюзорно – подлинно собой пожертвовать, взойти на свой крест. Отдать кровь, чтобы принять Дух.

Третья причина – пользуюсь я самой дешевой (не жаль терять) аппаратурой, но дело не в этом, а в том, что снимать войну «в хорошем качестве картинки» – значит торговать чужой кровью. Пусть «ловлей кадров» занимаются другие, и пусть им не будет мучительно стыдно за рейтинги, карьеру, гонорары.

Давний приятель, в прошлом журналист, а ныне бизнесмен привез мне в Иловайск видеокамеру с фантастическим качеством съемки. Сюжет не заставил себя долго ждать. На склоне ж/д насыпи обнаружили мы изувеченного украинца. Лежал он вниз головой, раскинутыми перебитыми ногами к небу. В кровавом закате, казалось: бесы за ноги тащат его к себе, а он стонет, зверем хрипит, уже видит предсмертной агонии подлинный ад, и потому яростно бесам сопротивляется. Размылись границы миров, и в вечности, превращенной нескончаемым умиранием в никуда устремленный багряный поток, плыл последний человек, обреченный вечно взывать и слышать только собственный голос. А потом пришли куры, из разбитого миной сарая пришли уцелевшие и еще не съеденные бойцами куры и стали выклевывать умирающему украинцу глаза. Подойти мы не могли – человек умирал в зоне насквозь простреливаемой снайперами, стонал, а лицо его выклевывали куры…

Из меня сами собой потекли давно забытые, казалось мне, слова поэта, быть может, умиравшего так же, как тот, кто умирает у меня на глазах: «Я люблю человеческий голос. Одинокий человеческий голос. Голос должен вырваться из гармонии мира и хора природы ради своей одинокой ноты…»

Бывший коллега осклабился: «Ты с таким чувством произнес эту эпитафию, я едва не зарыдал…» Он не успел договорить. Из‑за насыпи, со стороны депо прилетела из подствольника граната. И стон прекратился. Я стер эту запись, вернул приятелю подаренную камеру и пошел искать Артиста, он раздобыл для нас «джихад‑мо‑биль№з". В спину мне приятель бросил: «Бля! Такой сюжет пропал! Ну и дурак же ты!».