Донецк сегодня малолюден. Лица некоторых дончан приобрели иконописную сосредоточенность. Смерть на Донбассе стала реальностью. Многие собрали «тревожные» сумки с необходимыми вещами, документами, о существовании которых ранее не подозревали. Сделали распоряжения, положили в карманы записки с именами и телефонами родственников, которым нужно звонить для опознания трупа. Узнали, что бомбоубежищ в Донецке мало. Выжить при бомбежке и артобстреле поможет случай.

Июль 2014 года. Его начало. Жена пришла с работы с заплаканными глазами: сын сотрудницы, которого она знала, погиб 3‑го июля под Славянском. Похороны в 11‑ть. О том, что «семья воюет», я узнал около месяца. Старший сын – с оружием. Младший воевать не умеет, сопровождает беженцев в Крым. Мама вывозит детей из городов и сел, обстреливаемых украинской «армией освободительницей». Отвозит продукты, вещи и медикаменты на блокпосты. Недели 2 назад старшенький неделю не звонил. Я боялся, что с ним что‑то случилось. Но тогда обошлось. Не обошлось сейчас.

У торца дома стоят люди в камуфляже и с автоматами. Они без масок, с открытыми лицами. У всех георгиевские ленточки либо на плече, либо пришиты на рукаве в форме буквы «ν». У некоторых наплечные оранжевые шевроны «Восток». Это ополченцы. Или, по терминологии киевских СМИ, «террористы», «диверсанты», «боевики», «сепаратисты». Их человек двадцать. Собранных в одном месте я ранее столько не видел. Подходим к подъезду, где стоят гражданские с цветами. Высокий, под два метра, мужчина лет 25‑ти в камуфляже и песочного цвета берцах распоряжается. Потом я услышал, как мама погибшего называла его ласково Ваня. Стоим. Ждем. Рассматриваю ополченцев. Автоматы самых разных конструкций, форм и «свежести». С откидными прикладами и с деревянными, перемотанными изолентой. Оружейный ополченческий разнобой. Почти у всех ножи на поясе или на груди. У каждого жилет с множеством карманов и карманчиков, в которых покоятся мобильный телефон, блокнот, документы, рожок для автомата, рация, фляга и какие‑то длинные круглые предметы, предназначение которых мне неясно. У одного из кармана у пояса выглядывает граната с чекой. У кого один рожок в автомате. У кого два, связанные зеленой изолентой. Ополченцы держатся отдельной группой и тихо между собой разговаривают.

Приехал черный катафалк. Привез гроб с телом, крест с полотенцем, венки. На лобовом стекле фото погибшего. Улыбается, говоря по телефону, чуть склонив голову к правому плечу. Лицо с коротко остриженной черной бородой. Красивое, с живыми глазами. На кресте фамилия, имя, отчество. Даты рождения и смерти. 26 лет земной жизни. На венках ленты с надписями: «Кортесу от боевых товарищей», «погибшему в борьбе с фашизмом», «от батьки Атамана», «от родственников», «от друзей», «от мамы», «от жены», «от брата». Светло‑коричневый гроб с ручками. В гробу мужчина с бородой. Кожа головы от уха через темя до уха не столько сшита, сколько зашнурована темной ниткой как футбольный мяч. Нижняя челюсть слева была, наверное, разворочена, но сейчас ей, как и шее, придали форму. Лицо густо заштукатурено и приведено в посмертный порядок. Умный, улыбающийся мужчина смотрит с портрета на себя, лежащего в гробу. И образ, и оригинал не слышат, не видят, не чувствуют. Они уже за гранью доступного живым. В царстве мертвых. В царстве живых – только след.

Подходит мать и начинает рвать души присутствующих. «Как тебе, мой любимый сыночек, было больно! и почему я не заслонила тебя собой? Что мы без тебя будем делать? Твои красивые ручки никогда не дотронутся до меня! Ты всех хотел защитить! Как тебе было больно!» Наконец‑то мать отводят. Становится легче. Почему‑то плач матери воспринимается как упрек. Он погиб, а ты? Стыдно смотреть на убитого мужчину. Стыдно быть мужчиной, считать себя мужчиной и стоять со здоровыми руками и ногами у гроба мужика, погибшего за идеи, которые ты поддерживал на митингах, за которые голосовал. Он‑то пошел до конца. А ты? Покричал на митингах и в кусты? Люди с автоматами на плече отстаивают твои идеи, не так ли? Их совесть не мучает. Они сделали выбор. А ты? Ты прячешься за их спины и выдумываешь сотни убедительных для тебя отговорок. Стар. Не служил в армии. И прочее.

Ваня распоряжается умело, с толком. Голос приятный. Решения верные. Движения пластичные. Подвижное лицо и обрывки грамотно построенных фраз выдают человека, обтесанного высшим образованием. От ДК Куйбышева поехали к Планетарию, где жил погибший. Гроб постоял. Я не подходил. Коллеги матери погибшего тихо перебрасывались словами. Вспоминали, как погибший, еще мальчиком, не знающим свою судьбу, приходил с мамой на работу. Женщина лет 55‑60 говорит, глядя на мелкого, бараньего веса, ополченца: «Куда этот шкет лезет? Он что, сможет меня защитить?» Стоящий рядом мужчина отвечает, что в современной войне рост и вес не главное. Надо уметь обращаться с оружием. Надо уметь воевать. Молчание. Начинают говорить на посторонние темы. Понимаю: про себя думают, что погиб глупо. Надо было прогнуться, потерпеть. Все не так страшно. Нет никакого фашизма. Жизнь ведь одна и прочее.

Поехали на кладбище. Ополченцы на трех машинах выезжали вперед и, перекрывая движение с боковых улиц, обеспечивали колонне из трех автобусов и десятка легковых машин зеленую улицу. Работали четко. Две машины с донецкими номерами. Одна без номеров и стекол. По встречной полосе ополченцы ехали с включенной аварийной сигнализацией. На подъезде к кладбищу остановились и минут двадцать ждали. Оказалось, должны подъехать еще три похоронных процессии. Погибло четверо донецких мужиков! Стоим возле машин. У одного ополченца лет 30‑ти вижу характерный синий след на левой скуле. Понимаю, что успел поработать на шахте и получить царапину углем. У моего отца в таких синих метках было все тело, особенно спина…

Скомандовали: «По машинам». Подъезжаем к кладбищу. Справа и слева лесопосадка или зеленка. Где‑то далеко ухают пушки. Жена говорит с тревогой: «А если в нас кто‑нибудь стрельнет? Устроит провокацию?» Ополченцы и об этом подумали. Несколько бойцов с колена сканируют окрестность, держа автоматы наизготовку. Подошли к свежо разрытым могилам. Охрана с автоматами нарисовалась от скопления людей метров за двадцать. Они внимательно смотрят по сторонам, не обращая на нас внимания. Подъезжают катафалки с портретами покойных на лобовых стеклах. Из них, пригибаясь, выходят близкие. Выносят гробы с телами, кресты, венки. Все это проносят мимо меня. Лица постарше, чем наш. Все в камуфляже. За каждым гробом медленно движутся родственники с цветами. На проносимых венках читаю надписи о борьбе с фашизмом, позывные «Юстас», «Беркут», «Шахтер». Все три погибших одного 1968 года рождения. У всех украинские фамилии на «ко». Думаю: «Один на «ов», три на «ко». От рук Авакова, Парубия, Найема и других персонажей, далеко не славянских корней, которым чужда великая русская идея».

Гробы параллельно. Два батюшки и две певчие начали службу. Тянут на распев имена «Алексея, Артема, Сергия, Ивана погибших за други своя, павших мученической смертью» и желают им царствия небесного. Я рассматриваю публику, хотя жена уже сделала мне замечание. До приезда отставших катафалков мы с ней стояли рядом с группой ополченцев, и я отрывочно слышал их одобрение объединению. Они заметили мое любопытство, замолчали и отошли. Батюшки отпевают. Я смотрю на маленькую женщину в камуфляже, с автоматом, на руки ее с дешевенькими золотыми перстеньками. Вспоминаю, что на шеях мужчин ополченцев видел золотые цепочки. «Люди не собираются умирать. Не думают о том, что эти цацки снимут с их трупа чужие руки». Сбоку, чуть впереди, стоит ополченец лет 65‑ти. Я обратил внимание на его щадящую походку, на ноги, обутые в кроссовки, которые он низко слал над землей, чтоб как можно меньше сотрясать спину. Почти шаркал ими. «Сто пудов у него радикулит и болит правое колено», – подумал я. «И автомат ему, ой, как тяжко носить». Сейчас я рассматриваю его вблизи. Нездоровый цвет лица, выпавший верхний резец и седая голова. Старик, которого не вооружит уже ни одна армия, кроме нашей Добровольческой. «Этот «агент ФСБ» лет тридцать отмантулил в шахте», – думаю я.

Батюшки отпели. Покурили ладаном. Матери, жены, дети еще раз порыдали на разные голоса. Потрогали, поцеловали в последний раз погибших, которые неподвижно лежали в гробах. Носки туфель крайнего справа видны из‑под белой ткани. Чистые туфли, без пыли и грязи, прямо из магазинной коробки на холодные ноги с посиневшими ногтями. Руки и ноги батюшка приказал развязать, землю, окропленную святой водой, посыпать крестом. Рыдающих родственников, тщетно пытающихся унести с собой частицу погибших, отвели под руки. Гробы закрыли. «Первый пошел».

Я бросил три горсти желто‑коричневой донецкой глины уже смешанной со свежей кровью. Отошел, отряхивая руку. Издали доносились звуки пушечных выстрелов. Прислушался. Стоящий рядом мужчина пояснил: «В Карловке идет бой». Кивнул. Звуки боя смешивались с коробочным звуком падающей на крышку гроба земли. С каждым броском лопаты он становился глуше и затих. Копачи подгребли, выровняли продолговатый холмик. Один из них легко вонзил крест. Охапками живых цветов женщины обложили свеженасыпанный холм. Прикрыли венками. Тело Кортеса от земной суеты отделено полтора метрами донецкой земли. Он под, мы на. Он никогда уже не будет с нами. Хочется плакать. Обрывки фраз медленно текут в голове: «Не поднять… навеки… мученической смертью… за други своя… за меня…». Думаю: «Кортес имел право говорить гордую фразу: «Донбасс никто не ставил на колени и никому поставить не дано!» А я?» Засыпали остальные могилы. Все ушло под землю. Смотрю на другие кресты. «Одногодки. Наверно, служили вместе. Призвались в 1986 году. Отслужили. Может, и в Афгане? Тогда выжили. Сейчас нет. Погибли, защищая Донбасс».

На поминки поехал мимо ж/д вокзала. Там, где пару дней назад в упор расстреляли гаишников. Видеорегистратор служебной милицейской машины бесстрастно зафиксировал преступление. Из кустов выскочили два человека в масках. Не добегая метров пяти до машины, открыли огонь. Три трупа и набор лживых киевских обвинений в адрес ополченцев. Но зачем ополченцам сеять панику и страх в своем тылу? Зачем Киеву понятно. На месте трагедии три венка. На асфальте кровавое пятно размером метр на метр. Вид убитых сограждан и крови уже не ужасает, а сосредотачивает. Шкурой, нутром понимаешь, что нужно выжить и не изменить себе. Не себя запугать. Не стать на колени.

В кафе помыли руки и в зал. Четыре длинных стола, по двадцать мест каждый, накрыты. Водка «Хортица», инкермановское вино «Пино‑Нуар». Расселись, заняв почти все места. За соседним столом ополченцы. Восемь человек с одной стороны. Восемь напротив. Автоматы у стены. Мужчина лет сорока взял рюмку и начал говорить, смотря то на мать погибшего, то на его вдову в черной косынке, то на портрет Кортеса, который, не слушая его, беззвучно говорит по телефону и улыбается, не замечая перед собой черной траурной ленты и рюмки водки, прикрытой кусочком хлеба. Мужчина складно говорит о погибшем воине, защищавшем свою землю. Видно, что говорить умеет, что привык думать штампами, но сейчас эти штампы оживлены, очищены искренним горем, которое, помимо слов, передается присутствующим. Задевает. Цепляет. И уже слова о «погибшем за други своя», «за всех нас» заставляют чаще моргать, а слова о «Герое Донбасса, защищавшем свой и наши очаги» вынуждают вытирать глаза. Выпили. Сели. Закусили. Еще слово. Встали, не чокаясь, выпили, сказали: «Царствие небесное Герою Донбасса. Земля ему пухом».

Мама, извинившись, начала говорить о своем сыне. Года четыре назад, когда Донецк завалило снегом при минус двадцати и на дороге возле их дома образовалась «пробка», сын начал говорить: «Мама, ну, что мы сидим? Надо что‑то делать! Там люди мерзнут! Им надо помогать!» Носил горячий чай и кофе, а потом обзвонил друзей. Они толкали машины на подъем. «Вы знаете, подъем возле нашего дома метров двести? Они четыре часа толкали и обижались, когда им предлагали деньги. Вот такой у меня сыночек, мой Сережа. Посмотрите, какой он красивый. Какие умные глаза! Извините, что я так много говорю о моем сыне, но он у меня… такой». После слов «у меня» мама вдруг запнулась, выдавила из себя «такой» и заплакала. Слово «был» о 26‑летнем сыне она сказать еще не могла. Младший брат погибшего обнял мать, что‑то зашептал ей на ухо, поцеловал. Мы выпили. Молодой лет 22‑х ополченец вылил в рот водку из рюмки и вытер глаза рукой. Я вспомнил мельком услышанную на кладбище от ополченца фразу: «Кортес был молодчага! Умел…». Что умел Кортес я не расслышал.

Встал ополченец лет 35‑ти. Он попытался что‑то сказать, но публичные речи не его конек. Что‑то пробубнил под нос, вытер рукавом глаза и, сказав: «Извините, я волнуюсь», – сел. Встает бабушка вдовы. Она говорит, что они все его любили, что она к его приезду специально готовила салат оливье. Он любил его. Говорит ополченцам: «Мальчики, держитесь. Вы боретесь за правое дело. Вы защищаете Родину. Это хорошо, но постарайтесь уцелеть. Будьте осторожны, мои дорогие. Чтоб мы не собирались…». Она плачет и сквозь слезы выдавливает: «Царствие небесное!» Говорим нестройным хором: «Царствие небесное!» – и садимся.

Встает вдова. Маленькая, щуплая женщина, оставшаяся с дочерью Машей двух с половиной лет. Рассказывает, что в первое их свидание Сережа спешил проводить маму в Киев. Предложил ей съездить на ж/д вокзал вместе. «Я сказала, маму проводить можно, это ж не детей от тебя рожать», – улыбается она. «У нас все так быстро получилось. Мне говорят, какая любовь, ты его неделю знаешь? А я чувствую, что он дал мне крылья». Она всхлипывает и продолжает: «Сейчас эти крылья обрезали. Помянем моего мужа. Ребята», – она оборачивается к ополченцам, – «продолжите Сережино дело. Ваше общее дело. Не дайте, чтобы он погиб даром. Дойдите до победы. Только живыми. Я вас очень прошу. Умоляю! Царство небесное моему мужу».

Голоса становятся громче. За столами образуются группы, которые разговаривают между собой. Слева от меня, через два человека сидит спившийся мужчина лет 55‑ти. Он сам себе наливает, сам в себя заливает и, никого не слушая, громко растягивает слова о том, как он служил в Морфлоте. Ему раздраженно говорят: «Помолчи!» Мужчина лет 50‑ти, сидящий справа от меня, встал, повернулся ко мне спиной и что‑то говорит в сторону, сидящих рядом с портретом погибшего родственников. Охмелевший моряк постоянно заглушает его. Из обрывков слов и фраз складывается картина о том, что погибший был молодец, что ребята молодцы, что они за правое дело и он бы сам, но у него спина болит и колени, а так он, ох, и дал бы им. Пьем. У меня на уме вертится слово: «Скотина!» Тот ополченец, с автоматом, радикулитом и артритом лет на 15‑ть старше моего соседа, списавшего себя в запас, в глубочайший и мягчайший тыл и диван. Жена его громко говорит, что все это зря и надо было сдаться и сохранить жизнь. Диванный боец мужественно отвечает ей: «Помолчи. Сейчас не время», – и уводит покурить. Я автоматически попытался отодвинуть от своего презренного двойника стул. Судя по дежурной маске скорби на их лицах, по быстрому, привычному вхождению в интимную зону мамы погибшего – они из дальних родственников. Обнимают мать, похлопывают по спине, а сами думают, что племяш погиб по собственной глупости, у таких дончан всегда есть какой‑нибудь хитро сделанный бизнес или мелкое, но стабильное подворовывание на госслужбе или в бюджете. Для них собственное чрево – мерило всех вещей.

Война проявляет людей как фотопленку. Пара дней войны и люди как на ладони. Чем ближе женщина с косой, тем лучше видно, кто из какого теста слеплен и какими нитками сшит. Слышу голос матери, которая вспоминает, как ее Сережа ездил сдавать кровь для попавшего в аварию друга. Невестку с внучкой свекровь еще вначале войны на Донбассе отвезла к родственникам в Днепропетровскую область, но невестка с дитем через два дня вернулась, чтоб быть «поближе к Сереже». Он воевал и не мог уделять им время. Назначал свидания на блокпостах и она – «чтоб только на секунду увидеть» – приезжала. Спрашиваю у своей жены:

– А кем он работал?

– Юристом в какой‑то фирме.

– В армии служил?

– Не знаю. Участвовал в каких‑то соревнованиях по пейнтболу.

– Понятно, – говорю я и думаю, что ничего не понятно, – Почему одни идут умирать за други своя, а у других «спина болит» и внутренняя, подкупленная эгоизмом, медкомиссия не допускает их даже для рытья окопов?

Слышу голос матери, оправдывающейся перед собой и родственниками:

– Он мне сказал: «Мама, если не я, то кто?» Как я могла его удержать? Он и слушать не стал бы. Он для себя ничего не делал. Звонит мне и говорит: «Танечка (он меня Танечкой называл) привези что‑нибудь от простуды. Нет, со мной все в порядке. Ребята на блокпостах заболели». Я покупаю, везу, думаю, его увижу. А его нет. Он на выезде.

Она плачет от острого сожаления о том, что так мало его видела и столько времени упустила зря.

Я молча наливаю водку и пью, чувствуя, что прячусь за возраст, профессию и прочие отговорки трусов. Нет, умом я понимаю, что поступаю правильно. Каждый должен делать для победы то, что он лучше всего имеет. Левитан в студии нужнее, чем в окопах. Понимаю, что радовать врагов еще одним «двухсотым» или «трехсотым» не стоит. Но сердце говорит иное. Сердце говорит, что Кортеса никто не ставил и уже не поставит на колени, а я о себе такого сказать не могу. Ни сейчас. Ни потом. Ни я, ни Левитан.

Вдова, посветлев лицом, рассказывает свекрови о том, как она рожала, как принесли в палату Машу. Сережа должен был положить новорожденную себе на грудь.

– Как только положил, так она сразу нашла его сосок, взяла в рот и стала сосать. У него было такое выражение лица. Я рассмеялась. Он обиделся. Я посоветовала ему дать ей мизинчик. Он дал. И они оба успокоились.

Сейчас «папа уехал» и она не знает, как сказать дочери. «Машка моя ждет папу».

Приятные воспоминания облегчили тяжесть рухнувшей на женщин жизни, под обломками которой они пытались сейчас выжить. «Процесс консолидации воспоминаний, работа горя пошла», – подумал я. «Она должна завершиться в течение полугода. К году вдова и мать погибшего должны закончить строительство новой жизни. Обжить новую для себя реальность», – подумал я книжным, очищенным от эмоций языком, в военных сводках за 3 июля 2014 года скажут, что под Славянском погибло 4 донецких ополченца из батальона «Восток». Или: у нас было четыре двухсотых. Украинские СМИ сообщат, что силовики уничтожили в районе Славянска сорок террористов. В соцсетях сторонники Украины обрадуются и на разные голоса напишут: «Сдохли, твари колорадские! Отмороженные ватники!» Кто‑то из Владивостока или Рязани напишет: «Вечная память героям Донбасса!»

Событие одно, а трактовка его прямо противоположная! Какая «единая Украина», если смерть человека и трагедия его близких на интеллектуальном и эмоциональном уровнях воспринимаются диаметрально? И этот раздел идет вглубь истории! Разные герои! Разные праздники! Одна часть Украины захватила государственную машину и с ее помощью объявила другую часть преступной. Кровью и свинцом терзает ее и подчиняет Европе и США. Одна часть объявляет Россию агрессором, а вторая – молит ее о спасении.

Словно слыша мои мысли, за спиной встает женщина и представляется Сережиной учительницей. На вид одних лет с погибшим. «Хорошо сохранилась». Громадный ополченец Ваня и в этот раз не успевает сказать. Он третий или четвертый раз собирается, но его, к моей досаде, опережают. «Долго Ваня настраиваешься. Здесь собрался народ, который не любит поговорить», – думаю я.

Нет, вру. Громадный ополченец Ваня сказал до училки. Он встал и негромким голосом скомандовал: «Нашему погибшему товарищу Кортесу троекратное «ура!» Ополченцы сидя ответили: «Ура! Ура! Ура!» Выпили, попрощались с матерью Кортеса и вдовой, которая полчаса назад ходила возле стола с ополченцами, всматривалась в их лица, искала знакомые и с нескрываемым удовольствием находила. Находила с радостью, словно любимый Сережа рассеялся и сохранился в них. Она медленно шла за спинами ополченцев, с глазами, полными слез, и, скользя рукой по плечам воинов, просила их выжить. Словно с их гибелью ее Сережа погибнет еще раз. И погибнет столько раз, сколько погибнет ополченцев. Она любила боевых соратников мужа как часть ее дорогого Сережи. «Права», – сказал мне бесстрастный регистратор. «Образ Сергия воина будет жить столько, сколько будут жить те, кто воевал с ним. Кто видел его в бою. Кто лежал с ним в одних окопах. Кто прикрывал его огнем. Кому он спасал жизнь, и кто спасал жизнь ему». Она ходила, как сомнамбула, выбирала знакомые лица, и ополченцы смотрели на нее, не отрывая глаз, как загипнотизированные. Что они думали в эти минуты? Наверно, хотели, чтобы их мысли о погибшем, их горечь и сожаление о том, что все так случилось, их воспоминания о Кортесе зажглись бы на большом экране и стали доступны всем. Лица их, как могли, отражали отношение к нему. Она ходила и жадно пила с их лиц, с их одетых в военную форму фигур уважение, любовь к ее погибшему мужу, светлую память о нем. Им не надо слов. Они еле‑дующие в очереди. Этот? Или этот? Самый старый? Или самый молодой? Высокий или низкий? В голову, в сердце, в лицо? Они играют в рулетку со смертью. За чертой, которую все остальные мужчины не переступили. А многие никогда добровольно и не переступят. Это совсем другая порода мужчин. Это Воины и Герои. Их всегда мало.

Прокричав троекратное «ура», простившись с вдовой и матерью, ополченцы взяли оружие и по‑военному четко и быстро ушли. «Войны‑то всего два месяца, а мужики, даже 20‑ти летние, как с другой планеты. Их нельзя победить. Их можно только уничтожить. Это не загнанное в окопы «мясо», – думаю я.

Училка встает за моей спиной и говорит: «Может, это и некстати и неправильно, но я за единую Украину». Ее слова словно взорвали мой мозг. Она говорит, что она за единство русского, украинского и белорусского народов. По ее мнению, это один народ и разделять его нельзя. Умом я согласен, но со слов «единая Украина» я вижу, как льется кровь. Они смердят жареным человеческим мясом. Под этим людоедским лозунгом уже погибло столько людей, что говорить их при мне нельзя. Ее рассказ о том, что Сергей в школе выделялся ере‑ди других школьников своей отзывчивостью и целеустремленностью, что он герой, что, если получится, то она обязательно сделает в школе мемориальную доску, чтобы дети знали героев Донбасса и учились на их примере любить свою Родину, сгладили впечатление от начала ее речи. «Дело хорошее, слова хорошие, но без «единой Украины» могла бы и обойтись», – думаю я. «Понятны речи, накатанные необходимостью зарабатывать хлеб насущный, но базар фильтровать надо. Конечно, эмоции уйдут и речь ее политически верная. Но уход эмоций люди воспринимают как предательство. Они не хотят, чтобы уходили эмоции, которыми они дорожат, которые являются самой лучшей частью их жизни. Именно эмоции питают чувство самоуважения человека и достоинства. Многие живут сердцем, а не умом. Умом понятно, что Украина должна быть единой. Нужно очистить ее от украинских фашистов, от бандеровцев. В этом я согласен с училкой. Но сердце говорит о том, что это предательство погибших».

Выпили. Сели. Вспомнил, что другая бабушка говорила ополченцам: «Ребята, у вас такие светлые, чистые лица. Видно, что вы боретесь за идею. Победите. Продолжите дело моего внука. Он так хотел, чтобы Донбасс был свободным!»

Встал невысокий, молодой мужчина с наметившимся пузцом, который сидел рядом с учительницей и пятью или шестью одноклассниками. Он школьный друг Сергея. Он говорит, что дороги их с Серегой после школы разошлись. Он пошел в милицию, а Серега по другой линии. «Он с детства, как все мы, любил читать о разведчиках и героях. Но мы просто читали, а он осуществил то, о чем мы все мечтали: он пошел в разведку. А туда берут самых смелых и умных. В разведку боем. Ориентировку на местности. У него все отлично получалось, но…» Выпили. Гости стали расходиться. Подходят к маме, вдове, выражают сочувствие, соболезнование. Прощаются. Официанты, выстроившись в ряд, смотрят на всех, ожидающе. Для них это дежурные поминки, которые отличаются от дежурных свадеб только им заметной разницей. Мы же похоронили часть себя.

Часть нашей идеи. Нашего заединщика и защитника. Не хочется говорить, но жалко до слез, если всех нас, донецких, и наших Героев окончательно похоронят под тоннами украинской и мировой лжи. Я себе этого не прощу.

Эпилог.

На сороковины собрались помянуть Кортеса. Вышли покурить. Мимо идет женщина и молча плачет. Школьный друг Сергея остановил, расспросил. Оказалась матерью пленного украинского солдата. Не знает куда идти, что делать, всего боится. Связались с командованием, помогли освободить. Два дня мать пленного жила в квартире матери Кортеса. Говорили о сыновьях. Вернувшись в Житомир, организовала движение матерей против войны на Донбассе.

К октябрю 2014 года три из шестнадцати, виденных мною ополченца, погибли. Остальные были ранены в разной степени тяжести. Четверо вернулись в строй, продолжают воевать.

Ваню в начале сентября тяжело ранили. Лечится в России. Семья его из Донецка сбежала в Нижний Новгород. Возвращаться не собираются.