Читаю «Приказ» Командующего ополчением ДНР «Об обеспечении личной безопасности журналистов и информационной безопасности народного ополчения Министерства Обороны Донецкой Народной Республики…»

«Приказ» только что «вывешен» – но под ним уже первый комментарий:

«Количество преступлений, совершаемых террористами стало зашкаливать – вот и пытаются перекрыть возможную утечку информации, дабы уменьшить доказательную базу для Гаагского Трибунала…»

«Доказательная база» для Гаагского, или любого другого трибунала, готова давно. Если бы «мировое сообщество» действительно хотело остановить войну на Украине и осудить ее инициаторов и исполнителей – оно могло бы это сделать тоже давно: фактов и доказательств в распоряжении этого самого сообщества – более чем достаточно.

Только мы прекрасно видим, что НИКОМУ в мире, они, эти наши «неопровержимые доказательства», не нужны.

............................

Как‑то я судился с Российским Авторским Обществом. В течение многих лет они нарушали мои авторские права: с их подачи и под их «прикрытием», мюзикл по моей пьесе и с моими стихами исполнялся в различных театрах страны под чужими именами и под подставными названиями. Адвокатов у меня не было (они, как только узнавали, кто ответчик – сразу отказывались меня представлять. – это было лет 12 назад). Суд 1‑й инстанции отказал мне в удовлетворении Иска, причем, судья, еще достаточно молодой и, как оказалось, совестливый человек, после оглашения «Решения», подошел ко мне, извинился и сказал, что «по‑человечески, он – без вопросов – на моей стороне, но если б он принял другое решение – он потерял бы работу». «Не страшно, – попытался утешить я его, – есть ведь еще следующая инстанция». «Там вам тоже откажут, у вас нет вариантов. Слишком неравные весовые категории у вас с РАО.»

На заседание в Мосгорсуд я пришел с чемоданом «неопровержимых доказательств». Это было идеальное «досье»: в нем были прекрасные документы на разных языках мира: живописные раритетные афиши музыкальных и драматических театров многих стран, остроумно составленные «программки», «справки» из болгарских, словацких, чешских и французских литагенств с переводами и «апостилями», с красивыми фигурными печатями и с разноцветными нотариальными вензелями; с подтверждениями из театров Одессы, Норильска, Владивостока, Хабаровска, Братиславы, Софии и т. д… Я гордился своим «чемоданом неопровержимых доказательств», я мог рассказать историю каждой бумажки из этого чемодана – рассказать, сколько я затратил времени, нервов и денег, какие детективные приключения пережил, с какими замечательными и талантливыми людьми встретился, добывая ту или иную бумажку, как я их, эти документы, ксерокопировал, классифицировал, подклеивал, подшивал и пронумеровывал…

Я выложил перед собой, на стол всю эту гору «бесценнейших документов» и посмотрел на женщину‑юриста, представляющую «Ответчика». Поверхность стола, за которым она сидела, была безукоризненно чиста. Ни одна бумажка, ни один, случайно забытый кем‑то, до нас, документ не нарушал эту кричащую чистоту поверхности стола. Вся восемнадцатилетняя история нарушений моих авторских прав (многосторонняя интернациональная переписка, объяснения, упреки, обвинения, оправдания, требования, извинения, угрозы, улики…) – лежала на этом пустом столе.

«Истец, – в чем именно, заключаются ваши претензии к Ответчику?» – обратилась ко мне Судья.

«Воруют, Ваша Честь! Вот уже 18 лет, воруют. И врут, бессовестнейшим и наглым образом – врут. Да вот, тут – все подтверждающие и уличающие документы, 1гут все ясно и очевидно, взгляните. Ваша Честь, вот…» – и я попытался передвинуть свою гору поближе к секретарю суда…

«Погодите!.. ~ поморщилась судья, даже не взглянув на мои «неопровержимые доказательства». – Ответчик! – обратилась она к юристу РАО. – Вот, тут. Истец, утверждает, что вы воруете. Что вы на это ответите? Вы что, действительно, воруете?»

«Да что вы. Ваша Честь! Конечно же, нет! Мы не воруем.»

«Ну, вот, видите, – перевела взгляд на меня Судья. – Не воруют. Суд удаляется на совещание.» И вся троица судей вышла. Через несколько минут они вернулись и объявили, что в иске мне отказано. Оказалось, не воруют.

Передо мной, в судейских креслах сидели три немолодые, полноватые, женщины. Я смотрел на них, они смотрели на меня. Да, они не прятали глаз, они нормально, спокойно, смотрели на меня. Только взгляд у них, у всех трех, был какой‑то… рыбий, непроницаемый…

«Ну, ладно, – сказал я своим судьям. – …И вы, и я, мы все прекрасно понимаем, что здесь сейчас происходит… Хорошо, я как‑то переживу все это. Но вы же ведь – женщины… У вас же – дети есть. Вот вы домой приходите… Как вы с ними‑то разговариваете, чему вы их учите, как вы их растите?..»

Они, все также, смотрели на меня своими рыбьими, ничего не выражающими, глазами… Я замолчал и начал укладывать свой «чемодан неопровержимых доказательств»…

Я не стал подавать апелляцию в Верховный суд. Хотя, вдруг, времена стали меняться, мы куда‑то, там, вступили; все, включая Президента, наперебой заговорили об «Авторском праве»; мне позвонили из Думы и продиктовали номер телефона солидной адвокатской конторы, готовой заняться моим «делом» (сумма Иска была 1 млн $); по иронии судьбы, оказалось, что офис этой конторы находится на первом этаже моего московского дома… Все складывалось замечательно… только я уже не мог себя заставить открыть свое с о вершенное «досье», я вдруг испугался, что я больше никогда в жизни не смогу написать ни одной стихотворной строчки, у меня появилось вдруг четкое ощущение, что если я еще раз попаду в т о т зал судебных заседаний, или в какое‑либо другое подобное помещение, если я еще открою хоть один конверт с судебным штампом на адресе отправителя, если я еще хоть раз загляну в эти рыбьи глаза – я перестану быть поэтом.

2 августа 2014

На подъезде к Шахтерску – большая полоса дыма, поднимающегося слева, воздухе ~ очень сильный запах гари… В дыму и в огне дома на окраине города, да и в центре, то и дело, мелькают горящие здания…

Артиллерия, обстреливающая город, находится километра за четыре от точки, где мы сейчас находимся. Точка эта – не очень высокая, а для такого расстояния – просто никакая. Вдобавок, у корректировщиков (так получилось) нет под рукой ни карты, ни соответствующих приборов, они вычисляют позицию противника буквально «на глаз». Я пытаюсь рассмотреть в бинокль эти «ноны», эти танки, и эту пехоту, о которых они говорят – в деталях – так, как будто все это выставлено метрах в 50‑ти перед ними… Я, с трудом, наконец, нахожу эту злополучную «нону» («да вон же, от церквушки – чуть левее и выше!..» Так сначала еще надо найти эту «церквушку»!..). Корректировщик передает кому‑то координаты. Но связь ужасная, ничего не слышно. В конце концов, командир минометчиков решает прибыть на место сам. Он прибывает, шеф‑корректировщик ему все объясняет и показывает. Минометчику теперь все понятно, но это не намного меняет ситуацию – поставить четкую задачу минометным расчетам по‑прежнему невозможно, все из‑за той же дерьмовой связи. Минометчик принимает решение: подтащить минометы прямо к точке, на которой работают корректировщики. Привозят минометы, их быстро устанавливают, расчеты находятся так близко, что их командир дает им отмашку на выстрел рукой. Вата в ушах не очень помогает: голова гудит от минометной пальбы. Уже после третьего выстрела, и со всеми (после каждого выстрела) поправками (опять же, на глаз: «…где‑то, сто влево и – чуть вверх…»), тесное помещение, в котором столпились корректировщики, взрывается от общего вое‑торга – попадание! В бинокль видно, как что‑то там, у «них», взрывается, разлетается на части, вспыхивает огонь… Еще через пару выстрелов ствол «ноны» задирается вверх, из него что‑то вылетает, доносится звук пушечного выстрела ~ скорее всего, это – заготовленный для нас снаряд улетел куда‑то далеко в сторону. Но вдруг, оттуда доносится разрыв… И еще… «Ответка!.. – проносится по помещению, – Быстро всем отойти от окон и встать около стены!..» Стоим, ждем. «Ответка» должна бы уже давно прилететь, но – в городе тихо. Там же, у «укров», разрывы продолжаются. Постепенно до всех доходит, что произошло. В бинокли видны разрывы: клубы дыма, вспышки огня… Наши минометы попали в склад боеприпасов. И, кажется, в склад ГСМ (горюче‑смазочных материалов). Клубы дыма, поднимающегося над местом разрывов, становятся все чернее. Все новые и новые заряды детонируя, взрываются, между тяжелым уханьем слышен треск пулеметно‑автоматных патронов. Настроение у всех праздничное: «Мы – лучшие!» – бросается (до этого казавшаяся мне суровой и никогда не улыбающейся) в восторге женщина‑корректировщик на шею своему командиру. Тот полностью с ней согласен.

И мы, и минометчики, уже давно покинули «засвеченную» точку, а «ответка» все продолжала детонировать… Огонь и дым поднимался над «укровскими» позициями, над бывшим складом боеприпасов, над шахтами…

Работу, начатую минометами, но уже с другой точки, довершили старенькие да удаленькие советские 122‑миллиметровые гаубицы «Д‑30»…

День мог завершиться совсем удачно: командир бригады, воюющей в «Шахтерске» (позывной «Царь») почти уже было договорился с командиром 25‑й аэромобильной днепропетровской бригады (в очень непростом разговоре по телефону «Царь» его называл «Женей») об обмене пленными, все все подтвердили, договорились о том, что вечером созвонятся вновь и уточнят условия и место обмена, но между двумя «созвонами» произошло то, что Стрелков назвал в своем ночном заявлении «трагедией»:

«Сегодня обменяли двух наших пленных на двух '*десантников”. “Аэромобильники” пошли к своим на своих ногах. Наших выкинули как мешки: переломаны все кости, отбиты все внутренности, вероятность что выживут – почти нулевая…»

Теперь вопрос с обменом завис…