Почему сегодня серьёзные писатели мало пишут о любви? Любовь, любовь… А когда писали много? По крайней мере, в России.

По прошлому

Если и писали, то в основном о любви заведомо несчастной, неразделённой, гибельной. Но и такая любовь зачастую была лишь деталью, подчёркивающей драматический путь героя (много реже – героини). Например, не будь в жизни Онегина Татьяны, не столь бы трагична получилась его судьба. То же можно сказать и о младшем брате Онегина Печорине с Бэлой, а потом княжной Мери (там ещё и Вера присутствовала), и о десятках других героев русской классики.

Вспомним Григория Мелехова. Стал бы он без Аксиньи великим литературным героем? Да нет, конечно. А так – стал. Повинный, пусть косвенно, в её гибели, да и в гибели и преждевременной смерти всех, кроме сына и сестры, родных.

Картин счастливой любви можно вспомнить вот так, без помощи справочного материала, совсем немного… Приходит в голову, как ни странно, чета Маниловых из «Мёртвых душ», которую в школе нас приучали воспринимать чуть ли не с презрением. Живут этакие голубки, пустые мечтатели, витают в облаках… А задуматься, как непросто им было сохранять это витание в дальнем имении, в замкнутом пространстве, общаясь с ограниченным числом лиц, причём не их круга. Манилов иногда выезжает в город, а жена и сыновья – в заточении. (Позже мы увидим жуткие будни таких дальних (да и не очень дальних) помещиков у Чехова. Например, в рассказах, повестях, пьесах «В усадьбе», «У знакомых», «В родном углу», «Именины», «Леший», «Дядя Ваня», «Чайка»…) И любовь, пусть и пошловатая, смешная (а какая продолжительная любовь не может показаться пошловатой и смешной?) удерживает этих, затерянных в пространствах России людей – Маниловых – от превращения в животных.

Или любовь Ильи Ильича Обломова. Нет, не к этой лицемерной, не уважавшей его Ольге, а к Агафье Матвеевне. Ведь их отношения – своего рода идеал супружества. Взаимное уважение (плюс к тому уважение Ильи Ильича к детям Агафьи Матвеевны), искренность и честность, бескорыстие, законный брак, сын‑наследник…

Нет, при всём усилии вспомнить много счастливых Любовей в русской литературе не получается. Чтобы он и она познакомились, вскоре влюбились, а в финале, прожив полную испытаний, но всё же чистую и честную совместную жизнь, умерли.

А можно ли написать такую книгу с подробностями? Дешёвое чтиво, трёхсотстраничную сказку – да, а серьёзное… Писателей интересовали несчастные любови. Лев Толстой в самом начале «Анны Карениной» заявил: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по‑своему». И, тем не менее, попытался изобразить пусть и не счастливую абсолютно семью, но и не несчастливую, – Лёвина и Кити. Но помним ли мы её? Я встречал поклонников этого произведения, пропускавших при перечитывании страницы, ей посвящённые. Их интересовала Анна, Вронский, немного меньше Облонские, муки Каренина, а Лёвин с Кити казались лишней линией.

Да и удалась ли Толстому эта линия в художественном отношении? Во всяком случае, она слабее, чем линия Анны, Вронского, Каренина. А иначе и не может быть. Здесь страсти, конфликты, слёзы, поезд, а там – пусть и с проблемами, но размеренность и даже местами приторная благость…

Как сложится судьба Лёвина и Кити? Может быть, спокойно состарятся, окружённые детьми и внуками; может быть, разойдутся, разъедутся; может быть, Кити влюбится в кого‑нибудь, и Лёвин её убьёт. Ничто не исключено. Герой «Крейцеровой сонаты», например, убил жену.

Кстати, в «Крейцеровой сонате» Толстой, наверное, первым в русской литературы попытался показать невозможность любви. Любви долгой, прочной, в браке. Да и вообще поставил под сомнение возможность сосуществования мужчины и женщины.

Пусть герой повести человек ненормальный, но у его оппонента (повествователя) нет особых аргументов для защиты брака, любви, плотских удовольствий. Можно, конечно, сказать, что повесть вообще тенденциозна, но многие мысли героя заслуживают внимания… Позволю себе привести довольно большую цитату:

«Сколько я ни старался устроить себе медовый месяц, ничего не выходило. Всё время было гадко, стыдно и скучно. Но очень скоро стало ещё мучительно тяжело. Началось это очень скоро. Кажется, на третий или на четвёртый день я застал жену скучною, стал спрашивать, о чём, стал обнимать её, что, по‑моему, было всё, чего она могла желать, а она отвела мою руку и заплакала. О чём? Она не умела сказать. Но ей было грустно, тяжело. Вероятно, её измученные нервы подсказали ей истину о гадости наших сношений; но она не умела сказать. Я стал допрашивать, она что‑то сказала, что ей грустно без матери. Мне показалось, что это неправда. Я стал уговаривать её, промолчав о матери. Я не понял, что ей просто было тяжело, а мать была только отговорка. Но она тотчас же обиделась за то, что я умолчал о матери, как будто не поверив ей. Она сказала мне, что видит, что я не люблю её. Я упрекнул её в капризе, и вдруг лицо её совсем изменилось, вместо грусти выразилось раздражение, и она самыми ядовитыми словами начала упрекать меня в эгоизме и жестокости. Я взглянул на неё. Всё лицо её выражало полнейшую холодность и враждебность, ненависть почти ко мне. Помню, как я ужаснулся, увидав это. «Как? что? – думал я. – Любовь – союз душ, и вместо этого вот что! Да не может быть, да это не она!» Я попробовал было смягчить её, но наткнулся на такую непреодолимую стену холодной, ядовитой враждебности, что не успел я оглянуться, как раздражение захватило и меня, и мы наговорили друг другу кучу неприятностей. Впечатление этой первой ссоры было ужасно. Я называл это ссорой, но это была не ссора, а это было только обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами. Влюблённость истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, то есть два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого. Я называл ссорой то, что произошло между нами; но это была не ссора, а это было только вследствие прекращения чувственности обнаружившееся наше действительное отношение друг к другу. Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением, не понимал этого потому, что это враждебное отношение в первое время очень скоро опять закрылось от нас вновь поднявшеюся перегонной чувственностью, то есть влюблением.

И я подумал, что мы поссорились и помирились и что больше этого уже не будет. Но в этот же первый медовый месяц очень скоро наступил опять период пресыщения, опять мы перестали быть нужными друг другу, и произошла опять ссора. Вторая ссора эта поразила меня ещё больнее, чем первая. Стало быть, первая не была случайностью, а это так и должно быть и так и будет, думал я. Вторая ссора тем более поразила меня, что она возникла по самому невозможному поводу. Что‑то такое из‑за денег, которых я никогда не жалел и уж никак не мог жалеть для жены. Помню только, что она так как‑то повернула дело, что какое‑то моё замечание оказалось выражением моего желания властвовать над ней через деньги, на которых я утверждал будто бы своё исключительное право, что‑то невозможное, глупое, подлое, несвойственное ни мне, ни ей. Я раздражился, стал упрекать её в неделикатности, она меня, – и пошло опять. И в словах и в выражении её лица и глаз я увидал опять ту же, прежде так поразившую меня, жестокую, холодную враждебность. С братом, с приятелями, с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между нами не было той особенной, ядовитой злобы, которая была тут. Но прошло несколько времени, и опять эта взаимная ненависть скрылась под влюблённостью, то есть чувственностью, и я ещё утешался мыслью, что эти две ссоры были ошибки, которые можно исправить. Но вот наступила третья, четвёртая ссора, и я понял, что это не случайность, а что это так должно быть, так и будет, и я ужаснулся тому, что предстоит мне. При этом мучила меня ещё та ужасная мысль, что это один я только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с женой, тогда как в других супружествах этого не бывает. Я не знал ещё тогда, что это общая участь, но что все так же, как я, думают, что это их исключительное несчастие, скрывают это исключительное, постыдное своё несчастие не только от других, но и от самих себя, сами себе не признаются в этом».

Кто будет утверждать, что большинство семей живут не по подобному графику? Впрочем, большинство семей рассыпаются после нескольких таких перепадов, решив, что ошиблись в избаннике/избраннице. Снова находят человека, снова женятся, и снова вскоре подают на развод.

Вот, кстати, цифра: «в 2009 году процент разводов в России составил 70 %», – а после неё ещё более мрачный вопрос: «Интересно, счастливы ли в браке оставшиеся 30 процентов?»

Русская литература (в том числе и советского периода) в прошлом и позапрошлом веках немало внимания уделили проблемам брака, гибели любви, вообще взаимоотношениям мужчины и женщины. В первом десятилетии века нового мы эти проблемы почти не встречаем. Авторы попросту выпускают их из повествования или же обходятся несколькими словами.

Из свежего

Впрочем, недавно и почти одновременно вышли две книги, где проблема любви лежит в основе. Это «Чёрная обезьяна» Захара Прилепина и «Всё, что вы хотели, но боялись поджечь» Анны Козловой.

Герой прилепинского романа вроде бы, статусно, вполне благополучный человек. Деньги водятся, квартира, хоть и не просторная, но своя, имеется, есть жена и двое детей. Правда, существует ещё и любовница, но это давно уже не является однозначным пороком, более того, в печати не раз я встречал советы жёнам отнестись с пониманием и терпением к существованию у мужа любовницы, так как, оказывается, наличие любовницы только укрепляет брак, – муж, дескать, возвращается от любовницы в хорошем настроении, но и с чувством вины, и уделяет больше внимания детям, законной супруге…

Безымянный (и автор, видимо, не случайно не даёт ему имени) герой «Чёрной обезьяны» жене не уделяет никакого внимания. Они живут словно бы в параллельных измерениях. Она приходит домой, он уходит, она уходит, он приходит… Но по вечерам они оказываются вместе, и тогда герой тоскливо мечтает: «…Сейчас бы свернуть в проулок, миновать тупичок, выйти через чёрный ход к дивану в другой комнате, подбежать на цыпочках к дверям, быстро запереться изнутри на засов».

Жена делает попытки близости, но они вялы и формальны, – видимо, и она понимает, что любовь прошла.

До определённого момента их соединяют дети – мальчик и девочка лет четырёх‑пяти. К ним невозможно не испытывать нежных чувств – сам возраст на это провоцирует, о них невозможно не заботиться (хотя дети всячески стараются быть самостоятельными, послушными, некапризными). И всё же, узнав о том, что у мужа любовница (точнее, получив материальные доказательства), жена убегает из квартиры. Герой тоже не может долго находиться в этих стенах; отводит детей в садик, откуда их при первой возможности похищает жена.

Герой переселяется к любовнице, но та очень быстро его выгоняет. Он, находящийся постоянно при ней, грузящий (пусть и молчаливо) её своими проблемами, ей не нужен. Секс, удовлетворение чувственности – одно, а сосуществование – другое.

В итоге герой остаётся один. Этакий примерно тридцатипятилетний бобыль – сгоревший, опустошённый, безвольный.

Сценам, так сказать, общения героя с женой, детьми, любовницей автор отвёл едва ли треть объёма своей небольшой книги. Его, вместе с героем, больше занимает проблема неких недоростков – кровожадных детей, убивающих взрослых… В итоге они сводят (временно?) героя в ума, тем более что потерявшиеся его родные сын и дочка, вполне вероятно могли стать такими же недоростками…

Линия недоростков, конечно, важная, на ней держится сюжет, но она всё же литературна. А вот линия потерянной любви – жизненна и кровоточива.

Автор не показывает нам период влюблённости героя и его жены; знакомство героя с любовницей описано предельно лаконично (герою очень понравились её щёки). Мы видим лишь финал – предел послелюбовья. К сожалению, лишь это.

Я слышал, что первоначально «Чёрная обезьяна» была намного больше окончательного варианта. Быть может, там Захар Прилепин проследил весь период гибели любви своего героя и к жене, и к любовнице; скорее всего, получилось художественно слабо, и он оставил лишь то, что оставил.

Жаль. Чтобы показать путь героя от счастья к одиночеству и опустошению, подошла бы форма русского романа – неспешное, подробное повествование, необходимые длинноты, временная протяжённость.

А гибель любви в «Чёрной обезьяне» закономерна. Точно так же она гибнет в девяти из десяти квартир любой российской (а может, и европейской, американской) многоэтажки. Условия жизни, ритм жизни, схема жизни не подходят под условия прочной любви… В одних квартирах любовь гибнет громко и болезненно, в других – тихонечко разлагается. Но немало к тому же квартир, где обитают одинокие особи, которые, зная, что любовь – это почти что сказка, мираж, тем не менее мечтают о ней.

Такова героиня книги Анны Козловой «Всё, что вы хотели, но боялись поджечь» Саша Живержеева. Ей почти тридцать, но у неё никогда не было мужчины, с которым она, более или менее продолжительное время жила вместе. Все её мужчины были или на несколько часов, или на десяток‑другой встреч.

Живержеева, в принципе, страдает в одиночестве, но и боится с кем‑то соединиться. Её постоянно преследуют воспоминания о судьбе её родителей, которые сначала любили друг друга, а потом стали ненавидеть. Папа поздно приходил с работы и приносил мало денег, а мама стояла у плиты и остервенело варила борщ.

«Мамина и папина любовь являла собой несколько упрямого, но всё же выносливого ослика, который, несмотря на брань и окрики, упрямо следовал путём, который был ясен ему одному. В течение многих лет его нагружали тюками говна, сундуками со скелетами, гирями, коробками с плесенью, гнилыми брёвнами и бесконечными пакетами с мелким мусором. И однажды ослик не выдержал – он, как это принято у тактичных животных, пошатался некоторое время для виду, но никто не собирался давать ему передышку, и тогда он просто издох». (Издыхают от перегрузки обычно лошади, а не ослы, ну да ладно, – образ всё равно хорош.)

В итоге мама выгнала папу. «Конечно, развод с папой был крахом юных маминых мечтаний, конечно, она оказалась одна с маленьким ребёнком, но всё же за ней осталась папина двухкомнатная квартира. Свою однокомнатную мама предусмотрительно сдавала внаём».

Героиня, в то время маленькая девочка, подобно детям в «Чёрной обезьяне», инстинктивно пытается спасти семью, стараясь быть послушной, хорошей; пытается спасти даже тогда, когда семьи формально не существует: «Он (отец. – Р.С.) приезжал почти во все воскресенья, тихо здоровался со своей бывшей женой и ждал, прислонившись к вешалке, пока я одевалась. <…> Я в экстазе натягивала колготки, искала перчатки, шарф и шапку, суетилась и спотыкалась и больше всего боялась, что родители успеют начать скандалить из‑за моей дурацкой несобранности».

Отец Саши находит другую женщину, потом ещё и ещё, мать тоже ищет, и тоже находит. Но все союзы распадаются. У героини же таковых вовсе не возникает, и виной этому, скорее всего, полученный в детстве опыт неудавшегося союза её родителей. В ней не заживает пресловутая душевная травма.

Есть в книге Козловой эпизод, совершенно не свойственный этому, по определению Льва Данилкина, ультрашоковому автору. Эпизод очень яркий, искренний и, видимо, не побоюсь этого слова, выстраданный.

«Почему они не разговаривали? <…> Они ведь любили друг друга когда‑то раньше, жить, наверное, друг без друга не могли. Если бы я могла залезть им в головы, выпотрошить из мозга память, я бы показала маме тот день, когда меня ещё не было и когда она долго ждала папиного звонка, и злилась, и плакала, может быть, а потом он всё‑таки звонил, и приезжал к ней в гости, и они целовались, обнявшись на диване. Вполне возможно, мама даже произносила слова. Она говорила: «Это самый счастливый день в моей жизни! » Да и папа, скорее всего, не молчал. Он говорил: «Я люблю тебя, я не могу без тебя жить». Этот день никуда не исчез, он до сих пор где‑то есть, и до сих пор мама сначала ждёт звонка, а потом целуется с моим отцом на диване. Она ведь помнит об этом. И он помнит. И, встречаясь, они как будто отрекаются от себя в прошлом, высмеивают сами себя.

<…> Если бы я могла установить новый общественный закон, я бы обязала всех бывших мужей и жен, всех бывших любовников и любовниц, встречаясь, публично обниматься и громко благодарить друг друга за дни счастья, которые они когда‑то щедро друг другу дарили. Это было бы правильно. Это было бы единственным логическим выходом из омута всех этих грязных склок, оскорбительных фраз и жуткого, непоправимого несчастья. Я бы даже установила новую должность – смотрителя за бывшими любовниками».

Взрослая Саша работает в проекте «Дом 2», где, как известно, строят любовь. Но ни у неё, ни у большинства её коллег личная жизнь не клеится, любовь не строится. («Дом 2» в этой книжке может восприниматься как неудачный приём, примитивная аналогия, но автор действительно некоторое время участвовала в выпуске этого реалити‑шоу.) Наоборот, такая работа провоцирует Сашу и остальных на цинизм, бесстыдство, запредельную откровенность.

«Интересно, чего мы ждём от мужчин, посвящённых во все подробности наших менструальных циклов, косметических предпочтений и диет? Неужели это именно они должны быть сильными, решительными, должны знать, чего хотят, и, самое смешное, хотеть нас? Должны удивлять нас каждый день, изнемогать в тестостеронной температуре, добиваться, овладевать, брать нас замуж и делать нам детей…», – задумывается иногда героиня книги, но изменить себя и не пытается: в офисе иначе вести себя просто невозможно. Да и где сегодня приветствуется скромность, стыдливость?

С очередным секс‑партнёром, пожилым главным редактором «вполне себе приличной газеты», Саша едет на море, в Хургаду. Обоим кажется, что они любят друг друга, не исключается даже брак. Но нескольких дней вместе хватает, чтобы оба поняли, что не могут быть вместе. Сашин уже бывший партнёр пьёт в баре, а сама она валяется на пляже и предаётся «сексуальным фантазиям на тему Ближнего Востока».

Однажды её ожидает «небольшое развлечение: на пляж приехала стайка египтянок, которые купались в шапках, кофтах с длинным рукавом и чёрных шароварах, а с берега за всем этим следил дед в длинной белой хламиде. На меня и остальных русских, потянувшихся сразу после завтрака за пивом, он поглядывал с любопытством и нескрываемым презрением.

Взяв пива, я улеглась на солнцепёке в своём купальнике, площади которого едва бы хватило на носовой платок, и подумала, скольких проблем в своей жизни я смогла бы избежать, если бы в нашей стране был запрещён алкоголь, а за внебрачные связи побивали камнями. Каким понятным, логичным и, главное, лёгким могло бы стать моё существование, ходи я основное время в парандже».

Мысль не пустая – всё больше и больше женщин, воспитанных по нормам европейской цивилизации, уходят в исламскую цивилизацию, надевают паранджу. От чего‑то прячутся…

Вернувшись с Хургады, Саша встречается с матерью. Та спрашивает, как развиваются её отношения с партнёром. В ответ Саша разражается эмоциональной речью:

«– Мам, – сказала я, – ну чем всё это могло закончиться? Чем? Счастливым замужеством, рождением ребёнка? Неужели ты не понимаешь, что всё это – полный бред и херня. Ты постоянно выходишь замуж, приманиваешь каких‑то мужиков, и я искренне поражаюсь, как ты находишь в себе силы верить в то, что всё может закончиться хорошо? Откуда эта вера, мама? На что вообще тут можно надеяться? После этой поездки я поняла одно: мне не нужен мужчина.

– Ты в своём уме? – воскликнула мама.

– Да, в своём. Единственно приемлемая для меня форма отношений с ними – секс, а в остальное время они меня утомляют».

Да, секс полезен: «В «Cosmopolitan» писали, что пятнадцать минут секса, когда ты сверху, равны часу тренировок на велотренажёре».

Но тем не менее Саша мечтает о настоящей любви. Как‑то раз ей показалось, что она полюбила одного их своих коллег, и перед ней встаёт вопрос, как ему в этом признаться. В итоге она приглашает молодого человека поужинать в пятницу вечером, и за ужином (пиво) предлагает: «Дим, а… Может, мы с тобой… Ну, трахнемся?»

Естественно, молодой человек заявляет ей: «Моя личная жизнь устроена. Вполне себе устроена».

Кстати сказать, объяснения любви, судя по всему, ушли в прошлое. Люди ещё могут называть друг друга ласкашками вроде «заи», «рыбки», «масюси», но вот сказать хотя бы одну ласковую, душевную фразу не в состоянии. Нет каких‑то неопошленных, чистых слов для выражения любви. И не случайно, что и литература о любви почти не пишет. Нет материала для этой, пожалуй, главной из вечных тем.

Возможна ли реанимация?

Скорее всего, у писателей не хватит сил, чтобы вернуть любовь в литературу. Конечно, художественно сильные рассказы, повести, пьесы, а то и романы появятся, но они будут восприниматься как исключения. А так… И сегодня большинство авторов минует любовь или же ограничивается лишь упоминанием о ней, не исключено, что в будущем она станет упоминаться ещё реже.

Инстинкт любить сохраняется, влечение существует, но душевные силы всё слабее, условий для любви всё меньше.

Любовь должна чем‑то подпитываться. А чем она подпитывается в сегодняшней жизни?

«Мы встали, поели омлет и бутерброды с сыром и принялись привычно слоняться по комнатам…», – вспоминает героиня Анны Козловой о жизни с мамой и папой.

Семья героя «Чёрной обезьяны» по вечерам и в выходные также изнывает от пустоты. Если дети чем‑то занимаются, правда, как‑то натужно, лишь бы не донимать взрослых, то взрослые совершенно не знают, чем заняться. Жена уставилась в телевизор, муж то таращится в экран компьютера, то тоже слоняется по квартире, а потом, не выдержав, бежит или к любовнице, или посмотреть на проститутку, которая напоминает ему жену…

Городской образ жизни, давно уже завоевавший и сельскую местность (патриархальную деревню сегодня найти очень непросто), не предусматривает необходимости мужчине иметь рядом женщину, а женщине – мужчину. В общем‑то, им даже легче жить поодиночке, встречаясь коротко и лишь для того, чтобы получить чувственное удовлетворение. Инстинкт любви многим мешает, и большинство (да, уже большинство) людей его всячески подавляют. По крайней мере, после того, как в юности раз другой любовью обожгутся. Брак считается чем‑то лишним, неким анахронизмом. Даже венчание, брачные контракты, татуировки имени любимых и прочие дополнительные (к штампу в паспорте) узы, которыми брачующиеся друг друга связывают, рвутся сегодня с поразительной лёгкостью.

Брак сохраняется во многом благодаря привыканию людей быть друг с другом (даже если они каждый день собачатся и дерутся), лени, квартирному вопросу, нужде… Конечно, мужчин и женщин нередко держит рядом потомство, но и оно не становится надёжным магнитом. Бывшие любящие договариваются о цивилизованном общении , мужчины платят алименты, покупают детям, живущим без них, подарки, и так далее.

Всё это возникает в современной литературе, правда, как‑то блёкло, скупо, периферийно. Может быть, потому, что авторы боятся, копнув проблему глубже, дать повод заподозрить, что и у них есть подобная проблема.

Чтобы писать именно о любви мужчины и женщины, нужно увидеть изменения в самом устройстве жизни. Иначе мы будем встречать в книжках лишь сцены влюблённости, которая не перерастает в настоящую, долгую и тем более крепкую любовь.

И здесь я снова процитирую писателя из прошлого. Точнее – критика, но умевшего создавать по‑настоящему художественно сильные строки. Вот какие мысли были у Дмитрия Писарева почти полторы сотни лет назад:

«Любить жену и детей – это, по‑видимому, так просто и естественно, что каждый самый дюжинный человек должен был бы в этом отношении оказываться совершенно состоятельным. Но действительная жизнь говорит нам совсем другое: счастливые супружества и нормальные отношения родителей к детям рассеяны, как крошечные оазисы, в целой неизмеримой Сахаре разнообразнейших семейных раздоров, которые начинаются обыкновенно с затаённой взаимной антипатии и кончаются нередко скандалами или даже уголовными преступлениями. Чтобы действительно любить жену и детей и чтобы этою любовью доставлять первой прочное счастие, а вторым – истинную пользу, надо быть высоко развитым человеком, или по крайней мере надо жить постоянно в здоровой и укрепляющей атмосфере честного труда. Мыслящий человек достоин быть другом своей жены и своих детей; работник, добывающий свой насущный хлеб ценою тяжёлых и постоянных усилий, способен также уважать в своей жене добрую и расторопную помощницу и воспитывать в своих детях честных и полезных тружеников. Но те люди, у которых нет в жизни ни определённой цели, ни любимого умственного труда, ни тяжёлой необходимости заниматься ручною работою, те люди, которые живут для того, чтобы платить оброк виноторговцам и содержателям увеселительных заведений, – те могут понимать женщину только со стороны её пластической привлекательности и относиться к своим детям так, как многие старики и старухи относятся к забавным комнатным зверкам».

В общем‑то, слова эти актуальны и сегодня. Нет, они становятся всё более актуальными. Если не случится изменений в действительной жизни , то о любви в литературе можно забыть. По крайней мере, в литературе, которую принято называть реалистической. Она останется фантастам и утопистам.

Август 2011