Я редко хожу в суды, хотя всё больше моих знакомых и тех, кого я знаю и кому симпатизирую в их общественной деятельности, попадают в заключение.

Правда, нас всячески пытаются уверить, что подследственный, это ещё не осуждённый, но мы видим, что жизнь в СИЗО, скорее всего, тяжелее, чем в колонии. Может, у подследственного больше надежды на обретение свободы, чем у того, кому приговор вынесен, хотя вряд ли: оправдательных приговоров в последние годы почти не случается.

Достаточно разок побывать в здании суда, чтоб убедиться – они не храмы правосудия, а почти те же тюрьмы. Входишь, обшмонанный, и попадаешь в длинные коридоры, по которым ходят‑бродят, болтая дубинками, судебные приставы, очень похожие на надзирателей. «С дороги!.. Съёмка запрещена!.. К стене!.. Воды нет!..» Формально свободный, за стенами этого учреждения, чувствуешь себя потенциальным обитателем мёртвого дома. Вот шагнёшь не туда, достанешь фотокамеру, и повезут тебя в камеру тюремную…

Весной я решил побывать на заседании по делу Леонида Развозжаева. Заседание проходило в Басманном суде города Москвы. Приехал вовремя, постоял на крутой лестнице в очереди на досмотр… Во время досмотра, охранник, покопавшись в сумке палочкой, среди запасных зажигалок, блокнотов и прочей мелочовки, разглядел красную корочку.

– Адвокат? – насторожился он.

– Нет.

– А кто? Что за удостоверение?

– Член Союза писателей.

– Журналист? – настороженность охранника сменилась тревогой.

– Не совсем.

Пропустили.

В узком коридоре стояли люди. Десятка три. Мест на жёстких лавках хватило единицам. Остальные мялись вдоль стен. Я стал мяться тоже.

Часа через полтора захотелось курить и пить. Спросил у охранников, есть ли где выпить воды. Они удивились такому вопросу, даже дар речи не сразу обрели. Наконец сообщили, что нет.

Долго не решался выйти на улицу. Но – вышел. Покурил, нашёл ларёк, купил воду. Тут же открыл, сделал несколько глотков. Вернулся.

Снова досмотр. Увидели бутылку.

– Что это?

– Вода.

– А почему открыта?

– Пил на улице.

– Открытую проносить нельзя.

– Да я только что выходил. – Я стал раздражаться. – Ещё спрашивал у вас про воду!.. Можете понюхать – простая вода. «Бонаква».

Пропустили, как будто сделали великое одолжение.

Снова ожидание. Попытки людей сфотать друг друга пресекались угрозами вывести их из здания. Тем, кто слишком часто курсировал меж зданием и улицей, говорили:

– В следующий раз можете и не войти.

И тут одна из дверей открылась, в коридор быстро вывели Леонида Развозжаева и в тесном кольце конвоиров почти поволокли вверх по лестнице. Прямо как какого‑то маньяка‑людоеда.

Люди даже опомниться не успели, а когда опомнились и ринулись вслед за ним, путь им перекрыли охранники:

– Стоять! Нельзя!

Выждали минут десять и тогда уж пропустили.

Я не был в числе первых, поэтому когда добрался до того зала – крошечного кабинетика, – в котором должно было начаться заседание, все две или три лавки в нём были заняты… Позже меня пропустили лишь парня, который махал какой‑то карточкой и кричал:

– Пресса, пресса!

Я пожалел, что не подтвердил во время первого досмотра, что я журналист. Может, сидел бы сейчас в зале, и всё бы увидел, услышал… Хотя как тому, кто пробует писать прозу, и в таком положении есть свои плюсы – я видел оскорблённых людей, оставленных в коридоре, слышал их слова про наши суды и про всё прочее.

А потом я поехал домой. Смысла долго торчать перед закрытыми дверями не было. Всё ясно.

С тех пор прошло месяца два, и я снова оказался в суде. На сей раз в Чертановском и не совсем как частное лицо. Я выступил поручителем по делу Даниила Константинова, оппозиционного активиста, которого (первым) обвиняют не в чем‑то бредовом вроде организации восстания в Калининграде, а в конкретном убийстве.

Была надежда, что ему изменят меру пресечения. Домашний арест вместо камеры СИЗО в протухшей, туберкулёзной Матросской тишине… О Данииле Константинове я узнал году в 2008‑м, когда было создано яркое, но мгновенно погасшее движение «НАРОД», объединившее Алексея Навального, Сергея Гуляева, Захара Прилепина, Петра Милосердова… Константинов был не на виду, но явно среди активистов. Позже он стал лидером движения «Лига обороны Москвы», которое, судя по всему, было способно объединить умеренных националистов… Но тут его арестовали. За убийство.

Да, подозревают, точнее – давно уже обвиняют, хотя сам судебный процесс ещё не начался – в убийстве. Причём не в случайном, не в состоянии аффекта, а совершённом расчётливо: сперва, мол, бил кулаками, а потом – ножом. Умело скрылся, так что сыщики не могли выйти на его след почти полгода…

Парень Даниил мощный (правда, после года с лишним заключения – страшно бледный), поэтому и шьют убийство. Был бы щуплый, нашлись бы другие статьи. Режим захотел законопатить активного, умного, образованного, и упорно конопатит… Интеллигентность Константинова власть не интересует, она и не представляет, видимо, как можно быть интеллигентом и националистом. Для неё националист – бугай с ножом. Вот в такой ранжир и впихивают Даниила Константинова.

Поручителем был не я один. Ещё – журналист, учёный Андрей Пионт‑ковский, правозащитники Наталья Холмогорова, Сергей Давидис и Анна Каретникова, муниципальный депутат Алексей Приходько, поэтессы Елизавета Емельянова и Алина Витухновская, отец Даниила, знаменитый в начале 90‑х политик Илья Константинов.

Заседание назначили на понедельник, середина дня.

Собрались, ждали. Стлался шепоток, что у судьи Тюркиной, которая будет вести дело, в долгой практике есть оправдательные приговоры. Чудо!.. Другим чудом оказалось то, что в этом суде оказался доступный для всех буфет – если не боишься проморгать разрешение войти в зал, можешь поесть, кофе заказать…

Спустя часа полтора после заявленного времени начала заседания, в зал провели Даниила. Именно провели, а не проволокли, как Леонида Развозжаева месяца два назад. Следом вошли защитники, прокурорский работник. Мы, поручители, сидели, стояли, ходили по коридору. Заседание было закрытое, поэтому поддерживающих почти не пришло – всё по‑деловому, тихо и мирно. Если не шуметь, то, может, заменят СИЗО домашним арестом. Да, если не шуметь, хорошо себя вести…

Открылась дверь зала заседания и оттуда что‑то тихо сказали. Никто сначала и не обратил на это внимания, но тут же опомнились, бросились к двери:

– Что?

Оказывается, вызвали одного из поручителей.

Минут через пять дверь снова открылась и снова что‑то тихо сказали.

– Сенчин! Где Сенчин? – колыхнулось по коридору.

Я был здесь, вошёл.

Судья, нестарая, интеллигентного вида женщина, попросила у меня паспорт, предложила встать посреди зала за нечто вроде трибуны, сказать свои имя‑фамилию‑отчество, адрес регистрации.

Я сказал.

Потом судья скороговоркой поинтересовалась, знаю ли я об уголовной ответственности за дачу ложных показаний и отказ от дачи показаний.

Я сказал, что знаю и расписался в бумажке.

– Где вы работаете? Ваш род занятий? – задала новые вопросы судья.

Я сказал, где работаю, добавил, что член Союза писателей Москвы, лауреат премии правительства Российской Федерации (думал, дурачок, что это поможет).

Судья как‑то уважительно покивала и спросила у моложавого человека в форме с двумя просветами на погонах:

– Есть ли вопросы к поручителю у стороны обвинения?

Сторона обвинения, глядя в стол, мотнул головой отрицательно.

– Есть вопросы к поручителю у стороны защиты?

Защита спросила, что побудило меня стать поручителем. Я ответил, что давно знаю Даниила Константинова по его общественной деятельности, слежу за ходом расследования, и у меня сложилось стойкое ощущение, что того, в чём его обвиняют, Константинов не совершал.

– Спасибо, присаживайтесь, – сказала судья и назвала фамилию следующего поручителя; один из охранявших дверь судебных приставов, открыл её и почти шёпотом повторил эту фамилию…

Хорошо, что меня вызвали одним из первых, потому что я смог в полной мере насладиться автоматизмом этой процедуры. Одни и те же вопросы судьи, отрицательный жест головой стороны обвинения. Только защитники и сам Константинов из клетки разнообразили обряд вопросами, смысл которых, впрочем, оставался тем же: почему стал поручителем, знаком ли с Даниилом лично.

Мне по наивности происходящее представлялось прелюдией к дальнейшему обсуждению, стоит ли подозреваемому изменить меру пресечения, как будет проходить процесс… Ну, что‑то в этом роде. Зачем‑то же мы нужны, поручители.

Но, после того как все поручители прошли обряд, судья встала и вышла в заднюю комнату. Конвоиры тут же стали надевать на Константинова наручники, а когда надели – увели.

Мы тоже вышли из зала. Оказалось, что судья отправилась писать решение, и когда напишет, никто не знает.

Прошло минут двадцать, потом сорок, час… Отходить от двери было рискованно, вдруг опять понадобимся…

Наконец привели обратно Константинова, запустили защиту… Ещё через полчаса стало ясно, что поручители судье больше не нужны. Меру пресечения не изменили, срок содержания продлён ещё на полгода. Ему также отказано в ознакомлении с теми материалами дела, с которыми он не успел ознакомиться. Мотивировка такая: «у суда нет технических возможностей». Правда, сторона защиты ознакомиться сможет… Но, исходя из своего небогатого опыта, я заметил, что для нашего правосудия адвокаты – досадная помеха, мешающая выносить нужные приговоры. Помеху эту постоянно пытаются опрокинуть, прижать ниже травы, но она возникает снова и снова…

Вернулся я домой уже вечером злой и обессиленный. Словно побывал в давильне. Да так оно и есть. Настоящая давильня, рассчитанная на то, чтобы лишить воли подозреваемых и подсудимых, их родственников, общество, которое следит за ходом дела. Десятки таких заседаний, пустые часы в коридорах… И ведь такое в сотнях и сотнях судов по России, тысячи и тысячи дел…

На наших глазах наращивает обороты двигатель репрессий, а мы наблюдаем. Даже соглашаемся с ними, оправдываем: да, дескать, Навальный не может быть не замаран, тоже подворовывал; Удальцов‑то всё‑таки встречался с Гиви, сам признаёт; Саид Амиров наверняка заказывал устранять врагов, как в Дагестане без этого; эти, по 6 мая, они знали, на что шли, вот и получают… Так же, наверно, и в 37‑м оправдывали аресты и новые и новые дела… Отличие сегодняшнего момент от 37‑го в деталях – например, что не расстреливают.

Но если завтра Саид Амиров умрёт, то вряд ли кто‑то поверит, что он умер «по естественным причинам», хотя ему, судя по всему, созданы такие условия заключения, что умереть не мудрено… А сколько у нас «вешаются» в камерах, скольких уничтожают «при оказании сопротивления»…

37‑й, это не календарный год, а целая эпоха. Десятилетия. Там всё шло без особой спешки, волнами. И тоже было подобие правосудия со следствиями, защитниками, судебными заседаниями…

В тот раз я не стал, как обычно после столкновения с окружающим миром, пить водку, а снял с полки несколько книг. Нашёл в «Круге первом», романе о сталинских временах, главы о том, как Иннокентий попадает в тюремный конвейер: отрезание пуговиц, потрошение ботинок, раздевание‑одевание… И есть точная мысль посреди этого нарочито сухого, протокольного описания:

«Думая прежде об аресте, Иннокентий рисовал себе неистовое духовное единоборство с государственным Левиафаном. Он был внутренне напряжён, готов к высокому отстаиванию своей судьбы и своих убеждений. Но он никак не представлял, что это будет так просто и тупо, так неотклонимо».

Помнится, нынешний президент вручал Солженицыну какую‑то высокую награду, лично домой к нему приезжал. За что? Ведь это просто и тупо, неотклонимо возрождено до мелочей. Видимо, наградил за то, что книги Солженицына очень ему помогли бороться с врагами. Научили многому.

И я открыл «Воскресение» Толстого. Сцену, где в каторжанском бараке спорят революционеры царских времён и примкнувший к ним Нехлюдов.

«– Мы спорим, что лучше, – злобно жмурясь, сказал он (Крыльцов – Р.С.)… – Спорим, да. А они не спорят, они знают своё дело, им совершенно всё равно, погибнут, не погибнут десятки – сотни людей, да каких людей! Напротив, им именно нужно, чтобы погибли лучшие…

– Всех не уничтожат, – своим бодрым голосом сказал Набатов. – Всё на развод останутся.

– Нет, не останутся, коли мы будем жалеть их, – возвышая голос и не давая перебить себя, сказал Крыльцов. – …Не то мы делаем, нет, не то. Не рассуждать, а всем сплотиться… и уничтожать их. Да.

– Да ведь они тоже люди, – сказал Нехлюдов.

– Нет, это не люди, – те, которые могут делать то, что они делают…»

Эта, десятки раз читаная мной сценка на этот раз подействовала успокаивающе. Я лёг на диван и стал ждать, когда стрелки исторических часов перескочат.

Июнь 2013