Читая записки Сигиды, необходимо учитывать, что, созданные в 1925 году в Софии, они не предназначались для публикации и не имели пропагандистского значения.

Всю революцию от начала ее мне волею судеб пришлось провести в Петербурге, сначала в качестве младшего офицера 2‑й роты запасного батальона лейб‑гвардии 3‑го стрелкового его императорского величества полка, а затем в качестве офицера штаба резерва округа («товарищи» решили, что, исключив меня из батальона, они обрубили несколько щупалец гидре контрреволюции). Но вот пришел ноябрь месяц (1917 года. – В. Б.),[1] и дальнейшее существование становилось невозможным… становилось жутко. Когда народ был пьян от водки, была надежда, что он проспится, когда же от стал пьяным от крови братьев своих – надежда умерла.

На Дон я приехал 6 ноября и через некоторое время получил место начальника 1‑го участка городской милиции Таганрога. В Таганрог прибыл поручик Белов от штаба Добровольческой армии,[2] начальник Таганрогского пункта контрразведки. Я, как выяснилось, был ему рекомендован.

Тем временем положение в городе осложнялось. У обывателя «шерсть поднималась дыбом» в предчувствии чего‑то нехорошего. Это нехорошее не медлило своим приходом, и уже к концу декабря отряды красных под командой матроса X (фамилию не помню) и некоего, по‑видимому, офицера, Сиверса двигались сначала к Донской области, затем и на Таганрог.[3] Вожди отряда были звери, расстрелы и самые кошмарные издевательства были спутниками их похода, имея целью своеобразное настраивание этой толпы, которая носила название войск. Ни одной минуты отдыха человеку, через кровь идущего к крови, ни одной минуты сна человеку, пьяному от крови брата своего, не давали эти люди, дабы угар не мог пройти раньше, чем будет достигнута цель. Понимание психологии масс, чисто звериное, не научное, а инстинктивное давало возможность вождям мановением пальца своего повелевать массами.

(После установления Советской власти 19 января 1918 года автор остался в Таганроге для контрреволюционной работы и по протекции своего однокашника по Коммерческому училищу Е. И. Болотина, комиссара финансов СНК Донской республики, стал членом коллегии при таганрогском военкоме и занимался «организацией отпора» войскам генерала Корнилова. – В. Б.)

Предстояла большая работа и в случае неудачи возможность попасть под расстрел. Нервы напряжены до крайности. Бессмыслица стала нормальным явлением. Сначала приходилось пить, чтобы вздернуть себя хотя бы обманным путем. Разведка левых социалистов‑революционеров во главе с Калабуховым шпионила всюду и везде. Разведка Украинской Рады и разведка большевиков не отставали тоже. ЧК на Металлическом заводе в лице бывшего начальника стражи завода свирепствовали вовсю, и горе тем, кто попадал туда.

Я сделал все, чтобы забить железнодорожные линии и не допустить прохода составов, делал так, чтобы и складов годных не было. В этом приблизительно объеме и поэтому же плану шла наша работа в тылу у большевиков, парализуя их попытки к тому, чтобы уметь управлять. Управления как такового на месте не было, ибо управлять было не под силу кому бы то ни было. Все управлялось само собой.

В самый нужный момент кого‑либо не отыскивали, и дело останавливалось на определенное время. Однажды даже хотели аэроплан скрасть для Корнилова, но полетевший на нем летчик благодаря неосторожности свернул себе шею и разбил аппарат. Нередко бывали и случаи, что вместо производства маневров спешно составляли поезда для гуляющих комиссаров и один за другим на полной скорости развозили пьяные компании в Ростов и другие станции. Жизнь проходила весело, время летело незаметно.

Председателем совнаркома Дона сделался знаменитый вахмистр Подтелков…

Высокого роста, широкоплечий человек, одетый в папаху, короткий темный френч, бриджи и ботфорты, он походил на мясника, только что собравшегося на бойню. Такое впечатление производила эта фигура, находящаяся в любом месте поля вашего зрения, и безразлично от того, что вы наблюдали: лицо или спину. Молчаливый, вялый в движениях, он, если вы приходили к нему по какому‑либо делу, прежде всего впивался в вас полинявшими от степного ветра неприятными колючими глазами и, пронизывая, впитывал и угадывал в вас контрреволюционера, годного по деяниям своим для Парамоновского подвала. И только после того, когда он находил, что рук марать о вас не стоит, он спрашивал, зачем вы пришли. Во все время разговора с вами лицо этого человека не изменялось, и думали вы, глядя на него, что перед вами человек, занятый чем‑то другим, ибо мысли его были где‑то далеко. Бесстрастное лицо вершителя судеб все же носило на себе отпечаток какой‑то бессмысленной ненависти и злобы, царившей в нем как первоисточник существования… Подтелков в военном отделе являлся очень редко и то на короткое время. Эти визиты носили характер частных и на Флорове как на подчиненном, нисколько не отражались; он все же был самостоятельным и в своих действиях, и в своих решениях, и только, когда не хотел чего‑либо делать и в то же время не хотел и отказаться, говорил, что это зависит от Подтелкова, что он ему во всем подчинен и, как тот скажет, так и будет. В таких случаях Подтелков всегда отказывался.

Очередным действующим лицом был Орджоникидзе – грузин по происхождению, присланный на Дон из Центра. Живой и изворотливый, с сильным акцентом инородца, плюс ко всему этому нахальный, делающий вид, что он занят работой по горло, «товарищ Серго», как его здесь звали, всюду совал свой нос, наполняя комнаты отеля резким криком акцентирующего голоса. Он имел при себе революционные надобности, несколько ящиков денег и свою охрану. Это давало ему возможность подчинить себе жадных советских служителей и командовать ими, как то ему было угодно.

Власть местная тоже имела своих более видных членов. Одним из таких был Зявкин, начальник красной гвардии Ростова – гроза городского населения, а в особенности несчастных белогвардейцев, безжалостно истребляемых в подвалах Парамонова.

Наши разведчики имели доступ всюду. Тайная организация полковника Орлова и разведка, оставленная на местах Добровольческой армией, снабдили своими членами все советские учреждения в достаточной мере. Начиная от милицейских участков и кончая наркомом, разведка имела свои глаза и уши, и Центр наш всегда был благодаря этому в курсе событий. Наши агенты, будучи на службе у большевиков, занимали у них места от милиционера до наркома включительно.

Вдруг распространились слухи о приезде в Ростов по особо важному делу военного комиссара Кубано‑Черноморской губернии некоего Автономова (говорят, бывшего офицера Балтийской морской пехоты).[4] Разведка сообщила, что нарком готовится к важному совещанию для выработки плана совместных действий против каких угодно белых, угрожающих Кубанской республике. Были сделаны фальшивые документы о делегировании меня на это совещание от Алексеевской волости Таганрогского уезда.

Отель охранялся тройной линией. Первая – стрелки пулеметной команды, вторая – местная полиция и третья – стрелки особого отряда, набранного из всякого сброда. Миновав эти три линии, мы вошли в отель, поднялись на второй или третий этаж, где была комната, предназначенная для заседания. Она имела четыре двери. Одна из них выходила на балкон, а три другие – в коридоры. У каждой двери стоял часовой‑красноармеец, а внутри была контрразведка белых! Какая злая шутка.

Около двух часов ночи заседание подходило к концу, придя к следующему решению: хорошо укомплектованный отряд матроса Шкуры, что в Батайске, и свой особый отряд стрелков в Ростове сформировать путем слияния в одну часть под командой Шкуры и послать на Кубань как самостоятельный отряд, который во всем считался бы в своих действиях против противника с общим планом. Для этой цели Главнокомандующий войсками Автономов должен был послать в отряд свою связь. Уцелевшие же части заменить местными и наверстанными в округе, где, кстати, должна была произойти мобилизация. Все были довольны столь мудрым решением, и Автономов уже видел перед собой побежденный белый отряд.

После этого мне удалось снестись с Беловым и благодаря полученным от него инструкциям перейти к действиям, цель которых была оставить Автономова без поддержки со стороны Дона. Ростовская анархическая федерация на три четверти своего состава, если не больше, состояла из офицерства, чуждого всякой партии, а тем более федерации анархистов. Но это давало возможность не только жить, но еще и иметь оружие, бомбы, устраивать демонстрации против большевиков и вообще чувствовать себя непринужденно. Не помню хорошо, но, кажется, были даже брошены бомбы. В общем, у правителей Дона создалось паническое настроение.

В Ростове (…) атмосфера как‑то сразу сгустилась. Что было этому причиной – трудно сказать: то ли вести из Украины, то ли армия добровольцев. Обыски и аресты участились, и на свет появился полоумный садист студент Полуян, уроженец Екатбринодара… По городу взад и вперед шныряли автомашины то с начальством, то с очередными арестованными. Теперь уже действовали не только подвалы дома Парамонова, действовали и подвалы отеля «Астория» также. В последнем было не хуже, чем в первых. В тюрьме же хозяйничал полупьяный Полуян. Злобу свою сатанинскую вымещал он и на старом, и на малом одинаково.

…С. Н. К. Дона предполагал, что немцы, подойдя к границе Дона, пошлют к ним делегацию с просьбой разрешить перейти ее. Конечно, революционное правительство им в этом откажет.

Когда выяснилось, что телеграф с Таганрогом не работает и причиной этому может быть приход и занятие города неприятелем, «трупы» зашевелились и начали спешно обнюхивать воздух. Скоро прибывшие беглецы успели напугать тем, что город Таганрог объявлен занятым немцами, беспощадно расправляющимися с большевиками, одних – комиссаров – расстреливали, а других – рядовых коммунистов – отсылали на работы. Разумеется, ни первое, ни второе «трупам» не улыбалось, а потому нужно было быть готовым положить «трупы»… в более сохранное место. Иными словами, нужно было приготовиться к бегству, оставив на произвол судьбы своих бесчисленных помощников и «революционный трудящийся народ». Начались сборы…

По улицам, за автомобилями с мечущейся властью, не пройти, не проехать. На вокзале готовый поезд. Чрезвычайка во главе с Полуяном заработала вовсю, стараясь использовать каждую свободную минуту. Все были начеку, чтобы пуститься к бегству. Ждали немцев и сознавали, что с ними шутки плохи, а революционная армия в бой, безусловно, не вступит. Все чего‑то ждали. Обыватель притаился, как таракан у печки, и, сбитый с толку, не знал, что ему делать (…) Но вот и утро пасхального дня… (В этот день, 21 апреля 1918 года, автор в составе отряда Дроздовского, опередив немцев, вступил в Ростов; однако на следующий день под напором превосходящих советских войск дроздовцы оставили город и отошли в село Чалтырь. – В. Б.)

Когда мы подошли к немцам, уже за Чалтырем, они были готовы к наступлению. Ранцы были сняты и аккуратно расставлены на землю, причем около имущества каждой роты был оставлен часовой, солдаты же сидели, то ли отдыхая, то ли поджидая кого‑то. Когда цепи с бугров, стройно и чинно, точно автоматы, спустились вниз, мы подошли к буграм, наблюдая за боем. Немцы били из пушек по отдельным большевистским пулеметам, ликвидируя их иногда со второго выстрела.

Но вот мы и на улицах Ростова. Они пусты, точно вымерли. По дороге ни одного трупа. Зато патронов и оружия сколько хочешь. Это обстоятельство говорило за то, что «драп» был больше, чем усиленный. Налегке совсем входили в город со стороны Таганрогского проспекта. В колонне по отделениям шли немцы, за ними небольшим отрезком шли мы, одетые по‑походному, запыленные благодаря долгому пути. За нами движется наш обоз, состоявший не то из одной, не то из двух телег, взятых нами в Чалтыре. Все оружие и патроны, что были по пути движения нашего, мы набирали в телеги, которые вскорости были полны.

Кроме того, каждый из нас нес по 4–5 брошенных красными винтовок.

По мере продвижения в город, то есть к его центру, наблюдалось и больше признаков присутствия в нем живых существ; сначала видны были силуэты в окнах, потом – по два и по три уже на улицах у открытых парадных подъездов и у калиток. Лица у всех испуганно‑радостные. С легкой тенью недоверия к случившемуся. Но вот конец Таганрогского проспекта. Здесь нас буквально засыпали цветами. Каждый считал своим долгом остановить кого‑либо из нас и приколоть к шинели букетик цветов. Поверх же винтовок в телегу клали нам куличи, пасхи и яйца. В руки, в карманы совали папиросы, иногда коробками совали папиросы, иногда коробками в целую сотню.

Комендантом города был издан приказ о сдаче оружия в трехдневный срок и о смертной казни для неповинующихся. Нам выданы были ордера для свободного производства обысков и арестов с правом на помощь, если это будет необходимо, немецких патрулей.

Арестованных к этому времени набралось довольно много. Работа между мной и поручиком Беловым распределилась так: я допрашивал и давал заключение по допросам следователю, который был к этому времени нами абонирован. Таким образом, на моей обязанности лежала присуда. На обязанности же поручика Белова лежало производство обысков и арестов и разбирательство в доносах.

О всех задержанных давались сведения мне не позже четверти часа после поступления их в комнату арестованных… Причина ареста всегда вызывалась показаниями свидетелей, или доносом, или захватом какого‑либо уличающего документа. Свидетели же защиты вызывались по данным адресам в течение двух‑трех часов. Все разбирательство длилось не более суток, через каковой срок арестованный, кто бы он ни был, или освобождался, снабженный соответствующим документом, или расстреливался. Другого наказания мы не имели, а в разбирательствах были крайне осторожны. Естественно, не щадили евреев, но они сами тому виной.

Работать приходилось очень много. Начало обыкновенно приходилось в 9.30–10 часов утра, а конец часам к 4–5 ночи. Усталость одолевала иногда настолько, что трудно было удержаться, чтобы не заснуть. Иногда приходилось от очередной работы уходить по каким‑либо важным, не терпящим отлагательств делам. Тогда допросы производил следователь, а я получал их уже готовыми. Во всяком случае, мои отлучки на времени задержания арестованных не сказывались. Строгость и скорость присуждения вызывалась следующими соображениями: вредное никогда не может стать полезным, во‑первых; взявший одно око должен заплатить за него двумя, во‑вторых; и что самый лучший способ лечения – хирургический, в‑третьих. Вот наши принципы работы, ибо вкусивший власть всегда будет стремиться к ее достижению, а достигнув, возобновить старое. Мертвые же пока что не воскресают, а следовательно, и не опасны. Иногда случалось, что мы освобождали лиц, арестованных по доносу, которые совершенно не имели свидетелей защиты. Были случаи, когда отпускали преступников. Так, однажды у меня на допросе весь в слезах просил о пощаде один из видных красногвардейцев штаба Зявкина, слесарь мастерских Владикавказской железной дороги. Ссылаясь на то, что у него шестеро детей мал мала меньше и что в случае, если его расстреляют, они останутся без куска хлеба.

– Я лучше умру, чем позволю себе еще когда‑нибудь делать то, что я сделал. Пощадите меня, – говорил он. И я, подумав об этом обстоятельстве, выдал ему отпускное свидетельство и сказал, что он свободен. За это он сумел «отплатить». Дня через два в районе Темерника из засады был убит один из наших офицеров, бывший там в компании других. Убийцу, несмотря на то, что он отстреливался, ранили и, задержав, отправили ко мне. Угрюмо, исподлобья смотрел он и не ответил ни единого слова на мои вопросы. А когда я напомнил ему об обещании его, он только пожевал сухими губами. Конечно, через несколько часов он был расстрелян.

Большинство расстрелянных были все люди, отличавшиеся своею жестокостью во времена большевиков. Несмотря на это, они были жалки перед своей собственной смертью. Иные так и не могли стать на ноги, до такой степени теряли силы, благодаря испугу. Насколько подл человек. Насколько он может быть страшен, когда он силен, и насколько гадок и противен, когда он слаб…

Работая так, однажды я получил фотографическую карточку, сделанную в виде открытки, гдебыла изображена довольно миловидная дама или барышня. Переправив мне эту карточку, агент мой сказал мне, что это есть знаменитая сестра Зявкина. Карточку эту он получил у нее, успев уже войти с ней в довольно интимные отношения. Сказал мне и следующее: по имеющимся у него сведениям, эта дама ищет знакомства с чинами контрразведки полковника Дроздовского с целью уничтожения их поодиночке.

– Со мной она это делать еще не пытается. По‑видимому, я еще нужен. С Вами просила познакомить, но я сказал, что, во‑первых, Вы нигде не бываете, а, во‑вторых, всегда очень заняты. Стороной же узнал, что она к Вам придет на прием якобы за справкой об арестованном. Она немного загримирована, так что сразу узнать ее трудно.

– Неужели она не боится, что будет опознана и арестована? Ведь достаточно того, что она сестра Зявкина, – спросил я его, предполагая, что с карточкой возможна ошибка.

– Ну вот, когда Вам придется иметь с ней дело, тогда узнаете, насколько она боязлива, – ответил агент, – а пока разрешите откланяться.

С тех пор прошло несколько дней. Карточка, положенная в стол, затерялась там между другими бумагами, о Зявкиной я позабыл. Сразу не приказал ее арестовать только из желания арестовать ее после того, как она явится сама. Уйти из Ростова, имея здесь цель пребывания, она не могла, и я был спокоен за возможность взять, ее под арест в любой момент.

И вот однажды вечером (у меня были и вечерние приемы) мне доложили о том, что какая‑то дама хочет меня видеть. Я приказал впустить.

Вошла среднего роста, довольно элегантно одетая шатенка. Я бы не сказал, что она дурно сложена и собой не привлекательна. Поднявшись ей навстречу, я предложил занять стул возле моего стола и осведомился, что ей угодно. Она ответила, что хотела бы узнать что‑либо о судьбе арестованного такого‑то. В этот момент я вспомнил про все сказанное мне моим агентом, не знаю почему, мои губы улыбнулись.

– Должно быть, я узнаю что‑либо хорошее, если Вы смеетесь.

– Да. И даже очень хорошее, – ответил я, роясь у себя в ящике, чтобы взять оттуда карточку. Наконец последняя была найдена, и я, повернув ее к сидевшей и нажав кнопку электрического звонка, спросил:

– Скажите, эта фотография ваша ли?

– Да. Но как она попала к Вам сюда? – удивилась моя собеседница.

В это время на мой звонок вошел дежурный офицер. Остановив его знаком, я продолжал:

– Прежде всего, при малейшем движении рук я пущу в вас пулю. Поэтому благоволите держать их спокойно как они есть, а теперь я вам отвечу на вопрос. Карточка попала ко мне потому же, почему и вы у меня. Ведь вы знаете, зачем вы пришли ко мне? Вы ведь сестра знаменитого Зявкина?

– Да, я его сестра. Что ж из этого? Если Вы знаете цель моего визита, тем хуже для Вас, – ответила она с легким волнением, а вернее, с досадой. После этого она была уведена и отправлена в арестанскую комнату.

На другой день состоялся допрос в присутствии Бологовского. О том, что она из себя представляет, мы знали, да и сама она не отрицала. На вопрос же, почему она осталась здесь, она ответила, что мало ли что‑де могло ее тут задержать. И вот это‑то «мало ли что» нам и нужно было узнать.

Допрашивали наверху, потому что допрос имел быть «с пристрастием», то есть с шомполами, применяемыми для большей словоохотливости допрашиваемого. Разумеется, что Зявкина говорить ничего не хотела. Она не знала, откуда в ее комнате револьвер, почему там были патроны, чьи фотографии, главное – кто еще кроме нее состоял в террористической организации. Когда ей заявили, что принуждены будут дать ей «25», а подпрапорщику С. было сказано: «Подпрапорщик, приготовьтесь», эта «милая женщина», презрительно улыбаясь, заметила:

– Ведь вы офицеры‑рыцари. Неужели вы сможете ударить женщину?

– Преступник в глазах судей – существо бесполое. Он – преступник и все. Поэтому или отвечайте, или вас будут бить, – сказал Бологовский.

Она предпочла быть битой, и не только 25 раз, а гораздо больше. И даже тогда, когда ее вешали, она все же нашла в себе мужество сказать:

– Сколько вас сейчас, а я одна, и сколько было вастогда, я же была тоже одна.

После этого, подрыгав немного ногами и руками, она осталась «также одна» (…)

Все, казалось, шло хорошо. Но вот в меньшевистском вестнике начали появляться статьи о том, что они‑де, мол, меньшевики, требуют, чтобы все было решаемо судом, что даже самого важного большевика надо судить, а не так просто стрелять. Даи стрелять много нельзя. Этот же самый вопрос поднят был в городской думе меньшевиком Петренко, тем самым, что при большевиках гордо кормился из красных запасов.

Конечно, на разговоры членов этой партии и родственной ей с. р‑в мы обращали внимание не больше, чем на пустой лай, и как делали свое дело, так и продолжали его делать. Нападки тем временем продолжались и стали принимать размеры нежелательные.

Всю жизнь свою пробыв с желтым билетом и с еженедельным санитарным осмотром, партии меньшевиков и с. р‑в захотели стать порядочными женщинами и занялись пересудами по адресу «сбившихся с пути» о «достоинстве человеческом позабывших», как писали в то время левые газеты.

Петренко же пошел еще дальше и, как полагается всякой «порядочной» женщине, обладательнице упомянутого документа, пользуясь правами председателя Городской Думы, заявил немецкому коменданту, что русские власти – грабители и разбойники. Народ убивают среди бела дня и грабят его на чем свет стоит. В результате жалоб просил со стороны коменданта помощи. Делая это дело, пошлое и грязное, он позабыл о том, что его же, служившего большевикам, не только не убили, но и не арестовали, ибо за ним не значилось кровавых преступлений.

На другой день меня, Белова и Бологовского вызвал к себе комендант и попросил возвратить ему те документы, какие мы имеем от него на право обысков арестов.

– Это я должен сделать официально. Официально же я не могу вам дать право расстреливать. Такова политика. Но неофициально скажу. В ваши дела вмешиваться не буду. Делайте осторожно, и только.

Таким образам, официально мы теряли права на известное положение в городе и волей‑неволей должны были продолжать свое дело исподволь, уже как бы на «законном» основании. И это благодаря людям, у которых хватало смелости называть себя русскими. Эти же лица пошли и дальше, агитируя против нас уже среди городского населения, начавшего забывать все ужасы недавнего прошлого. Вместо ласковых встреч уже появились молчаливо‑укоризненные, а иногда и просто недоброжелательные.

Странное чувство зарождалось где‑то глубоко против людей, кто бы они ни были. Какая мерзость, какая гадость. Неужели мы, русские, не могли знать только русских в личных наших делах и неужели большевики недостаточно заплевали наши души для того, чтобы мы шли положительно на все для избавления их от заслуженного наказания? Но таковы партии меньшевиков и с. р‑в. Нет в них ни совести, ни чести, ни вообще чего‑либо, характеризующего человека с хорошей точки зрения. И что характерно, так это то, что таковы они всюду, не только в России.

Публикация, предисловие и примечания Виктора Бортиевского, кандидата исторических наук. – Родина, 1990, № 10.

[1] Здесь и далее все даты приводятся по старому стилю.

[2] Речь идет о военной организации, основанной 2 ноября 1917 года в Новочеркасске генералом М. В. Алексеевым. В нее вступали приезжавшие на Дон со всех концов России офицеры, юнкера, учащаяся молодежь. Во второй половине ноября в ней насчитывалось более 600 человек. 27 декабря эта организация была преобразована в Добровольческую армию. В командование вступил генерал Л. Г. Корнилов, а верховным руководителем был объявлен М. В. Алексеев.

[3] На борьбу с калёдинщиной были направлены отряды под командованием большевиков Н. А. Ховрина (1891–1972) и Р. Ф. Сиверса (1892–1918).

[4] Алексей Иванович Авторомов (1890–1919), бывший хорунжий, в январе 1918 года был избран главнокомандующим Юго‑Восточной революционной армией, а с 6 апреля стал главнокомандующим вооруженными силами Кубанской советской республики.