Делать обобщающие выводы, исходя из итогов отдельно взятого года – глупо. Литература, это не транспортёр, по которому плывут на более или менее равном расстоянии готовые и (почти всегда) исправные изделия. В литературе бывает то пусто, то густо. В литературе случаются скудные, а то и совершенно пустые годы, даже несколько лет, после которых обязательно наступает расцвет и изобилие.

Но ушедший 2013‑й мне лично продемонстрировал очередной упадок литературной критики. Этот упадок начался ещё года три‑четыре назад, а в этом году он обозначился наглядно.

Критику хоронят периодически. Последний раз хоронили лет пятнадцать назад. Казалось, тогда, в конце 90‑х, она в традиционном виде – большие, широкие статьи‑анализы, статьи‑программы – навсегда уходит в прошлое.

Помнится, в декабрьском номере 1999 года журнала «Знамя» состоялся круглый стол на тему «Критика: последний призыв». В нём приняли участие тогдашние молодые и относительно молодые (в смысле физического возраста) критики. И хотя большинство высказывалось в том плане, что критика умрёт только вместе с литературой, но общее впечатление тот круглый стол оставил достаточно мрачное – критика если и не умирает, то уж точно коренным образом видоизменяется.

Но буквально через три‑четыре года после того разговора появилось несколько новых имён – двадцатилетние девушки и юноши ворвались в распахнутые (надо уточнить – их ждали) двери литературного процесса и сразу приковали к себе внимание того, хоть и неширокого, но важного слоя общества, что интересуется современной русской литературой.

И если большинство из них начало с рецензий, то очень быстро продолжило жизнь в критике статьями. В первую очередь не специализированные (для критиков) издания вроде «НЛО» и «Вопросов литературы», а «журнал художественной литературы и общественной мысли» «Новый мир», «литературный, публицистический и религиозный» «Континент», «литературно‑художественный и общественно‑политический журнал» «Знамя», «независимый литературно‑художественный» «Октябрь» отдавали под эти статьи десятки страниц, наверняка жертвуя в пользу критики хорошими повестями, острой и умной публицистикой.

Впрочем, вряд ли жертвовали – статьи Валерии Пустовой, Сергея Белякова, Алисы Ганиевой, Андрея Рудалёва вмещали в себя и элементы прозы, и ноты публицистики. Разговор вёлся широко, свободно, бесстрашно, зачастую беспощадно. (Назвал всего четыре имени из двух десятков, которые с лёгкостью могу назвать. Но это моя своего рода большая четвёрка новых критиков начала века.)

Критики‑долгожители (по крайней мере, долгожители в творческом отношении), как показывает история литературы, явление нечастое. Как правило, жизнь критика – десять‑пятнадцать лет активности, а потом или молчание, или уход в литературоведение, публицистику, мемуаристику… И наше время счастливо отличается от прошлых периодов тем, что долгожителей в критическом цехе немало. Прекрасно, что продолжают выступать со статьями и рецензиями на новое, сегодняшнее Андрей Турков, Ирина Роднянская, Лев Аннинский, Алла Марченко, Алла Латынина, Наталья Иванова, Владимир Бондаренко, Сергей Чупринин… Отлично, что время от времени обращаются к критическому жанру давно увлёкшийся иным Вячеслав Курицын, вроде бы объявивший об уходе из критики (после итоговой книги «Человек эпохи реализма») Павел Басинский, время от времени появляются публикации Марии Ремизовой…

Но в критике необходима, во‑первых, интенсивность, а во‑вторых, своя площадка.

Как ни относись к Белинскому, Чернышевскому, Добролюбову, Писареву, Валериану Майкову, но невозможность не признать, что их работоспособность была поразительной. Во многом благодаря ей они и одержали в своё время победу (пусть тактическую) над славянофилами, почвенниками. Константин Аксаков, Хомяков, Самарин, Страхов, Аполлон Григорьев публиковались время от времени, от случая к случаю.

Но дело не только в работоспособности. Оборот «во многом благодаря» я употребил не просто так. У Белинского и его последователей были площадки – журналы «Отечественные записки», «Современник», «Русское слово». У славянофилов и их последователей площадки появлялись опять же время от времени. В журнале «Москвитянин» они долгое время были хоть и желанными, но гостями, собственные журналы существовали очень недолго: «Русская беседа» около пяти лет, столько же вместе «Время» и «Эпоха»…

При обилии, как мы понимаем сейчас, замечательной прозы и поэзии во второй половине 1840‑х – 1860‑х годов, все русские журналы держались в первую очередь на литературной критике. Точнее, на смешении критики с публицистикой, историей, философией, обществознанием. Такие статьи рвали друг у друга из рук читатели того времени, к ним возвращаются и сегодня, цитируют их, даже спорят с ними… Произведения собственно литературных критиков, которых – в том числе и очень талантливых – было в то время немало, надёжно позабыты. Статьи и рецензии, например, Павла Анненкова, Василия Боткина, Александра Дружинина интересны сегодня в основном в связи с именами тех, о ком они писали. Статьи же и рецензии Белинского, Константина Аксакова, Писарева, Григорьева интересны и важны, полезны сами по себе. И дело здесь не только в величине таланта, а в охвате темы.

С тех пор критика переживала разные времена, то мельчая, то возвышаясь до философии… В советский период эта ветвь литературы была здорово дискредитирована – отозвавшийся о том или ином произведении отрицательно критик невольно мог стать палачом того или иного писателя. Или же похвалив не то, не того… (В номере 2–3 «ЛР» была опубликована статья Вячеслава Огрызко о драматичной судьбе талантливого критика Дмитрия Старикова, наглядно показывающая, в каких идеологических тисках, и не только государственных, находились советские критики.)

С наступлением перестройки критика, как и вся литература, освободилась от сковывающих рамок, и началась настоящая война потомков западников и почвенников, и, кстати сказать, то время оставило множество важных, глубоких, ярких статей, в которых, отталкиваясь от литературы, критики выходили на проблемы общественного и политического устройства, мировоззрения, путей развития страны… Правда, большинство этих статей погребено в груде периодики или малотиражных книжек, задвинуто нами в дальний угол вместе с воспоминаниями о «катастройке» и «лихих 90‑х», но, скорее всего, мы ещё к ним вернёмся – то время нуждается в изучении и анализе.

Впрочем, тот период для движения литературы был действительно катастрофическим. И причина этого оказалась не в запрещениях, а наоборот – в свободе. Наконец появилась свобода публиковать и издавать всё что угодно. И, естественно, журналы, издательства выбрали не современных авторов, а неизвестные широкому читателю произведения Булгакова, Набокова, Бердяева, Солженицына, Максимова, Синявского… Современная же литература была практически в загоне (в плесневеющем резерве) на протяжении десятилетия (примерно с 1986‑го по 1996‑й).

С другой стороны, именно конец 80‑х и первая половина 90‑х дала нам первое поколение свободных критиков («первенцев свободы» по определению Сергея Чупринина), которые повели разговор жёстко, без оглядки на авторитеты (а авторитеты в то время были или повержены переменами в стране, или ещё не народились).

В статье «Бывшие» («Знамя», 2013, № 5), посвящённой критикам Борису Кузьминскому, Вячеславу Курицыну, Павлу Басинскому, Сергей Чупринин отмечает: «Видя своей центральной задачей вдохнуть дух вольности в русскую литературу, они самих себя прежде всего почувствовали свободными. В том числе и от норм литературного этикета. И от фундаментальной проработки базовых эстетических понятий. И от необходимости сводить свои летучие оценки, ситуативные отклики в сколько‑нибудь стройную, непротиворечивую, да хоть бы даже и противоречивую, но систему».

С последним утверждением я не могу согласиться. Пусть не очень стройные, но всё же системы и Курицыным, и Басинским, и Кузьминским были созданы… Ладно (подумав над формулировками систем, соглашусь)

– системы как таковые не создали, зато эстетические, да и идеологические (а серьёзное отношение к литературе без идеологии, наверное, невозможно) взгляды, например, Курицына и Басинского мне ясны. Чего не скажешь о многих других критиках, вроде бы проработавших базовые эстетические понятия фундаментально…

Скудным было то время для создания систем. И, наверное, ошибка «первенцев свободы» состояла в том, что они шли вслед за ручейком современной им литературы, а не стремились повести ручеёк за собой к засыхающим оазисам. Хотя попытки были, но очень робкие.

Вот, например, в «Литературной России», в 52‑м номере за 1997 год, было опубликовано интервью Марины Абашевой с Алексеем Варламовым, Олегом Павловым и Павлом Басинским под звучным названием: «Мы – ортодоксы». Журналист задаёт первый вопрос: «Что такое – «новый реализм», о котором говорят в связи с вашим творчеством – литературное направление, школа, группа?» И Басинский сходу объявляет: «Никакой школы не существует – упаси Бог. В этом как раз наше отличие от групп с манифестами: постмодернистов, концептуалистов, куртуазных маньеристов и т. д. Реализм – это мировоззрение, фундаментальный принцип».

И далее разговор идёт о частностях: творчестве друг друга, о журналах, близких писателях… Ничего, в хорошем смысле слова, ортодоксального… Не удивительно, что очень быстро тот круг «новых реалистов» распался. (Правда, Олег Павлов не раз во второй половине 90‑х пытался объединить писателей‑реалистов, вернуть художественной литературе смысл, уважение, вес, продолжить прерванную «переходным периодом» традицию… Одна из публикаций в той же «ЛР» называлась «Коренной вопрос. Манифест русских традиционалистов» (1996, № 29).

В тот момент борьба за традиции была актуальна, но на кондовой традиции далеко не уедешь – развитие всё‑таки необходимо. Да и прозу того же Олега Павлова (а позже и Павла Басинского, когда он обратился к прозе) никак не назовёшь традиционным реализмом. Это скорее модернизм. Ну, или новый реализм…

К началу нулевых «первенцы свободы» в критике явно выдохлись. Большинство из них ушло в литературные обозреватели и литературные журналисты или всё больше тяготело к публицистике, и появилась потребность в «свежей крови».

Эта «свежая кровь» не заставила себя долго ждать. Не буду перечислять те десятки имён, что явились словно бы из ниоткуда. Остановлюсь на тех четырёх, что упомянул в начале статьи, перед неожиданной для себя самого попыткой экскурса в историю.

Начали Пустовал, Рудалёв, Беляков, Ганиева действительно впечатляюще. Почти без раскачки, без публичной пробы пера выдали большие, глубокие, смелые статьи (за исключением разве что Сергея Белякова, который имел ко времени написания статей немалый опыт публикации рецензий в журнале «Урал»)… Причём к современной им литературе, и в первую очередь к литературе своих сверстников, эти критики (а им тогда было от двадцати до неполных тридцати) имели немалые претензии.

«Молодая литература пробивает себе дорогу, пытается доказать целесообразность своего существования как‑то по инерции, беспафосно, не криком, а всхлипом, как будто она сама в себе не уверена и постоянно колеблется перед перспективой смены рода деятельности», – писал, к примеру, Андрей Рудалёв в статье «Обретение нового»… Валерия Пустовал так и вовсе в первой же своей статье призвала очищать писательскую личность (зачем и от чего надо чистить, читайте в её статье «Новое «я» современной прозы», «Новый мир», 2004, № 8)… И главное, каждый из этих критиков рассуждал не только о недостатках тех или иных произведений, но и говорил, какой он сам видит литературу, да и вообще жизнь, в которую только вступает. (И как это в духе русской критики! Почти все классики этого жанра начинали с громогласных заявлений совсем‑совсем молодыми, а то и вовсе юными.)

Многое изменилось за десять с лишним лет. Критики познакомились лично с антигероями своих статей и перестали их критиковать (а может, антигерои вняли голосу критиков и исправились, как знать), подробно говорить о жизни в связке с литературой им, видимо, надоело, да и идеалы, наверное, поменялись, а то и исчезли…

Публикаций в толстых журналах (по крайней мере, представленных в «Журнальном зале») у этих критиков всё меньше. Вот цифры: Валерия Пустовая – 2012 год – 2, 2013 – 1; Сергей Беляков – 2012 – 3, 2013 – 2; Алиса Ганиева – 2012 – 1, 2013 – 0; Андрей Рудалёв – 2012 – 2, 2013 – 2…

Нет, они работают. Сергей Беляков, например, написал книгу о Льве Гумилёве, Алиса Ганиева после успеха повести «Салам тебе, Далгат!», по‑видимому, всерьёз обратилась к прозе, Андрей Рудалёв публикует множество небольших материалов и в «Литературной России», и в различных интернет‑изданиях, но его объёмных статей я лично давно не встречал. В интернете можно отыскать и статьи Валерии Пустовой. Но именно отыскать, а то и случайно наткнуться.

Своих площадок у этих, да и остальных близких им по возрасту критиков, нет. И они, кажется, не очень‑то стремятся эти площадки иметь, разбрасывая тексты туда и сюда. Распыляя. И большинство текстов остаётся незамеченными, истлевает непрочитанными.

Это же относится и к тем, кто пишет в других жанрах. В прозе, поэзии, публицистике происходит распыл. И это создаёт ощущение пустоты и даёт повод некоторым представителям старших литературных поколений констатировать, с усмешкой глядя на следующих (или якобы следующих) за ними:

«Я, правда, Чернышевского – Добролюбова – Писарева не слишком люблю, но глупо отрицать, что их взгляды захватывали публику и оказали влияние (увы – не самое лучшее) на дальнейшее развитие русской литературы. Да ведь и писать было о чём. Тургенев, Гончаров, Островский, Щедрин, Толстой, Достоевский, Успенский. И оппонентам шестидесятников – Аполлону Григорьеву, Н.Н. Страхову – было о чём спорить.

Критикам‑шестидесятникам XX века тоже досталось работы: как из‑под земли явилось яркое поколение, объединённое общностью взглядов и надежд: Евтушенко, Вознесенский, Окуджава, Высоцкий, Ахмадулина, Аксёнов, Гладилин – и оно было тут же атаковано коммунистическими вельможами, стоящими на страже соцреализма.

Вообще взлёт критики совершается в периоды общественных и эстетических литературных сломов. Мережковский пророчествует о рождении модернизма, опоязовцы подводят итог авангарду – величайшему феномену русской культуры XX века. Кризис шестидесятничества XX века порождает постмодернистский тип мышления, и это отзывается «Пушкинским домом» Битова, поэзией Бродского, прозой Венедикта Ерофеева и Саши Соколова, Пелевина и Сорокина. Есть о чём писать Курицыну и есть куда метать критические стрелы Пемзеру.

Что интересного народилось в литературе в нулевые годы? Возникли новые литературные школы, новые направления, яркие имена?

Декларации – да, были».

Это из статьи Аллы Латыниной «Манифестация воображаемого» («Знамя», 2010, № 3).

Прочитав такие слова четыре года назад, я, помню, разозлился. Даже стал было выписывать на листочек то интересное, что народилось в литературе в нулевые. А потом бросил. Народиться‑то, может, и народилось, да что толку… Там плод, там плод, ещё вон там, а грозди нет.

Чтобы поразило, нужна гроздь. А чтобы эту гроздь найти и о ней возвестить, нужен критик. Не мастер рецензий, не литобозреватель, а именно критик. А критики у нас, по‑моему, куда‑то подевались… Не проморгать бы и литературу целиком.

Январь 2014