Ответственность за мотивированный выбор

Сэм Харрис, ярый сторонник отсутствия свободы воли и страстный пропагандист ее иллюзорности, с неподдельным пафосом восклицал: «насильники по сути своей глубоко несчастные существа, жертвы первопричин, к которым они не имеют касательства». Собственно говоря, это и есть позиция классического детерминизма в вопросе о так называемой «свободе воли». Вспомним Шопенгауэра (не даром же я его цитировал), который в результате своих рефлексий в сущности соглашался с тем, что, на первый взгляд, может показаться, будто субъект, воля которого порабощена и который обречен на поступок соответствующего рода, ответственности нести не должен и не может, поскольку не свободен в выборе варианта своего поведения: все предопределено. Но Шопенгауэр, таким образом, как, впрочем, и остальные детерминисты, за исключением радикальных адептов, сталкивается в этом месте с неразрешимым противоречием по поводу того, что зло, все же, должно быть наказано. А как можно морально оправдать такое наказание, если поведенческие реакции человека предопределены. Безнаказанным зло нельзя оставлять, иначе можно получить оправдание зла и его торжество. Надо искать какой-то выход из затруднений, основанием которых является признание воли несвободной. И Шопенгауэр пытается найти такой выход, порождая противоречия в тезисах.

Философ замечает, что, хотя воля и несвободна, человек, вместе с тем, действует по собственному убеждению, подсказывающему, что действовать надо так, а не иначе. Убеждение представляет собой причину конкретного поведенческого акта. Вместе с тем Шопенгауэр указывает еще на один фактор в сознании, который «заключается во вполне ясном и твердом чувстве ответственности за то, что мы делаем, вменяемости наших поступков, основанной на непоколебимой уверенности в том, что мы сами являемся авторами наших действий». И это уже, к удивлению внимательного наблюдателя, означает сдачу своих позиций и скатывание в лоно индетерминизма. Впрочем, такие попытки блужданий в поисках насущных ответов естественны, поскольку для Шопенгауэра-детерминиста, немецкого философа, который творил в период расцвета научной мысли особенно в Г ермании XIX века и который характеризовался пессимистическими взглядами на современный ему мир, называемый им «наихудшим из возможных миров» (реминисценции древних софистов и их последовательных адептов в последующее время вплоть до нынешнего дня), не были доступны современные сведения из области психофизиологии, а труды Сеченова он, вероятно, в силу большой разницы в возрасте, прочитать не мог. Поэтому, пытаясь как-то оправдать ответственность при несвободе воли, он был вынужден приближаться к Эразму, дискредитируя чистоту детерминизма. В силу этих причин Шопенгауэр приходил к выводу о том, что человек должен отвечать за свои поступки, поскольку он совершает их осознанно, зная при этом, что имеется еще, по крайней мере, один вариант поведения. Поэтому в вину субъекту должна вменяться ущербность характера и, следовательно, наказание следует назначать в зависимости от глубины ущербности, которая, в свою очередь, проявляется в поступках различного рода: от оскорбления до лишения жизни. «Все сводится к тому, каков кто есть», — утверждал философ, находя, с одной стороны, как ему казалось, успешный выход из затруднений детерминизма, а с другой, подчеркивая неизбежность поступка, проистекающего из характера человека. Причем неизбежность поступка и объективна, ибо субъект действует в рамках пространства и времени, и субъективна, ибо он проявляет свой характер.

Шопенгауэр, имея собственное представление о мотивах поведения, писал, что в случае, если мотивы фальсифицированы и человек совершает противоправный поступок по незнанию, то он все равно должен нести ответственность, поскольку при данных обстоятельствах интеллект был в состоянии передать необходимую информацию о противоправности деяния. Но поскольку законы исходят из посылки о том, что у воли нет моральной свободы и она «подчинена принуждающему действию мотивов: по этой причине они должны всем возможным мотивам к преступлению противопоставить более сильные противоположные мотивы в виде угрожающих наказаний, и Уголовный кодекс есть не что иное, как список противоположных мотивов по отношению к преступным деяниям». Это утверждение представляет собой важнейший принцип профилактики преступлений, который зиждится на теории психологического принуждения Фейрбаха: наказание должно быть столь серьезным, чтобы его последствия в виде несчастий перекрывали привлекательность итога преступного деяния.

Таким образом, человек, несмотря на то, что его поступки предопределены, должен нести ответственность за ущербность своего характера.

Другим ключевым моментом философии Шопенгауэра является его утверждение о том, что закон дает необходимый импульс, который должен поработить волю и направить поступок в диктуемое им русло. Это концепция наказания, на которой зиждется современная немецкая доктрина права и от которой не отказываются и российские криминалисты.

В индетерминизме все гораздо проще в отношении ответственности. Рассуждая о добре и зле как двух антиподах, по поводу которых складываются нормативные представления, Эразм и его последователи определяли прежде всего, что добро — это любовь, ссылаясь на Нагорную проповедь Спасителя. Определения любви в разных философских школах были представлены весьма мозаично, однако самое главное, что следует из сопоставления добра с любовью и зла, которое также может быть обусловлено тем же состоянием, это то, что эти феномены можно различить, следовательно, по степени заложенной в них любви, а это поддается моральной оценке на основе свободной воли. Коль скоро человек, обладая свободой оценивать добро и зло, выбирает последнее, тогда у государства или иного общественного формирования появляется моральное право наказывать его. Это положение является основным аргументом сторонников свободы воли в обосновании ответственности. «Если от человека скрыты различия между добром и злом и воля Божья, то ему нельзя вменять в вину, когда он выбирает плохое... Я не понимаю, на каком основании говорят о чистой необходимости там, где столько раз упоминаются хорошие и плохие дела, где упоминается воздаяние», — писал Эразм.

О том же говорил Иоанн Дамаскин: «То, что происходит по необходимости, ни добродетель, ни порок; если же мы не имеем ни добродетели, ни порока, то не достойны ни похвал, ни наказаний...».

Несмотря на относительную легкость в восприятии позиции индетерминистов, они также допускают определенную непоследовательность в своих суждениях, в которых ярко прослеживаются клерикальные сюжеты. Но если клерикальные сюжеты играют в выводах индетерминистов немаловажную роль, тогда как быть с высказыванием Апостола Павла в его послании к римлянам: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которое не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех» (Рим. 7:19— 20)?

Современные философы недалеко продвинулись по сравнению с их давними предшественниками, постоянно испытывая пассионарность, но в пределах детерминизма или индетерминизма. Так, С.Ф. Анисимов пишет: «Ограничение свободы накладывает отпечаток на ответственность за поведение, но не устраняет ее: он несет ответственность за выбор формы своего поведения в данной ситуации, за свою позицию в ней». Но чем же продиктован выбор поведения? Коль скоро, по мнению С.Ф. Анисимова, совпадающему с мнениями психофизиологов, свобода ограничена, в частности, психофизиологическими процессами, которые, следовательно, диктуют человеку свою волю, значит, выбор варианта поведения в конкретной ситуации и в конкретных обстоятельствах зависит, помимо прочего, от этих психофизиологических процессов, что, в сущности, согласуется с тезисами Шопенгауэра.

С.И. Тихенко, о комплексной и одновременно компилятивной концепции которого я упоминал выше, считал, что словосочетание «свобода воли», как некорректное, должно быть заменено на свободу выбора. Исследователь полагал, что несвобода воли не должна мешать упреку, но, в то же время, должна в упреке учитываться. Поэтому, если степень этой свободы выбора уменьшена по сравнению с нормой, то это обстоятельство должно быть отражено в наказании. В данном контексте, по мнению теоретика, следует либо уменьшать наказание, либо применять иные меры, не связанные с наказанием, — меры лечебно-превентивного характера.

Приведенные соображения С.И. Тихенко только сравнительно недавно, а именно с момента принятия УК 1996 г. нашли в российском уголовном праве законодательное обоснование, хотя теоретические кондиции так толком и не выработаны. Между тем, именно на подобных концептуальных подходах базируется доктрина германского права в отношении и вины, и ответственности.

Доминирующей в германской доктрине, посвященной ответственности, является теория, которую можно назвать компромиссной, ибо она построена на совокупности постулатов детерминизма и индетерминизма. Авторы одного из учебников по уголовному праву профессора Р. Маурах и X. Ципф пишут: «Детерминизму мы обязаны знанием о том, что каждое человеческое поведение обусловлено импульсами, причинными факторами, которые опосредуют побуждение человека к конкретному деянию; индетерминизму, напротив, мы обязаны представлением о том, что человек способен в определенном объеме познать не только ценность или вредность действия, к совершению которого его толкают импульсы, но и направить свою волю в соответствии с представлениями о ценности по такому пути, которое оценивается как “хорошо”, и в этом направлении действовать».

Основанием ответственности немецкие ученые считают противоречие установленному нормативному порядку. Вместе с тем они полагают, что человеческое поведение многослойно. Первый, низший слой составляют психофизиологические детерминанты — человеческая «самость». Эти детерминанты способны делать процесс волеобразования фатальным. Однако это еще не поведение. «Я-импульс» переходит затем в верхний слой и там сталкивается с «общественным Я», в результате чего созревает решение, являющееся фундаментом соответствующего поведения. И в том случае, если поведение «Я- индивида» противопоставляется общественным нормативам, которые индивид способен познать как ценность, наступает ответственность и правонарушитель превращается в преступника.

Немецкие авторы, акцентируя внимание на двух слоях человеческого сознания, отдают предпочтение высшему, социальному слою. Между тем, когда речь идет о способности человека понимать ценность установленных нормативов, исследователи постоянно подчеркивают наличие этой способности, имея ввиду, что воля может быть более подвержена влиянию низшего слоя, и тогда человек лишается возможности верно оценить соответствующие социальные нормативы. Характерологические черты личности играют здесь очень важную роль.

Австрийские исследователи также исповедуют в вопросе о волевых процессах постулаты детерминизма и индетерминизма в их синкретическом единстве. Так, профессор Р. Моос, один из разработчиков УК Австрии, считает, что наказание, основанное на принципе вины, должно принимать во внимание не только характерологические особенности субъекта, но и, главное, его способность познать ценность установленных норм. Вместе с тем личностные свойства правонарушителя имеют огромное значение, но только при определении соответствующей меры изоляции, в связи с чем в австрийском уголовном законодательстве, так же как и в германском (а теперь уже и в российском), исповедуется принцип «двухколейности»: меры изоляции разделяются на меры наказания и социально-терапевтические.

Нетрудно заметить, что немецкие юристы основываются в своих выводах о так называемой свободе воли в ракурсе ответственности вовсе не на юридическом позитивизме, а на исходных данных психофизиологии. «Несправедливо сегодня относить вопрос о свободе воли и способности к самоопределению к специальной проблеме уголовного права», — пишут Р. Маурах и X. Ципф. Строго говоря, это вовсе не новое слово в юриспруденции. Вспомним Филиппо Г рамматика, который, правда, отличался радикальными взглядами,

предлагая отменить такие основные понятия уголовного права, как «пре-

ступление», «наказание», «вина», «уголовная ответственность», и заменить их на понятия «опасное состояние» и «меры безопасности», что, по его мнению, необходимо для социальной защиты. Но в концепции его последователя Марка Анселя теория социальной защиты приобрела более оптимальный вид. В ней акцент делался не на уголовной репрессии, а на исправительном воздействии на преступника, излечении его главным образом воспитательными средствами, но, когда необходимо, и при помощи терапии. Все это предлагалось в результате поисков выхода из затруднений, накладываемых на проблему ответственности несвободой воли. Такой более или менее адекватный выход нашли немецкие юристы с помощью психофизиологических рекомендаций.

К сожалению, подавляющее большинство российских юристов не обращают внимание на психофизиологические резоны, замыкаясь в рамках юридического позитивизма, отчего и создают, прошу прощения, нелепые уголовно- правовые сюжеты. Вместе с тем во второй половине XIX века гений русского, как это ни странно, не юриста, а физиолога, Ивана Михайловича Сеченова прозорливо усмотрел необходимость ответственности даже при несвободе воли, оригинально интерпретировав позиции детерминистов. Современные российские юристы не знают (как мне кажется) юридическое наследие великого физиолога, поэтому мне представляется полезным ознакомить коллег с ним.

И.М. Сеченов признавал волю несвободной и, несмотря на детерминистские взгляды относительно волеопределения, его рассуждения об ответственности носили наступательный характер.

Во-первых, изучая моральную сторону поступка при свободном или детерминированном поведении, он указывал, что свобода или несвобода воли никоим образом не влияет на нравственную ценность поступка, которая определяется целями самого поведения, «отношения к лицу, обществу и видимым условиям совершения, а никак не скрытою от нас психогенетическою стороною.

Вот если бы моральная сторона человеческих действий, выражаемая словами: хороший, добрый, злой, великодушный, подлый и пр., зависела хоть сколько-нибудь от внутреннего происхождения из свободной воли, тогда, конечно, учение о не-свободе разрушало бы мораль».

Во-вторых, И.М. Сеченов возражал против низведения человека до уровня автомата, отмечая, что «если бы присутствие свободной воли в человеке было столь же ясно, как присутствие, например, глаз или ушей, то и споров бы о ней не было. Если же споры есть, значит, та сторона явлений, к которым она прилагается как объяснение, может быть объяснена и помимо нее». Далее ученый указывал на психофизиологическую основу поведения, т.е. на те процессы, которые детерминируют решение. Воля свободна только в период противоборства мотивов. Итог же противоборства всегда фатален: более сильный мотив одерживает верх над менее сильным и поведение подчиняется доминирующему импульсу. При несвободе воли разнообразие вариантов человеческих поступков не нарушается.

В-третьих, вне зависимости оттого, совершается ли поступок при свободной воле или нет, оценка его обществом не меняется. «Благодарностью и наградой признается, следовательно, известная ценность поступка, помимо его внутреннего способа происхождения, и еще принадлежность поступка лицу, которым он совершен. Этот вид заслуги остается, очевидно, неизменным, будет ли человек со свободной волей или нет».

В-четвертых, переходя непосредственно к вопросам преступления и наказания, И.М. Сеченов отмечал, что и здесь учение о свободе воли имеет право на существование и, более того, де-факто признается законодателем. В качеств примера он приводил перечень смягчающих вину обстоятельств, в связи с чем писал: «Смягчающее обстоятельство может иметь смысл только тогда, если признать волю способной подчиняться побуждениям; но тогда она уже не будет свободной. В судебной или, по крайней мере, адвокатской практике признания последнего рода встречаются ежеминутно, именно когда преступник выставляется жертвой той среды, в которой он вращался, когда говорится о гнете нищеты, невежества, о развращающем действии праздности и т.п.». Риторический вопрос: можно ли обоснованно возразить Ивану Михайловичу? Тем более, что в современном УК России мы находим яркое подтверждение тезисам великого Сеченова. Каким, например, образом можно истолковать такое смягчающее обстоятельство, как «совершение преступления в результате физического или психического принуждения либо в силу материальной, служебной или иной зависимости» (п. «е», ч. 1 ст. 61 УК РФ)? Несомненно, что здесь речь идет о влиянии (главным образом в контексте зависимости) неких обстоятельств, явившихся причиной преступления. Но если закон ставит совершение деяния в зависимость от определенной внешней причины, значит, он признает возможность подчинения воли соответствующему импульсу.

Пункт «в» ч. 1 ст. 61 УК РФ устанавливает необходимость смягчения наказания, если преступление совершено беременной женщиной. Известно, что состояние беременности понижает способность женщины адекватно воспринимать окружающую действительность и, соответственно этому, мешает выбору адекватного поведенческого варианта в стрессовой ситуации. Более того, беременным женщинам свойственны повышенная нервозность, импульсивность. Но такие состояния рассматриваются как аномальные. Следовательно, рассматриваемое смягчающее обстоятельство ставит необходимость смягчения наказания в зависимость от аномалии, внутреннего импульса, являющегося главной причиной преступления.

То же — в нормах Особенной части. Например, примечание к ст. 291 УК РФ ставит необходимость освобождения от уголовной ответственности в зависимость от факта вымогательства взятки. В данном случае создается такая правовая ситуация: субъект совершил преступление, которое выражается в виде дачи взятки. Правоприменитель констатирует данное обстоятельство и вместе с тем отмечает, что преступление было совершено под воздействием вымогательства, т.е., по сути дела, устанавливается зависимость воли от конкретного объективно существующего обстоятельства. Можно ли здесь говорить о свободе воли?

Можно и далее приводить примеры из УК, свидетельствующие о законодательно закрепленной несвободе воли, однако, имеет смысл вернуться к исследованиям И.М. Сеченова, поскольку начинается самое интересное.

В итоге приводимых доказательств о несвободе воли великий физиолог поставил вопрос, который волнует и нас в данном параграфе и который является краеугольным камнем возражения индетерминистов оппонентам: какое право имеет государство наказывать преступников, воля которых несвободна?

Отвечая на этот вопрос, ученый отмечал, во-первых, что слова «невиновен, виновен и виновен с снисхождением» (современное законодательное решение суда присяжных — реминисценция «старых порядков» — Н.И.) следует заменить, например, на такие, как «совершая поступок нечаянно, не будучи в полном разуме или, наоборот, сознательно и преднамеренно; испорчен глубоко или с надеждой на исправление».

Во-вторых, И.М. Сеченов писал, что такие люди, хотя и совершили преступление под влиянием соответствующих импульсов, «не могут оставаться в обществе и пользоваться правами свободной и бесконтрольной жизни, есть ли у них свободная воля или нет.

При не-свободе воли общество не может смотреть на пороки своих членов иначе, как на продукты наследственного предрасположения, невежества, грубости нравов, дурного воспитания, недоумия, бедности, праздности, лености и пр.; поэтому оно не имеет права относиться с злобой к своим порочным членам и тем менее наказывать их в виде возмездия за дурные дела. Но общество обязано взять в руки таких людей и заботиться об их исправлении, все равно как оно обязано брать с той же целью умалишенных и больных. Если бы оставление таких людей на свободе и без надзора было совместимо с интересами общества и содействовало цели исправления скорее, чем лишение свободы или принудительные работы... то общество поступало бы, конечно, противно своим интересам и справедливости, запирая порочных людей в тюрьму и заставляя их работать».

Что в итоге утверждает И.М. Сеченов. Во-первых, то, что оценка поступка с позиций морали зависит от культурных предпочтений, а не от внутренних побуждений.

Во-вторых, то, что даже при несвободе воли общество не может игнорировать нарушение установленных им правил, которые содержат, в том числе, и моральную оценку поступка.

В-третьих, с учетом того обстоятельства, что воля все же несвободна, нужно всячески пытаться исцелить преступника, а не ограничиваться только местью, хотя и она вполне оправданна в определенных случаях, когда исцеление бессмысленно. То есть ответственность, даже в условиях несвободы воли, необходима и вполне оправдана моралью.

Несвобода человеческих поступков вовсе не означает моральную несправедливость общественного порицания. Государство, так же, как и отдельный гражданин, должно себя защищать. Для этого и разработаны определенные границы поведения в виде правовых норм, за пределы которых переступать гражданину непозволительно. Именно в этом заключен смысл теории психологического принуждения: нормы права должны помогать человеку определять выгодный для него вариант поведения, способный максимально эффективно удовлетворить его потребностное состояние. И факт несвободы воли вовсе не способен исказить принцип ответственности и ее моральной оправданности.

Для сугубого подтверждения высказанного вновь обратим внимание на афферентный синтез, процесс которого протекает, порой, мгновенно и недоступен для сознания. Однако прежде еще раз напомню, что мотив, под которым понимается потребностное состояние, фатален и над ним может властвовать только другой мотив с большей препотентностью. А коль скоро мотив фатален, фатальны и его веления, и человек превращается в раба мотива, обреченного на поведенческий акт. Поэтому упрекать за мотив не только безнравственно, но и просто глупо, потому что нельзя осуждать за то, что требуется организму, в чем он испытывает нужду. Осуждать можно, а, может быть, и нужно только за то, что человек покоряется определенному варианту поведения, варианту, осуждаемому тем обществом, в котором он пребывает либо как гость, либо как член этноса. Если он пребывает в обществе, например, православных, как гость, тогда нельзя, по типу, например, гетов, посылать вестника к Богу через смерть, ибо, как было принято на Руси, когда существовали множество монастырей и у каждого был свой устав, со своим уставом в чужой монастырь не суйся. А сунулся — отвечай. Если же человек

— член этноса, тогда подчиняйся устраивавшим всех нормам, а нет — пошел вон, т.е. опять отвечай.

Но почему человек покоряется варианту поведения? И вот здесь перед нами предстает во всей свой мощи такой важнейший компонент афферентного синтеза, как память, в которой запечатлены не только дикие следы филогенеза, но и культурные онтогенетические энграммы.

Что диктует память в процессе принятия решения? Она реанимирует те процессы, которые происходили раньше, служа обстановочным и пусковым стимулом, и приводили к успеху или «вознаграждали» плахой. Получается такая картина: препотентная потребность фатально требует своего удовлетворения. Человек, естественно, ищет решение возникшей проблемы. Его нейроны перебирают возможные варианты поведенческой реакции, которая приведет его к успеху, т.е. максимально эффективному удовлетворению препотентной потребности. Если память оставила следы в виде пускового стимула и обстановочной афферентации, которые «оправдывают» поведенческое нарушение установленных норм, тогда можно не сомневаться, что нормы будут нарушены. Если память диктует необходимость воздержаться от конкретного поведения, тогда будут начаты поиски другого варианта, необходимого для удовлетворения гнетущей потребности. Но, повторяю, не мотив виноват в этом процессе. Виноваты, если так можно выразиться, два обстоятельства. Первое

— особая препотентность мотива, когда для его удовлетворения не используется даже прошлый опыт. В таком случае мотив должен быть необычайной силы. Подобная картина в ракурсе уголовного права соответствует аффекту. Тут уже никакие резоны памяти не помогут.

Второе — я назову его социально-когнитивный диссонанс. И здесь существует масса вариантов. Например, эффект рыбы, которая гниет с головы. Почему одним можно, а мне нельзя? Или дилемма Раскольникова «я тварь дрожащая или право имею». Если в обществе такой эффект распространен, тогда нарушение правил неминуемо. Но, когда в памяти закрепляется удачный вариант решения вопросов в рамках данного эффекта, тогда выбор поведенческой реакции неизбежен в том смысле, что человек неизбежно нарушит установленный нормативный порядок. Он не станет этого делать, если память даст ему негативный вариант прошлого опыта. Таким негативным вариантом может быть, например, опыт привлечения к уголовной ответственности, который в памяти отразился в виде неизбежного итога выбранного противоправного поведения. Или строгость карательного элемента нормы, которая, как дамоклов меч, непременно отсечет шею. Роберт Бэрон замечает в данной связи, ссылаясь на опытные данные, что на снижение уровня агрессии влияет реальность угрозы наказания и, более того, не самого факта наказания, а степени его репрессивности (к вопросу о смертной казни как альтернативной и вместе с тем превентивно важной единице наказания).

Общество, строго говоря, само порождает преступность своими «эффектами»: рыба гниет с головы (и действительно гниет именно так), «тварь я дрожащая или право имею» и т.п. Напряжем историческую память: постоянная тяга государства к конфискационным реформам, которые создавали только ауру бедности, не давая возможности россиянину накопить имущество и доходы, которые дали бы старт для сытой, качественной жизни в несколько поколениях. Это войны, революции, коллективизации, денежные реформы, инфляции, приватизации, введение банковских зарплатных карт с лимитом снятия денежных сумм, словом — воровство.

Налоговая нагрузка, которая заключается не столько в налогах, сколько в скрытых платежах. Так, например, 43% с нашей зарплаты уходит на подоходный налог и социальные взносы. Налог на доходы физических лиц (НДФЛ) составляет 13%. Еще 30% перечисляется в пенсионные фонд России, в фонд обязательного медицинского страхования и в фонд социального страхования. При покупках товаров: косвенные налоги — НДС, которые составляют 10% с продуктов и 18% с промтоваров. Плюс всевозможные акцизы на бензин, сигареты, алкоголь, транспортный налог.

Высочайший уровень коррупции (к вопросу об эффекте «тварь дрожащая») и уникальный уровень разрыва между богатыми и бедными — в 16,5 раз; уникальный уровень бедности россиян — по официальным данным за чертой бедности живут сейчас 62,2% российских граждан.

Возбуждающие инициативы российских министерств, ведомств и законодателя. Например, предложение Минтруда о снижении прожиточного минимума.

Повышение уровня безработицы, особенно в «огнеопасной» в смысле социальных конфликтов молодежной среде.

Уменьшение расходов на социальные нужды населения, несмотря на лукавые заявления. Так, в 2016 году расходы на здравоохранение уменьшатся с нынешних 3,7% ВВП до З,4%; сокращение бюджетной помощи пенсионной системе, подорожание услуг ЖКХ.

Значительное расширение теневого сектора экономики в связи с «эффектами» государства.

Увеличение числа работников с зарплатой ниже прожиточного минимума, несмотря на все правительственные заверения. И так далее. Не вижу смысла продолжать цитаты, поскольку читатель, добросовестно листающий хотя бы центральные газеты, все это, пускай и не в систематизированном виде, хорошо знает.

Маргиналу (я говорю, в частности, о тех 62,2% россиянах, которые живут за чертой бедности) в такой ситуации ничего не остается, как вершить свою судьбу, используя противоправные способы. И если они оказались удачными, то грех не повторить. Но государство, помимо всего негативизма, который создает стремление к ненормативному поведению, добавляет еще а) законы, не способные сдержать потенциального грешника, и б) неисполнение даже таких законов, в результате чего память приобретает ценный опыт эффективного нарушения нормы, минуя социальный контроль. Поэтому разумная строгость наказания и его неотвратимость, при наличии, разумеется, хотя бы подвижек в сторону обеспечения благ гражданина, способны закрепить в памяти негативные последствия нарушения установленных нормой правил. Такое может произойти и без социально одобряемых подвижек, поскольку строгость наказания по принципу афинского законодательства Драконта или Ясы Чинисзхана, по которой практически за все отрубали головы, способна отвратить от решения проблем удовлетворения доминанты путем девиаций. Но в таком случае закон превратится в злого демона, против которого, в конце концов, граждане выступят с дубиной (история находит массу подтверждений тому). Поэтому для стабильного существования государства желательно сочетание правовых и социальных компонентов. И тогда есть вполне обоснованная надежда, что преступность, а также, я думаю, и другая девиантность, будут иметь тенденцию к снижению. В таком контексте реакция государства на нарушение установленных в обществе выгодных для него правил в виде наказания вполне уместна и моральна, даже не взирая на несвободу воли. Изложенное можно представить в таком итоговом выводе: государство должно стараться обеспечить такую нормативную и правоприменительную гармонию, в результате которой память могла бы диктовать социально одобряемые резоны и варианты удовлетворения препотентной потребности и тогда наказание превратится не в злобную кару, а в этически оправданный образец для памяти, дабы в дальнейшем человек получал такое когнитивное значение — не преступай норматив ибо страсти наказания мучительны, а прелести добрых нравов — восхитительны.

Еще один важный, на мой взгляд, тезис, свидетельствующий о необходимости наказания даже в ситуации несвободы воли. Этот тезис важен потому, что возникает обоснованное сомнение в справедливости и даже нравственности наказания в ситуации непреодолимого «давления памяти», т.е. в ситуации, когда память диктует ненормативный инвариант поведенческой реакции.

Наказание всегда дуалистично: с одной стороны, это, несомненно, кара, но с другой, оно представляет собой наказ или научение, которым пользовались добропорядочные отцы семейства, исполняя предписания Домостроя. Именно в таком контексте наказание как мера воспитательная понимается и в современной педагогике, и в современной юриспруденции. Смысл наказания не только в том, чтобы сделать больно в ответ на причиненную боль. Этот смысл остается в мерах принуждения несомненно, но не является преобладающим. Основной или, лучше сказать, онтологический смысл наказания в современном его восприятии заключается в том, чтобы помочь «олуху», вышедшему за пределы нормативного поведения, научиться делать правильный выбор между добром и злом. Боль, содержащаяся в наказании, таким образом, должна быть представлена в таком состоянии, которое способно закрепить отрицательные последствия пренебрежения нормативными установками в долговременной памяти, дабы потом, вырвавшись из тенет бессознательного, позитивно влиять на выбор варианта поведения. Я назвал этот смысл наказания его онтологической сутью в современном восприятии потому, что со времен Ренессанса философы стали ужасаться карательной онтологии, принятой в системе мер наказания средневекового общества. Вспомнилась судьба Гипатии, одной из первых женщин-ученых древней Александрии (415 г.), всеми уважаемой за свою мудрость и прозорливость, за что она удостоилась быть изображенной в сонме мудрецов на фреске Рафаэля «Афинская школа». Невежественные завистники обвинили Гипатию во всех грехах безбожия, ибо женщине не пристало заниматься астрономией, математикой и философией, и в наказание за это содрали с нее кожу керамическими черепками. Этот и другие сюжеты наказательной политики заставили философов, размышлявших о красоте и нравственности утерянного века просвещенного эллинизма, задуматься над нравственным смыслом наказания, постепенно приходя к выводу о его, прежде всего, воспитательном смысле. В таком контексте наказание оказывается нравственным, даже при несвободе воли и фатальном давлении памяти.

В ракурсе наших рассуждений и заключая параграф, да и книгу в целом, считаю уместным привести остроумную цитату об ответственности при несвободе воли Криса Пэйли в виде поставленного им вопроса: «если для нравственности необходима свобода воли, совершают ли аморальные поступки те люди, кто убежден в том, что у них ее нет?».