Начало всякого обстоятельного разговора, который предполагается закончить определенным результатом и четкими выводами, обычно сопровождается уточнением смыслового содержания опорных понятий и прояснением постановки вопроса. В нынешней широкой правовой дискуссии, пожалуй, сложно сыскать другую тему, где вопрос о базовом понятии был бы сколь привычным, столь и неопределенным, как это имеет место применительно к обсуждениям проблематики противодействия коррупции.

Термин "коррупция" имеет слишком богатое смысловое наполнение и давнюю, скорее даже древнюю историю. Это было и остается одной из причин, по которой легальные определения коррупции, если и появляются в международных конвенциях или актах внутреннего законодательства, то неизбежно становятся целью обширной и весьма заслуженной критики.

Более того, существует масса примеров, когда законодатели в специальных базовых актах о противодействии коррупции намеренно отказываются от указания его легального определения, полагая, что использование более узких традиционных юридизированных терминологических штампов вроде понятия взяточничества в правовой практике будет иметь меньше недостатков.

Здесь не помешают некоторые пояснения. Отдельные исследователи пытаются извлечь корни смыслового богатства понятия коррупции из английского corruption, что, кончено, не совсем верно. Несомненно, английский язык как linguafranca современной глобальной науки имеет большое значение для популяризации знаний, международной коммуникации, трансляции смыслов и их нюансов. Самим этим фактом он оказывает огромное влияние на общий курс и конкретные результаты многих научных разработок. Но ради справедливости не стоит забывать о том, что английский словарь впитал в себя исходные значения латинского термина corrumpere. Важно отметить, что речь идет не о средневековой европейской латыни, а об использовании этого термина в Древнем Риме.

С.В. Бондаренко, проведший весьма убедительное исследование на это счет, указывает, что "латинский термин corruptio происходит в свою очередь от греческого слова, означавшего "грязь", и имеет больше десятка значений. Среди этих значений*(37): повреждать желудок плохой пищей, портить воду в закрытой таре, расстраивать дела, расточать состояние, приводить в упадок нравы, упускать возможности, истощать источник, истреблять насекомых, поджигать имущество, губить свободу, обольщать женщин, развращать молодежь, искажать смысл, фальсифицировать результаты, унижать достоинство*(38).

Приставка cor (в значении "с", "вместе", "наряду", "при посредстве"), добавляясь к многозначному глаголу rumpere - рвать, ломать, разрушать, разрубать, пронзать, проламывать, и среди множества подобных значений - нарушать мир, расторгать договор, преступать закон - тем самым расширяла круг его адресатов*(39). Со ссылкой на Г.К. Мишина делает С.В. Бондаренко далее вывод, что именно "таким образом, в римском праве образовался самостоятельный термин, который предполагал участие в противоправной деятельности нескольких (не менее двух) лиц, целью которых являлась порча или повреждение нормального хода судебного процесса или процесса управления делами общества, а также подкуп судьи (претора)"*(40).

Важно подчеркнуть, что термин "коррупция" не просто был известен античной латыни и потому имеет какое-то отвлеченное филологическое значение в нашем разговоре, но и активно использовался в древнеримской юридической практике. Например, известен такой правовой принцип, как corruptio optimi est pessima (в значении, что худший вид аргумента - это ошибочный вывод из здравых посылок). Гай нередко высказывался о том, что сговор или бездействие одного не должны нарушать права другого (alteri jus corrumpi). А одна из максим Ульпиана - призыв вернуть что-либо испорченное (guad corrumpest) в прежнее состояние. Кроме того, в качестве отдельных важных исков предусматривались action de albo corruptio - против того, кто повредил или изменил выставленный текст преторского эдикта на белой доске (album) для публичных объявлений, писавшихся черными или красными буквами. Или, например, actio de servo corrupto - иск, который подавался любому уполномоченному по роду дела против того, кто нравственно развратил чужого раба (обязал его совершить преступление)*(41).

С крахом античного Рима понятие коррупции не было потеряно, но продолжало использоваться в разных значениях в трудах церковных идеологов, в работах Н. Макиавелли, французских просветителей, исследователей более позднего времени, которые пытались дать ему все более совершенное определение в связи с текущими на то время акцентами в понимании проблем социальной, экономической и политической практики.

Сложное историческое наследие термина "коррупция", связанное с генезисом его многообразных смысловых нюансов, в максимально обобщенном выражении, означающем любого вида "порчу", часто приводит к предложениям вовсе отказаться от попыток дать его четкое определение. Есть множество проявлений такой принципиальной позиции.

Во-первых, наиболее авторитетные на сегодняшний день международные антикоррупционные конвенции, такие как Конвенция Организации Объединенных Наций против коррупции 2003 г.*(42) и Конвенция Совета Европы об уголовной ответственности за коррупцию 1999 г.*(43) не содержат понятия коррупции. Поскольку сложно подозревать их составителей в невнимании к концептуальным вопросам противодействия коррупции, отсутствие определение базового термина является следствием продуманного подхода.

Аналогичной позиции часто придерживается национальный законодатель, оставляя понятие коррупции на откуп неюридическим дискуссиям. Хорошим примером может служить разработка британского закона о взяточничестве (UK Bribery Act 2010). Здесь "законодатель отказался от использования в Законе термина "коррупция", вернувшись к старому "доброму" понятию "взятка" (bribe), хотя в течение практически 10 лет в британском парламенте работа велась именно над законопроектом о коррупции. Предполагается, что отказ от использования терминов "коррупционный", "коррупционно" приведет к тому, что их толкование, порождавшее постоянные споры не только у присяжных, но и у юристов, больше не будет вызывать сложностей*(44).

Интересно, что в профильном российском Федеральном законе о противодействии коррупции 2008 г.*(45) легальное определение вроде бы имеет место, однако дано оно в таком своеобразном стиле, который свидетельствует скорее о том, что этого планировали избежать. По своему содержанию понятие коррупции в значительной степени усечено в сравнении с легальными определениями, которые давались до этого, например, в модельном законодательстве СНГ, в думских проектах закона о борьбе с коррупцией 90-х гг., в российской уголовно-правовой доктрине и т.д. Поэтому на наш взгляд российский Закон в части подходов к определению коррупции скорее имеет смысл рассматривать в русле упомянутой международной или британской логики отказа от определения, но в ее весьма специфической вариации.

Во-вторых, позиция отказа от определения коррупции как комплексного явления часто прослеживается в специализированных исследованиях. Например, среди наиболее известных аналитических продуктов международной неправительственной антикоррупционной организации Transparency International выделяется так называемый Индекс восприятия коррупции*(46). Данное ежегодное исследование хорошо известно, среди прочего, благодаря своей чрезмерно удобной для беглого ознакомления презентации основных итогов работы, связанной с ранжированием стран по уровню восприятия коррупции. Многие не слишком внимательные к задачам и содержанию этого исследования наблюдатели, обнаруживая свою страну в соседстве со слаборазвитыми странами Азии и Африки, склонны упрекать индекс в тенденциозности. И в общем можно сказать, что методика данного исследования не лишена недостатков, которые могут привести к такому выводу, о чем хорошо известно и ее авторам, которые пытаются ее совершенствовать, и о чем много сказано и в нашей российской, и в зарубежной литературе, поскольку очевидно данным исследованием недовольны представители всех государств, не попавших в первые строчки рейтинга.

Но для нас сейчас важно подчеркнуть другое. Причина этой исходной тенденциозности заключается в методологической установке о проведении глобального исследования коррупции с точки зрения именно "восприятия" экспертов. Разумеется, такое исследование обречено на субъективизм и конъюнктурность, поскольку речь идет об ощущениях, да еще и экспертов в основном иностранных. Однако одной из главных причин выбора субъективного восприятия как метода сравнения заключается в том, что другие сравнительные замеры коррупции, которые кому-то могут показаться объективными, еще менее правдивы.

Вот что по этому поводу мы находим в знаменитом издании российского фонда ИНДЕМ об основах антикоррупционной политики: "ООН в 1990-1994 годах проводила сравнительные исследования коррупции на основе сопоставления статистических данных из государственных источников. Эта работа столкнулась с определёнными сложностями. Во-первых, в законодательстве различных стран бытуют различные определения коррупции, что ведёт к неоднозначному пониманию самого явления. Поэтому более коррумпированными становились страны, где коррупция определялась шире. Во-вторых, государственные статистические данные зависят от интенсивности борьбы с коррупцией - чем она интенсивнее, тем больше фиксируется случаев коррумпированности. Поэтому коррумпированность была выше в странах, которые успешно с ней боролись, а не в тех, где о ней предпочитали молчать. Наконец, ещё одна проблема связана с природой такой информации: в основном это данные правоохранительных органов - статистика возбуждённых уголовных дел и уголовных дел с вынесенным обвинительным приговором суда. Вопрос в том, какие данные следует считать более точными. В первом случае есть опасность завышения, а во втором - занижения уровня коррумпированности. Следовательно, как можно предположить, кроме субъективного восприятия, у нас практически нет иного источника информации по коррупции, который удовлетворял бы требованию межгосударственной сопоставимости. А этот аспект принципиален как для ИВК (Индекс восприятия коррупции - С.Ш.), так и для других исследований"*(47).

В этом примере мы видим, что субъективное восприятие оказывается точнее сравнений, проведенных, казалось бы, на основе объективных данных. Это сказывается и на понятии коррупции, отношение к которому в разных странах можно сопоставлять пока только на уровне ощущений и самого общего понимания.

В-третьих, говоря о других подходах, допускающих принципиальный отказ от определения понятия коррупции, можно указать на целый сегмент современной антикоррупционной дискуссии, которая весьма отрицательно воспринимает попытки формирования точного определения коррупции, правда не столько в силу теоретических сложностей, сколько в виду недостатков политической практики. Дело в том, что антикоррупционные лозунги повсеместно являются актуальными и чрезвычайно привлекательными для претендентов на власть в любом государстве независимо от времени и пространства. Поэтому очень часто в угоду политическим соображением реальная борьба с коррупцией подменяется пышной, завораживающей, но бессодержательной политической риторикой*(48). Следствием этого процесса является выхолащивание антикоррупционных инициатив, обескровливание и изматывание антикоррупционного движения, распространение упадочнических идей вроде "коррупция - это неотъемлемая часть нашей культуры и с ней бессмысленно бороться".

Соответственно, предложения исследователей в этой связи направлены на то, чтобы отказаться от попыток определить коррупцию как универсальную категорию в прагматических целях, оставив ее на растерзание политическим пустозвонам, но в рамках профессиональной дискуссии (юридической, экономической и т.д.) работать с более прикладными терминами и явлениями, которые в общей социальной теории имеют отношение к коррупционным явлениям, но будучи узко специализированными и непонятными для широкой публики, избегут печальной участи термина "коррупция".

Вот что по этому поводу говорит автор и ответственный соредактор весьма отрезвляющего сборника о перспективах антикоррупционных исследований И.Б. Олимпиева: "Несмотря на то, что различные "коррупции" могут присутствовать в одном и том же правовом пространстве и возникать по поводу одинаковых объектов..., они должны быть разведены аналитически. ...Видимо, для того чтобы разобраться в сущности этих отношений, следует отказаться от взгляда на коррупцию как на целостный и гомогенный феномен, а вместо этого попытаться рассмотреть его как бриколаж, сформированный многочисленными коррупциями, каждая из которых отличается от других существенными качественными характеристиками. Стратегией подобного исследования является не разработка сквозных всеобъемлющих классификаций, в которые все равно невозможно упаковать все разновидности коррупции, но подробное эмпирическое описание и анализ отдельных "коррупции" из различных исследовательских перспектив"*(49).

Однако вполне возможно, что пессимизм в отношении цельного систематического исследования коррупции связан с не совсем верным выбором посылок и постановкой задач. Иными словами, данный методологический подход разделяется далеко не всеми. Помимо указанных выше направлений мысли, связанных с принципиальным отказом дать определение коррупции как универсального явления, отчетливо выделяется и другой подход, который вполне можно назвать традиционным, классическим или, если угодно, конструктивистским или даже оптимистическим. Не оспаривая в общем приведенной выше критики, он относится к погрешностям определения коррупции и его использования в исследованиях, политике и т.д. скорее как к проблеме развития.

Это означает, что мы не можем пока дать устраивающего всех универсального определения понятия коррупции и защитить это понимание от использования в негодных целях в связи с тем, что антикоррупционная теория и практика еще не сформирована окончательно и не имеет законченного вида. Однако это не может служить поводом к тому, чтобы снимать с повестки коррупцию как серьезную, а главное, как самостоятельную и цельную проблему. Она не должна растаскиваться на составляющие, поскольку может утерять свою критическую массу и раствориться в рамках более неотложных и жизненно важных социальных задач.

В этом смысле следует обратить внимание на то, что коррупция никогда не была на первом месте в рейтинге социальных проблем. У нее мало шансов в социологических опросах обогнать такие проблемы и страхи, как война, голод, болезни, безработица, низкая зарплата, насильственная преступность и т.д.*(50) Поэтому с точки зрения данного подхода принципиально важно сохранять конструктивный тонус в попытках выработки определения понятия коррупции, уточнения системы ее конкретных проявлений, в поиске адекватного понимания практических возможностей противоборства коррупции в заданных условиях в конкретных странах в соответствующий период времени.

Начиная об этом разговор, можно с большой долей уверенности сказать, что использование понятия коррупции как синонима любого вида "порчи" в юридическом языке совершенно бесполезно. Именно подобного рода установки, исходящие в неюридических исследованиях в основном из первичного многослойного латинского понятия, обессмысливают строгий и последовательный правовой анализ. В последние несколько столетий, по меньшей мере, в период Нового времени, в светской литературе понятие коррупции прочно связывается с вполне определенным видом противоправного или аморального поведения. Речь идет об использовании публичного статуса в личных целях.

Таким образом, имеется в виду не какая угодно, а совершенно определенная "порча", а именно разрушение любого публичного института посредством использования его не по назначению, в целях, которые не соответствуют задачам, ради которых он был создан. Согласно Ю.И. Литвиновой "в целом, к коррупции следует относить любые действия, способствующие разложению институтов государственной власти и системы государственного управления, разрушению механизмов, обеспечивающих функционирование властных институтов в публичных интересах при формировании и укреплении механизмов их функционирования исключительно в личных или корпоративных интересах, а также в интересах очень узких социальных групп и т.п."*(51).

Иными словами, для того чтобы сделать понятие коррупции пригодным для правового исследования, необходимо рассматривать его в этом конкретном смысле. Такое общее понимание коррупции можно было бы назвать узким, но только в случае, если мы говорим о всем профиле гуманитарных наук, включая, к примеру, филологию, историю, религиоведение и проч., но для правовой науки данный аспект понимания коррупции является не узким, а единственно возможным.

Авторы специального пособия, изданного под эгидой Совета Европы, среди наиболее популярных сегодня концептуальных определений коррупции чаще других называют: а) определение, которое встречается в рабочих документах Всемирного Банка (а также ООН - С.Ш.), где коррупция понимается как злоупотребление государственной властью для получения выгоды в личных целях*(52), и б) определение, используемое международной организацией Transparency International, где коррупцией признается злоупотребление возложенными на должностное лицо полномочиями с целью личного обогащения.

Отличительной особенностью второго подхода является то, что Transparency International расширило определение, выйдя за пределы практики деятельности государственных органов. "Ее дефиниция коррупции охватывает любое злоупотребление вверенными полномочиями или властью, включая коррупцию в частном секторе, когда, например, высшее должностное лицо компании злоупотребляет доверием акционеров. Данный тип коррупции, именуемый коррупцией внутри частного сектора, все чаще становится предметом международных дискуссий, тогда как в начале 90-х годов XX века акцент делался на коррупционные отношения между частным и государственным секторами. Определение коррупции, предложенное организацией Transparency International, распространяется на судебные дела, подобные делу "Энрон", в котором частная компания, злоупотребившая доверием своих акционеров, была замешана в крупномасштабном корпоративном мошенничестве и коррупции"*(53).

Представляется, что указанное понятие коррупции в каком-то из его доработанных вариантов (например, коррупция как злоупотребление преимуществами публичного статуса ради личной выгоды) вполне может использоваться в качестве рабочего концептуального определения: оно компактно, содержит ключевые признаки явления и позволяет в абсолютном большинстве случаев разграничивать коррупционные акты от тех, которые таковыми не являются.

Разумеется, существует проблема пограничных ситуаций, когда криминализованную коррупцию следует отличать от иной противоправной (т.е. юридическая ответственность за которую установлена не в УК), а ее - от аморального, но не противоправного коррупционного поведения, которое, в свою очередь, необходимо отличать от нормальной приемлемой практики ведения дел и принятия решений, не заслуживающей в данном обществе даже и нравственного порицания*(54). Однако все это уже становится предметом для повседневной работы по тонкой юридической квалификации конкретного поведенческого проявления, при которой принадлежность его к кругу коррупционных явлений в целом уже не подвергается сомнению.

В определении понятия коррупции как злоупотребления преимуществами публичного статуса ради личной выгоды имеется довольно много значимых нюансов, выделим здесь пока лишь основные.

Например, как мы уже выяснили, для целей проведения перспективных исследований содержание понятия публичного статуса расширено, и теперь определение коррупции допускает изучение на предмет противоправности не только деятельности государственных органов, но и государственных и муниципальных предприятий, компаний с государственным участием, а также практики в частном секторе, которая до некоторых пор была полностью исключена из системы оценок подобного рода. Однако в связи с новыми подходами в рамках развития глобального рынка, в частности, инициативой США о запрете коррупционной практики в международном бизнесе*(55), Декларацией ООН о борьбе с коррупцией и взяточничеством в международных коммерческих операциях*(56), Конвенцией ОЭСР по борьбе с подкупом иностранных должностных лиц при осуществлении международных коммерческих сделок*(57), а также развитием культуры комплаенс-контроля, теперь коррупционная практика может анализироваться в рамках корпоративных структур, где существует своя сложная должностная иерархия и где может быть как таковой поставлен вопрос о различии личных целей должностных лиц корпорации и целей собственно корпоративных.

В понятии коррупции мы сталкиваемся с характеристикой личной выгоды, личных целей, ради которых коррупционер использует преимущества своего публичного статуса. Эта составляющая представлена в законодательстве о различных видах ответственности и основательно изучена в литературе. Например, российское уголовное право различает два типа такой личной выгоды - "корыстная и иная личная заинтересованность". В рамках анализа наиболее опасных видов коррупции, например, системной или политической коррупции, особое значение приобретает понимание нюансов "иной личной заинтересованности", которая часто бывает не связана с какой-то точной стоимостной оценкой коррупционных услуг. Согласно позиции Верховного Суда РФ, под "иной личной заинтересованностью" необходимо понимать "стремление должностного лица извлечь выгоду неимущественного характера, обусловленное такими побуждениями, как карьеризм, семейственность, желание приукрасить действительное положение, получить взаимную услугу, заручиться поддержкой в решении какого-либо вопроса, скрыть свою некомпетентность и т.п."*(58). Следовательно, нынешние трактовки личной выгоды позволяют привлекать к ответственности не только в связи с примитивным одноактным взяточничеством, но рассматривать в этом контексте и целый комплекс других сложных коррупционных мотивов.

Что касается понимания "злоупотребления" как термина, используемого в базовом определении коррупции, то в русскоязычной правовой литературе сложно изыскать более авторитетный источник для его толкования, чем уголовно-правовая доктрина. "Злоупотребление должностными полномочиями" - это наименование состава ст. 285 УК РФ, которая под таковым понимает "использование должностным лицом своих служебных полномочий вопреки интересам службы"*(59). Это означает, что использование нормативно установленных полномочий должностного лица, а также других преимуществ*(60), которые вытекают из его статуса, в целях противоречащих задачам должностной позиции должно рассматриваться на предмет наличия признаков коррупционного нарушения. Важно отметить, что фаворитизм, протекционизм, покровительство и иные подобные проявления также включаются в понимание злоупотребления полномочиями*(61). Поэтому использование преимуществ статуса для поддержки и продвижения семейных, групповых, этнических, партийных, политических интересов, обслуживание прочих привязанностей, связей и "обязательств" также в своей основе носит коррупционный характер.

Надо признать, что наиболее сложные проблемы, связанные с определением признаков коррупционных злоупотреблений, встречаются в рамках так называемой "респектабельной", "рафинированной" или "цивилизованной"*(62) коррупции, где коррупционные мотивы глубоко конспирируются и вуалируются слоями правовых процедур, регламентов, традиций и привычек, которые часто оказываются очень близки к приемлемому в данном обществе поведению*(63). Такая проблема существует во всех секторах коррупционной практики: на уровне массовой или низовой коррупции, где могут иметь место чрезвычайно тонкие для однозначной правовой квалификации знаки внимания, на уровне бюрократической или административной коррупции, где подспудно идет борьба различных групп за влияние, более высокое место в иерархии и право на протекцию, на уровне элитарной или масштабной коррупции (grand corruption) из сферы деятельности крупных корпораций и высокой политики, где политические торги являются обычной, повседневной формой жизни.

Как несложно заметить, в раскрытии признаков базового универсального понятия коррупции нам помогает ст. 285 УК РФ*(64). Может ли это означать, что фрагментов уголовно-правовой дискуссии, практики и законодательства, связанных с этим составом, будет достаточно для того чтобы раскрыть все многообразие коррупционных практик? Разумеется, нет. Ясно, что в русскоязычной научной дискуссии было бы неправильно игнорировать очевидную корреляцию между признаками общего определения коррупции и имеющимися обширными и весьма убедительными наработками российского уголовного права и практики в отношении состава злоупотребления должностными полномочиями. Однако российский УК включает и множество других составов преступлений, которые принято относить к коррупционным (дача и получение взятки, присвоение и растрата, превышение должностных полномочий и нецелевое использование бюджетных средств, коммерческий подкуп и др.). Они оказываются совершенно равнозначными при сопоставлении с составом злоупотребления должностными полномочиями. Но базовое общее понятие коррупции используется не наряду, а включает в себя все используемые разновидности коррупционных актов, а также и другие, которые в российском УК не выделены в отдельный состав (вроде торговли влиянием или фаворитизма). Кроме того, базовое понятие коррупции дает основу не только для типологии коррупционных преступлений, но административных и прочих правонарушений. Поэтому, несмотря на ряд очевидных пересечений, не правильно было бы пытаться исчерпать вопрос о разнообразии коррупции только уголовно-правовой дискуссией, особенно в ее небольшой части о ст. 285 УК.

Рассмотрев понятие коррупции, сложности и нюансы его формирования и современного восприятия, необходимо более основательно определиться с разнообразием коррупционных проявлений.

Среди основных форм коррупции в международных сравнительных исследованиях наиболее часто можно встретить следующий перечень: взяточничество, растраты, фаворитизм, непотизм, вымогательство взятки, торговля влиянием и проч.*(65) Кратко рассмотрим характеристики этих основных форм коррупции и различия между ними, опираясь, в частности, на их популярное переложение в специальном пособии, изданном под эгидой Совета Европы, очевидно адаптированном для максимально широкого употребления.

Итак, взятка (или подкуп) означает выплату денег или иного имущества должностному лицу с тем, чтобы оно совершило определенные действия при выполнении своих официальных обязанностей или воздержалось от них. Разновидностью подкупа является откат, связанный с незаконной тайной выплатой, сделанной в ответ на предоставленную услугу (часто термин используется для характеристики подобной практики в системе распределения публичных ресурсов, например, при организации государственных закупок). Растрата (присвоение) представляет собой хищение должностным лицом вверенного имущества. В отличие от других форм коррупции, в растрате участвует только одна сторона, сам расхититель, т.е. имеет место случай так называемой монокоррупции. Фаворитизм означает проявление пристрастности и игнорирование надлежащих приоритетов при принятии властных решений (например, о распределении публичных ресурсов, назначении на посты и т.д.). Непотизм (местничество, кумовство) воспринимается в качестве разновидности фаворитизма и означает проявление протекционизма в отношении лиц, к которым должностное лицо имеет личные привязанности (обычно - семейные и родственные). Вымогательство рассматривается как коррупционное правонарушение, если оно совершается с использованием служебного положения, и представляет собой требование такого лица передать вознаграждение, основываясь на угрозе причинения вреда. Рэкет выступает примером вымогательства, при котором имеет место угроза применения насилия. Торговля влиянием понимается обещание должностного лица использовать свое положение в пользу другого лица, данное в обмен на какую-либо материальную или нематериальную награду. Это тот случай, когда представитель должностной иерархии пытается капитализировать свой статус, извлекая из него дополнительные выгоды для себя*(66).

Также понимание разнообразия проявлений коррупции дает представление о вариантах классификации коррупционного поведения. Среди наиболее простых классификаций коррупции, которые часто встречаются в нашей литературе, можно назвать, например, такие ее виды, как верхушечная и низовая коррупция (элитарная и массовая); политическая и административная; государственная (парламентская, административная, судебная) и коррупция в негосударственных организациях (коммерческих и некоммерческих, а также в национальных и международных); внутригосударственная (общегосударственная, региональная, местная, локальная) и транснациональная коррупция; различается коррупционная сделка и коррупционный контракт (с точки зрения долговременности коррупционных связей); активная и пассивная коррупция (в зависимости от инициатора); криминализованная и некриминализованная и т.д.

Существуют и другие оригинальные в большей или меньшей степени известные классификации коррупции. Так, по стратегиям группового поведения в условиях распространенности коррупционных практик выделяется стратегия адаптации, стратегия уклонения, стратегия "захвата государства" (state capture), означающая практику бизнеса по системному теневому лоббизму, и стратегия "захват бизнеса" (business capture), под которой понимается "совокупность стратегий и тактик власти, с помощью которых власть в лице своих представителей или даже организаций стремится обеспечить теневой контроль над бизнесом с целью коллективного и (или) индивидуального извлечения административной ренты"*(67).

К последнему весьма близко иногда используемое понятие институциональной коррупции. Под этим термином понимают синтез административной и политической коррупции, при котором ее распространение достигает таких масштабов и уровня структурированности, что государственно-властные решения принимаются не в интересах общества и даже не в интересах частного бизнеса, а в интересах коррумпированных бюрократических структур*(68).

Большую популярность в объяснении особенностей феномена коррупции снискала так называемая агентская модель. Ее образ был рожден в социологии и экономической теории, и сегодня она широко и активно используется в западной литературе как шаблон для описания коррупционных ситуаций. Для юристов суть агентской модели в социологии коррупции знакома по агентскому договору в ГК РФ (гл. 52), где в виде принципала предстает народ, в виде агента - государственный аппарат, который за вознаграждение обязуется действовать в интересах агента, но в эти отношения вмешивается посторонний субъект, именуемый клиентом, который, не обращая внимание на обязательства агента перед принципалом, заключает с агентом тайное соглашение для получения односторонних предпочтений в использовании публичных ресурсов. Это позволяет выделить самостоятельную классификацию коррупции, основанную на агентской модели, где выделяется два ее основных типа в зависимости от того, исчерпывается ли она взаимодействием в рамках государственного аппарата, либо в коррупционных связях также участвуют представители бизнеса и общества, т.е. порождена ли коррупция внутренними или внешними факторами - это, соответственно, эндогенная и экзогенная коррупция. При этом в рамках эндогенной коррупции выделяется монокоррупция, горизонтальная, нисходящая, восходящая и смешанная коррупция. А среди видов экзогенной выделена политическая, деловая и бытовая коррупция*(69).

Еще одна крайне занимательная классификация коррупции также предложена фондом ИНДЕМ. Она не лишена известной условности и, возможно, некоторой стереотипности, но весьма образна и в полной мере соответствует методическим задачам приводимых здесь классификаций. Речь идет о географической классификации коррупции, в которой выделяются западноевропейская, азиатская, африканская и латиноамериканская модели. Для западноевропейской модели характерен низкий уровень коррупции, которая воспринимается обществом как явная аномалия, сопряженная с нарушением закона, коррупционные сделки случайны и редки, а постоянные коррупционные связи возникают еще реже и глубоко конспирируются. В азиатской модели коррупция предстает привычным и общественно приемлемым культурным явлением, которое тесно переплетено с семейными, земляческими, этническими, корпоративными и другими отношениями. В африканской модели власть принадлежит группе основных экономических кланов, договорившихся между собой и контролирующих основные ресурсы своей власти. Авторы классификации указывают, что для страны переход к этой модели означает, что демократические процедуры начинают использоваться в качестве камуфляжа, а экономика примитивизируется, удовлетворяя только основные потребности населения во избежание социальных потрясений и обеспечивая интересы узкой олигархической группы. Наконец, латиноамериканская модель характерна тем, что попустительство правительства коррупции дает возможность криминализированным секторам экономики достигнуть могущества, соизмеримого с государственным. В результате власть оказывается втянутой в прямое противостояние с мафией, ставшей государством в государстве. При этом постоянная политическая нестабильность увеличивает шансы установления диктатуры на волне борьбы с коррупцией, а вслед за этим возрастает вероятность перехода к африканской модели*(70).

Между тем, адекватное восприятие разнообразия коррупционных практик не дается одними формальными классификациями. Важно понимать, что и международные индексы распространения коррупционных практик также не всегда дают объективную картину, и уж совершенно определенно весьма неточную, они скорее помогают определить лишь векторы или базовые тенденции, но не установить точный диагноз. Оценка всего комплекса коррупционных практик в каких-либо сравнительных всемирных исследованиях с точки зрения понимания коррупции как злоупотребления преимуществами должностного статуса в личных целях представляется пока задачей недостижимой. Как мы видели ранее, понимание коррупции в рамках инициатив ООН и Всемирного банка все еще исключает возможность рассмотрения коррупционных практик в частном секторе, что связано со статусными и методологическими ограничениями деятельности этих международных институтов*(71). Поэтому применение их внушительных ресурсов для исчерпывающего сопоставления общемировой практики распространения коррупции изначально будет однобоким.

На это обращает внимание, например, Дж. Скотт, указывая, что "поскольку государственный сектор во многих молодых странах играет более важную роль, чем это было на Западе, то один этот факт оказывается причиной того, что с юридической точки зрения коррупция в этих государствах имеет большее распространение"*(72). Поэтому очевидно, например, что если в исследованиях мы несколько сменим акценты и будем использовать более широкое понятие коррупции, либо попытаемся оценить коррупцию по всему миру только в частном секторе, а не в государственном, то рейтинг стран по степени распространения и даже восприятия коррупции окажется совершенно другим, чем это мы привыкли видеть в Индексе восприятия коррупции Transparency International, хотя бы потому, что объем частного сектора в странах с превалирующей государственной экономикой сужен, и заметной коррупции не всегда есть место где развернуться.

Подобные наблюдения о разнообразии коррупционных практик и сложности определения коррупции наталкивают на следующие рассуждения. Для многих молодых демократий, которые сегодня пытаются выбраться из скорлупы прежних авторитарных режимов, было бы весьма полезно принимать во внимание, что поиск пространства новой свободы в идеалах неолиберальной глобальной экономики, возможно, позволит очистить государственное управление от старых бюрократических традиций. Однако такой поиск никак не сможет избавить их от реалий современной глобальной политики и экономики, связанных, например, с защитой традиционных торговых интересов крупнейших экономик посредством системы международно-политического патронажа, лоббистским влиянием крупных корпораций на внутреннюю экономическую политику государств, условиями международного кредитования, которые могут быть более выгодны экономике географического региона в целом, а не отдельной страны-реципиента финансовой помощи и т.д. Ведь по существу все это тоже коррупционные проявления, и правительства или отдельные органы власти небольших стран оказываются в ситуации, когда они вынуждены пренебрегать публичным интересами своих граждан ради частных интересов или даже публичных интересов, но имеющих какое-то иное происхождение. Поэтому в конечном итоге вариант развития событий в таких странах часто оказывается или результатом стечения обстоятельств, или вопросом выбора того, в окружении каких коррупционных проблем пребывание кажется более комфортным народу или политической элите.

Как показывает практика, стремления большинства самостоятельно мыслящих людей в странах так называемой переходной демократии все же больше связаны с попыткой приспособиться к неолиберальному варианту коррупционных практик. Считается, что здесь сила в основном подчинена праву, поиск справедливости может привести к результату на основе доступных и открытых процедур, а рациональные аргументы звучат убедительнее аргументов, основанных на религиозной вере и национальных традициях. Наличие критической массы таких активистов является ключевым моментом в смене парадигмы.

Однако для того чтобы не зависеть от той или другой парадигмы, т.е. не выбирать между разными видами систем коррупционных отношений, а попытаться решить проблему честно и открыто, необходима принципиально другая постановка вопроса. По всей видимости, не существует пути, который бы сделал проблему коррупции для отдельно взятого государства неактуальной после некоторого реформистского скачка. История антикоррупционных реформ в разных частях света учит нас тому, что решение кроется не в интенсивности действия и объеме ресурсов. Антикоррупционная политика не просто должна дать некий результат, она должна стать образом жизни. Причем таким образом жизни, который исторически сложился, например, в небольших протестантских странах Северной Европы вроде Дании или Финляндии, либо в результате целенаправленной и рассчитанной по меньшей мере на несколько десятилетий широкой и всеобъемлющей антикоррупционной реформы, как это имело место в изменившихся до неузнаваемости Сингапуре и Гонконге. Иными словами, антикоррупционная реформа не является проблемой напряжения сил, мобилизации ресурсов и быстрого скачка, после которого можно было бы расслабиться или заниматься другими делами, но, прежде всего, это вопрос принципиального и хорошо осознанного выбора нового образа жизни, который очевидно должен быть связан с привычкой постоянной рефлексии в отношении чувства достоинства, моральной чистоты и порядочности, которые следует распространять на окружающих людей, социальные институты и, разумеется, на государство.